Птица не упадет Смит Уилбур

По-прежнему вися на руках, Марк запрокинул голову и посмотрел вверх. Перспектива укоротила башню; теперь копер нависал над ним как страшное чудовище, черное на фоне мягкого утреннего неба; грубые, черные стальные и деревянные балки уходили вверх. В зените Марк видел бледное лицо пулеметчика и толстый, окруженный радиатором ствол «виккерса», нацеленный как можно ниже.

Снова выстрелы. Пули ударялись в сталь рядом с его головой и сталь гремела, как колокол. Они попадали в голубые камни, отбивая от них осколки, изрезавшие ему пальцы; Марк закрыл глаза, продолжая беспомощно висеть на руках.

Скорость была так велика, что тележка провела под огнем всего несколько секунд, затем выскочила из зоны досягаемости пулемета, пронеслась по бетонному откосу и врезалась в амортизаторы. Сила удара была такова, что Марка сорвало с места, ремень ружья лопнул, оружие отлетело, а сам Марк взлетел в воздух и ударился о бетонный пандус с такой силой, что лязгнули зубы. Жесткий бетон порвал ему штаны на бедре и ноге и куртку на плече, плоть в прорехах обожгло.

Наконец Марк остановился у груды пустых нефтяных бочек. Первой его заботой было лечь на спину и посмотреть наверх.

Теперь он находился под копром, и его защищали от пулеметчика стальные балки башни. Марк встал, страшась обнаружить у себя перелом. Но хотя его тело было в синяках и болело, он мог двигаться и заковылял к тому месту, где лежало ружье.

Ремень лопнул, ложе треснуло и раскололось; когда Марк поднял ружье, ложе распалось на две части.

Стрелять с плеча он не сможет.

Прицел сбит, расколотый металл блестит, как серый кристаллический сахар. Прицелиться невозможно. Придется подойти близко, очень близко.

В стальном затворе — яркая длинная царапина.

Марк взмолился: «Помоги, Боже» — и попытался открыть затвор. Затвор основательно заело, и Марку пришлось провозиться с ним несколько драгоценных секунд. «Ну хорошо, — подумал он. — Нет ложа, нет прицела, и всего только обойма в затворе. Будет интересно».

Он быстро огляделся.

Под стальной башней в бетоне два квадратных входа в ствол шахты перегорожены стальной решеткой. Одна клеть наверху, ее двери раскрыты, она готова принять очередную смену. Вторая клеть внизу, под землей на глубине в тысячу футов.

Так они стоят уже несколько месяцев. На противоположной стороне — небольшой служебный лифт, который за полминуты поднимает на верх копра бригаду ремонтников. Однако электричества нет, и лифт бесполезен.

Единственный возможный путь наверх — лестница для чрезвычайных случаев. Открытая стальная спираль вьется вокруг центра башни, защищенная только тонкими перилами.

Высоко над головой Марка снова загремел «виккерс», и Марк услышал с дороги крик боли. Это заставило его поторопиться, и он захромал к лестнице.

Стальная проволочная дверь открыта, стальной висячий замок сбит, и Марк понял, как поднялся на вершину стрелок.

Он ступил на лестницу и начал подъем по ступенькам, круг за кругом, вверх, вверх.

Справа от него все время зиял открытый ствол шахты, мрачный черный вход в подземелье, отвесно уходящий вниз на тысячу футов.

Марк старался не обращать на это внимания; держась за перила, он втаскивал свое избитое, измученное тело наверх, неся в другой руке сломанное оружие, и высматривал в вышине стрелка.

«Виккерс» снова застрочил, и Марк посмотрел по сторонам. Он взобрался достаточно высоко, чтобы видеть дорогу: один из грузовиков горит, в небо поднимается высокий столб дыма и пламени, а на открытом пространстве по-прежнему раскиданы тела в хаки, брошенные смертью куклы.

У него на глазах пули из «виккерса» снова начали рвать тела мертвецов, и гнев Марка стал холодным и ярким, как лезвие кинжала.

— Продолжай стрелять, милая, — прохрипел незнакомым голосом Фергюс. — Короткими очередями. Медленно досчитай до двадцати и нажми на гашетку. Пусть думает, что я еще здесь.

Он достал из-за пояса «уэбли» и по-пластунски пополз к лестнице.

— Не оставляй меня, Фергюс.

— Все будет в порядке. — Он попробовал улыбнуться, но его лицо оставалось серым и мрачным. — Стреляй, вот и все. Я спущусь, встречу его на полпути. Он этого не ждет.

— Я не хочу умирать одна, — выдохнула она. — Останься.

— Я вернусь, милая. Не расстраивайся.

И он на животе скользнул в отверстие, на лестницу.

Хелен почувствовала себя ребенком, застрявшим в страшном кошмаре, запутавшимся в собственной судьбе, и ей захотелось плакать. Но она только негромко застонала.

Ружейная пуля ударила в бревна за ней. Стреляли снизу. Она не видела кто, потому что они прятались в канаве и неровностях местности, укрывались в длинных лиловых тенях, глаза ей туманили слезы и усталость; но она собрала остаток сил и подползла к пулемету.

Хелен села перед ним. Ее руки оказались коротковаты, едва дотянулись до гашетки. Она нацелила ствол вниз, сфокусировала расплывающуюся в глазах картину, удивляясь крошечным фигуркам в поле прицела. Пулемет в ее руках задрожал как живое существо. «Короткими очередями», — прошептала она, повторяя инструкции Фергюса, и нажала на гашетку. Один, два, три, считала она выстрелы.

Услышав выстрелы, Марк остановился и стал всматриваться. Он был на полпути к вершине и видел над собой платформу под тяговыми колесами, на которой установлен «виккерс».

Сквозь узкие щели в досках просвечивало открытое яркое небо; на глазах у Марка одну из таких полосок зачернило движение наверху. Именно это движение привлекло его внимание, и он понял, что смотрит на пулеметчика. Должно быть, тот сидел прямо над швом в полу платформы, и, шевелясь, загораживал свет.

Пуля сквозь щель ранит его, обездвижит… но Марк посмотрел на сломанное оружие в своих руках и понял, что нужно подойти ближе, гораздо ближе.

Он продолжил подъем, стараясь ступать на цыпочках: гвозди в каблуках по металлу стучали.

Фергюс Макдональд услышал этот стук и встал под защиту стальной балки. «Всего один, — пробормотал он. — Но поднимается быстро».

Он опустился на колено и всмотрелся в зазоры между ступеньками, надеясь увидеть того, на кого охотился. Ступеньки перекрывали одна другую, как расправленные веером игральные карты, а боковые распорки башни образовывали внизу непроницаемую стальную преграду.

Единственный способ что-нибудь увидеть — перевеситься через перила и посмотреть вниз, в центральный ствол.

Мысль о тысячефутовой пропасти испугала Фергюса; к тому же он достаточно высоко оценивал противника, чтобы понять — высунуть голову значит нарваться на пулю.

Надо передвинуться на более удобную позицию, откуда можно накрыть верхнюю спираль лестницы под ним. «Подпустить его поближе», — решил он, ухватился рукой за перила на уровне подбородка и положил «уэбли» на сгиб второй руки, чтобы поддерживать тяжелый пистолет.

Наклонив голову, он вслушался в звук шагов и решил, что человек близко. Еще один виток лестницы, и можно будет выстрелить. Он осторожно взвел курок и наискось прицелился.

Наверху снова застучал «виккерс», и Марк остановился, чтобы перевести дух и проверить, где стреляющий; с отчаянием он понял, что для этого поднялся уже слишком высоко.

Угол обзора сменился, и он больше ничего не видит сквозь щели между досками. Придется снова осторожно спуститься, чтобы стали видны яркие светлые полоски в платформе.

Легкое движение наверху убедило его, что стрелок там, по-прежнему сидит над щелью. Но стрелять отсюда было почти невозможно.

Придется стрелять вертикально, это неудобно делать даже из самого лучшего положения, а у него нет ни ложа, чтобы прочно установить ружье, ни прицела, ему выпало стрелять в сплошную темную массу древесины, угадывая расположение щели, потому что наверху с противоположной стороны стрелок по-прежнему закрывает своим телом свет. Сама щель всего два дюйма шириной, и, если Марк хоть чуть-чуть промахнется, пуля застрянет в доске, не причинив никому вреда.

Он старался не думать о том, что в его распоряжении всего один выстрел: об этом свидетельствовал заклинившийся затвор.

Марк прижался бедром к перилам и наклонился над открытым шахтным стволом; пытаясь думать только о цели, он естественным привычным движением поднял винтовку. Он знал, что единственный выстрел нужно сделать, руководствуясь чутьем. Если колебаться или какое-то время держать цель на мушке, шансов вообще не будет.

Он поднял поврежденное ружье и в тот миг, когда длинный ствол занял вертикальное положение, нажал на спусковой крючок.

Грянул выстрел, и при вспышке стало видно, что пуля отколола щепку от платформы. Марк испытал глубочайшее отчаяние.

Потом тело, закрывавшее свет, дернулось, прянуло в сторону, светлая щель снова стала отчетливо видна, и на платформе кто-то закричал.

Хелен Макдональд только что в очередной раз досчитала до двадцати и теперь целилась в людей, собравшихся за одним из грузовиков. Она наклонилась над пулеметом и уже собиралась нажать на гашетку, но тут сквозь щель в платформе прошла пуля.

Задев твердую древесину — слегка, так что оболочка пули разорвалась, — сама пуля изменила форму, стала похожей на гриб, и оставила в плоти вовсе не аккуратную круглую рану.

Эта рана была неровной и рваной; пуля вошла в тело там, где соединялись слегка раздвинутые бедра Хелен, прошла через нижнюю часть живота, раздробила кости тазового пояса, отскочила, сохранила достаточно инерции, чтобы разорвать спускающуюся аорту — крупную артерию, отходящую от сердца, — и наконец застряла в одной из мышц спины.

Хелен подбросило в воздух и лицом вниз швырнуло на платформу.

— О Боже, о Боже, помогите! Фергюс, Фергюс, я не хочу умирать одна, — закричала Хелен, и двое мужчин внизу на стальной башне отчетливо услышали ее крик.

Марк сразу узнал голос. Не нужно было слышать имя, чтобы знать наверняка.

Сознание его съежилось в ужасе перед тем, что он наделал.

Ружье едва не выскользнуло из рук, но он подхватил его, прижав к перилам.

Хелен снова закричала, на этот раз без слов: именно такие дикие звериные крики она издавала однажды на пике страсти, и Марк на мгновение вспомнил ее лицо, сияющее и торжествующее, горящие темные глаза, открытый красный рот и дрожащий розовый лепесток языка.

И бросился наверх.

Крик словно стрела вонзился в сердце Фергюса. Услышав этот пронзительный, полный физической боли крик, он опустил пистолет и остановился, нерешительно глядя вверх; он не знал, что произошло, знал только, что Хелен умирает. Он слишком часто слышал предсмертные крики, чтобы ошибиться. И не мог заставить себя начать подъем, зная, какой ужас ждет его там.

Пока он колебался, из-за поворота лестницы показался Марк. Фергюс не был готов к его появлению. Пистолет висел у него на боку, и он откинулся всем телом и попытался поднять оружие, чтобы выстрелить прямо в грудь незнакомцу в мундире.

Марк был ошеломлен не меньше. Он не ожидал встретить еще одного врага, но увидел поднимающийся пистолет и ударил сломанным ружьем Фергюса по голове.

Фергюс увернулся, «уэбли» выстрелил, и пуля пролетела в нескольких дюймах от головы Марка; выстрел ударил по его барабанным перепонкам и заставил отдернуть голову. Ружье стукнулось о балку за Фергюсом, вырвалось из рук Марка, и мужчины сошлись грудь к груди. Марк перехватил в запястье руку, которой Фергюс держал пистолет, и стиснул изо всех сил.

Оба не узнали друг друга. Фергюс, постарев, превратился в серую карикатуру на самого себя, и ему на глаза сползла матерчатая шапка. Марк был в незнакомом мундире, пыльный и окровавленный, и тоже изменился: юноша стал мужчиной.

Марк был выше, но весили они одинаково, и Фергюсом овладел страшный, неистовый, безумный гнев, который придавал ему сверхчеловеческую силу.

Он прижал Марка к перилам и наклонил его голову над открытым стволом шахты, но Марк не выпускал его руку с пистолетом, и оружие было направлено вверх, выше головы.

Фергюс громко всхлипнул, собирая всю свою жесткую силу, силу тела, закаленного тяжелым физическим трудом и объятого пламенем гнева, печали и отчаяния.

Марк чувствовал, как скользят его ноги; подбитые гвоздями каблуки скрипели на стальной ступеньке лестницы, тысяча футов разверстой пропасти гипнотически влекли его к себе.

Над ними снова закричала Хелен, и этот звук, словно иглой, пронзил мозг Фергюса, он вздрогнул, и его тело изогнулось в мощной спазме, которую Марк не мог и надеяться сдержать. Он перелетел через перила, но по-прежнему одной рукой сжимал запястье руки Фергюса с пистолетом, а другой обхватил его за плечи.

Они скользили в пустоте, сплетенные в ужасной пародии на объятие влюбленных, но, когда падение началось, Марк зацепился обеими ногами за перила, как акробат на трапеции, и рывком остановился, повиснув вниз головой над стволом шахты.

Сила собственного удара перенесла Фергюса через противника, он перевернулся в воздухе и вырвался от Марка, державшего его за плечи.

И так резко остановился, что рывок едва не выворотил руку Марка из плечевого сустава, но какой-то животный инстинкт помешал Марку разжать пальцы, державшие запястье Фергюса.

Они раскачивались над черной пропастью ствола: ноги Марка цеплялись за перила, а следующее звено цепи представлял висящий на его руке Фергюс.

Фергюс запрокинул голову, его шапка слетела, волосы соскользнули с лица. Он смотрел на Марка, а Марк от потрясения едва не разжал руку.

— Фергюс! — прохрипел он, но в глядевших на него безумных глазах не было узнавания. — Попробуй ухватиться! — просил Марк, раскачивая Фергюса, чтобы подвести его ближе к лестнице. — Хватайся за перила!

Он знал, что не сможет долго держать Фергюса: удар при падении вывернул и ослабил ему руку, кровь приливала к голове, он чувствовал, как разбухает его лицо, начинает ломить в висках, а черная голодная пасть ствола продолжала тянуть к себе; Марк пошарил второй рукой и ею тоже схватил Фергюса за запястье.

Фергюс повернулся, но, вместо того чтобы вцепиться в перила, свободной рукой перехватил пистолет.

— Нет! — закричал Марк. — Фергюс, это я! Это я, Марк!

Но Фергюс ушел за грань безумия. В левой руке он держал пистолет и силился нажать спусковой крючок.

— Убить их! — бормотал он. — Убить всех штрейкбрехеров!

Он поднял пистолет, чтобы выстрелить в противника, и при этом медленно поворачивался, зависнув над пропастью на руке Марка.

— Нет, Фергюс! — закричал Марк. Ствол пистолета нацелился ему в лицо. На таком расстоянии пуля снесет половину головы; Марк видел, как Фергюс нажимает на спусковой крючок; костяшка его пальца побелела от напряжения.

Он разжал руки, выпуская запястье Фергюса из пальцев.

Фергюс, вращаясь, быстро полетел вниз. Револьвер так и не выстрелил, а Фергюс отчаянно закричал.

По-прежнему вися вниз головой, Марк смотрел на Фергюса; руки и ноги у того вращались, как спицы в колесе, он быстро уменьшался в размерах, и отчаянный крик звучал все тише; наконец темная точка, пылинка, неожиданно исчезла во мраке, заглох и крик.

Марк висел в наступившей темноте, как летучая мышь; смаргивая пот, он много секунд не мог собраться с силами, чтобы пошевелиться. Его привел в себя продолжительный болезненный стон с платформы наверху.

Заставляя тело повиноваться, Марк ухватился руками за перила и подтянулся. Наконец он смог перевалиться на лестницу и встать на подгибающиеся ноги.

Хелен, оставляя темный влажный след, подползла к краю платформы. Ее защитного цвета брюки промокли от крови, которая все лилась и образовала расползающуюся лужу вокруг того места, где она сидела.

В позе крайней усталости она легла рядом с треножником «виккерса» и закрыла глаза.

— Хелен, — позвал Марк, и она открыла глаза.

— Марк, — прошептала она, но без удивления.

Она будто ждала его. Лицо Хелен было смертельно бледным, губы словно окружены инеем, кожа блестела, как лед.

— Почему ты меня бросил? — спросила она.

Марк неуверенно приблизился. Нагнулся к ней, взглянул на нижнюю часть тела и почувствовал, как рвота подступает к горлу.

— Я тебя правда любила, — голос ее был очень тихим, дыхание легким, как ветер в пустыне на рассвете, — а ты ушел.

Он протянул руку, чтобы развести ей ноги и посмотреть рану, но не смог заставить себя.

— Ты больше не уйдешь, Марк? — спросила она едва слышно. — Я знала, что ты ко мне вернешься.

— Не уйду, — пообещал он, не узнавая свой голос, и на ее ледяных губах появилась улыбка.

— Обними меня, Марк, пожалуйста. Я не хочу умирать одна.

Он неловко положил руку ей на плечи, и голова Хелен качнулась к нему.

— Ты меня когда-нибудь любил, Марк, ну хоть немного?

— Да, любил, — ответил он. Ложь легко слетела с языка.

Неожиданно между ее бедер с журчанием хлынула более светлая кровь. Это лопнула поврежденная артерия.

Хелен вздрогнула, ее глаза широко распахнулись, потом тело обмякло, и голова упала.

Эти открытые глаза были темны, как ночное небо. Марк увидел, как ее лицо изменилось. Казалось, оно растаяло, точно белый свечной воск, который слишком близко поднесли к огню, оно текло, дрожало, изменялось; теперь это было лицо мраморного ангела, гладкое, белое и удивительно прекрасное — лицо мертвого мальчика из далекой страны, и ткань сознания Марка начала рваться.

Он закричал, но из его горла не вырывалось ни звука; крик звучал глубоко в душе; лицо было абсолютно бесстрастным, глаза сухими.

Так его и нашли час спустя. Когда первый солдат осторожно поднялся на верх стальной башни, Марк неподвижно сидел, держа в объятиях мертвую женщину.

— Ну вот, — сказал Шон Кортни, — повесили Таффи Лонга!

Он гневно сложил газету и бросил на пол павильона рядом со стулом.

В темной блестящей листве дерева локвы над ним маленькие птицы острыми клювами высасывали нектар из цветов, и их крылья трепетали, как у мотылька возле свечи.

Все сидящие за завтраком молчали. Все знали, как воевал Шон за помилование забастовщиков, приговоренных к смертной казни. Он использовал все свое влияние и власть, но это не помогло: мстительные хотели полной мерой расплатиться за ужасы революции. Теперь Шон, опустив голову на грудь, мрачно сидел во главе стола и смотрел на долину Ледибурга.

Его рука все еще висела на льняной перевязи; рана не затянулась, пулевое отверстие оставалось открытым. Это тревожило врачей, но Шон сказал:

— Леопард и пуля, шрапнель и нож — все это я уже проходил. Не тяните из меня жилы. Старая плоть зарастает медленно, но верно.

Руфь Кортни, наблюдавшую сейчас за ним, телесные раны не тревожили. Ее заботили раны души.

Мужчины ее дома вернулись глубоко изъязвленными виной и печалью. Она не знала точно, что произошло в эти мрачные дни, потому что ей об этом не рассказывали, но и здесь, в Лайон-Копе, чувствовался пережитый ужас, даже в такие яркие мягкие дни, на этих прекрасных холмах, куда она привезла их отдыхать и залечивать раны.

Это особое место, средоточие их жизни и ее главная крепость; сюда Шон Кортни привез ее невестой. У них есть другие большие дома, но только здесь они дома, и теперь, после всех треволнений, она привезла Шона сюда. Но вина и ужас приехали вместе с ними.

— Безумие, — бормотал Шон. — Проклятое безумие. Не понимаю, как они этого не видят.

Он покачал головой и некоторое время молчал. Потом вздохнул.

— Сейчас мы вешаем их и даем им вечную жизнь. До конца наших дней они будут преследовать нас.

— Ты старался, дорогой, — негромко сказала Руфь.

— Стараться мало, — проворчал Шон. — В конечном счете важен только итог.

— Но, папа, ведь они убили сотни людей, — вмешалась Буря, раскрасневшись и качая головой. — Они даже пытались убить тебя!

Марк с начала завтрака молчал, но теперь поднял голову и через стол посмотрел на Бурю. И она, увидев его лицо, сдержала другие слова, рвавшиеся с уст.

Он очень изменился после возвращения. Как будто постарел на сто лет. И хотя на лице не появились морщины, Марк словно стряхнул молодость и взвалил на себя все бремя знания и земного опыта.

Когда он смотрел на нее так, Буря чувствовала себя ребенком. Это ей не нравилось. Хотелось пробить броню отчужденности, которая теперь окружала его.

— Они самые обычные убийцы, — сказала она, адресуя свои слова не отцу.

— Мы все убийцы, — негромко ответил Марк; хотя его лицо оставалось отчужденным, нож громко звякнул о тарелку. — Прошу меня простить, миссис Кортни, — повернулся он к Руфи, и та сразу нахмурилась.

— Марк, но вы не притронулись к еде.

— Я еду в деревню.

— Вы и не ужинали вчера.

— Хочу отправить почту с дневным поездом.

Он сложил салфетку, быстро встал и пошел по лужайке. Руфь, беспомощно пожав плечами, глядела вслед высокой грациозной фигуре, потом повернулась к Шону.

— Он взведен, как часовая пружина, готовая лопнуть, — сказала она. — Что с ним случилось, Шон?

Шон покачал головой.

— Этого никто не знает, — ответил он. — Такое часто бывало в траншеях. Как будто человек долго выдерживает напряжение, а потом что-то в нем ломается. Мы это называли контузией, потому что не могли подобрать слово получше, но это не совсем контузия. — Он помолчал. — Я тебе не рассказывал о Марке, почему я его выбрал и как мы с ним впервые встретились.

И он заговорил. Сидя в прохладной зеленой тени локвы, он рассказывал о грязи, и страхе, и ужасах Франции.

— Это не просто отдельный случай, не неделя и не месяц, это тянется столько, что начинает казаться бесконечным. Но с теми, кто наделен особым талантом, все гораздо хуже. Нам, генералам, приходилось безжалостно использовать таких людей. Марк был одним из них. — И он рассказал, как использовали Марка, словно охотничью собаку, а две женщины, связанные с жизнью молодого человека, который теперь так много для них значил, внимательно слушали. — Человек обрастает страхами и ужасом, как корабль ракушками. Они ниже ватерлинии, их нельзя увидеть, но они там. Марк нес на себе эту тяжесть, и в Фордсбурге случилось что-то такое, что едва не сломало его. Теперь он на самом краю.

— Что мы можем для него сделать? — негромко спросила Руфь, глядя в лицо мужу, счастливая оттого, что у него наконец есть сын: она давно поняла, что Шон видит в Марке сына. Она достаточно любила мужа, чтобы не негодовать, что этот сын рожден не ею, что она не сумела дать Шону то, чего он так сильно хотел; она радовалась за него и разделяла его радость.

Шон покачал головой.

— Не знаю.

А Буря гневно зашипела. Оба посмотрели на нее. Шон почувствовал тепло в груди: он по-прежнему удивлялся тому, что такое прекрасное существо может быть его частью.

С виду она очень нежная и хрупкая, однако он знал, что дочь прочна, как плетеный шнур. Он также знал, что хотя выглядит она невинно, как только что распустившийся цветок, но умеет ужалить, как змея; она ослепляет яркостью и красотой, но под ними скрываются бездны, которые порой удивляли и пугали его; когда ее настроение резко менялось, когда она неожиданно впадала в ярость, Шона это зачаровывало.

Теперь он нахмурился, чтобы скрыть свои чувства.

— Да, мисси, в чем дело? — ворчливо спросил он.

— Он уходит, — сказала она, и Шон посмотрел на нее, откинувшись в кресле.

— О ком ты говоришь? — спросил он.

— О Марке. Он уходит.

— Откуда ты знаешь?

Что-то глубоко внутри Шона сжалось при мысли о потере еще одного сына.

— Знаю. Просто знаю, — сказала она, и настала ее очередь встать, вскочить, гибко и стремительно, как газель, поднятая тревогой из травы, где лежала. Буря остановилась перед отцом.

— Ты ведь не думал, что он вечно будет твоей комнатной собачкой? — презрительно спросила она. В другое время это вызвало бы яростный гнев генерала. Теперь он только молча посмотрел на дочь.

А та исчезла, пересекла лужайки в солнечном свете, который позолотил ее темные волосы и проник сквозь тонкое платье, обозначив темным силуэтом стройное тело, окружив ее сверкающим ореолом, отчего она стала похожа на неземное видение.

— Неужели ты не понимаешь, что лучше немного поплакать сейчас, чем потом плакать всю жизнь? — мягко спросил Марк, стараясь не показывать, как глубоко его тронули ее слезы.

— Разве ты не вернешься?

Марион Литтлджон не из тех женщин, что умеют красиво плакать. Ее круглое лицо словно растеклось и утратило форму, точно комок глины, глаза опухли и покраснели.

— Марион, я не знаю даже, куда иду. Откуда мне знать, вернусь ли я?

— Не понимаю, Марк. Я правда не понимаю. — Она сжала в руке мокрый платок и всхлипнула. — Мы были так счастливы. Я делала все, чтобы ты был счастлив, даже это.

— Дело не в тебе, — торопливо заверил Марк. Ему не хотелось, чтобы она напоминала о том, что всегда называла «это». Как будто передала ему бесценное сокровище, которое следовало вернуть с огромными процентами.

— Разве я не делала тебя счастливым, Марк? Я так старалась.

— Марион, я все время пытаюсь тебе сказать. Ты красивая девушка, ты добра и хороша, ты лучший человек, какого я знал.

— Тогда почему ты не хочешь на мне жениться?

Голос ее зазвучал визгливо, и Марк в тревоге посмотрел по сторонам. Он знал, что ее сестра и муж сестры сейчас напрягают слух, пытаясь разобрать, о чем они говорят.

— Я просто вообще не хочу жениться.

Она глухо застонала, потом громко высморкалась в промокший платок. Марк достал из кармана свой платок, и она благодарно взяла его.

— Я вообще не хочу жениться. Пока не хочу, — повторил он.

— Пока не хочешь, — подхватила она. — Но когда-нибудь?

— Когда-нибудь, — согласился он. — Когда пойму, чего хочу от своей жизни и как этого добиться.

— Я буду ждать. — Она пыталась улыбнуться — храбро, сквозь слезы. — Я буду ждать тебя, Марк.

— Нет! — Марка охватила тревога. Ему потребовалось все мужество, чтобы поговорить с ней, а теперь кажется, что он ничего не добился. — Бог знает, надолго ли это затянется, Марион. Ты встретишь десятки других мужчин — ты, такая добрая и любящая.

— Я буду ждать тебя, — твердо повторила она, и ее лицо приняло обычное приятное выражение, уныло поникшие плечи расправились.

— Пожалуйста, Марион. Ты заслуживаешь лучшего, — пытался разубедить ее Марк, с отчаянием чувствуя, что все его усилия напрасны.

Но она в последний раз всхлипнула и проглотила остатки горя, как каменный ком. Потом улыбнулась, смаргивая последние слезы.

— Неважно. Я очень терпеливая. Вот увидишь, — довольная, проговорила она.

— Ты не понимаешь.

Марк в бессильной досаде пожал плечами.

— Я все понимаю, Марк.

Она снова улыбнулась, но это была улыбка матери, обращенная к упрямому ребенку.

— Когда ты созреешь, ты вернешься ко мне. — Она встала и поправила платье. — А теперь пойдем, нас давно ждут.

Буря выбрала место очень старательно. Ей хотелось передать игру вечернего освещения и движение облаков над откосом, но хотелось видеть и ущелье, потому что падающая белая пена станет центром ее картины.

Еще ей хотелось видеть крыши Ледибурга, но так, чтобы ее саму не увидел случайный наблюдатель.

Она установила мольберт на краю небольшого углубления на самой восточной границе Лайон-Копа; и мольберт и она сама располагались с художественным подходом к самым незначительным деталям. Но когда Буря остановилась на краю углубления, удерживая на сгибе одной руки палитру, а в другой кисть, подняла подбородок и посмотрела на просторы земли, и леса, и небес, на то, как меняется освещение, на золотистую голубизну неба, — все это захватило ее.

Поза ее потеряла театральность, Буря взялась за работу: часто наклоняла голову к палитре, чтобы оценить качество смеси, в медленном ритуале переходила к холсту, как храмовая служительница, приносящая жертву, и была так поглощена своим занятием, что когда услышала слабый шум мотоцикла Марка, этот звук не проник в кокон сосредоточенности, которым она окружила себя.

Хотя первоначально она пришла сюда именно для того, чтобы подстеречь Марка, он чуть не проехал мимо, прежде чем она осознала его присутствие и остановилась, держа кисть высоко в одной руке, освещенная золотым предзакатным солнцем — картина гораздо более поразительная, чем та, которую она создавала.

В пятистах футах ниже того места, где она стояла, змеей вилась пыльная полоса дороги, делая первый поворот в серпантине, ведущем на откос, и когда Марк оказался на повороте, он, разумеется, увидел маленькую изящную фигуру на склоне.

Над откосом висели облака, но солнце находило в них прорехи, и один из таких лучей упал на Бурю. Буря стояла совершенно неподвижно, глядя вниз, на Марка, никак не показывая, что увидела или узнала его.

Он остановил большую машину на краю дороги и сел боком, сдвинув очки на лоб.

Буря по-прежнему не шевелилась. Они смотрели друг на друга.

Наконец Марк сделал такое движение, будто собирался снова завести мотор, и Бурю охватило отчаяние, которое, впрочем, не отразилось ни на ее лице, ни в движениях тела.

Она напрягла волю, сознательно стараясь мысленно связаться с Марком, и он остановился и снова посмотрел на нее. «Иди сюда», заставляла она, и нетерпеливым, почти вызывающим жестом он снял очки с головы и перчатки с рук — и Буря тут же невозмутимо обратилась к картине, на ее слегка приоткрытых губах играла легкая улыбка. Она не смотрела, как он поднимается по желтой траве высотой по колено.

Она услышала позади его дыхание и почувствовала его запах. У него был особый запах, который она научилась узнавать — как у щенка-сосунка или у кожаной мебели, на которую только что навели глянец. Ей стало жарко от этого запаха и чуть перехватило дыхание.

— Как красиво, — сказал он, и его голос был подобен легкому прикосновению пальцев к ее шее. Она почувствовала, как волоски на шее встают дыбом, поток крови прихлынул к бедрам и к соскам; соски превратились в маленькие твердые камешки. Они заныли, но это была не боль, а что-то гораздо более сильное. Ей захотелось, чтобы он притронулся к ним, и при этой мысли она почувствовала, как задрожали ноги и напряглись мышцы между ног.

— На самом деле прекрасно, — снова сказал он, теперь так близко, что она почувствовала, как его дыхание колеблет волосы у нее на шее, и новая волна дрожи пробежала по ее спине; на этот раз словно коготь разрывал ей плоть, и она сжала ягодицы, чтобы подавить это ощущение, как будто сидела верхом на непокорной лошади.

Посмотрела на картину и поняла, что он прав.

Прекрасна, хотя и не закончена. Буря всю ее видела мысленно, и картина была правильна и прекрасна, но сейчас Буре нужны были только прикосновения его рук.

Картина словно обострила ее чувства, раскрыла какую-то запретную дверь, и теперь его прикосновения хотелось до физической боли.

Она обернулась — Марк стоял совсем рядом и был такой высокий, что у нее снова перехватило дыхание. Она посмотрела ему в лицо. «Дотронься до меня», — мысленно приказывала она, но его руки висели вдоль тела, и она не могла понять выражения его глаз.

Она не вытерпела и медленно, сладострастно шевельнула бедрами. Что-то горело и таяло внизу ее живота.

«Коснись меня», — молча пыталась она заставить Марка выполнить ее желание. «Прикоснись к тому месту, где так жжет». Но он не услышал ее, не отзывался на ее безмолвные просьбы, и Буря вдруг рассердилась.

Ей хотелось наброситься на него, ударить по серьезному красивому лицу, она мысленно представила себе, как срывает с него рубашку и вонзает ногти в гладкие мышцы груди. Она посмотрела на расстегнутый и распахнутый ворот, на выбивающиеся черные волосы: кожа маслянисто блестела, солнце делало ее теплой и золотисто-коричневой.