Храброе сердце Ирены Сендлер Майер Джек

Глава 11

Оккупация

Варшава, январь – октябрь 1940

Немцы не зря опасались тифа. Первые случаи были зафиксированы уже в январе, на третьем месяце оккупации, а потом количество заболевших начало расти из недели в неделю, и почти исключительно в еврейском квартале. Каждый день мать проверяла одежду Ирены и давила найденных в ней вшей. Ирена боялась, что мама заразится той же болезнью, от которой в 1917 году погиб ее отец, помогая нищим евреям…

А судьба словно сговорилась с немцами, принеся в зиму 1939–1940 гг. рекордные для Польши холода. Уголь был дорог, да и достать его было очень трудно. Ирена привыкла видеть возникающие при каждом выдохе клубы пара не только на улице, но и в помещениях, и не снимала пальто, бывая в домах своих подопечных. Янина свалилась с высокой температурой, и Ирене пришлось потратить два дня, чтобы найти ей врача. Измученный доктор, которому в предыдущую ночь удалось поспать всего пару часов, сказал ей, что такого количества заболевших он не видел со времен пандемии «испанки» в 1918 году.

Ожидая окончания осмотра мамы, Ирена вспоминала, как семилетней девчонкой так же стояла в коридоре, пока отца обследовали коллеги из варшавской больницы Св. Духа. Они выходили из его спальни с мрачными лицами и что-то бормотали друг другу, не обращая внимания на крошечную Ирену. Мама вышла вслед за ними и закрыла за собой дверь. Она смогла сказать лишь:

– Наш папа заболел… ничего серьезного… но он отправляет нас в Варшаву, пока не кончится эпидемия в Отвоцке.

Доктор Сенницкий предложил им остановиться у него. Он был человек одинокий и жил в большом особняке. Мама сказала, что уехать придется на несколько дней, но с собой они почему-то собрали пять большущих чемоданов. Перед отъездом мама снова велела Ирене ничего не бояться, а потом отправила попрощаться с папой. Доктор Сенницкий велел ей держаться подальше от кровати больного.

– К папе не прикасаться! – он погрозил ей своим длинным указательным пальцем. – И не целоваться!

Мрак в отцовской комнате разгоняла только принесенная Иреной свечка. Она навсегда запомнила, как булькало у него в груди, когда он делал вдох или выдох. Ирена подняла свечку повыше, чтобы увидеть его лицо. Отец одиноко лежал на кровати с полуоткрытыми глазами. Ирена увидела его пожелтевшее лицо и подумала, что его красит в этот цвет пламя свечи.

Руки отца были покрыты красными пятнами. Ирене было плевать, что сказал доктор, она все равно его поцелует.

Но отец вдруг скомандовал, почти не шевеля губами:

– Нет, Ирена! Я тебя очень люблю, но тебе надо уехать… вместе с мамой. Будь взрослой и береги ее.

Слова, казалось, не шли у него из уст, но он упрямо продолжал:

– Ирена, никогда не забывай того, чему я тебя учил. Все люди одинаковы… в мире существуют только хорошие люди и плохие.

– Я никогда этого не забуду, папа.

Она стояла с мерцающей свечой у подножия кровати и смотрела на отца широко раскрытыми глазами.

– Запомни это. Если видишь, что кто-то тонет, прыгай в воду, даже если не умеешь плавать.

Она уже много раз слышала эти наставления, но никогда не решалась задать один сильно беспокоящий ее вопрос.

– Но разве мы не утонем вместе, если я не буду уметь плавать?

– Просто надо что-то делать, – сказал он. – Нельзя просто стоять и смотреть на тонущего человека.

Через пять дней ее отец умер от тифа.

И теперь, 25 лет спустя, дамоклов меч тифа снова навис над их головами. Ирена мерила шагами свою комнатку, с тошнотворной паникой думая о том, что может отдать тифу и мать… Врач свернул стетоскоп и присел рядом с Иреной у печки-«буржуйки».

– Это не тиф, – сказал он. – Но у нее очень плохо с сердцем. И в легких так много жидкости, что даже обычная простуда грозит серьезными последствиями.

Ирена вытерла с глаз слезы:

– Она поправится?

– Сейчас, наверно, да. Но сердце… Боюсь, что жить ей осталось не очень долго.

Засыпающий на ходу доктор выпил полчашки чаю и ушел.

Закрыв за ним дверь, Ирена задумалась… Плакать она постаралась беззвучно, чтобы не испугать маму.

Приказ от 20 января 1940 года

Во избежание распространения эпидемии тифа в среде еврейского населения закрываются все синагоги, ешивы, еврейские школы и ритуальные бани. Запрещается проводить молебны в общественных местах.

Приказ от 22 января 1940 года

Все мужчины еврейского происхождения от 12 до 60 лет должны зарегистрироваться в Юденрате в качестве кандидатов на принудительные работы. Регистрация проводится в 10-дневный срок с 1 февраля по 10 февраля.

Приказ от 23 января 1940 года

Все организации, оказывающие социальную помощь еврейскому населению на территории Варшавы и Польши, объединяются в единую централизованную Еврейскую организацию самопомощи.

Приказы следовали почти ежедневно… каждый день новое ограничение свобод, каждый день новое унижение…

В Варшаве отремонтировали несколько разрушенных бомбежками улиц, и на них снова появились велорикши, извозчики и автомобили. Но полуразрушенные здания продолжали служить напоминанием о поражении Польши. По Лешно и Кармелицкой, главным городским магистралям, снова людным, как и до войны, пустили трамваи. Если б не вонь от гниющего мусора и не обилие пешеходов с белыми повязками на правом рукаве, можно было бы подумать, что Варшава вернулась в 1938 год. Мужчины-евреи ходили по улицам, низко опустив голову. Помятые и потрепанные костюмы, купленные еще до введения карточной системы, висели на их изможденных телах, будто были на размер или два больше. Женщины перестали носить шляпки, предпочитая им простые платки и старую одежду. Любые признаки материального благополучия могли стать поводом для ареста…

Однажды в конце января Ирена ждала Еву на продуваемом всеми ветрами перекрестке Лешно и Желязной. Они договорились встретиться в середине дня – самое многолюдье. В холщовой сумке Ирены под вязаньем, клубками пряжи и спицами были спрятаны фальшивые Kennkarte, свидетельства о крещении и продуктовые карточки на имена трех погибших поляков. Отец Стимецкий из католической церкви, расположенной в одном из пригородов Варшавы, сообщил Ирене имена, даты рождения, адреса и прочие данные трех погибших в боях поляков, информация о смерти которых еще не была занесена в приходскую книгу. Это давало двум Иренам возможность зарегистрировать евреев под именами поляков, обеспечив их полагающимися льготами, пособиями и «арийскими» продуктовыми карточками.

Имея при себе такие бумаги, Ирена всегда нервничала и старалась держаться подальше от штаб-квартиры Centos и офисов других еврейских организаций самопомощи, где гестаповские агенты нередко обыскивали сумки посетителей и просматривали принесенные ими папки с документами. Арест неизбежно означал допросы и пытки в штабе гестапо на Шуха, 25, а потом смерть в печально известной тюрьме Павяк.

Ева всегда отличалась пунктуальностью, и поэтому, прождав больше получаса, Ирена начала беспокоиться. На стене дома за ее спиной висел красный плакат со списком имен казненных вчера людей… Ирена решила пройтись по улице, понимая, что долго стоять на месте небезопасно. В середине квартала кто-то внезапно протянул к ней руку. Ирена отпрыгнула, столкнувшись с несколькими пешеходами, а потом увидела, что это был нищий с белой повязкой на рукаве, который протянул ей свою перевернутую кепку, а теперь, не дождавшись от нее милостыни, уже обращался к следующему человеку.

– Haks Rakhmunes! A stikel broit! (Пожалейте! Подайте хоть кусочек хлеба! – идиш.)

Не один он в городе находился в постоянных поисках куска хлеба. Ирена знала, что практически все находящиеся в эту холодную январскую среду на улице люди шли либо покупать на черном рынке хлеб или уголь, либо продавать спрятанные от фашистов ценности или такие же фальшивые документы, что лежали сейчас у нее в сумке. Все они, и арийцы, и евреи, спекулировали, продавали, покупали, воровали, подкупали, подделывали – словом, вели ту или иную противозаконную деятельность.

Когда Ирена возвращалась к перекрестку, к тротуару подрулил тюремный фургон. Пешеходы бросились врассыпную… как напуганный хищником косяк мелкой рыбешки. Из машины выпрыгнули три крепких эсэсовца. Они врезались в разбегающуюся толпу, размахивая дубинками, наугад выхватили из нее трех человек с белыми повязками на рукавах и затолкнули в фургон, который продолжил свое движение по Желязной, словно акула в поисках добычи. Все это произошло за считаные минуты, а потом толпы прохожих сомкнулись и снова потекли двумя противоположно направленными потоками.

Кто-то снова железной хваткой схватил Ирену за локоть. Она опять вздрогнула, и у нее перехватило дыхание. Ева держала ее за руку слишком крепко, а шагала слишком быстро.

– Что случилось? – сказала Ирена.

Ева потянула Ирену вниз по улице Лешно, мимо здания городского суда. Ирена взяла ее под руку и вдруг почувствовала, как сильно Ева похудела за последнее время. Наконец они вошли в полутемное фойе театра «Фемина»…

– Извини, Ирена. Дай мне сигарету…

Ирена протянула Еве пачку. Ева неумело прикурила и после первой затяжки закашлялась, на ее глазах выступили слезы…

– Что сегодня произошло? – еще раз спросила Ирена. – Ты ведь никогда не опаздываешь.

– Я шла к тебе. Меня схватили два немца. Они сказали, что я должна помочь убраться в квартире.

Меня отвели в дом, отданный под постой немецким солдатам, и приказали вымыть уборную, которая просто утопала в… ну, ты понимаешь… Я спросила – чем? Своей блузкой, сказали они и приказали ее снять.

Я сделала, как было велено. Когда я закончила мыть и стала надевать пальто, один из них опять схватил меня за руку и обернул мне лицо и голову грязной блузкой. А потом просто вышвырнул на улицу. Мне пришлось вернуться домой, чтобы отмыться и переодеться.

Приказ от 18 февраля 1940 года

Еврейскому Совету (Юденрату) предписывается провести регистрацию всех евреек и евреев, перешедших в другую веру, в возрасте от 13 до 59 лет.

Происшествие с Евой обеспокоило и подавило Ирену гораздо больше, чем она ожидала. Все в Варшаве слышали об избиениях и даже убийствах евреев. Но то были незнакомые, безымянные люди. Теперь же все это коснулось ее напрямую, пострадала Ева… ее лучшая подруга Ева. Тяжелым грузом для Ирены были и мысли о здоровье мамы, но здесь ничего изменить было невозможно и оставалось только искать и покупать на черном рынке дигиталис[60]. А еще Ирена постоянно слышала у себя в голове слова отца о спасении утопающих. Чтобы хоть как-то бороться с отчаянием, Ирена начала придумывать способы обойти установленные немцами ограничения на социальную помощь и карточных норм продуктового снабжения, еле-еле удерживающих людей на грани жизни. Эти мысли порождали в ней странное чувство, чем-то похожее на удовлетворение. Она поняла, что именно так она должна бороться с оккупантами.

В середине февраля Ирена решила рискнуть. Как-то вечером она пригласила к себе домой Ирену Шульц, Яна Добрачинского и Ягу Пиотровску, чтобы «обсудить некоторые аспекты работы, о которых было бы неудобно разговаривать на службе». Она позвала и Еву, с которой не виделась вот уже несколько недель… Кроме того, на 15 февраля приходился ее день рождения, ей исполнялось 30. Она об этом умолчала, но знавшая дату ее рождения Яга рассказала и Добрачинскому, и Ирене Шульц.

Ева пришла первой. Она сняла пальто с позорной нарукавной повязкой.

Ирена подбросила в печку угля, но изо рта по-прежнему шел пар. Ева еще больше похудела. Канатами на ее шее выступали напряженные мышцы. Она сильно постарела, под глазами появились мешки, на круглом некогда лице выступили скулы, потемнели и иссохли золотистые волосы.

Ева, судя по всему, сразу заметила, как шокировал Ирену ее внешний вид.

– Все хорошо, Ирена. Я знаю, что выгляжу ужасно. Пожалуйста, не волнуйся за меня. Твое беспокойство меня очень расстраивает. Даст Бог, все будет хорошо.

…Подарки были под стать недоброму времени. Ян Добрачинский и Яга пришли вместе и принесли по завернутому в вощеную бумагу и перевязанному красной ленточкой куску угля.

– Черная жемчужина, – пошутила Яга. – Самый модный в этом году подарок.

Она была одета в расшитую странными геометрическими узорами юбку. Узоры не бросались в глаза, и красоту их можно было оценить, только присмотревшись. Добрачинский уселся на деревянный стул и сидел на нем напряженно, с абсолютно прямой спиной, словно боясь помять свою белоснежную накрахмаленную рубашку. Он только немного отпустил узел галстука.

Ирена представила Еву Добрачинскому с Ягой:

– Ева не только моя добрая подруга, но еще и сердце и душа Centos, а также горячо любимый воспитанниками руководитель молодежного кружка на Сенной.

Добрачинский немного покраснел, пожимая руку Евы.

– Мы с Евой знакомы, – сказал он.

Ирена сразу вспомнила про письмо, которое он написал Еве, когда ему пришлось уволить ее и других работников еврейского происхождения.

– Я до сих пор храню вашу записку, – сказала Ева, глядя ему в глаза. – Я знаю, что в Польше еще остались честные и достойные люди. В любом случае все получилось к лучшему. Я рада, что работаю в Centos. Я там на месте. А еще я счастлива, что у меня есть возможность заниматься с молодыми людьми в молодежном кружке. Надеюсь, вы с ними когда-нибудь познакомитесь. Они полны надежд, идеалов и планов. Потрясающие ребята. Помогают сиротам и детям беженцев. Растут гуманистами, несмотря на все, что творит вокруг Гитлер.

Наконец, с получасовым опозданием, вошла запыхавшаяся Ирена Шульц.

– Проверка документов, – объяснила она, поправляя свои короткие светлые волосы. – Эсэсовцы остановили трамвай, в котором я ехала. Проверили документы и обнаружили в вагоне еврея без повязки. Они вытащили его из трамвая и начали избивать, а нас заставили на это смотреть. Когда он потерял сознание, его забросили в гестаповский фургон, а нам позволили ехать дальше. Я думала, меня стошнит.

С Евой Ирена Шульц не виделась уже несколько месяцев, и Ирена увидела, как на ее лице мелькнуло выражение ужаса, когда она, обняв Еву, почувствовала ее худобу.

Сбросившись продуктовыми карточками, они наскребли на скромный ужин из супа, хлеба с маслом, яиц и овощей. Скудость меню они компенсировали живостью беседы, которая нет-нет да возвращалась к обсуждению рецептов любимых блюд и особо запомнившихся праздничных столов. Больше всего радости возможность провести вечер в компании «молодежи» принесла Янине, матери Ирены.

После ужина Ирена сказала, что им нужно обсудить кое-какие дела, и предложила маме послушать у себя в спальне фонограф. Она знала, что Янина скоро заснет. Ирена подала черный чай с сахаром – редкостную для того времени роскошь. Она попыталась отдать остатки полученного по карточке сахара Еве, но та отказалась. Ирена не отступала.

– Отдай это своим ребятам из кружка, – убеждала она. – Пусть жизнь у них будет немного послаще.

– Спасибо, Господи, что у меня есть такие друзья, как ты, – сдалась Ева.

– Несколько дней назад я видела Адама, – сказала Ирена. – Я ходила навещать одну из своих семей.

– Он связался с дурной компанией, – сказала Ева.

– Он помог мне достать кое-какие документы и поставить на довольствие семью беженцев. Он твой брат, а поэтому ему можно доверять.

Ирена Шульц сказала Еве:

– Тебе приходится иметь дело с контрабандистами… это, наверно, непросто.

Ева кивнула, хитро улыбнувшись.

– Да, конечно, трудно. Но дело с ними и с черным рынком приходится иметь большинству из нас. Мне говорят, что у меня это получается… ну, торговаться и все такое. Странно, но я этим даже немного горжусь.

– Браво, Ева, – сказала Яга, вставляя очередную сигарету в черный мундштук. – Я в жизни еще не встречала преступника добрее и честнее тебя.

Из соседней комнаты доносились звуки шопеновской «Прелюдии». Кашлянув, Ирена начала серьезный разговор.

– Я знаю, что в последнее время на некоторых из вас срывалась, и прошу за это прощения. Всем нам сейчас очень непросто. Мне в голову пришли кое-какие мысли… как помочь евреям, – она помолчала. – Но все это будет противозаконно.

Ирена Шульц и Яга кивнули. Ева нахмурилась, и с ее лица исчезла улыбка. Добрачинский продолжал сидеть с каменным лицом.

– В каждом из десяти округов, где работает служба соцзащиты, – продолжала Ирена, – я знаю хоть одного сочувствующего евреям работника, готового помогать… выдавать подложные документы, распределять карточки, находить еду, одежду, лекарства и даже деньги.

Ева начала делать заметки в блокноте, с которым никогда не расставалась. Ирена накрыла страничку рукой:

– Не надо, Ева. Никаких доказательств того, что этот разговор вообще состоялся, быть не должно.

– У меня мозги слишком быстро работают, – сказала Ева. – Слишком много мыслей приходит в голову. Они как бабочки… мне надо их ловить и пришпиливать к бумаге.

– Романтичное сравнение, но не беспокойся. Я знаю, что делать. Я надеюсь, вы все мне поможете, потому что одна я не потяну.

Конечно, это риск… и очень большой. Если вы не хотите иметь с этим ничего общего, то сейчас, наверно, самый подходящий момент пожелать друг другу спокойной ночи.

Добрачинский поерзал на стуле, бросив взгляд на Ягу, но с места не двинулся.

– У каждого из нас есть знакомые, у которых есть другие знакомые, – продолжила Ирена. – Мой друг Стефан, тот приятный молодой человек, который часто провожает меня домой с работы, участник того, что он называет «нарождающимся подпольем». Мы можем найти способ получать деньги от нашего правительства в изгнании. Ева, ты знаешь тех, кто работает с Объединенным распределительным комитетом. Пан Добрачинский, вы знаете людей в министерстве. У всех нас есть какие-то связи.

– Это очень опасный разговор, Ирена, – сказал Добрачинский; несмотря на холод в комнате, на лбу у него выступила испарина.

– Я надеюсь, что мы можем доверять друг другу, – сказала Ирена. – Мы все тут заодно, и много чего натворили. Все мы уже и так понемножку подделываем документы. Но этого мало. Нам надо действовать изобретательней. Лучше координировать работу. Ставить перед собой более масштабные цели.

– Что вы предлагаете? – спросил Добрачинский.

– Организовать сеть. По крайней мере по одному работнику в каждом из районных отделений.

– Это вы говорите про «кто», а не про «что».

– Тиф, – Ирена обвела взглядом присутствующих. – Немцы панически боятся эпидемий. Я предлагаю сыграть на этих страхах. У меня есть знакомые в лечебных учреждениях, и они говорят, что сейчас участились случаи заболевания туберкулезом и дизентерией. Как бы ни ужасно это звучало, но тиф открывает перед нами широкие возможности.

Отчасти на использование этой ненавистной болезни в своих целях ее вдохновила память об отце. Ей казалось, что таким образом она восстановит некое равновесие, сделает не напрасной смерть самого близкого и дорогого ей человека.

– И к чему вы клоните? – настаивал Добрачинский.

– Давайте я приведу пример. Чего на текущий момент нам катастрофически не хватает?

– Жилья и продуктов, – сказал он, а все остальные согласно закивали.

– Правильно. Так вот… У нас есть лимиты жилья для поляков-арийцев. Теперь допустим, у нас есть еврейская семья… скажем, Сиповичи. Они участвовали в еврейской переписи, занесены в списки, и помощи им не полагается. Ну, а если их фамилия согласно переписи арийского населения будет Прелуцкие, а зарегистрированы они будут по адресу в арийском квартале? Я легко получу пособия, деньги и карточки для Прелуцких и передам их Сиповичам.

– А если гестапо станет искать пана Прелуцкого?

– В досье семьи Прелуцких будет подписанная Главным санитарным врачом справка из санэпидемслужбы, свидетельствующая о том, что жена Прелуцкого и ее брат, проживающий по тому же адресу, больны туберкулезом. Ни один немец к ним не сунется. Эту историю за сотню злотых подтвердит и владелец дома.

В комнате повисла тишина, и Ирена подумала, не перешагнула ли она границы допустимого. Сидящие за столом, казалось, погрузились в свои мысли. Яга закурила очередную сигарету. Ева промокнула салфеткой уголки рта.

– Склады забиты под завязку, – продолжила Ирена, – продукты и одежду там получить на удивление просто… даже с топорно подделанными документами.

Первой молчание нарушила Яга.

– Наш санитарный фургон… – сказала она. – В нем можно провозить продукты.

Добрачинский взял на себя роль резонера. Он находил слабые места в предлагаемых стратегиях, а когда женщины находили способы их устранить, снова бросался в атаку, пытаясь разрушить логику придуманной Иреной схемы. Мыслил он просто великолепно, и Ирена поняла, благодаря чему ему удалось так высоко подняться по служебной лестнице.

– Да, риск есть, – соглашалась Ирена, – но какие времена, такие и методы.

Давно уже начался комендантский час, а разговор все продолжался. Им придется провести у Ирены ночь. Добрачинский позвонил жене, чтобы объяснить, что не сможет прийти домой. Ирена слышала натянутость в его голосе и заметила, что Яга отвернулась и смотрит в окно.

Вернувшись к столу, Добрачинский продолжил критиковать план Ирены:

– В конечном счете самым большим препятствием для получения качественных поддельных бумаг являются деньги. Как проводить расходы на все эти операции?..

У Ирены наконец лопнуло терпение.

– При всем уважении, – сказала она, – мы можем обсуждать все это до посинения, но мне нужно знать от каждого из вас, будете ли вы мне помогать?

Ева заговорила первая, тихим и ровным голосом:

– Я тебя поддерживаю полностью… но я почти ничем не рискую, ведь нам, евреям, уже нечего терять.

– Я с тобой, Ирена, – сказала Яга и закурила очередную сигарету.

– Когда-то я была твоей начальницей, – сказала Ирена Шульц, – а теперь стала сообщницей. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Все посмотрели на Добрачинского… главного резонера в компании. Он сложил ладони, словно в молитве, и нахмурился. Очень медленно, сначала почти незаметно для присутствующих, он кивком дал знать о своем согласии, и Яга импульсивно обняла его.

Было уже далеко за полночь, но Ирена не могла заснуть, думая то об одном, то о другом, то о третьем. В душе ее, как краски на палитре, перемешались и радостное волнение, и сомнения, и страх. Теперь ей придется составить план действий, найти надежных людей и распределить обязанности. Единственным успокоением для нее было ровное дыхание сообщников, спящих под пледами вокруг натопленной печки.

Весна 1940 года позволила людям вздохнуть чуть поспокойнее после необычайно холодной зимы, но в остальном она принесла одни только катастрофы. В мае под напором немцев пали Норвегия, Голландия и Бельгия. Британская армия отступила после июньского поражения под Дюнкерком, и уже через неделю, 14 июня, полки Вермахта маршировали по Елисейским Полям, украшенным сотнями штандартов со свастикой. В расклеенных по всей Варшаве плакатах немцы трубили о своих победах.

Под страхом смерти евреям предписывалось приходить в Юденрат и получать направление на принудительные работы. Всем этим людям приходилось работать по 12 часов в день, а то и больше, как правило, собирая кирпичи для еврейских каменщиков, занятых на постройке стены, которая должна будет окружить и рассечь на две части еврейский квартал города. Слухов об изолированном гетто становилось все больше. В большинстве польских городов, где имелись еврейские районы, например в Пиотркове, Ченстохове, Лодзи, Люблине, Ковно и многих других, такие гетто уже были.

Стефан превратился в «арийца», т. е. купил себе новую Kennkarte, новую прописку, свидетельства о рождении и крещении, и исчез из поля зрения немцев. Под новым именем он поселился в запущенной квартире на Марковской, 15, в районе Прага с двумя коллегами из университета. Они заняли эту квартиру, когда с нее съехала еврейская семья, у которой не было денег платить домовладельцу-арийцу. На фоне большинства варшавян Стефан выглядел на удивление здоровым и упитанным. Улыбаясь, он поражал Ирену идеальной белизной зубов. Подложные документы избавили его от необходимости носить белую повязку, и он снова начал почти каждый день приходить к Ирене то на работу, то домой.

В начале 1940 года начали появляться подпольные газеты, и уже к первой годовщине оккупации – к октябрю 1940-го – по рукам ходило больше 50 разных изданий на польском, идише и иврите. Агенты гестапо не единожды проверяли установленный в конторе Ирены мимеограф[61], пытаясь найти признаки его нелегального использования, наказанием за что была смертная казнь.

– Даже не думал, что придется стать мальчишкой-газетчиком, – сказал Стефан весной 1940-го, отдавая Ирене первый номер нелегальной газеты «Бюллетень»[62]. Принес он ее, обернув ею свои голени. Ирена передала свой экземпляр Ирене Шульц, она отдала ее Яге, та потом – Ядвиге Денеке и т. д. Стефан показал Ирене несколько кафе в еврейском квартале, где можно было прокрутить какие-нибудь дела, что-то купить, что-то продать, узнать новости. У каждой из этих кафешек была своя репутация. «Nowoczesna Caf» («Современное кафе» – польск.) на улице Новолипки славилось своей развлекательной программой, вкусной едой и достоверностью информации, которую можно было там получить. Среди его постоянных клиентов были даже немцы. А вот «Sztuka Caf» (кафе «Искусство» – польск.) на улице Лешно привлекало к себе остатки среднего класса, там заключали свои сделки торговцы-чернорыночники и самогонщики. Контрабандисты считали это кафе почти что своим офисом и даже назначали там часы приема. Интеллигенция же предпочитала собираться в «Кафе на Сенной».

К марту, чтобы разделить еврейское и арийское население Варшавы, оккупанты возвели вокруг еврейских кварталов деревянный карантинный барьер с воротами на Крохмальной улице и еще в семи других местах. Немецкие газеты и плакаты продолжали поносить евреев как переносчиков тифа и прочих инфекционных заболеваний. Эпидемия тифа ширилась, и больше всего от нее страдали истощенные от недоедания евреи. К апрелю каждый месяц в городе фиксировалось по 500 с лишним новых случаев заболевания тифом.

В первый день мая Ирене позвонил Главный санитарный врач и директор Санитарно-эпидемиологической службы доктор Майковский.

– Мне надо с вами увидеться, – сказал он. – Жду вас завтра утром у себя в кабинете.

В его голосе Ирене почудились одновременно и зловещие, и заговорщические нотки.

Доктор Майковский – почтенный пожилой джентльмен, лысый и бородатый, с устало опущенными плечами – запер за Иреной дверь своего кабинета. Кожа у него на шее и лице свисала складками, говоря о том, что не так давно он был человеком весьма полным. Доктор вернулся за рабочий стол и посмотрел на Ирену через очки, сильно увеличивавшие его глаза.

– Вы знаете дом № 35 по Крохмальной? – спросил он.

– Да, конечно. У меня там живут подопечные.

– Один из них на прошлой неделе умер, – он открыл перед собой папку с бумагами. – Нахум Смоленски… 18 лет. Квартира 33, третий этаж.

Это было очень печально, но евреи умирали постоянно, и Ирене было непонятно, что в этой смерти было такого, из-за чего нужно было запирать дверь.

– Он умер от тифа.

– Прискорбно слышать, – все еще осторожничая, произнесла Ирена.

– Итак, этот молодой человек умер, и теперь всех, кто живет в квартале… не только в его доме, а в целом квартале… ждет кошмар. Новые карантинные мероприятия… драконовские, надо сказать, меры… и, на мой взгляд, просто варварские. Естественно, исполнение своих приказов они возложат на Юденрат.

Далее он рассказал о новых карантинных правилах и о том, что через несколько дней произойдет на Крохмальной, 35. Еврейская полиция[63], людей в которую нанимал Еврейский Совет, соберет всех живущих там евреев и отконвоирует до расположенных на Лешно, 109, общественных бань, где они пройдут дезинсекцию, а потом будут отправлены в душ. Всех – и мужчин, и женщин – побреют наголо. В это время по квартирам пройдут польские дезинфекционные бригады. Наглухо закрыв окна, они будут жечь в комнатах серу, чтобы обеззаразить тюки с одеждой, матрасы и подушки, в нежилых помещениях – разбрызгивать лизол и креозот и… красть все, что попадет под руку!.. По опыту прошлых дезинфекций люди знали, что у них будут вымогать взятки. За 50 злотых можно откупить от дезинфекции комнату, за 2000 – целый дом. Но в этот раз на такое надеяться не приходилось.

Как только будет официально засвидетельствовано окончание процесса дезинфекции, людей отконвоируют обратно на место жительства, ворота закроют на цепи с замками, и все жители на 21 день окажутся в профилактическом карантине.

Никто не сможет войти на территорию карантина или выйти оттуда. Люди будут в полной изоляции… в их дома не будет доставляться продовольствие и почта, из карантинной зоны не будет вывозиться мусор.

– Таким образом, – продолжал он, – через несколько дней немцы проведут на Крохмальной то, что у них называется «Акция»[64], то есть улица будет перекрыта на всем протяжении от Цеплой до Валицов. А это 20 000 человек. Это будет самый крупный карантин. Первый по новым правилам.

– Откуда вы это знаете?