Храброе сердце Ирены Сендлер Майер Джек
Самые тяжелые бомбардировки и артобстрелы обрушились на Варшаву 25 и 26 сентября, в два последних дня длившейся целый месяц осады. Все окружавшие дом Ирены здания были разрушены, под бомбами и снарядами каждый день гибли сотни людей.
Ирена спала в подвале, каждую ночь пугая себя мыслями, что в случае прямого попадания это убежище может стать ее могилой.
В последний день она поднялась наверх, в свою пустую квартиру, чтобы переодеться. Она смотрела в зеркало и почти не узнавала отражающуюся там девушку с темными, опухшими от недосыпа глазами, еще не потерявшими природной яркости, но застывшими в горестной гримасе губами и безвольно висящими жирными кудряшками волос.
К счастью, этот кошмар закончился уже на следующий день, с капитуляцией Варшавы. Когда Ирена вышла на улицу, в городе царила тишина. Воздух был наполнен адской смесью из запаха гари и отвратительной вони разлагающихся тел и гниющего мусора. Она отправилась на Францишканскую, где ей удалось найти временный приют для еще двух семей. В какой бы дом она ни заходила, она видела больных, голодных, грязных детей. Они жались друг к другу, не зная, где достать еды, где укрыться, когда придут зимние холода.
На закате, шагая домой через истерзанный город, Ирена подумала, что когда-нибудь какой-нибудь историк напишет об этих временах и все в его словах будет не так, потому что никакими словами будет невозможно описать то, что пережила Варшава в сентябре 1939 года.
Подруга Ирены Ева теперь работала в Centos, одной из еврейских организаций самопомощи, финансируемых Объединенным распределительным комитетом[37]. Они пытались хотя бы раз в день кормить самых бедных, раздавая с полевых кухонь бесплатную похлебку с куском черного хлеба. Совсем скоро наступит время, когда и этот скудный обед будет казаться людям недостижимой роскошью. Именно через Еву в Centos поступали перенаправленные двумя Иренами финансовые потоки, продукты и медикаменты.
Природный оптимизм Евы и никогда не сходившая с ее лица улыбка всегда были для Ирены источником покоя, своеобразным оазисом надежды.
– Даст Бог, – снова и снова повторяла Ева, – все будет хорошо. Мне кажется, что ничего в жизни без причины не происходит, пусть даже мы этой причины и не понимаем. Со временем все наладится.
Но по мере того, как ситуация, особенно для евреев, стала все ухудшаться и ухудшаться, Ирену этот вечный оптимизм Евы начал немного бесить. Да есть ли пределы ее благодушию?!.
За несколько дней до капитуляции Ирена отправилась к Еве. Она торопливо шагала по Кармелицкой, до войны самой оживленной, а теперь практически безлюдной улице еврейского квартала. В тот день город уже пережил два авиационных налета. Она несла две холщовые сумки с перевязочными материалами. Под подкладку одной из этих сумок были зашиты 1200 злотых.
Войдя в штаб-квартиру Centos, Ирена чуть не оглохла от какофонии говорящих на идише, польском и иврите голосов. В нос ударил запах мочи и пота, тошнотворная вонь толпы, заполонившей тесное помещение. Семьи беженцев, ругаясь друг с другом, толкались в очередях, плакали дети.
У этих людей неделями не было крыши над головой, многие из них пешком прошли сотни километров, чтобы добраться до Варшавы в надежде хотя бы помыться и найти еды. Но и здесь ничего этого не было.
Ирена пробралась через толпу к кабинету Евы Рехтман. Дверь была приоткрыта, Ева разговаривала по телефону… связь еще работала. Увидев Ирену, она улыбнулась и взмахом руки пригласила ее войти.
– 135 килограмм… 420 злотых, – сказала она в трубку. – Это все, что я могу предложить. Но не бери в голову! Ты не единственный ворюга в Варшаве. Я поищу еще кого-нибудь.
Она бросила трубку.
– Мерзавец!
Даже разозлившись и расстроившись, она не переставала улыбаться.
Они обнялись.
– Слава Богу, с тобой все хорошо. Твой дом цел? Как мама?
– Да, все с ними хорошо, – сказала Ирена.
Она заметила, что Ева и теперь не отказалась от косметики.
– А как у тебя? Как родители? Брат?
– Пока, слава Богу, все нормально. Но несколько дней назад Адама чуть не убило. Только он вышел из дома на Островской, как в него попал снаряд. Погибло десять человек. Он помогал откапывать выживших. Я за него очень боюсь. Он и раньше был не особенно сдержан, но теперь он просто в бешеной ярости.
– А что он там делал?
– Я послала его с едой и деньгами к одной парализованной женщине. Она тогда погибла…
Их перебила ассистентка, зашедшая подписать какую-то бумагу. Когда она ушла, улыбка с лица Евы исчезла.
– Сегодня до меня дошли очень нехорошие слухи.
– В слухах сейчас недостатка нет, – сказала Ирена, – только правды в них, как правило, мало.
– Нет, на этот раз все правда, – глаза Евы налились слезами, и она аккуратно промокнула уголки, чтобы не размазать тушь. – Говорят, вчера генеральный штаб и президент Мосцицкий бежали в Румынию.
– И тебя это удивило? – спросила Ирена.
– Я не думала, что до этого дойдет, – она нашла в сумочке пудреницу и поправила макияж.
Ева заглянула в сумки с бинтами.
– Могу я поинтересоваться, где ты их взяла?
– Лучше не надо, – улыбнулась Ирена. – И вот еще 1200 злотых.
Когда она вышла из Centos, на стенах домов и киосков уже расклеивали плакаты с сообщением об «обусловленном тактическими соображениями» перемещении польского правительства в Румынию.
Ирена впервые увидела на улицах солдат отступающей польской армии – небольшие группы усталых, подавленных и небритых людей в мятой форме и покрытых засохшей грязью ботинках. Вели они себя шумно… некоторые были явно пьяны. На поясе у них висели сумки с противогазами, а на плечах у многих небрежно болтались винтовки.
К фонарному столбу прислонился седой солдат, про которого было невозможно сказать, стар он или молод. Ирена заметила на его форме нашивки подразделения, в котором служил Митек.
– Извините меня, – сказала она. Он выпрямился, но вовсе не до стойки «смирно».
– Моего мужа зовут Митек Сендлер. Вы не знаете, что с ним?
Солдат попросил сигарету, и она ему ее дала, дрожащей рукой поднесла к сигарете зажигалку, подаренную ей Митеком в прошлом октябре, на день ангела.
– Нас разгромили наголову, – сказал он, смотря в пустоту, и в голосе его вдруг зазвучал ужас. – Им конца и края не было. Бомбардировщики, танки, пушки, по десять солдат на каждого нашего. Я видел, как польский офицер на белом коне, вооруженный одной саблей, бросился в атаку на немецкий танк.
«Хм… сколько в его рассказе правды, а сколько он выдумал, чтобы она не посчитала его трусом?» – подумала Ирена.
– Митек Сендлер, – повторила она. – Лейтенант Сендлер. Что с ним?
Он задумался, нахмурив брови, а потом кивнул.
– Да, Сендлер. У нас его все уважали.
У Ирены кровь застыла в жилах.
– Он ничего не боялся.
– Что с ним? Он…
– Погиб? Я не знаю. Когда я видел его в последний раз, он был жив. Как я уже сказал, мадам, он был чертовски хороший офицер и настоящий поляк. Но у нас не было шансов. Можно попросить у вас еще сигаретку, мадам?.. на потом?
Глава 9
Очереди за хлебом
Варшава, октябрь 1939 – январь 1940
Ни одного взрыва за ночь. В Варшаве воцарилась неестественная тишина, которую нарушали только крики ласточек и воркование голубей, казалось, не обращающих никакого внимания на дым и гарь. Ирена проспала больше двенадцати часов. Так долго она не спала никогда, но на этот раз она просто провалилась в глубокий сон, где какие-то грандиозные видения ускользали от нее, словно наполненные легким газом воздушные шарики.
Теперь, когда Польша потерпела поражение, Стефан смог вернуться в Варшаву. Он пришел домой к Ирене и уговорил ее не ходить на работу в одиночку. На улицах было пусто и тихо, как бывает ранним воскресным утром, не слышно было ни сирен, ни трамваев, ни автомобилей. Масштабы разрушений поражали воображение. Везде развалины, пепел, под ногами хрустит битое стекло. Все окрашено серым и черным. Под руинами, в каше из отбросов и канализационных стоков, гнили тысячи тел. Страшную вонь отчасти скрадывал дым горящих там и сям зданий…
Сегодня Ирена впервые за две недели решила пройтись с инспекцией по домам своих подопечных. Она видела в этом хоть какое-то возвращение к норме… Еврейские кварталы немцы бомбили особенно активно, и в них разрушенных зданий, до сих пор еще местами чадивших пожарами, было раза в два больше, чем в других районах города. На углу Желязной и Гржибовской двое мужчин срезали пласты серого мяса с трупа лошади. Еще двое, вооружившись длинными дубинками, охраняли «мясников».
– Драгоценное мясо, – сказал Стефан.
На мгновение Ирена почувствовала, как ей хочется мяса, но потом встряхнулась и сказала:
– Она, наверно, уже начала разлагаться.
– Может, и нет. Умирая с голоду, съешь что угодно.
Варшава была отрезана от внешнего мира. Уничтоженное бомбами «Радио Варшавы» ушло из эфира, «Robotnik» перестал выходить еще две недели назад, и даже плакаты больше не появлялись на стенах домов. Беспроводные радиоприемники все еще ловили берлинские и советские радиостанции, где вовсю трубили о германо-советском «освобождении» Польши. Время от времени можно было настроиться на волны ВВС[38] или парижского радио. И на каждой радиостанции война выглядела по-своему.
Мать Ирены с радостью вернулась от тетушки Казимиры домой, но выглядела плохо и постоянно кашляла. Ела она всего раз в день, и только по настоянию Ирены. Однажды ночью Ирена нашла ее на кухне. Янина сидела и при свете свечки рассматривала семейный альбом с карточками из былой счастливой жизни… с фотографиями отца Ирены и тетушек и дядюшек из Отвоцка.
Ирене стало неловко, словно она вторглась в какое-то глубоко личное пространство матери, но тут Янина подняла на нее взгляд. На ее глазах были слезы.
– Ирена, тебе нужно поспать.
– Что ты там такое рассматриваешь?
– Старые карточки… просто убиваю время.
Ирена присела рядом и увидела знакомое фото, сделанное еще до ее рождения. Четыре человека, наверно, во время пикника, сидели перед камерой с каменными лицами. Улыбался только отец Ирены, симпатичный мужчина с тонкими усиками и в островерхой шапочке. Он игриво прилег на колени Янины, а рядом с ним была его сестра, тетя Казимира, и бабушка Констанция.
Янина говорила короткими фразами, с трудом выдавливая их через свист и бульканье в легких.
– Иногда мне очень хочется быть там, с ним. Я скучаю по нему, мне хочется рассказывать ему обо всем, что со мной происходит. Твой отец был хороший человек. Он бы тобой очень гордился…
На следующей странице альбома было фото Ирены в пятый день ангела. Она держала на руках подаренного ей котенка, но тот все время вертелся, и поэтому превратился на снимке в расплывчатую кляксу.
– Ты всегда смеялась, когда смотрела на эту карточку, – сказала Ирена.
– Ты всегда любила животных. Особенно кошек. Ты была сущим чертенком, да и кот был тебе под стать.
На следующий день мэр города Стефан Старжински официально сдал Варшаву офицеру Вермахта[39], который, не тратя лишнего времени, начал издавать указы.
Приказ от 28 сентября 1939 годаВсем полякам, как находящимся под протекторатом Немецкого Рейха гражданам, гарантируется сохранение всех прав. Также гарантируется соблюдение всех прав еврейского населения, включая имущественные права и право на личную безопасность.
Приказ от 29 сентября 1939 годаВсе принадлежащие евреям коммерческие предприятия должны быть переданы под управление немецких «попечителей», которым предписывается немедленно уволить всех работников еврейского происхождения. Евреи лишаются права на пенсионные выплаты. Еврейские «администраторы» жилых домов, принадлежащих евреям, увольняются со своих постов. Евреи-домовладельцы лишаются прав на принадлежавшую им недвижимость. Лицензии на ведение коммерческой деятельности будут выдаваться только тем, кто сможет доказать свое арийское происхождение. Еврейские торговые точки имеют право находиться только на улицах, населенных евреями.
Приказ от 30 сентября 1939 годаНемедленно провести полную перепись населения.
В город вошел Вермахт, и улицы Варшавы сразу же окрасились в зеленый цвет, наполнившись солдатами, грузовиками и оружием. Некоторые жители вышли посмотреть на парады, а 5 октября – и на самого Гитлера, приехавшего в Варшаву отметить свою победу, но в основном варшавяне старались избегать любых контактов с захватчиками, наблюдая за ними из-за задернутых занавесок. Магазины так и не открылись. А трамваи продолжали стоять в депо на Мурановской площади, всего в нескольких кварталах от умшлагплатц, железнодорожного товарного двора, куда каждый день прибывали все новые и новые поезда с оккупантами.
Новая власть начала с акта милосердия: армейские полевые кухни начали раздавать населению горячий суп с черным хлебом. О местах раздачи еды немцы сообщали с медленно курсирующих по улицам Варшавы бронемашин. В небе над городом кружил самолет, и Стефан сказал, что он, наверно, фотографирует побежденную столицу и ее жителей для архивов Тысячелетнего рейха[40]. Стефан каждый день провожал Ирену на работу, стараясь не встречаться взглядами с солдатами Вермахта, марширующими по булыжным варшавским мостовым.
– Я ожидал, что это будут какие-то сверхчеловеки, – сказал Стефан, – а на самом деле сними с них форму и сапоги, и получатся почти такие же люди, как мы.
– Они нас ненавидят, – сказала Ирена. – Они смотрят на нас, и видят в нас только животных.
Шагая по Сенной улице к конторе Ирены, они приблизились к очереди за бесплатным супом, состоящей из сотен поляков с кружками и жестяными мисками. Сначала все было спокойно, но потом совсем рядом с немецким армейским фургоном вдруг поднялся шум. Кто-то из поляков в хвосте очереди показал на кого-то из стоящих впереди него и повторил по-немецки:
– Ein Jude! (Еврей! – нем.)
Два немецких солдата, не из Вермахта, а из Einsatzgruppen[41], отряда спецопераций СС, среагировали немедленно. Один из эсэсовцев[42] выдернул из очереди бородатого еврея и его жену и презрительно сказал им что-то по-немецки.
– Не останавливайся, – сказал Стефан и, положив Ирене на спину ладонь, подтолкнул ее вперед.
– Но, Стефан, эти люди…
– Это евреи.
Договорить Стефану не дал пистолетный выстрел. Ирена попыталась повернуться, но Стефан твердой рукой заставил ее ускорить шаг.
– Не смотри! Просто шагай вперед.
Дальше они шли молча. Ирена сердилась на Стефана, но гораздо больше на себя. С детства она соблюдала родительский завет защищать тех, с кем поступают несправедливо. Особенно крепко засел у нее в памяти эпизод, когда приверженность этой родительской философии привела к небольшому кровопролитию. Ирене тогда было лет 13, и она вступилась за единственную в классе еврейку – Рахелу, стеснительную, замкнутую девочку с темными, постоянно свалявшимися волосами, которая каждый день приходила в школу в одних и тех же самодельных крестьянских чоботах.
Она ясно помнила этот теплый весенний день, в такие дни всегда кажется, что ничего плохого произойти просто не может. Проходя через парк, Ирена увидела, что на Рахелу напали две крепкие девчонки. Не задумываясь, она бросила на землю свой мешочек с завтраком, запрыгнула на спину той, что покрупнее, и принялась изо всех сил молотить ее по голове. Другая сдернула Ирену со спины подруги, а потом обе принялись метелить ее, повалив на землю. Ирена пыталась вдохнуть, но ничего не получилось, в глазах потемнело, и она потеряла сознание.
Внезапно солнечный свет появился снова, она открыла глаза и увидела над собой лицо учителя истории профессора Пикатовского (среди школьников он проходил под кличкой Пика), сторонника правых взглядов и поклонника Романа Дмовского. Пику откровенно бесили социалистические убеждения Ирены, и он не раз унижал ее, говоря об этом перед всем классом. Но она и не думала сдаваться или извиняться. Сейчас он, впившись жирными пальцами в предплечья Ирены, резким движением поднял ее с земли и поставил на ноги.
– Безнаказанно это вам, паненка, не пройдет.
По окончании занятий Ирена в тот день ждала в школьном коридоре, пока к ней не подошла учительница словесности, молодая женщина, работавшая в школе совсем недавно. Она жестом пригласила Ирену в класс и закрыла дверь.
– Зачем ты устроила драку?
Ирена рассказала ей про Рахелу, про нищету, в которой ей приходится жить, про оскорбления, которые она выслушивает, про избиения… Кто-то ведь должен попытаться восстановить справедливость! Учительница остановила ее на полуслове, и Ирена приготовилась услышать, какое ей полагается наказание.
– Ты все сделала правильно, – сказала учительница, а потом похлопала Ирену по плечу и распахнула перед ней дверь кабинета. Ирена была просто ошарашена. Вместо кары к ней пришло спасение.
После этого инцидента некоторые одноклассники возненавидели Ирену и стали обзывать ее «жидовской рабыней» и «тайной сестрицей Рахелы», другие стали ее избегать. Но и в самые тяжелые моменты она вспоминала своего отца, и в ушах у нее снова звучал его голос:
– Люди бывают только хорошие и плохие. Неважно, богаты они или бедны, какой расы или вероисповедания. Значение имеет только одно: хорошие они или плохие.
Снова в серьезные неприятности Ирена угодила в последний год учебы в школе, уже после того, как ее зачислили на юридический факультет Варшавского университета, куда женщин брали очень редко. И на этот раз сложности возникли с Пикой, который не переставал долдонить своим ученикам о том, что национальные меньшинства, т. е. венгры, цыгане, евреи и украинцы, «пожирают Польшу, как раковая опухоль». В этот год Ирена написала реферат о нацменьшинствах и озаглавила его «Как починить Польшу». В своей работе она заявляла, что в результате нарастающего и сопровождающегося инфляцией политического хаоса и дробления партий на сцену вышли правые националисты, обвиняющие во всех бедах нацменьшинства и сеющие в обществе панику и ксенофобию. Если этот курс не скорректировать, предупреждала она, Польша придет к нестабильности, военному перевороту и самоуничтожению. Ее кумир, маршал Юзеф Пилсудский, лидер революционного социалистического движения, не раз подчеркивал важность этнического разнообразия для Польши. Главным злодеем, с точки зрения Ирены, был Роман Дмовский, вождь националистического движения и Национал-демократической партии, ратовавший за централизованное, унитарное государство, в котором должны доминировать поляки. Он был убежден, что немцев и евреев следует выдворить из страны, а другие нацменьшинства должны ассимилироваться и «либо стать поляками, либо подвергнуться депортации».
В ходе своих исследований Ирена прочитала все, что смогла найти, об антисемитизме в Польше. Она была поражена обилием взаимоисключающих оправданий ненависти к евреям, нередко приводимых одними и теми же партиями или политическими группировками. Диапазон этих доводов простирался от заявлений, что евреи достойны ненависти за то, что говорят на идише, странно одеваются и отличаются от настоящих поляков, до утверждений, что евреев надо ненавидеть за их чрезвычайную похожесть на поляков, т. е. за то, что они хорошо одеваются, грамотно говорят и даже считают себя в первую очередь поляками, а уж потом евреями. Еще нередко говорили, что именно евреи, как банкиры и капиталисты, несут ответственность за постигшие Польшу экономические беды и что именно они, наравне с большевиками и анархистами, угрожают стабильности государства.
Ирена указала, что население Польши на треть состоит из представителей других национальностей и на 10 % из евреев. Антисемитизму, написала она, нет места в Польше, ведь даже сам Пилсудский высоко оценивал героизм и самопожертвование солдат-евреев во время Первой мировой и польско-советской войн. Националисты Дмовского воспользовались переросшим в национализм всплеском национальной гордости, порожденным победой в польско-советской войне. Ирена осудила самое последнее проявление расовой нетерпимости – numerus clauses[43], предлагаемую националистами систему прямого квотирования мест в университетах, имеющую своей целью закрыть двери вузов для представителей нацменьшинств, а особенно для евреев.
В заключительной части Ирена говорила, что «обязательно доживет до тех времен, когда в мире больше не будет ни колоний, ни государственных границ», а потом красноречиво описала свою мечту о мирном мире, которым правят любовь и взаимное уважение людей друг к другу.
Через несколько дней Пика злобно швырнул на стол перед Иреной этот реферат с жирной красной «единицей» на обложке и сказал, что ее вызывают к директору школы.
Директор пан Вышинский приказал Ирене встать по стойке «смирно» перед его столом и не двигаться, пока он не прочитает ее работу. Читая, он делал на полях пометки красным карандашом. Наконец он вернулся к первой странице и зачеркнул поставленную Пикой оценку. Потом он глубоко вздохнул, на несколько мгновений задумался и заменил ее «четверкой с плюсом».
– Ты очень упрямая девчонка, – сказал он, смотря на нее поверх очков с толстыми стеклами, – а мир упрямых девчонок не любит и рано или поздно поймет, что ему проще раздавить тебя, как букашку! Вместе с тем я вижу, что ты пишешь талантливо и убедительно. Но!.. ты отстаиваешь политическую теорию, и теорию, надо сказать, не очень-то популярную. Да, сразу видно, что историю ты изучила хорошо. Но послушай моего совета, юная пани. В Варшавском университете хватает профессоров, разделяющих взгляды пана Пикатовского. Переступи черту, и у тебя опять будут серьезные неприятности.
Совсем скоро так все и вышло.
В начале 1930-х университет Варшавы превратился в арену яростных политических баталий. Вдохновленные Гитлером антисемиты в польском парламенте приняли numerus clausus, ограничивающую количество студентов еврейского происхождения. В газетах и журналах стали появляться отвратительные статьи о евреях, цыганах и любых иностранцах. Поначалу евреев выбрали мишенью для интеллектуальных нападок, но совсем скоро маски были сброшены, и в дело пошли кулаки и дубинки. Некоторые студенты, члены партии «Лагерь Великой Польши»[44], подражая немецким нацистам, напялили на себя коричневые рубашки. Однажды они выбросили девушку-еврейку из окна второго этажа. Руководство университета, однако, на инцидент не прореагировало. В другой раз группа коричневорубашечников в присутствии многочисленных свидетелей протащила двух студенток-евреек за волосы вниз по главной университетской лестнице.
В попытках сохранить хоть какой-то мир, университетское начальство приказало евреям сидеть в лекционных аудиториях на отдельных местах… их прозвали «гетто-скамейками» или «жидовскими скамейками». Студенческие зачетки стали маркировать словами АРИЕЦ и ЕВРЕЙ. Ирена вычеркивала слово АРИЕЦ с титульного листа зачетной книжки. А однажды она, войдя в аудиторию, повернула не направо, а налево, и уселась на первый ряд «жидовских скамеек». Стоящий у кафедры профессор подождал, когда стихнет возмущенный гул, потребовал у Ирены объяснений.
– Сегодня я буду еврейкой, – с вызовом сказала Ирена.
На следующий день ее вызвали к декану. Прежде чем пригласить ее войти, профессор Вечоркевич два часа продержал ее в коридоре, а в кабинете оставил стоять перед своим столом.
Кончив просматривать ее личное дело, он даже не поднял на Ирену взгляда.
– Я вижу, вы девушка умная… но не очень-то благоразумная.
Человек он был высокий и, стоя перед Иреной, смотрел на нее сверху вниз.
– Вы проявили неуважение к закону и опозорили университет, испортив свою зачетную книжку и допустив выходку с «еврейской скамейкой». Посему я на неопределенный срок отстраняю вас от занятий.
Ирена знала, что жестоко поплатится за свой протест, но знала, что иначе поступить не могла. Вернувшись вечером домой, она объяснила матери.
– Я просто должна была это сделать.
Родители Ирены были, как и сама Ирена, членами Польской социалистической партии[45]. Ее мать побывала в тюрьме за то, что вела подпольные уроки польской истории и литературы в объявленной в Российской империи вне закона организации «Macierz Polska»[46]. Ее дедушка и прадедушка боролись за независимость родины. А борьба за социальную справедливость и подавно была у них фамильной традицией.
– Я, конечно, не могу за тебя не бояться, девочка моя, – сказала Янина своей упрямой дочери. – Но все понимаю. Ты в этом очень похожа на своего отца.
Стефан подталкивал ее вперед, в направлении конторы, подальше от очереди за супом.
– Повторяется все, что было в университете, – сказала она, – фашисты… «жидовские скамейки».
– Ты права, – ответил Стефан, – ты тогда была готова вызвать на бой всех фашистов мира.
– Я не могу просто стоять и смотреть на все это со стороны, – запротестовала Ирена.
– Но тогда тебе грозило только исключение, а теперь это грозит пулей! – горячился Стефан. – Я же за тебя волнуюсь.
– Очень мило…
Они опять замолчали.
Когда они добрались до здания ее конторы, Ирена отвела от себя руку Стефана.
– Я приду за тобой в пять часов, – сказал он.
Она отвела глаза, стараясь не встречаться с ним взглядом.
– Да… это будет очень мило, – сказала она и поспешила вверх по лестнице.
На входе в отдел соцзащиты она чуть не столкнулась с ожидавшим ее невысоким мужчиной с нервно бегающими глазами.
– Пани Сендлер, у нас очень большие неприятности, – затараторил он. – Меня зовут Элиху Гитерман, я председатель домового комитета дома № 20 по улице Новолипки. К нам пришли немцы и, угрожая оружием, выгнали людей из домов № 12, 14, 16, 18 и 20. Вот, я для вас все записал. Без всякого предупреждения… просто приказали убираться прочь. Сотни семей. Нам некуда идти… нам нечего есть. Надо что-то сделать!
Ирена отвела Гитермана в кабинет Добрачинского, где он снова оттараторил свою историю.
– Мне очень жаль, пан Гитерман, – сказал Добрачинский, не вставая из-за стола, – но я не в состоянии указывать немцам, что им можно делать, а чего нельзя.
– Но неужели вы с ними не можете поговорить? Вы же христианин… они к вам должны прислушаться.
– Обратитесь с этим в Юденрат…[47] это в нескольких кварталах отсюда… Гржибовская, дом 26.
– Это новая Kehilla?[48] А что они смогут сделать?
– Я не знаю. Сейчас все изменилось, пан Гитерман. Со вчерашнего дня всеми делами евреев ведает Judenrat. Они подчиняются немцам. Глава совета – Черняков. У него есть связи, у него есть влияние на немцев. А у меня ничего этого нет.
Гитерман, тяжело и быстро дыша, пожевал нижнюю губу:
– Но вы же, черт возьми, отдел соцзащиты! Это ваша работа!
Добрачинский поднялся во весь рост и горой навис над просителем.
– Пан Гитерман! Теперь правила устанавливают немцы. И вам лучше бы к этому начать привыкать. У вас теперь есть только два пути: либо в Юденрат, либо в приют для бездомных. Всего хорошего.
Ирена понимала, что Добрачинский прав, хоть и излишне резок. Она тоже с раздражением и, может, со страхом наблюдала за тем, как стремительно ухудшаются условия жизни в Варшаве. Но изменить ситуацию они оба были не в силах.
Глава 10
Приказы
Варшава, октябрь 1939 – январь 1940
Приказ от 4 октября 1939 годаДля всех жителей с заката до рассвета устанавливается комендантский час. Нарушители будут расстреливаться на месте.
С момента капитуляции Польши прошла неделя, но в городе все еще не было ни электричества, ни радио, ни газет.
Происходящие в мире события Ирене приходилось реконструировать по слухам и пропагандистским плакатам, которыми были облеплены стены домов и уличные тумбы. Она искала имя Митека в списках погибших и раненых. Конечно, списки были неполными, и одним они приносили горе, другим давали надежду, но всех без исключения заставляли молиться.
Несмотря на сложности отношений, Ирена с теплотой относилась к Митеку, парню, с которым вместе выросла и каталась на коньках в Пиотрковском парке. Они вместе поступили в Варшавский университет, где он добился больших успехов на ниве классической филологии. Тогда он начал за ней ухаживать, и в 1931 году они поженились. Вскоре после свадьбы Ирену отчислили из Университета за инцидент с «жидовской скамейкой». Ей осталось тогда лишь защитить диплом, но пришлось отказаться от учебы и искать работу. В сентябре 1932-го ее приняли на службу во входящий в состав Варшавского Гражданского Комитета социальной защиты Департамент вспомоществования матери и ребенку. Постепенно она научилась слегка нарушать установленные правила, чтобы помочь своим подопечным.
Как ни парадоксально, но крах их брака начался с большой удачи для Митека. Ему предложили место преподавателя в Познани. Отказаться Митек никак не мог. Он посчитал, что Ирена поедет с ним и или доучится в Познани, или удовлетворится ролью домохозяйки. Но Ирена хотела остаться в Варшаве. Она дала себе слово, что восстановится в университете и получит диплом, а еще решила, что посвятит себя социальной работе, потому что чувствовала, что эта деятельность привлекает ее как никакая другая.
В конце концов Митек уехал в Познань. Ему была нужна жена – Ирене было нужно менять мир к лучшему. Имени Митека не было и в сегодняшних плакатах со сводками потерь.
Несколькими днями ранее в городе начала функционировать почта, и, вернувшись домой, Ирена нашла в ящике надписанный знакомой рукой конверт. Она долго держала в руках нераспечатанное письмо, и из глаз ее лились слезы облегчения и благодарности.
Письмо, скорее лаконичная записка, в которой было больше информации, чем эмоций, было адресовано и Ирене, и родителям Митека. Он был жив, но попал в плен и находился сейчас в лагере Oflag IIC Woldenberg[49]. Митек просил Ирену переслать его письмо родителям, и она послушно отправила его в Пиотрков.
Приказ от 12 октября 1939 годаЭмиграция евреев с территории Генерал-губернаторства строжайше запрещена.
Приказ от 12 октября 1939 годаПринадлежащие евреям вклады и банковские счета заморожены. Работникам еврейского происхождения запрещено платить более 500 злотых. Банкам запрещено выдавать евреям со счетов больше 250 злотых. Еврейским семьям запрещено иметь на руках больше 2000 злотых наличными.
Приказ от 18 октября 1939 годаЛьготы и услуги системы социального обеспечения не могут распространяться на лиц еврейской национальности.
ПриказС 26 октября 1939 года все евреи, проживающие на территории Генерал-губернаторства, обязаны нести трудовую повинность. С этой целью евреи будут принудительно объединяться в рабочие бригады.
Мусор никто не убирал, и вонь в городе становилась с каждым днем все сильнее. Посетив одну из своих подопечных семей на Простой улице в еврейском районе города, Ирена прошла два квартала до Сенной, где в квартире на третьем этаже жила со своими родителями и братом Адамом Ева Рехтман. У Ирены для подруги был подарок.
До войны Ирена немного завидовала красоте Евы, легкости ее характера и теплым, полным любовью взаимоотношения в семье. Но, несмотря на красоту, у Евы была, как говорили мастера по подделке документов, «неудачная внешность»… слишком семитские черты, явно восточный разрез глаз и слишком крупный нос. Было понятно, что за польку ей не сойти…
Ирена постучала. Дверь открыл Адам – худощавый молодой человек с пронзительными карими глазами, совершенно непохожий на сестру.
Он крепко пожал Ирене руку:
– Я Адам.
Ирене его улыбка показалась слишком уж кокетливой:
– А я Ирена Сенд…
– О да. Я о вас так много слышал. Но вы росточком поменьше будете, чем я ожидал. Если послушать Еву, так вы просто какой-то великан.
– Адам! – Ева вошла в комнату и оттолкнула от Ирены брата.
Он ретировался в кухню, перекинулся там парой резких фраз с матерью, а потом с треском захлопнул за собой дверь.
– Адам очень расстраивает маму, – сказала Ева. – Я говорю ей, что он просто еще слишком молод, слишком горяч, да еще и мужчина. У него в голове сплошная путаница.
– Как у вас всех дела? – спросила Ирена.
– С нами все будет хорошо. Слава богу. Самое худшее уже позади. Я не думаю, что немцы продержатся здесь больше месяца. Англия и Франция уже вступили в войну, может, и Америка тоже. Нам, Ирена, просто необходимо верить, что все кончится хорошо.
Ирене хотелось схватить и хорошенько потрясти ее, чтобы она пришла в себя, но вместо этого она сказала:
– Надеяться надо на лучшее, но готовиться к худшему.
– Аминь! – сказала Ева.
Она помолчала и, словно говоря о каких-нибудь пустяках, добавила:
– Несколько дней назад Адама схватили немцы.
Улыбка исчезла с ее лица.
– Это была просто облава, они брали всех подряд и отправляли на принудительные работы. Он целых десять часов разбирал кирпичи на развалинах. Я чуть с ума не сошла от беспокойства. Наконец, прямо перед началом комендантского часа, он пришел домой, вымотанный, весь в кирпичной пыли. Он рассказал, что немцы заставили его плясать посреди улицы. Машины остановились, собралась толпа, и над ним потешались люди. Мне кажется, что больнее всего ему именно от унижения. Он и так всегда был очень вспыльчив. Я боюсь, что он наделает каких-нибудь глупостей. Он сказал, что будет их убивать. И я по глазам вижу, что это не пустые слова.
– Надо бы ему быть поосторожнее, – сказала Ирена.
– Ничего, он к немцам постепенно привыкнет. Мы все к ним привыкнем.
Неужели это было все, на что можно было надеяться? Дело близилось к комендантскому часу. Ирена отдала Еве свой «подарок» – несколько тысяч злотых в почтовом конверте.
– Это для твоего начальника Адольфа Бермана…[50] из нашего варшавского бюджета соцобеспечения. Я уверена, что он им найдет хорошее применение.
В октябре вокруг главных улиц еврейского квартала появились первые изгороди из колючей проволоки. Весь еврейский квартал был объявлен «карантинной зоной». Буквально за ночь появились таблички:
Внимание!Зона эпидемии – вход воспрещен
Немцы панически боялись всякой заразы и болезней, особенно тифа, но в еврейской части города они создали… идеальные условия для эпидемий. Ирена называла их Варшавскими всадниками Апокалипсиса: перенаселенность, антисанитария, крысы и голод. Замерзших и голодных беженцев[51] из Германии, часто с плачущими или оцепеневшими от страха и лишений, выплакавшими все слезы детьми, загоняли в и без того перенаселенную часть города, где не было ни жилья, ни тепла, ни еды.
Ирена сопровождала Яна Добрачинского, когда тот отправился на специально устроенную встречу с главой немецкой эпидемслужбы доктором Куртом Шремпфом, коротеньким лысеющим человечком, настолько толстым, что на нем чуть не лопалась по швам форма. На столе у него стоял нацистский флажок, а за спиной почти всю стену занимало огромное красное знамя со свастикой. Шремпф говорил с ними через переводчика и первым делом заявил, что он не солдат, а прежде всего ученый.
– Говоря об инфекционных заболеваниях, мы должны уяснить для себя несколько истин, – вещал он. – Нищие, невежественные, грязные, завшивевшие людишки, отвергнутые обществом бесполезные паразиты все еще пытаются цепляться за свои жалкие жизни. Именно евреи являются главными носителями и распространителями тифа. Они ставят под угрозу жизнь всей Варшавы, и было бы просто негуманно их не изолировать в карантинной зоне.
Он, прищурившись, посмотрел на Добрачинского, словно пытаясь заглянуть ему прямо в душу.
– Так? Или вы не согласны?
Добрачинский казался совершенно спокойным, но глаз от своих записок не поднимал. Ирене хотелось верить, что эта сдержанность – своеобразный акт неповиновения, и тоже уткнулась в свой блокнот, чтобы не выдать своего возмущения. За идиотизм Шремпфа придется расплачиваться человеческими жизнями… но, может, именно для этого все и было задумано. Но тут ей в голову пришла одна идея, и она даже немного воспрянула духом: а ведь она может обернуть фобии немцев и их страх перед тифом и туберкулезом на пользу своим подопечным. Но пока за здравоохранение в Варшаве будет отвечать этот имбецил[52]. Она посмотрела в его поросячьи глазки и сказала про себя: «Тебе нас никогда не победить». В руке у нее хрустнул карандаш.
Электричество так и не появилось, и свечи стали дефицитом. Самым распространенным источником света стали карбидные лампы – запаянные консервные банки, заполненные твердым карбидом. Через трубочку в банку заливалась вода, и вырабатывающийся в результате химической реакции ацетилен горел потом шумным синим огоньком, не колеблющимся от сквозняков и распространяющим характерный резкий запах.
Напора воды почти не было, и для многих варшавян единственным источником воды стали уличные колонки. В большинстве домов еврейского района не было туалетов со смывом. На улицах росли кучи мусора.
Вскоре фашисты начали распространять пропагандистскую газетенку «Новый курьер варшавский» («Nowy Kurier Warszawski» – польск.), в которой публиковали приказы оккупационных властей.
Приказ от 20 октября 1939 годаВсе радиоприемники следует немедленно сдать властям. Обладание радиоприемником будет караться тюремным заключением. Обладание радиопередатчиком карается смертью.
Когда Ирена в тот вечер пришла домой, она увидела, что Янина уже упаковывает в сумку их радио.
– Не надо, мама! – сказала Ирена. – Я спрячу его на чердаке и набросаю на него старых одеял. Если его найдут, мы всегда сможем сказать, что не знаем, откуда он там взялся. Только никому об этом не говори.
– Бога ради, Ирена! В нашем доме все знают, что у нас есть приемник. Они же все время ходили к нам его слушать. Тогда уж лучше пригласи сама немцев и объясни им, что тебе, конечно, жутко неудобно, но приемник ты им отдать не можешь. Они наверняка войдут в наше положение.
– Мама! Сарказм тут не к месту. Я почти уверена, что радио в один прекрасный день очень нам пригодится. А если кто-нибудь из соседей будет спрашивать, скажи, что мы его сдали.
Янина уступила, и Ирена посреди ночи вскарабкалась на чердачок, где нельзя было даже встать во весь рост, и забросала приемник тряпьем.
Приказ от 23 октября 1939 годаЕвреям строго воспрещается торговля текстильными (мануфактурными) товарами и товарами из выделанной кожи, а также вести любую производственную деятельность с использованием этих материалов.
«Новый курьер варшавский» каждый день публиковал статьи о греховной и уголовной натуре евреев, об их нечистоплотности и склонности разносить болезни, о том, что они постоянно нарушают общепринятые нормы поведения. 23 октября 1939 года газета вышла с заголовком
«ПОЛНАЯ ПЕРЕПИСЬ ЕВРЕЕВ»
В следующую субботу всех евреев намечалось переписать и занести в списки вместе с адресами проживания и датами рождения. Вскоре последовало и официальное распоряжение:
Приказ от 25 октября 1939 годаВ субботу 28 октября будет проведена обязательная перепись всех жителей Варшавы еврейской национальности. Ответственность за выполнение сего приказа возлагается на Юденрат и его руководителя, инженера Чернякова.
Читать бесплатно другие книги:
