Опасная иллюзия Шеллер Рина

Пролог

Июль, 1990 г., детский лагерь «Зелёная Дубрава».

Солнце уже давно закатилось за горизонт, а может, просто утонуло в сосновых рощах, окружавших детский лагерь «Зелёная Дубрава», лишь напоследок отбросив, как ленивая красавица локоны, свои багряные лучи. На небе звёзд ещё не было, но луна повисла как кусок Российского сыра, – так же красиво и так же недоступно в период перестройки. Рощи, огромные, утыкающиеся в санаторий, красивый пятиэтажный дом с спортивными площадками, бассейном и конечно же, танцплощадками, за которыми старшеклассники любили распить бутылку пива или выкурить по сигаретке, в конце концов, опоясывали «Дубраву», как колючая проволока. Построенный лет пятнадцать назад для приёма детей всех трудящихся, очень скоро санаторий стал своего рода элитным клубом для «золотой» советской молодёжи, где отдыхали дети партийных боссов, творческой интеллигенции и торговой номенклатуры. Детей из обычных советских семей можно было пересчитать по пальцам, и на них смотрели как на инопланетян, неизвестно как попавших в этот оазис комфорта. «Дубрава» поражала своим комфортом, стены здесь были окрашены в красивый кремовый оттенок, а пол выстлан коричневой плиткой, мягкие диванчики и красивая столовая, в которой всегда кормили на соответствующем уровне. Сейчас же, когда на тёмном июльском небе уже загорались первые звёздочки, и марево, как остаток дневной тридцатиградусной жары, плавало над сосновой рощей, дети нехотя спешили на перекличку по своим отрядам, чтобы потом, когда шаги вожатых утихнут по коридорам, начать переговариваться и хихикать о своих проказах. И хотя в спальне было не более трёх человек, шум иногда стоял такой, что какая-нибудь усердная вожатая прибегала, чтобы злобно шикнуть.

1

Отряд состоял из десяти человек, которые сегодня решили опоздать на перекличку и понервировать своего вожатого, худосочного очкарика с длинным носом и едва пробивающейся щетиной, который явно чувствовал себя не в своей тарелке, столкнувшись с детьми из привилегированных кругов. Борис Лазарев был первокурсником Медицинского института, и хотя он окончил только первый курс, все преподаватели возлагали на него большие надежды. Даже профорг, противный прыщавый молодчик с вечно зализанными волосами, сам предложил ему поработать смену в престижном детском лагере, по-свойски подмигивая ему, передавая ему направление как священный пропуск в избранный круг. Приехав в этот рай на земле, молодой человек был ошарашен, как если бы вдруг ему сказали, что у него умер дядя— миллионер и оставил огромные сокровища. Он вдруг ощутил ту огромную пропасть между ним, обычным пацаном, выросшим без отца в небольшой квартирке, и детьми из высших слоёв общества. Все они, эти дети, выросли среди импортных вещей и окружённые заботой и вниманием со стороны окружающих. Маленькие самодовольные принцы и принцессы, разбирающиеся в американских джинсах и французском парфюме, привилегированные отпрыски своих родителей, они с самого начала внушили Борису чувство неполноценности. У него комок становился в горле, когда они пристально наблюдали за тем, с какой чудовищной жадностью поглощает вкусные салаты и сервелат, а потом снисходительно посмеивались, склоняясь друг к дружке. Они привыкли к роскоши и не понимали его, выросшего на кислых щах и кефире, одетого по советской моде конца восьмидесятых, то есть скудно, серо и невзрачно. Эти дети не знали, что такое «доставать» продукты, они получали всевозможные вкусности по спецпайкам. Особенно же Бориса разозлил невысокий крепко сбитый паренёк с короткими тёмно— русыми волосами, одетый во всё импортное. Он был сыном какого-то секретаря обкома и вёл себя так, словно приехал на дачу своего отца, где личный персонал готов был оказать ему всевозможную любезность. Как-то Борис решил покурить (вожатым не запрещалось курить, впрочем, когда кто-то представал с сигаретой перед очами администрации, следовала выволочка), и только он затянулся «Пегасом», как рядом с ним появился сынок секретаря, который демонстративно вытащил пачку «Данхилла».

– Борис, не хочешь мои попробовать? – и наглый тринадцатилетний щенок смачно затянулся. С тех пор между отрядом и Борисом шла непрестанная борьба, кто кого больше унизит. Вторая вожатая, двадцатилетняя Оксана, студентка Бауманки, пыталась образумить напарника, ссылаясь на то, что они просто сопливая ребятня с большими деньгами, но Борис чувствовал, что подростки окружают его почти видимым презрением и враждой.

Они не упускали ни одного случая подтрунить над ним. Не все конечно, но вот эта четвёрка: Стас, тот самый пресловутый сынок партийного босса, Альбина, дочка известного кинорежиссёра, Семён, чей папаша заправлял овощной базой, и Влад, сын дипломата, какого-то посла в дружеской африканской стране; эти подростки давали ему, что называется, «прикурить». Что и говорить, теперь у его постоянной головной боли были имена и фамилии, которые он вовек не забудет. Неуловимая четвёрка решила саботировать своего вожатого и спряталась в прачечной, которая никогда не закрывалась. Здесь, в окружении корзин с бельём, стиральными машинами и упаковками стирального порошка, дети решили повеселиться, прихватив с собой и Олю Воротынскую, дочь генерала, который отличился во время афганской кампании. Оля тоже решила присоединиться к разбитной молодёжи из-за придирок «очкарика», как его все сообща называли.

– Тихо, – сказал Влад, – закрывай дверь. Свет включать не будем, тогда они долго нас будут искать, – и дети дружно захихикали, словно заправские шпионы.

– Ребята, а он нас потом не сдаст? – засомневалась Альбина. – У него на лбу написано, что он стукач.

– Кому он сможет нас сдать, – презрительно хмыкнул Стас. – Затрясётся от страха, когда увидит, что нас нет. – Он картинно пнул узел с грязным бельём, – а если даже руководство узнает, его никто по головке не погладит. Вышвырнут отсюда и пока халявный дефицит, – он противно хихикнул, продемонстрировав своё безупречное знание советской терминологии.

– Что мы тут делать будем? – потирая руки, спросила Альбина.

– В «бутылочку» сыграем, – тут же отозвался Семён, и по пухлому лицу поползла плотоядная улыбочка, впрочем, адресованная исключительно Альбине.

– Не надоело ещё, – фыркнула девушка и уселась на стиральную машину. – Что-нибудь другое предложите.

– А я знаю, что нас развлечёт, – вдруг подал голос Семён. – Я расскажу вам про Чёрную Простыню…

– Про что, про что? – удивилась Оля и даже подвинулась поближе.

– Про Чёрную Простыню, – с великодушным видом повторил Семён. – Она летает над детскими лагерями. Слушайте, – и все склонились к рассказчику.

Лазарев чувствовал, что ещё немного, и он потеряет над собой контроль. Лиловые сумерки уже давно спустились над «Дубравой», которая словно погрузилась в ночную тишину, и лишь крики сов зловеще раздавались в окрестностях. Он искал пропавших ребят, ни секунды не сомневаясь, что они нарочно решили поддразнить его. Только куда они спрятались, хотел бы он знать. Обыскав вместе с напарницей весь лагерь, Лазарев чувствовал себя гончей, унюхавший ложный след и потому петлявшей кругами. В бессилии он снова вернулся в спальный корпус и заметил спавших мирно, как ни в чём не бывало детей. Видно, паршивцы тайком вернулись в спальни и приняли вид ангелочков. Он хотел выругаться, но сдержался, чувствуя, что завтра он обо всём расскажет старшему воспитателю, пусть даже это грозит ему увольнением. Зайдя в комнату девочек, он заметил, что в спальне на кровати лежит только Оля Воротынская, Альбины на месте не было. Лазарев хотел уже уходить, но взгляд его зацепился за неестественную позу спящей девочки. Как это она умудряется крепко спать, вывернув чуть ли не наизнанку шею и уткнувшись головой в подушку? Руки и ноги лежали на кровати расслаблено, но Лазарев почувствовал какой-то неестественный холодок, пробежавший так стремительно по липкой спине, что у молодого человека неприятно засосало под ложечкой. Спальня казалась сплошным тёмно-серым пятном, и только июльский лунный свет, как лимонный сок, расплескался по всей комнате. Лазарев осторожно, почти на цыпочках подошёл к выключателю, и спальня озарилась. Молодой человек приблизился к кровати и тут его взгляд упал на кровать. Он осторожно перевернул девочку и вскрикнул от ужаса: на него глядели мёртвые стеклянные глаза Воротынской. Он увидел, что пальцы девушки были скрючены, как когти старой птицы, а шея, казалось, была разодрана жестоким зверем в кровь. Борис заметил, что девушка, словно пыталась разодрать простыня, которую она сжимала намертво.

– Что… – услышал молодой человек за спиной голос Альбины. Девочка стояла в ночной рубашке с распущенными растрёпанными волосами и то и дело переводила глаза с Лазарева на Воротынскую.

– Что всё это значит? – голос у неё дрожал. – Что вы делаете с Олей?

– Надо позвать врача, – голос Лазарева шёл, словно откуда-то с глубины. Он посмотрел испуганными глазами на Альбину. – Она умерла…

Июль, 2010 г.

Ночью одиночество лучше всего обнажает свою уродливую сущность, свою тёмную беззубую пасть, готовую поглотить вас немедленно. Одиночество ночью расцветает, как маленький цветок вашего внутреннего опустошения, когда вы лежите одна в кровати, ёрзаете по смятой простыне и понимаете, что кроме вас и пушистого ожиревшего кота больше нет никого. Вы молите о том, чтобы быстрее пришёл сон, окунул вас в свое небытие, а потом, проснувшись утром, вы понимаете, что наступил ещё один такой же день, за которым неминуемо последует очередная одинокая ночь…

Или вы лежите в кровати, считаете сначала до ста, потом до тысячи, а потом, наплевав на арифметические изыскания, просто ждёте спасительных утренних лучей, которые мягко, но снисходительно проскользнут по вашему лицу, словно говоря: «Ну ничего, ничего, пора вставать». И вы встаёте, чтобы выпить чашку кофе, ополоснуть лицо холодной водой и двинуться в этот бездушно наплевательский мир, где вы никому не нужны и не интересны. Наверно, вы знаете, что большинство самоубийств совершаются ночью? Большинство преступлений тоже совершаются ночью, но не потому, что ночь представляется в роли этакой коварной помощницы, готовой по первому вашему зову накинуть петлю вам на шею или заботливо подсунуть пачку таблеток или интимно скользнуть острым лезвием по вашим бледным венам… Просто ночь в своём чёрном обличие толкает вас из окна высотки, страшит своим одиночеством и неизбежностью, она и есть одиночество, неутомимая пропасть человеческой души, куда вы скатываетесь по отвесной стене, захлёбываясь в собственных страхах.

Альбина Вишневская не могла спать уже третий месяц, вернее, она спала, но очень мало, пару часов, когда сон оглушал её сознание и накидывал пелену забвения, не приносивший ей, впрочем, отдыха. Транквилизаторы и антидепрессанты, заботливо выписываемые её лечащим врачом, лишь создавали видимость её жизни, истончённой, как столетнее веретено. Альбина была актрисой. При мысли об этом на лице у женщины появилась её знаменитая сардоническая улыбка. Ключевое слово – была, потому что последние роли в кино остались давно позади. Альбина соскользнула с кровати и включила свет, озаривший её огромную спальню, выполненную в стиле романтического ампира. Именно в таких спальнях в фильмах влюблённые предаются страстным ласкам, а в жизни… А в жизни известная актриса, медийная персона, дочь известного советского режиссёра проводила ночи в полнейшем одиночестве. Как прокажённая, мелькнула острая мысль в голове Альбины. Она была красива, ещё красива, свежесть ещё не успела исчезнуть под слоями грима, алкоголя и транквилизаторов. В начале её карьеры, когда она была пухлощёкой обворожительной блондиночкой с широко раскрытыми голубыми глазами и по-девичьи нежной улыбкой, пресса восторженно писала о ней как о «новой Вертинской», роль провинциальной простушки в сопливой постсоветской мелодраме сравнивали ни больше не меньше, как с «Алыми Парусами». Альбина довольно быстро прошла путь от ролей неопытных провинциалок, которые, к огромному удивлению критиков, ей удавались неплохо, до ролей роковых соблазнительниц. Вишневская подошла к длинному в пол зеркалу и придирчиво посмотрела на себя. Среднего роста, идеально стройная (диеты плюс непосильные тренировки в фитнес-клубе) блондинка с болезненными кругами под глазами. Женщина аккуратно дотронулась до припухлостей под хищными голубыми глазами и начала истерично смеяться. Первая красавица, самая яркая актриса современного кино. Да чушь всё это собачья! Без грима, без этих модных тряпок, вот здесь, перед зеркалом, она была просто больной измотанной бабой с блёклым лицом и потухшими глазами. Её «потрясающая стройность» казалась сейчас просто концлагерной худобой. Разве может мужчина наслаждаться видом женщины, у которой ключицы выпирают, как непристойное поведение? Впрочем, мужчин у неё уже не осталось.

Женщина горько усмехнулась и прошла на кухню, чтобы сварить себе чашку кофе с корицей, шестую за эту ночь. По пути она закурила длинную сигарету и накинула длинный шёлковый халат нежно-абрикосового цвета. В холодильнике её секретарь и по совместительству домработница Таня оставила овощное рагу и кусок жареной рыбы. Но Альбине не хотелось есть. В последнее время аппетит её стремительно исчезал, она бледнела, худела, и даже сверхрациональная Таня всерьёз сказала, что нужно пойти к врачу, а лучше обратиться к бабке.

– На вас сглаз, Альбина Александровна, – строго сказала эта уже немолодая женщина, всем своим видом напоминающая не то сиделку, не то учительницу начальных классов. Всегда одета в простое платье, с короткой стрижкой, которая совершенно не красила её полное деревенское лицо с рязанским румянцем.

– Да будет тебе, – усмехалась в ответ Вишневская, – кто в наше время ещё верит в заклятия и проклятия? Так и представляю себе заголовки светских журналов: «Альбина Вишневская ходит к бабкам»!

Татьяна ничего на это не ответила, хотя и могла напомнить своей хозяйке, что, по большому счёту, актриса никого не интересует – ни колонки «жёлтых» изданий, ни режиссёров, никого. Но это было бы слишком жестоко по отношению к истеричной Альбине, полностью погружённой в свои проблемы, одинокой и выброшенной за борт той жизни, к которой она привыкла.

Альбина села за стол и с тоской обвела взглядом свою модную кухню, в которой всё чаще и чаще стала проводить ночи. Каково было признаться самой себе, что ты больше не востребованная актриса, а так, второй сорт, типаж, вышедший из моды? Именно эти слова ей сказал «открывший» её режиссёр, её собственный отец. Она помнила каждое слово, которое он ей произнёс на прощание, каждое движение его лица.

– Понимаешь, ты – не актриса, – тоном врача, стаящего неутешительный, но окончательный диагноз, сказал великий Александр Вишневский. – К сожалению, я слишком поздно это понял, я жалел тебя, – слова лились как зловонная жижа в канализацию, и женщине казалось, что ещё слово, и она закричит. – Посмотри на себя, хоть я – твой отец, но я вижу, что ты не способна ни на какую значимую роль. Тебя только в эпизодах снимать, – коронная фраза великого маэстро, означавшая, что актёр, сидящий перед ним – полная бездарность. – Или в рекламных роликах, что в принципе, одно и то же.

– С каких это пор ты стал избирательно относиться к своим актёрам? – всё же спросила Альбина. – Я снялась у тебя в нескольких фильмах, и ты неплохо на них заработал.

– Это – в прошлом, – сухо заметил режиссёр, – Альбина, мне надоело выслушивать в кулуарах смешки, что я снимаю свою бездарную дочурку и не даю дорогу молодым талантливым актрисам, скоро мне это начнут говорить в лицо.

– Я снималась не только у тебя! – выкрикнула женщина. – Но и у других режиссёров, и они были довольны мною. Никто меня с грязью не смешивал, как… ты. – Она с ненавистью посмотрела на отца, чувствуя, что весь её гнев его мало трогает.

– Альбина, – голос звучал непривычно тихо, но оттого казался безжалостным, – довольно. Мне надоело выслушивать твои истерики. Мне надоело читать в газетах про твои художества. Если ты что и умеешь, так это портить себе репутацию.

– Кто в наше время ещё думает о репутации? В особенности, в шоу-бизнесе, – женщина нервно закурила. – Если хочешь знать, скандалы – это наш хлеб, папочка. Без этого наши фильмы никому не нужны, мы сами не интересны. Кому интересно читать про ангелов?

– Однако я всё ещё твой отец, прошу не забывать, – Вишневский сурово посмотрел на дочь. – И мне невыносимо видеть, что ты запуталась в своей жизни, ты как песчинка, которую носит ветер по безлюдному пляжу.

– Это – реплика из твоего очередного фильма? В котором мне нет места, – Альбина выделила последнюю фразу. – Ах, ну да, я же полная бездарность.

– Этот фильм будет действительно эпохальным, масштабная костюмированная драма, а продюсером выступает бывший театральный режиссёр. И его условие таково, что главную роль будет играть театральная актриса с хорошей серьёзной репутацией…

– Погоди, дай-ка угадаю, – Альбина истерически расхохоталась. – Это же твоя любовница, Софочка, просто идеально вписывается в эту роль, не так ли?

– Мы подали заявление в ЗАГС, – после секундного молчания сказал Вишневский, и тут из глаз Альбины брызнули слёзы. – Я понимаю, тебе это нелегко. Может, это и поспешно с нашей стороны, что мы решили узаконить отношения…

– Предательство никогда не бывает поспешным, – медленно сказала Альбина, – оно всегда тщательно спланировано…

Что было потом? Сеансы у психиатра, куча таблеток утром, днём и вечером, которые закуривались сигаретой и запивались вином. Опустошение – вот слово, которое полностью описывало её состояние. Как быстро выясняется, что друзей у несчастного человека нет! Наверное, только Таня сохраняла остатки преданности, в которой теперь так нуждалась Альбина. А потом пропал сон. Нет ничего хуже ночного хождения по пустой квартире, в особенности когда кто-то присылает тебе письма с угрозами.

Альбина медленно поднялась как робот и принялась привычными движениями готовить свой любимый кофе с корицей. Кто мог писать такие письма? Они стали приходить месяц назад с нарастающей частотой, и с каждым новым письмом актриса понимала, что человек, пишущий их, целенаправленно выводит её из себя, старается опутать липкой лентой страха. Но кто был, этот человек? И почему он с такой маниакальной настойчивостью описывал, как она умрёт? Текст этого параноидального бреда всегда был отпечатан на компьютере, а вместо подписи Ч.П. Кто скрывался за этими странными инициалами, она не знала. Она настолько привыкла к этим письмам, что просто кидала их в ящик стола или в мусорное ведро, – куда придётся. Обращаться в милицию по этому поводу не имело смысла. Никого же не убили, – вот их стандартный ответ.

Кто мог писать такое? Свихнувшийся на чувствах к ней поклонник или кто-то из старых недоброжелателей? Ей было по большому счёту всё равно. Она никому не говорила о письмах, и только Татьяна с нарастающим напряжением убеждала её обратиться к кому угодно, хоть к частному сыщику. Женщина допила кофе, сдобрив его сигаретой, взгляд её уткнулся в часы: три утра. Что ж, глаза уже начинают слипаться. Альбина затушила окурок, поставила кофейную чашку в раковину и прошлёпала своими меховыми тапочками в сторону спальни. Альбина легла в кровать, предварительно выключив свет, и стала погружаться в спасительное забвение, её сознание стало постепенно отключаться. Через полчаса, когда она уже крепко спала, кто-то открыл дверь и, ступая тихими, почти бесшумными шагами, направился к ней в спальню в полнейшей темноте.

2

Душная июльская ночь не давала покоя следователю Лесникову. Всё объяснялось очень просто: он ненавидел жару. Как, в самом деле, можно дышать этим маревом, смешанным с пылью трасс и бензиновыми выхлопами? Целый день он находился в душном, как душегубка, кабинете, все попытки открыть окно оборачивались ещё и бензиновой вонью, словно ветер нарочно, вместо того чтобы вдохнуть в изжаренный кабинет немного летней прохлады, выдыхает застоявшиеся бензиновые пары. Даже занавески не шевелились: воздух, тяжёлый, спёртый, словно раскалённая жижа, повис над городом, не давая прохлады даже ночью. Лесников спал в одних трусах, но почувствовал даже во сне, что ему жарко. Он проснулся около четырёх утра, взглянул на мирно сопящую жену и поплёлся в ванную. Наскоро облившись холодной водой, он взял с тумбочки сигареты и пошёл на балкон. В распахнутое окно прорывался гул утреннего города, редко, но всё же на стремительной скорости проносились машины, издавая скрежет стирающихся шин. Небо, ещё тёмное, но уже начинавшее покрываться розоватой корочкой, невозмутимо смотрело на город.

Ветер скользил легко, как изящная балерина, и после холодного душа Вячеслав Гаврилович стал, наконец, различать запахи цветов, высаженных под окном. Хотелось выпить кофе, крепкого и чёрного, чтобы проснуться после этой невыносимой ночи. Затушив сигарету, он прошёл на кухню и начал готовиться к ещё одному нескончаемо жаркому дню. Есть не хотелось совсем, разве что ледяной окрошки, но в холодильнике её не оказалось. Пока Вячеслав Гаврилович суетился у плиты в одних трусах, раздумывая над тем, стоит ли сегодня совершить утреннюю пробежку, за спиной послышалось сонное зевание. Обернувшись, следователь увидел абсолютно незнакомого парня, чьё одеяние состояло из ярко-красных трусов. Парню на вид было лет двадцать пять, он был худощав, весь поросший рыжими волосами и с такой же гривой рыжих волос, падавших на плечи.

– Ты кто такой? – сурово спросил Лесников.

– Я – Игорь, – просто объяснил парень, словно это должно было всё расставить по местам.

– И что же ты делаешь, Игорь, в четыре утра в одних трусах в моей квартире? – тоном, не предвещавшим ничего хорошего, спросил Лесников.

– Я… это, парень Оли, – смущаясь, ответил рыжий парень. – А вы кто? – вдруг нагло, словно спросонок, спросил парень, и у следователя появилось стойкое, едва преодолимое желание расквасить нос этому молокососу.

– Конь в пальто, – отрубил Лесников и выключил газ, так как вода в турке уже начала пузыриться.

– Папаша, сделайте мне, плиз, кофейку. А то у меня глаза ещё слипаются, – усевшись на любимой табуретке Лесникова. – Мне, пожалуйста, две ложечки сахара.

– А одно место у тебя не слипнется? – зарычал следователь. – Надевай свои шмотки и проваливай отсюда. Чтоб духу твоего здесь не было!

В дверях появилась Людмила в длинном сером халате.

– Что здесь за крики? – возмущённо осведомилась супруга у Лесникова. – Доброе утро, Игорь.

– Ты что – его знаешь? – изумлённо спросил Вячеслав Гаврилович. – Может, тогда потрудишься мне ответить, что этот рыжий хоббит делает у нас на кухне?

– Слава! – голос Людмилы стал пронзительным, как скрежет железа. – Это бойфренд Оли, – с достоинством ответила Людмила.

– Надо же, – сплюнув, сказал Лесников, – в моё время таких называли хахалями…

– Я тебя прошу, – прошипела Людмила, – ты можешь обойтись без твоих выражений… Игорь сделал предложение нашей дочери вчера вечером.