Птица не упадет Смит Уилбур

Вода заметно спала, из-под нее показались пушистые головки папируса на длинных стеблях, которые сгибало течение; деревья освободились от воды, низины подсыхали; Бубези в глубоком ущелье под Марком мало-помалу приобретало обычный вид.

Марк вдруг понял, что он совсем голый и что от него пахнет болезнью и нечистотой. Он спустился к краю воды; путешествие получилось длинным и медленным, потому что то и дело приходилось останавливаться, чтобы отдохнуть и переждать головокружение и шум в ушах.

Он смыл запах и грязь и осмотрел темно-лиловый кровоподтек там, где пуля из маузера заставила винтовку ударить его в грудь. Потом Марк обсушился на жарком полуденном солнце. Тепло прогнало остатки лихорадки, и наверх он поднимался пружинистым легким шагом.

Утром он обнаружил, что горшок и миска исчезли, и почувствовал, что жест этот намеренный и символический: его загадочный благодетель считает, что теперь он способен сам позаботиться о себе и начинает злоупотреблять гостеприимством.

Марк собрал свои вещи, убедившись, что они просохли, и сложил в ранец.

Здесь были также патронташ и охотничий, с костяной рукоятью нож в ножнах, но из запасов пищи осталась только одна банка консервированной фасоли.

Марк открыл ее и съел половину, а остальное приберег на обед; оставив ранец в пещере, он отправился на противоположный край бассейна.

Ему потребовалось почти два часа, чтобы найти место нападения; он узнал его только по сухому дереву с кривыми сучьями. Местность здесь была ниже, чем ему помнилось, и в разлив вся ушла под воду; траву прижало к земле, словно кто-то смазал ее бриллиантином и расчесал, и на нижних ветвях деревьев висел принесенный наводнением мусор, показывая, до какого уровня поднималась вода.

Марк поискал следы стычки, но ничего не нашел: ни тела, ни брошенного ружья — словно здесь ничего не произошло. Он уже начинал сомневаться в своей памяти; пришлось сунуть руку под рубашку и потрогать болезненный синяк.

Пройдя по течению с полмили, он увидел стервятников, которые сидели на деревьях и хрипло пререкались, и прибавил шагу, но это был всего-навсего детеныш носорога: еще слишком маленький, он не умел плавать, его унесло течением, он утонул и уже начал гнить.

Марк вернулся к сухому дереву и сел под ним, чтобы выкурить последнюю сигарету из жестяной коробочки; он наслаждался каждой затяжкой, потом погасил наполовину выкуренную сигарету и окурок снова спрятал в плоскую коробочку с изображением черной кошки на крышке и торговым знаком «Крейвен А».

И уже собирался встать, когда вдруг что-то блеснуло на солнце у него под ногами; он покопался пальцами в еще влажной земле.

Это была медная патронная гильза. Понюхав ее, Марк ощутил слабый запах бездымного пороха. На донышке гильзы было выбито «Маузер, 9 мм». Марк задумчиво повертел ее в пальцах.

Самое правильное — сообщить о происшествии в ближайший полицейский участок. Но Марк, с тех пор как за ним начал охотиться какой-то безжалостный неведомый враг, уже дважды убеждался в том, как глупо привлекать к себе внимание.

Марк встал и по пологому склону спустился к краю болота. Еще некоторое время он разглядывал медную гильзу, потом бросил ее в темную воду.

Вернувшись в пещеру, он надел ранец на плечи, поправил лямки. А когда пошел к выходу, увидел в остывшей золе костра следы. Широкие отпечатки босых ног. Он сразу узнал их.

Подчиняясь порыву, он снял с пояса нож в ножнах и положил его на видное место у входа в пещеру, потом угольком из погасшего костра начертил на камне два древних символа; старый Дэвид объяснил ему, что эти символы означают «склонившийся раб приносит дары». Марк надеялся, что браконьер, Пунгуше, вернется в пещеру, правильно истолкует эти символы и примет дар.

На склоне южного утеса Ворот Чаки Марк снова остановился и оглянулся на безбрежный дикий простор; он заговорил вслух, негромко, потому что знал: если дед слушает, он услышит, как бы тихо ни звучали слова. Все, что узнал и испытал Марк, усилило его решимость узнать истину, разгадать загадку и ответить на все вопросы, связанные со смертью старика.

— Когда-нибудь я вернусь.

Он повернул на юг и пошел длинными шагами, слегка раскачивающейся походкой, которую зулусы называют «винза умлабати», или «жадно пожирать землю».

Костюм, от которого он отвык, стеснял движения, крахмальный воротничок казался Марку рабским ошейником; тротуар — слишком жестким для ходьбы, а звон трамваев, гудки машин и шум поезда после тишины буша почти оглушали, и все же в потоке людей, окружавшем его, живом, многоцветном, было что-то будоражащее и бодрящее.

Тропическая оранжерея, Дурбан, способствовала росту всего живого, и разнообразие людей, заполнявших улицы города, никогда не переставало интересовать Марка: обутые в золотые сандалии индианки в разноцветных сари из ярких шелков, с драгоценными камешками в носу; зулусы, луноликие и высокие; их жены в конических головных уборах из глины, выкрашенной охрой, с волосами, заплетенными раз и на всю жизнь, голые до пояса под плащами, с большими величественными грудями, плодородными и обильными, как сама мать-земля; дети цепляются за матерей, точно жирные маленькие пиявки; короткие кожаные передники женщин при ходьбе раскачиваются на бедрах; мужчины в набедренных повязках, мускулистые и полные достоинства, или в рваной европейской одежде, которую носят с таким же достоинством, как мэр свой официальный наряд; белые женщины, отчужденные, холодные и неторопливые, в сопровождении слуг ходят по магазинам или проезжают в экипажах; их мужья — в темных костюмах и крахмальных воротничках, в костюмах, более уместных в родном им северном климате; многие из этих мужчин пожелтели от малярии и растолстели от сытной еды; с вечно хмурыми лицами они бегут по своим делам, каждый старается отгородить свои тело и душу от давления окружающих.

Странно снова оказаться в городе. Половина души Марка ненавидела городскую жизнь, но другая приветствовала ее, и ему хотелось найти общество людей, по которому он в недавние долгие недели иногда скучал.

— Боже, приятель! Старина! — Дики Лэнком с красной гвоздикой в петлице торопливо шел ему навстречу по демонстрационному залу. — Рад, что ты вернулся. Уже не первую неделю жду тебя. Бизнес в упадке, девушки стали неприветливыми несговорчивыми уродинами; погода ужасная. Ты ничего не пропустил, старина, ничегошеньки.

Он держал Марка на расстоянии вытянутой руки и разглядывал добрым братским взглядом.

— Боже, ты выглядишь так, словно побывал на Ривьере: коричневый, как копченая сосиска, только не такой жирный. Еще больше похудел… — Дики похлопал себя по жилету, обтягивающему растущий живот. — Надо сесть на диету! Кстати, сейчас пора обедать. Сегодня ты мой гость, старина, я настаиваю, категорически настаиваю.

Дики начал диету с тарелки, которую с верхом наполнили горячим рисом, светло-золотистым от шафрана; рис был полит густым соусом с кусками баранины, ароматными от индийских приправ, манговым чатни — кисло-сладкой подливкой для мясных блюд, посыпан размельченным кокосовым орехом, тертым харпадоном и приправлен еще полудюжиной других соусов, а когда официант-индус в чалме принес серебряный поднос с салатами, Дики с воодушевлением принялся накладывать их себе, не прерывая расспросов.

— Боже, как я тебе завидую, старина. Я часто обещал себе то же самое. Одинокий человек, пионер, охота и рыбалка для прожития… Расскажи мне об этом, старина.

Наконец Дики смолк, воздавая должное карри, и Марк стал рассказывать о красоте и одиночестве, о вельде на рассвете и о звездном небе по ночам. Дики время от времени вздыхал и завистливо качал головой.

— Завидую, старина.

— А кто тебе мешает? — заметил Марк, и Дики удивленно посмотрел на него.

— Конечно. Оно там и никуда не денется. Но как же моя работа, старина? Я не могу просто бросить все и уйти.

— Неужели тебе так нравится твоя работа? — негромко спросил Марк. — Неужели продажа машин облегчает тебе душу?

— Эй. — Дики почувствовал себя неловко. — Дело не в том, нравится или нет. Никому работа не нравится. Но ведь надо что-то делать? Кому-то везет, и он находит работу, которую делает с удовольствием, другой просто честно зарабатывает.

— Интересно, — сказал Марк. — Скажи мне, Дики, что важнее: деньги или душевный покой и радость?

Дики смотрел на него, открыв рот, полный полупрожеванного риса.

— Там я чувствую себя чище и лучше, — продолжал Марк, поворачивая в руках кружку с пивом. — Там нет хозяев и клиентов, нет погони за комиссионными. Не знаю, Дики. Но там я чувствую, что что-то значу.

— Что-то значишь? — Дики шумно проглотил непрожеванный рис. — Значишь? Послушай, старина, такие, как мы с тобой, торгуют на углах дешевкой. — Он запил рис пивом и вытер пену с губ белоснежным платком, который достал из кармана жилета. — Послушайся совета опытного человека. Когда по вечерам молишься, благодари Господа за то, что ты хороший продавец автомобилей, а о том, что ты там нашел, старина, не думай, не надрывай себе сердце. — Он говорил уверенно, словно считал тему закрытой, потом наклонился и взял с пола свой чемоданчик. — Тут есть кое-что для тебя.

Пачка толстых писем от Марион, в голубых конвертах (в предыдущих письмах Марион объяснила, что этот цвет означает вечную любовь), с адресом, написанным аккуратным женским почерком; счет на двенадцать с половиной шиллингов: портной считал, что Марк ему недоплатил; и еще один конверт, из «мраморной» бумаги, светло-бежевый и с богатым муариром; на конверте властным, высокомерным почерком написано имя Марка — и никакого адреса.

Марк взял этот конверт, перевернул и стал разглядывать герб, изображенный на клапане.

Дики с любопытством наблюдал за ним, потом, когда Марк принялся читать письмо, наклонился и не стесняясь тоже стал читать, но Марк избавил его от труда, передав письмо.

— Обед бывших однополчан, — объяснил он.

— Едва успеешь, — заметил Дики. — 16 февраля. — Тут его голос изменился, Дики подражал сержанту: — Точно в два ноль ноль. Форма одежды парадная со всеми регалиями. Ты везунчик, гинею за тебя заплатил командир части лорд такой-то и сякой-то его превосходительство генерал Кортни. Иди, мой мальчик, пей его шампанское и укради горсть сигарет.

— Пожалуй, я не пойду, — сказал Марк и спрятал письма Марион во внутренний карман, чтобы помешать Дики прочесть и их.

— Ты в буше тронулся, это тебя солнце напекло, старина, — серьезно провозгласил Дики. — Подумай о трехстах потенциальных покупателях «кадиллаков», сидящих за одним столом, которые много мочатся и курят дорогие сигареты. Благодатная аудитория. Ходи вокруг стола и всучивай каждому по «кадиллаку», пока они еще не очухались от речей.

— Ты был во Франции? — спросил Марк.

— Нет. — Выражение лица Дики изменилось. — Палестина, Галлиполи и прочие солнечные места.

От воспоминаний его глаза потемнели.

— Тогда ты поймешь, почему я не хочу идти в старую крепость и праздновать эти события, — сказал Марк, и Дики Лэнком посмотрел на него через уставленный едой стол. Он считал, что хорошо разбирается в людях и в том, что ими движет. Это необходимо хорошему продавцу, и поэтому Дики удивился, что не заметил перемены в Марке раньше. Теперь, глядя на него, Дики видел, что Марк нашел новый источник сил, приобрел решимость, которая редко проявляется у людей за всю их жизнь. Он вдруг ощутил в присутствии Марка свою незначительность, и хотя это ощущение было проникнуто завистью, она не была злобной. Перед ним был человек, который выбрал дорогу и идет туда, куда сам он никогда не сможет пойти, потому что для этого нужно львиное сердце. Он хотел пожать Марку руку, пожелать доброго пути, но вместо этого заговорил серьезно, отбросив обычную маску легкомыслия и бесцеремонности.

— Я хочу, чтобы ты подумал об этом, Марк. Ко мне приходил сам генерал Кортни. — И Дики рассказал о визите генерала, о том, как рассердился Шон Кортни, когда услышал, что Марка уволили из-за его дочери. — Он очень просил тебя прийти, Марк, и говорил очень серьезно.

Марк показал приглашение у ворот и прошел за массивную наружную крепостную стену. На деревьях вдоль дороги, которая вела через сады старой крепости, горели фонарики, создавая атмосферу веселого карнавала, коренным образом отличавшуюся от обычной атмосферы крепости, которая помнила времена ранней британской оккупации, осады и войны с голландцами и зулусами; помнила многих воинов империи, которые бывали здесь по разным делам.

По дороге впереди и позади Марка шли другие гости, но он избегал их, стесняясь своего смокинга, взятого напрокат в ломбарде, когда Марк выкупал свои награды. Костюм позеленел от старости и местами приобрел естественную вентиляцию там, где проела дыры моль. В плечах он жал, а на животе болтался, и из-под него слишком торчали носки и манжеты, но когда Марк указал на это хозяину ломбарда, тот предложил пощупать шелковую подкладку и сбросил пять шиллингов с цены.

Марк с несчастным видом присоединился к длинной очереди одетых в смокинги людей на ступеньках тренировочного зала и, когда подошла его очередь, вошел в приемную.

— Вот как! — сказал генерал Шон Кортни. — Ты пришел. — Его морщинистое лицо неожиданно стало мальчишеским, и он пожал руку Марку своей, словно сделанной из черепашьего панциря, прохладной, жесткой и мозолистой. Генерал, как башня, возвышался в глубине приемной, широкоплечий и могучий, в безупречно сшитом черном костюме, в накрахмаленной белой рубашке, великолепный, со множеством разноцветных нашивок, бронзовых крестов и орденов на груди. Властным движением брови он подозвал офицера из своей свиты.

— Это Марк Андерс, — сказал генерал. — Помните связку Андерс и Макдональд из первой бригады?

— Конечно, сэр.

Офицер с интересом посмотрел на Марка, его взгляд переместился на шелковые ленточки на лацкане, потом вернулся к лицу.

— Позаботьтесь о нем, — сказал генерал Кортни и обратился к Марку: — Возьми себе выпить, сынок, а позже мы с тобой потолкуем.

Он выпустил руку Марка и повернулся к следующему в очереди, но обаяние и сила этого большого человека были таковы, что Марку хватило короткого прикосновения и нескольких слов, чтобы больше не чувствовать себя неловким деревенщиной, нелепым в одежде с чужого плеча: он почетный гость, достойный особого внимания.

Младший офицер серьезно отнесся к своим обязанностям и провел Марка через толпу бывших военных; все они пока еще неловко чувствовали себя в непривычных нарядах и стояли небольшими напряженными кучками, хотя официанты непрерывно разносили подносы с угощением за счет бригады.

— Виски? — спросил офицер и взял с подноса стакан. — Вся выпивка сегодня за счет генерала, — и он взял второй стакан. — Ваше здоровье. Теперь давайте посмотрим. Первая бригада… — Он огляделся. — Вы помните Хупера или Деннисона?

Марк помнил и их, и десятки других, некоторых очень смутно, этакой тенью в памяти, но других он знал хорошо, они нравились ему или не нравились, некоторых он даже терпеть не мог. С некоторыми делился едой или занимал или отдавал сигарету, делил мгновения ужаса и скуки; все они были здесь: хорошие и плохие, рабочие, трусы, дезертиры и хулиганы — все, а виски на серебряных подносах поступало бесконечно.

Его тоже помнили, к нему подходили люди, которых сам он вспомнить не мог.

— Помнишь меня? Я командовал отделением в Д’арси-Вуд, когда вы с Макдональдом…

— Это ты Андерс? Я думал, ты старше. У тебя стакан пустой.

А виски все подносили и подносили на серебряных подносах, и Марк чувствовал себя важной птицей — и умным, ведь люди прислушивались к тому, что он говорил; и остроумным, ведь все смеялись его шуткам.

Они сидели за столом, который растянулся во всю длину зала и был покрыт ослепительно белой камчатной скатертью; серебряная посуда сверкала при свечах, как гелиограф, а в бокалы потоком с золотыми пузырьками лилось шампанское. Вокруг стоял дружеский шум и смех, и всякий раз как Марк ставил бокал, рядом оказывался официант в тюрбане и смуглая рука наклоняла над его бокалом зеленую бутылку.

Марк развалился на стуле, засунув большие пальцы за жилет, с сигарой во рту, вслед за большинством кричал «Верно! Верно!» или «Слушайте! Слушайте!», и обменивался с соседями понимающими кивками, а вино продолжало литься в бокал.

Когда в центре стола, на пересечении двух его длинных линий, встал генерал, собравшиеся зашевелились, хотя все отяжелели, осоловели от выпитого и длинных речей. Все заулыбались в предвкушении, и, хотя Марк никогда не слышал выступлений Шона Кортни, он, чувствуя общий интерес и сдерживаемый энтузиазм, выпрямился на стуле.

Генерал не разочаровал. Начал он с истории, которая на мгновение заставила всех замереть, затаив дыхание, а потом расхохотаться. Генерал продолжал говорить в спокойной небрежной манере, которая казалась привычной и естественной, но пользовался словами, как хороший фехтовальщик рапирой: шутка, проклятие, чрезвычайно здравое суждение, что-то такое, что они хотели услышать, а сразу затем нечто-то тревожное, беспокоящее, — и вот уже кто-то упомянут особо, для похвалы или мягкого порицания.

— Третье место в национальном чемпионате по поло в этом году, джентльмены; в прошлом у бригады были лучшие достижения, но некий джентльмен, сидящий за этим столом, предпочел выступать за сахарных плантаторов. Это, конечно, его Богом данное право, и я уверен, что никто из присутствующих его не осудит, — Шон Кортни помолчал, злорадно улыбаясь и приглаживая бакенбарды, а собравшиеся закричали и забарабанили по столу ложками. Жертва под эту какофонию багрово покраснела и съежилась. — Однако есть и добрые вести. В этом году мы возлагаем большие надежды на Кубок Африки по стрельбе. Посредством искусных поисков и долгих размышлений было установлено, что наша надежда среди нас, — в следующее мгновение весь зал зааплодировал, и все повернули головы к тому концу стола, где сидел Марк; генерал тем временем кивал ему и улыбался, а когда Марк выпрямился, словно аршин проглотил, генерал велел: — Встань, сынок, пусть все на тебя посмотрят.

Марк неуверенно встал и наклонил голову направо и налево. Только гораздо позже ему пришло в голову, что им искусно манипулировали, заставив принять аплодисменты, и что, приняв их, он был обречен. Он впервые из первого ряда наблюдал за тем, как генерал без видимых усилий решает судьбы людей.

Он чуточку туманно размышлял об этом, добираясь до благополучной остановки у очередного фонарного столба. Конечно, когда он в два часа ночи выбрался на улицу, разумнее и безопаснее было бы принять предложение одного из рикш у ворот крепости.

Однако отсутствие работы и траты на нарядный костюм не оставили Марку выбора относительно транспорта. Теперь ему предстояло пройти три мили в темноте, и двигался он так неуверенно, что путешествие предстояло долгое.

Он как раз добрался до столба и ухватился за него, когда рядом остановился черный «роллс-ройс» и его задняя дверца открылась.

— Садись! — приказал генерал и, когда Марк споткнулся, твердой рукой усадил его на мягкое заднее сиденье. — Не умеешь пить.

Это был не вопрос, а утверждение, и Марку пришлось согласиться.

— Не умею, сэр.

— У тебя есть выбор, — сказал генерал. — Научиться или совсем бросить.

Припарковав «роллс» под баньяном, Шон полчаса ждал появления Марка и уже собирался отказаться от своего замысла и велеть шоферу ехать в Эмойени, когда Марк появился на улице, отбросил руки навязчивых рикш и, как краб, двинулся по тротуару, забирая больше в сторону, чем вперед.

«Роллс» с погашенными фарами неслышно ехал за ним, Шон Кортни с благожелательной улыбкой наблюдал за продвижением молодого человека. Он испытывал необычную снисходительность по отношению и к парню, и к себе, потому что сам иногда дивился собственным причудам и порывам. В шестьдесят два года человек уже должен знать себя, знать свои силы и возможности и уметь их использовать, знать свои слабости и уметь с ними бороться.

И вот по причинам, которые Шон не может себе объяснить, он чувствует свою все более прочную эмоциональную связь с этим молодым чужаком. Тратит на него время и мысли, сам не понимая зачем.

Возможно, мальчик напоминает ему его самого в такое же годы, и теперь, задумавшись об этом, генерал понял, что под теплом от выпитого шампанского таится печаль по тревожной поре сомнений и мечтаний молодости, когда стоишь на пороге превращения в мужчину.

Возможно, именно поэтому он так восхищается… нет, правильнее сказать, подбирает животных с хорошими качествами. Красивая лошадь, хорошая собака — то, что наездник называет кровью, а собачник классом. Он видел нечто подобное в Марке Андерсе, но даже чистокровную лошадь или классную собаку можно испортить, а уж молодой человек, обладающий такими качествами, тем более нуждается в совете, руководстве и возможности развить свои достоинства. В мире слишком много посредственностей и подонков, подумал Шон. Когда он обнаруживал истинный класс, его сильно влекло к нему.

«А может, — он почувствовал, как его накрывает черная волна тоски, — все дело в том, что у меня нет сына».

У него было три сына. Один умер, еще не родившись, в глуши за рекой Лимпопо.

Второго родила женщина, которая не была Шону женой, и он называл отцом другого мужчину.

Шон почувствовал, что его тоска усиливается, отягощенная чувством вины; этот сын тоже мертв, сгорел в непрочной машине из дерева и брезента, на которой взлетел в небо. Шон отчетливо помнил слова посвящения из очередной книги. «Посвящается капитану Майклу Кортни, кавалеру ордена „За летные боевые заслуги“, одному их тех молодых орлов, которые больше никогда не полетят». Майкл был сыном Шона, хотя родила его жена брата.

Третий сын жив, но он сын только по имени, и Шон изменил бы это имя, будь это в его власти. Отвратительные события, предшествовавшие отъезду Дирка Кортни из Ледибурга много лет назад, и среди них поджог и убийство, были мелочью по сравнению с тем, что он творил после возвращения. Те, кто хорошо знал Шона, избегали произносить при нем имя Дирка Кортни. Шон почувствовал, как грусть сменяется гневом, и, чтобы предупредить вспышку ярости, наклонился и коснулся плеча шофера.

— Остановитесь рядом с ним, — сказал он, показывая на Марка Андерса.

— Тебе нужен свежий воздух, — сказал Шон Кортни Марку. — Ты либо протрезвеешь, либо тебя вырвет, но и то и другое желательно.

К этому времени «роллс» остановился на Вест-стрит у въезда на причал и Марк ценой огромных усилий восстановил контроль над зрением. Вначале всякий раз, как он смотрел на генерала, ему казалось, что у того во лбу горит третий глаз, а по обеим сторонам головы — множество ушей, как рябь на поверхности пруда.

Своим голосом Марк вначале тоже не владел и, отвечая на вопросы и замечания генерала, с удивлением прислушивался к чужим хриплым звукам. Но, когда он собирался с силами и говорил медленно, старательно выговаривая каждую букву, его ответы звучали почти внятно.

Однако лишь когда они пошли по песку на берегу моря — твердому, влажному и гладкому после отлива, — он начал вслушиваться в то, что говорил генерал, и это была вовсе не светская беседа.

Шон Кортни говорил о силе и сильных людях, о рвении и награде, и, хотя его голос звучал спокойно, он напоминал урчание старого льва, который только что убил свою добычу и будет убивать еще.

Марк, как ни странно, понимал, что все это очень важно, и ненавидел себя за то, что выпитое лишило его мысль живости и заставляло говорить с запинкой. Он начал яростно бороться с этим.

Они шли по блестящей полосе сырого песка, желтого в лучах заходящей луны. Море пахло солью и йодом (это был острый запах больницы), а легкий ветерок был таким холодным, что Марк вздрагивал даже в своем смокинге. Но вскоре он уже полностью воспринимал все, что говорил рослый человек, хромающий с ним рядом, и разволновался: то, что он слышал, не просто находило отклик в глубинах его души — многие мысли казались его собственными.

Язык его перестал заплетаться, и Марк неожиданно почувствовал, что ум его остер, как стилет, а сам он легкий, как ласточка, которая пьет на лету, когда мчится над самой поверхностью воды.

Он помнил, что когда-то подозревал этого человека в убийстве деда и присвоении Андерсленда. Теперь эти подозрения казались ему кощунством, он отбросил их и целиком погрузился в обсуждение того, что так глубоко его затрагивало.

Только много позже он понял, насколько важен был этот ночной разговор для всей его последующей жизни. Если бы он знал это тогда, язык застыл бы у него во рту, а мозг отказался бы служить. Ведь на самом деле он проходил суровейшее испытание. Мысли, которые высказывались как бы случайно, Марк должен был подхватить и развить или отвергнуть. Каждый вопрос затрагивал его совесть и обнажал принципы, и постепенно его искусно подводили к тому, что он высказывал свое мнение обо всем: от религии до политики, от патриотизма до нравственности. Раз или два генерал усмехнулся.

— А знаешь, ты радикал. Но, вероятно, в твои годы я был таким же — в молодости мы все хотим изменить мир. А теперь скажи, что ты думаешь о…

И следующий вопрос оказывался не связан с предыдущим.

— В нашей стране десять миллионов черных и миллион белых. Как, по-твоему, смогут они уживаться в течение следующей тысячи лет?

Марк сглотнул, сознавая грандиозность вопроса, и заговорил.

Луна побледнела в лучах рассвета, а Марк продолжал идти в очарованном мире пламенных мыслей и поразительных картин. И хотя он этого не сознавал, Шон Кортни разделял его возбуждение. Луис Бота, старый воин и политик, как-то сказал Шону: «Даже лучшие из нас устают и стареют, Шон, и когда это случится, рядом должен оказаться тот, кому можно передать факел и доверить нести его дальше».

Оба удивились, когда ночь внезапно кончилась и небо окрасилось в розово-золотой цвет.

Они стояли рядом и смотрели, как солнце, вынырнув из темно-зеленого моря, быстро поднимается в небо.

— Мне уже много лет нужен помощник. Жена изводит меня. — Шон усмехнулся тому, как сгустил краски. — И я пообещал ей, что найду такого человека. Но мне нужен юноша сообразительный, умный и достойный доверия. Такого найти трудно. — Сигара Шона давно погасла, он изжевал ее и теперь достал изо рта, неодобрительно осмотрел и бросил в набегающую волну. — Работы будет много, ни определенных часов, ни определенных обязанностей, и видит Бог, сам бы я не хотел с собой работать, потому что я придирчивый и черствый старый ублюдок. Но с другой стороны, могу гарантировать: тот, кто возьмется за эту работу, не заскучает и к тому же сможет кое-чему научиться.

Он повернулся, вытянул шею и заглянул Марку в лицо. Ветер трепал бороду генерала, а галстук он давно снял и сунул в карман. Золотые лучи восходящего солнца осветили глаза генерала Кортни, и стало видно, какого они прекрасного синего цвета.

— Возьмешься? — спросил он.

— Да, сэр, — не раздумывая ответил Марк, ослепленный перспективой бесконечной близости к этому невероятному человеку.

— Ты не спросил о плате, — проворчал Шон.

— Деньги не имеют значения.

Шон приподнял бровь и насмешливо взглянул на него.

— Деньги всегда имеют значение.

Когда Марк во второй раз прошел в ворота Эмойени, он вступил в новую жизнь, которой раньше и представить себе не мог; и все же, поглощенный новыми впечатлениями, стремясь усвоить новые идеи, несмотря на устрашающий поток посетителей и бесконечные новые задания, Марк постоянно испытывал страх. Он боялся новой встречи с мисс Бурей Кортни.

Он так никогда и не узнал, не нарочно ли это устроил генерал Кортни, но в первый день Марка в Эмойени Бури здесь не было, не было и в следующие дни, хотя все говорило о ее пребывании здесь — ее портреты и фотографии украшали каждую комнату; Марк много времени проводил в библиотеке, где висел ее портрет маслом в полный рост. Буря в длинном светлом платье играла на пианино. Художнику удалось передать ее красоту и нрав. Марк постоянно натыкался взглядом на этот портрет, и это смущало его.

Вскоре между Марком и генералом установилось взаимопонимание, и за несколько дней последние опасения Шона исчезли. Редко бывало так, что постоянное соседство другого человека не раздражало Шона, но тут он обнаружил, что сам ищет общества юноши. Вначале он полагал поручить Марку только повседневную корреспонденцию и другие обычные и утомительные дела, освободив себе дополнительное время для важных сфер бизнеса и политики.

Теперь же он в самое разное время заходил в библиотеку, чтобы обсудить с Марком какую-нибудь мысль, наслаждаясь возможностью бросить на проблему молодой свежий взгляд. Или он отпускал шофера и просил Марка отвезти его на одну из лесопилок или на собрание в городе; в таких случаях он садился рядом с Марком и пускался в воспоминания о днях во Франции или о том времени, когда Марк еще не родился; ему нравился интерес Марка к рассказам о добыче золота или об охоте на слонов в глуши на севере, за рекой Лимпопо.

— Сегодня в Ассамблее будут интересные дебаты, Марк. Я собираюсь задать жару этому ублюдку Хендриксу из-за бюджета железных дорог. Отвези меня туда и можешь сам послушать с галереи для гостей. Письма подождут до завтра.

— На лесопильной фабрике Умвоти авария, прихватим дробовики и на обратном пути попробуем добыть несколько цесарок.

— Сегодня в восемь вчера в тренировочном зале. Если у тебя нет ничего важного.

Это были приказы, сколь бы вежливо они ни были сформулированы, и Марк обнаружил, что втягивается в жизнь военной бригады в мирное время. Совсем не такую, как во Франции, ведь у него теперь был могущественный покровитель.

— Ты не бесполезный лентяй, как посредственный солдат. Ты должен знать, как я работаю, сынок, и помогать мне, даже когда я играю в солдатики. К тому же, — тут глаза Шона озорно блеснули, — тебе нужно время для тренировок.

И на следующем сборе еще не привыкший к тому, как стремительно все происходит в мире, которым правит Шон Кортни, Марк обнаружил, что на нем мундир лейтенанта с портупеей и блестящими звездочками на погонах. Он ожидал встретить враждебность или по крайней мере снисходительное отношение со стороны других офицеров, но, когда ему поручили вести тренировки по стрельбе, все встретили это с энтузиазмом.

В доме Кортни положение Марка вначале было не очень понятным.

Он побаивался хозяйки Эмойени с ее зрелой красотой и холодной деловитостью. Первые две недели она держалась отчужденно, но вежливо, называла его «мистер Андерс» и любую просьбу предваряла обязательным «пожалуйста», а потом неукоснительно благодарила.

Когда генерал и Марк во время обеда оказывались в Эмойени, слуга приносил еду на серебряном подносе Марку в библиотеку, а по вечерам, попрощавшись с генералом, Марк садился на купленный им старый мотоцикл, громыхал по холму вниз, в горячий бассейн города, и возвращался в свою отвратительную квартиру на Пойнт-роуд.

Руфь Кортни наблюдала за Марком еще внимательнее и проницательнее, чем ее муж. Если бы он хоть в чем-то отступил от ее стандартов, она использовала бы все свое влияние на Шона, чтобы немедленно удалить его.

Однажды утром, когда Марк работал в библиотеке, Руфь пришла из сада с букетом срезанных цветов.

— Я постараюсь вам не мешать.

Она стала расставлять цветы в серебряной вазе на центральном столе. Первые несколько минут она молчала, потом естественно и непринужденно начала болтать с Марком, искусно выпытывая подробности его быта: где он спит и ест, кто стирает его одежду. Втайне она пришла в ужас.

— Вы должны приносить грязное ко мне, здесь слуги постирают.

— Вы очень добры, миссис Кортни, но я не хочу обременять вас.

— Ерунда, у нас два парня-дхоби, которым нечем заняться, кроме стирки и глажки.

Даже Руфь Кортни, одна из первых леди Наталя, все еще очень красивая в свои пятьдесят с лишним лет, не осталась равнодушной к естественной привлекательности Марка. Свою роль тут сыграло и благотворное воздействие Марка на ее мужа.

Шон в эти последние недели стал словно бы моложе, легкомысленнее, и Руфь понимала: причина не только в том, что его избавили от части рутины.

Мальчик возвращал ему дух молодости, свежесть мысли, энергию и энтузиазм для того в жизни, что устоялось и стало казаться уже не стоящим усилий.

У Шона была привычка час перед сном проводить в будуаре Руфи; он сидел в стеганом халате, смотрел, как она расчесывает волосы и смазывает кремом лицо, курил последнюю сигару, обсуждая события дня и любуясь ее по-прежнему стройным гибким телом под тонкой ночной рубашкой, чувствуя, как в нем просыпается желание; он ждал, когда жена повернется к нему, вместо того чтобы смотреть на него в зеркале, возьмет за руку и поведет в спальню, к большой кровати с четырьмя столбиками, с широким балдахином с кистями и бархатным пологом.

С тех пор как Марк появился в доме, Шон три или четыре раза высказывал столь радикальные замечания, так непохожие на его обычный консервативный образ мыслей, что Руфь роняла щетку на колени, оборачивалась и смотрела на него.

Всякий раз он смущенно смеялся и поднимал руку, предупреждая ее насмешки.

— Ладно-ладно, я знаю, что ты собираешься сказать. Да, я обсуждал это с молодым Марком. — Он снова усмехался. — У парня здравые мысли.

Однажды вечером (Марк работал у них уже больше месяца) они некоторое время сидели молча, потом Шон неожиданно сказал:

— Молодой Марк не напоминает тебе Майкла?

— Не замечала. Нет, не думаю.

— Да я не про наружность. Про то, как он думает.

Руфь почувствовала, как в ней темной приливной волной поднимается знакомое чувство вины. Она так и не подарила Шону сына. Это было ее единственное подлинное горе, единственная тень, омрачавшая их совместные годы. Плечи ее поникли, словно под тяжестью этого сожаления, и она посмотрела на себя в зеркало, как будто желая увидеть свою вину и неспособность.

Шон ничего не заметил и блаженно продолжал:

— Ну, жду не дождусь февраля. У Гамильтона лопнет селезенка, когда ему придется отдать нам большой серебряный кубок. Марк изменил настрой всей команды. Ребята знают, что теперь, когда он стреляет первым номером, они победят.

Руфь внимательно слушала и ненавидела себя: ведь она не смогла дать ему то, чего он так хотел; потом она бросила взгляд на маленькое резное изображение бога Тора на своем туалетном столике. Статуэтка — талисман плодовитости, подарок Шона — стоит здесь много лет. Буря была зачата в сильную грозу и поэтому получила свое имя. Шон смеялся, что Руфи необходим гром и молния, и подарил божка. «Не очень-то ты мне помог, — с горечью подумала она и посмотрела в зеркало на свое тело под тонким шелком. — Такое красивое и такое чертовски бесполезное!» Руфь никогда не бранилась, и подобная мысль свидетельствовала о степени ее отчаяния. Ее тело все еще красиво, но никогда уже не выносит дитя. И теперь годится лишь на то, чтобы служить Шону утехой. Руфь резко встала, не закончив свой вечерний ритуал, подошла к сидящему Шону, вынула у него изо рта сигару и решительно погасила ее в пепельнице.

Он удивленно посмотрел на нее, хотел о чем-то спросить, но слова так и не дошли до его губ. Веки Руфи были полуопущены, раскрытые губы обнажали мелкие белые зубы, на щеках рдели пятна.

Шон знал и это выражение, и что оно предвещает. Сердце его дрогнуло и забилось, словно зверь, в клетке ребер. Обычно их любовь была глубокой, полной взаимопонимания, за годы она стала окрепла, упрочилась, это было полное слияние двух личностей, символизирующее абсолютное единение их жизней… но иногда Руфь опускала веки, выпячивала губы, на ее щеках появлялась краска, и продолжение бывало таким диким и неуправляемым, что напоминало Шону стихийные бедствия.

Она просунула тонкую белую руку ему под халат и легонько провела длинными ногтями по животу, наклонилась, взялась другой рукой за бороду, повернула голову мужа лицом вверх и поцеловала в губы, глубоко засунув ему в рот розовый язычок. Шон зарычал и схватил ее, пытаясь усадить к себе на колени и одновременно распахивая ее ночную рубашку, так что высвободились маленькие острые груди, но Руфь, быстрая и сильная, вырвалась из его объятий. Ее розовая кожа светилась сквозь прозрачный шелк, грудь колыхалась, когда она стремительно порхнула в спальню, насмешливо и зазывно смеясь.

На следующее утро Руфь нарезала алых и белых гвоздик и отнесла целую охапку в библиотеку, где работал Марк. Он сразу встал. Руфь, отвечая на его приветствие, рассматривала его лицо. Она не сознавала, насколько он красив, и теперь обратила внимание, что такое лицо будет красивым и в старости.

У мальчика хорошие крепкие кости и гордый сильный нос.

Он один из тех счастливцев, кого морщины вокруг глаз и серебро в волосах только красят. Однако до этого еще далеко; теперь внимания требовали его глаза.

«Да, — подумала Руфь, глядя в них, — Шон прав».

В нем те же сила и искренность, что были в Майкле. Руфь незаметно наблюдала за ним, расставляя цветы, тщательно выбирая слова, когда начала с ним болтать, а, когда закончила работу, отошла, глядя на букет, и сказала, не оборачиваясь:

— Присоединяйтесь к нам, Марк, ланч подадут на террасу. — Она сознательно назвала его по имени, и они оба это заметили. — Конечно, если не предпочитаете обедать здесь.

Когда Марк вышел на террасу, Шон оторвался от газеты, но, когда Руфь пригласила Марка сесть напротив нее, выражение его лица не изменилось, он снова уткнулся в газету и продолжил гневно зачитывать передовицу, высмеивая автора интонацией и ударениями, а потом скомкал газету и бросил на пол возле своего стула.

— Этот человек буйнопомешанный, его следовало бы запереть.

— Что ж, сэр… — осторожно начал Марк.

Руфь облегченно вздохнула: она не посоветовалась с Шоном, надумав пригласить Марка к столу, но мужчины сразу заспорили, а когда подали главное блюдо, Шон сказал:

— Марк, займись цыплятами, а я позабочусь об утке, — и они стали резать птицу, продолжая разговаривать, как члены одной семьи, и Руфь прикрыла салфеткой улыбку, когда в одном случае Шон вынужден был не впрямую признать правоту молодого человека.

— Я, конечно, не говорю, что ты прав, но, будь ты прав, как бы ты объяснил такой факт…

И он атаковал с нового направления, а Руфь слушала, как искусно защищается Марк: она все лучше понимала, почему Шон выбрал именно его.

За кофе Марк наконец узнал, что стало с Бурей Кортни.

Шон неожиданно повернулся к Руфи.

— Сегодня утром было письмо от Бури? — Когда жена отрицательно покачала головой, он продолжил: — Этой маленькой задаваке следует научиться прилично себя вести: она не пишет уже почти две недели. Где они должны быть теперь?

— В Риме, — ответила Руфь.

— Рим! — проворчал Шон. — Там толпа итальянских любовников щиплет ее за задницу!

— Шон! — строго сказала Руфь.

— Прошу прощения. — Он с легким смущением посмотрел на нее, потом озорно улыбнулся. — Насколько я ее знаю, именно сейчас она наверняка в удобной позе для щипка.

Этим вечером, садясь писать Марион Литтлджон, Марк вдруг понял, как одно упоминание о Буре Кортни изменило его отношение к девушке, на которой он собирался жениться. Из-за огромного груза работы, который Шон Кортни походя взвалил на плечи Марка, его письма к Марион перестали быть ежедневным ритуалом, и иногда между ними проходила целая неделя.

С другой стороны, ее письма к нему оставались все теми же — традиционными, полными тепла, однако Марк понимал, что не только работа заставляла его оттягивать их новую встречу. Сейчас, в поисках слов и вдохновения, он изжевал конец ручки, пока дерево совсем не раскололось, и с огромным трудом красноречиво писал на каждой странице о неумирающей любви; каждый новый пустой листок страшил его не меньше, чем переход через Сахару, но его хочешь не хочешь приходилось заполнять. «На следующей неделе мы едем в Йоханнесбург, на ежегодное соревнование на Кубок Африки», — написал он и подумал, что же еще из этого выжать, чтобы хватило хотя бы на страницу.

Марион Литтлджон принадлежала к той жизни, которая осталась в прошлом, когда Марк прошел в ворота Эмойени.

Он наконец взглянул правде в глаза, но это ничуть не уменьшило его чувства вины; он попытался прогнать это чувство и продолжить письмо, но в его сознание упрямо вторгались иные образы и прежде всего Буря Кортни, веселая и стройная, ослепительно прекрасная и недостижимая, как звезды.

Кубок Африки на подставке из черного дерева высотой был почти по грудь человеку. В Эмойени слуги три дня надраивали его, прежде чем блеск удовлетворил генерала Кортни; теперь кубок возвышался в центре буфетной стойки, украшенный пирамидой желтых роз.

Буфет стоял в прихожей главного бального зала; прихожую и собственно зал заполняли сотни гостей, которых Шон Кортни пригласил отпраздновать свой триумф. Он даже пригласил полковника Гамильтона, командира «Кейптаунских горцев», вместе со старшими офицерами, предложив им каюты первого класса на лайнере «Юнион Касл», чтобы они присутствовали на балу в качестве гостей генерала.

Гамильтон ответил письмом в четыре строки, не считая адреса и заключительных поздравлений, и вежливо отказался. С тех пор как королева Виктория в первый год бурской войны учредила этот кубок, он всегда доставался Кейптауну, и победа над Гамильтоном во многом объясняла щедрость Шона Кортни.

Для Марка это был самый напряженный период с его появления в Эмойени. Руфь Кортни все больше полагалась на него, и под ее руководством он выполнил большую часть работы, связанной с приглашением гостей и заказом еды и напитков.

Теперь она заставила его танцевать со всеми некрасивыми девушками, которые в ином случае мрачно сидели бы у стены, и после каждого танца генерал повелительным взмахом сигары над головами гостей подзывал его к себе, к буфету, у которого занял постоянную позицию.

— Советник, позвольте представить вам моего нового помощника Марка Андерса. Марк, это советник Эванс.

— Верно, Пасси, это и есть тот молодой человек, который заработал нам кубок.

Марк стоял красный от смущения, а генерал в пятый или шестой раз за вечер принимался выстрел за выстрелом описывать день соревнований; две самые сильные команды показали одинаковый результат, и, чтобы выйти из этого тупика, судьи назначили индивидуальный зачет. Сильный поперечный ветер от двадцати до тридцати миль в час, дистанция первого выстрела — двести ярдов. Марк дивился тому, какое удовольствие доставляет генералу эта игрушка. Состояние Кортни почти невозможно оценить, его земли измеряются сотнями квадратных миль, он владеет бесценными картинами и старинными книгами, драгоценными камнями и украшениями, домами, лошадьми и яхтами, но в эту минуту для него ценнее всего этот блестящий пустяк.

— Я сам попробовал прицелиться… — Генерал уже достаточно выпил, чтобы изображать происходящее, поэтому он присел, показывая, как нагнулся в бункере и заглянул в прицел, — и должен вам сказать, что это была худшая минута в моей жизни.

Марк согласно улыбнулся. Снайпер горцев не отставал от него ни на выстрел. Они оба попали в цель с двухсот ярдов, потом с пятисот. И только на дальности в тысячу ярдов невероятная способность молодого Марка правильно оценить боковой ветер…

К этому времени слушатели Шона уже зевали от скуки, а ведь предстояло еще услышать о десяти раундах методического ведения огня и десяти раундах на скорострельность. Марк, заметив признаки паники в бальном зале, оглянулся.

У входа в бальный зал стояла Руфь Кортни, рядом с ней — зулус-дворецкий. Человек с кровью воина в жилах и осанкой вождя, сейчас он посерел от чувства, близкого к страху, и что-то жалобно говорил хозяйке.

Руфь, успокаивая, коснулась его руки и посмотрела на Марка.

Когда он торопливо шел по залу, то не мог в очередной раз не заметить, как мать похожа на дочь. У Руфи Кортни сохранялась фигура спортивной молодой женщины, частые долгие прогулки верхом и пешком позволяли ей оставаться стройной и грациозной, и только совсем вблизи видны были мелкие морщинки на лице и крошечные потемневшие участки на гладкой коже цвета слоновой кости. Руфь пренебрегает современными модными короткими стрижками, ее волосы убраны в высокую прическу, платье, простое и элегантное, не скрывает линий тела и маленьких острых грудей. Один из гостей подошел к ней раньше Марка, и, пока она оживленно беседовала с ним, улыбаясь, Марк стоял поблизости и ждал. Наконец Руфь извинилась, и Марк сразу подошел к ней.

— Марк. — В ее глазах видна была тревога, но она продолжала легко и беззаботно улыбаться. — У нас неприятности. Явился непрошеный гость.

— Что я должен сделать?

— Он сейчас в главной прихожей. Пожалуйста, отведите его в кабинет генерала и оставайтесь с ним, пока я предупрежу мужа и пошлю его к вам. Хорошо?

— Конечно.

Она благодарно улыбнулась и, когда Марк уже повернулся, чтобы уйти, остановила его прикосновением к руке.

— Марк, постарайтесь остаться с ними. Я не хочу, чтобы они были наедине. Бог знает, что может случиться. — Ее внешнее спокойствие дрогнуло. — Ну почему он пришел сюда — и именно сегодня, когда…

Она сдержалась, ее улыбка снова стала спокойной и уверенной, но оба знали, что она собиралась сказать. «Сегодня, когда генерал выпил». К этому времени Марк достаточно знал генерала, чтобы разделять ее озабоченность. Под мухой от генерала можно ждать чего угодно — от искреннего, с размахом гостеприимства до темного, яростного и не направленного ни на что конкретное гнева.

— Сделаю, что смогу, — пообещал он и спросил: — А кто этот гость?

Руфь прикусила губу, отчего на лице сразу проступили тревога и напряжение, но взяла себя в руки и спокойно ответила: