Последний Инженер Мелемина Евгения

Шикан, пробитый пулей, мешком свалился в кучу нечистот. Темная кровь полилась ручейками и смешалась с дерьмом в густую кашу.

Апостолы, адепты и жрецы замерли. Даже дышать перестали, или Джон оглох от выстрела и перестал слышать их дыхание.

Несколько секунд они соображали, и соображали туго, а потом начали недоуменно озираться и взглядами выискивать помощи или человека, который сможет все объяснить, а затем случилось чудо – из боковых дверей вышел, улыбаясь, новый Шикан, чистенький и абсолютно трезвый.

– Не боясь смерти, воскреснете! – проорал он, воздевая руки.

Рев толпы оглушил Джона вторично. Изуродованные окровавленные люди бесновались так, словно каждому из них выдали по пять миллионов наличкой.

– Победив смерть, приблизитесь к богу! Покорив боль, получите право выставить ему счет!

Шикан довел свои логические измышления до конца, выдал беснующемуся народу реквизит – шипастые грязные ошейники и толстые ржавые цепи, и зашагал к выходу, брезгливо обходя свою паству.

– Мне нужна чистая рубашка, сигара и виски, – сообщил он. – Где ты припарковался?

– Недалеко. Виски нет, есть ром.

– Пусть ром. Какой пиджак! Да ты пижон! Знаешь ли ты, что грешно упаковывать свою никчемную плоть в мягкую и удобную одежду? Будешь гореть в аду. Ну-ну, не делай такое лицо, я пошутил. Твоя плоть не никчемная… пойдем сюда, здесь поменьше воняет.

Они вошли в шахту, продуваемую горячим воздухом. Волосы у обоих встали дыбом, и теперь приходилось не говорить, а кричать.

– Я видел там парня с оторванным членом! И огромной дырой в боку! – прокричал Джон, закрываясь от ветра рукой. – Как он живет?

Шикан повернулся и ухмыльнулся во весь рот.

– Он чувствует присутствие бога! – прокричал он в ответ. – Пока бог там, никто из них не умрет! Как только он отлучится на ланч, появятся трупы. Никогда, никогда не отпускай бога на ланч, мой мальчик! Неизвестно, что станет с тобой, когда он тебя покинет!

Джон подумал: бог так часто покидает людей, что… нужно же куда-то складывать трупы?

По Китайской улице механически и непрерывно шагали уставшие за день люди. Джон смотрел вниз, прижавшись лбом к стеклу, и время от времени прикладывался к ледяному стакану. Шикан уже выключил воду и чем-то гремел в душевой. Халат он позаимствовал из обширного гардероба Джона и вышел, размахивая руками.

– Мал, – констатировал он. – Мне кажется или тут стало больше книг?

Книги были повсюду. Джон закупал их пачками, порой не глядя на название и автора, не выбирая ни жанра, ни темы. Он покупал книги потому, что настоящие книги постепенно исчезали из домов, а там, где оставались, служили элементами интерьера.

Бумажное производство сократили до минимума, вырубки лесов остановлены. То, на чем издавались газеты и журналы, бумагой не было. Ее заменяли тонкие гибкие пластики, и гильдии Природы били тревогу: период полураспада таких пластиков составлял тысячи лет.

На предупреждения не обращали внимания: такие же волнения когда-то поднимались из-за глобального потепления, оказавшегося пшиком, и из-за выкопанных из льдов Антарктики аппаратов слежения, оставленных на планете внеземными цивилизациями.

Эти аппараты произвели фурор, разогрели панику, а на поверку оказалось, что их установили на планете еще во времена динозавров, и они давно и безнадежно сломаны.

– Книг много, – сказал Джон, наливая ром в стакан. – Бери лед… К книгам меня приучила матушка. Она была ярой сторонницей всего натурального, и я чувствую себя неуютно, если вокруг только пластик.

Шикан уселся в кресло, опустил руку и вынул из стопки первую попавшуюся книгу.

– Запрещенная литература, – заметил он, прочитав название.

– Да. Это теперь редкость. В один из припадков тоталитаризма такую литературу уничтожали на орню. Хороший экземпляр «Механического мандарина» уже не найти, он достался мне от матери. У меня хорошая коллекция старых книг, есть даже подборка детской литературы середины двадцатого века. В середине двадцать первого она была уничтожена как вредная для несовершеннолетних информация. Есть книга сказок. Теперь их почти никто не знает, а раньше они передавались из поколения в поколение. Их запретили по религиозным соображениям.

– Тебя можно считать экстремистом? – осведомился Шикан.

Джон отмахнулся.

– Какой там… хорошие вещи если забываются, то забываются навсегда. Книги забыты, и к ним больше не вернутся, так что грош цена моей коллекции.

– Но трактаты продолжают печатать, и даже на настоящей бумаге. Это не возрождение книг?

Джон подумал немного, покачал головой.

– Нет, это не то. Я бы сказал, что трактаты – реинкарнация журналистики. Это публицистика, а не искусство, но публицистика, ряженная в одежды искусства. С течением времени писать, не преследуя цели изменить мышление читателя, стало дурным тоном. Описательные и повествовательные жанры ушли в небытие. Развлекательная цель литературы утеряна, остались только манифесты и пропагандистские сочинения, и этой модели придерживаются создатели нынешних трактатов. Они стремятся убедить или переубедить, но по большей части сами или дураки, или раз за разом открывают всемирный закон тяготения. Потребители трактатов обычно с радостью убеждаются и переубеждаются, потому что в десять раз хуже обычного дурака дурак, приученный верить всему, что показали на экране или напечатали на бумаге под солидным именем.

– А ты не такой? – уточнил Шикан, выжимая в ром лимонную дольку.

– Переход на личности, – отметил Джон, – всегда сбивает с истинной темы разговора. Плохой ход. Но я отвечу – я не такой, не такой, хотя бы потому, что я меха, а они – люди. Они ненавидят меня без причин, а я нашел причину и ненавижу их в разы справедливее, чем они меня.

– И за что ты ненавидишь людей? – поинтересовался Шикан, внимательно за ним наблюдая.

– Расскажу, если позволишь углубиться в историю. Мои выводы строятся на ошибочной трактовке некоторых этапов развития. То, что не подходило под мою теорию, я из истории вычеркнул, оставшееся образовало логичную картину. Я сразу признаю это, потому что не хочу выдерживать критику. Я хочу объяснить свою ненависть, а не соревноваться в познаниях и умении выстраивать логические цепочки. Думаю, все началось прозаично – с общественных сортиров без дверей. Сложно быть личностью и ощущать себя личностью, если ты вынужден гадить на публике. Одинаковая одежда и одинаковые книги, одинаковые прически и одинаковое меню, одни и те же мысли и одна и та же цель. Инаковость, приравненная к преступлению против общества, массовые казни и самосуд, гневные требования толпы, протертые от стояния на коленях штанины.

Общее благо – безликая и жадная махина, пожирающая все, что пыталось вырваться из серой липкой массы, годами пережевывающей самое себя.

Для общего блага писались тайные и открытые доносы, для общего блага вводили расстрельные списки, вешали, калечили и тысячами отправляли на север, туда, где силами мертвецов возводились ныне мертвые города. Подавление любого сопротивления – и это особенно важно, Шикан. Именно эта стратегия лишила людей привычки анализировать, критиковать, думать. Следующая страница – затяжные войны, голод, превративший многих людей в каннибалов, мародеров, убийц и предателей. Общий враг, общие цели, снова общее, сбитое плотно стадо, управляемое жестоким сонным пастухом. Годы пропаганды, подозрений, изматывающего труда, братских могил и нечеловечески холодных зим. Так воспиталось, укоренилось тупое желание выжить, передаваемое из поколения в поколение. Ешь больше, ешь про запас, ешь то, что уронил. Жвачные инстинкты, нулевые требования, смиренность и серость. Не люди – детали в огромном механизме выживания. Листаем дальше – поствоенная весна. Общая радость, гордость за то, что выстояли. Но это зыбкая гордость, обманка. Довольство инстинкта самосохранения. Появилась жратва, развлечения и зачатки культуры. Самое время научиться индивидуализму, но не тут-то было: потекла накопленная кислятина… индивидуализма не случилось – случилась ненависть. Поколениями накопленная ненависть к ближнему своему, к тому, кто в сортире рядом кряхтел, за фанерной стенкой проживал, в бомбоубежище на соседней трубе ютился, а после на заводе бок о бок сутками отирался. Невыносимая общность, осточертевшая стадность! Сменилась система. Высшая добродетель – деньги. Те, у кого они были, принялись строить заборы и стены. Каждая улица, каждый дом и крылечко – в двойном и тройном кольце заборов, в витках колючей проволоки. Частная собственность, неприкосновенность, закон, оберегающий частную собственность, – новое божество. Поклонение перед законом, призванным защитить наконец-то накопленное и растащенное по норам имущество, откликнулось в следующих поколениях. Я видел людей того поколения. Странные они были. Хотели много, сейчас и сразу. Знали свои права, но не озадачивались обязанностями. Избалованные дети, выросшие в семьях, где помнящие о бедах родители старались дать самое лучшее. Казалось – вот оно, начало индивидуализма, уважения к праву ближнего своего, уважение чужой свободы и жизни. Но не случилось. Точнее, случилась опять же иллюзия, майя. Всюду объявлялось о свободе слова, совести, чести, веры, но тут же принимались законы, ограничивающие и слово, и чувство, и совесть. Разделив совесть на вредную и добродетельную, чувство на допустимое и недопустимое, слово на полезное и вредное, людям снова прямо указали врага и заставили сплотиться против него, а дальше свое решила засевшая привычка ненавидеть иных и разъединяться, по сути оставаясь общей и согласной на все массой.

Все решалось по мановению пропагандистской машины. Ты не помнишь, а я помню – со всех экранов пер поток восхвалений бессмертию, биопечатным органам. Ученых на руках носили, теологи рассуждали о вечности, подаренной людям Богом. Каждый второй обзавелся запасными органами, каждый третий мечтал стать меха. Я тогда задался вопросом – почему не произошел раскол на отхапавшую вечную жизнь элиту и батрачащих на нее простых смертных? Ответ простой: бессмертие само по себе дешевка, которую выгоднее продавать оптом. Органы крупным оптом, ногтевые пластины на обе руки бесплатно в подарок к коже цвета темного ореха! Грудь, почки, коленные чашечки, волосы – шире ассортимент, дешевле и качественнее работа биоинженера! Прибыль за счет оборота, постоянная, верная прибыль. Сплошные плюсы, правда? Только потом обнаружился серьезный минус этой системы. Обнаружился слишком поздно, и были те, кто бил тревогу и предполагал, но такие были всегда, и их никогда не слушали, потому что потом, через сто и тысячу лет – это же так далеко, а сейчас хочется купить себе островок в Тишайшем океане. Итак, что получилось из мифа о бессмертии?

Разрастающиеся города вытеснили сельскохозяйственные угодья, леса истощились, реки превратились в канавы. Скопления людей стали ужасны: перегруженный до аварийного состояния транспорт, неподвижные дороги, безработица, расплющенные в давках дети, нехватка жилья, вытеснившая на улицы множество добропорядочных граждан.

Уменьшить население не получалось: привыкшие безболезненно рожать женщины рожали; пожилые умирать не собирались, а сзади их подпирала молодь, и вовсе рассчитывающая жить вечно. Пожилые требовали хороших пенсий. Пенсионный фонд начал таять, и восстановить его можно было только за счет молодых. Те быстро обнаружили основную статью расходов своих налоговых вложений. Начались волнения, а после – паника. У древних племен был такой обычай – ставшие обузой старики оставлялись в северных пустынях и азиатских лесах. Закон выживания, несовместимый с нынешней цивилизацией и ее задачами, но многие вдруг вспомнили о нем и начали требовать выгнать стариков за пределы городов. Другие кинулись листать священные книги и нашли там неопровержимые доказательства того, что человек должен в конце концов быть мертв, и никаких вам имплантов. Дело запахло жареным. Ненависть и привычка уничтожать инаковость неумолимо вели ситуацию к массовым бойням, и как бы я был рад, если бы эти бойни случились! Да, женщины выбрасывали и убивали детей, семьи выставляли стариков за порог, но это были бытовые преступления, которых полно в любом обществе, даже не страдающем от перенаселения. Просто их стало немного больше. Никто не вышел на улицы, чтобы отстоять свое жилье и жизнь, все ждали решения свыше, и оно пришло. Людям объявили: давайте уничтожим всех меха и тех, кто их создавал! Вот оно, настоящее зло, оно и отнимает наши ресурсы, улицы, площади и дома. Столько грязи было вылито на меха, что до сих пор отмыться не можем. День и ночь крутили страшные истории про меха-насильников, меха-маньяков, меха, занимающих квартиры добропорядочных граждан. Унавозили почву. Вырезали тысячи ни в чем не повинных инженеров, сотни тысяч меха. Угробили лаборатории, остановили дорогостоящие разработки, обескровили армию – она вполовину была укомплектована армс-меха. Страшный регресс, и не в первый раз! Была до нас культура, развившаяся на пространстве, лишенном привычных ресурсов – нефти и газа. Люди того времени нашли способ и средства для создания уникальных механизмов и отдали свои малочисленные жизни в их руки, и снова – были те, кто предупреждал: дело плохо закончится, нельзя полностью полагаться на технику, нельзя восстанавливать популяцию прямым клонированием! Наплодили вырожденцев, катастрофически сузили генофонд, а потом перепугались и избавились от своих изобретений. О них многие слышали, но почти никто не видел – эти машины сейчас называются Мертвыми.

Джон остановился. Он потерял нить рассуждения и задумался.

– Я хочу сказать, что биомасса, шастающая по улицам, не заслуживает любви и понимания. Все, чем она занималась на протяжении тысяч лет, – это попытками выжить, желательно стадом, желательно за чужой счет, желательно, чтобы их никто не трогал, а если тронут – желательно спрятать голову в задницу и переждать. А еще желательно выбросить, сломать и уничтожить творения действительно умных людей, редких в этой импотентной в целом массе.

– Ты пропустил эпоху конструкта, – задумчиво сказал Шикан. – Не вписалась?

– Не вписалась, – признался Джон. – Что такое эпоха Конструкта? Ты знаешь? Я не знаю. Никто не знает. Имеем приблизительное представление: восторжествовавший логос, запрет на эмоции, гипнотические практики, бездушные решения. Кажется – страсть какая, как же так могло произойти? Ведь без здоровой эмоции человек ни шагу не сделает. А ведь сделали. За короткий отрезок времени опрокинули все понятия о прошлом, упорядочили, продумали… Одни изобретения чего стоят. Вертикаль, Спираль, Космина – что это такое? Для чего построено было, по какому принципу работало? И таких чудес десятки разрушены, а через сто лет не останется и следа… Полагаем: человек не может без искусства. В нем заложена потребность творить, и теологи почитают ее за искру Божью, а люди – за продукт эмоционального, эстетического томления, правда? Конструкт и тут преуспел! Творения Логоса оказались ничем не хуже прежних, выплаканных и выстраданных творений. Вопрос задается: может, эмоция – нижняя, неупорядоченная форма Логоса? Может, правильно человечество тогда шагнуло, правильно выбрало направление? Но теперь этого не узнать, эпоха завершилась. Куда делись наши конструктивные друзья? Неизвестно. Как в воду канули. Остались только сопливые нытики, плачущие дамочки и геройствующие болваны.

– Ты напоминаешь мне одного прихожанина, который ненавидел бездомных, но вместе с ними валялся в грязи и истязал себя, а потом сказал, что конкретно эти бездомные – нормальные, а вот остальные, которых он никогда не знал, – животные, подлежащие немедленному уничтожению.

– Тебя я тоже ненавижу, если ты об этом, – ответил Джон. – Ты все же проживаешь во вполне человеческом теле. Извини, обычно я не выхожу за рамки вежливости.

Шикан улыбнулся и потянулся за новой лимонной долькой.

– Это не может меня обидеть, – сказал он. – Твои рассуждения вообще не имеют смысла, поскольку остаются рассуждениями, а на них каждый имеет право. Тот прихожанин имел право рассуждать о массовых убийствах и был в своем праве, пока не кинулся бы осуществлять безумные идеи. Эти беседы носят характер камерный, локальный… доморощенные политики и вершители, бунтари и оппозиционеры, расисты и шовинисты. Если пройтись по квартирам, мы обнаружим их всех, и тем не менее продолжаем жить в правовом государстве, покой которого изредка нарушают митинги гильдии Природы, и те добиваются права высадить какую-нибудь аллею, и не более.

– Город, – тоскливо сказал Джон, – когда-то это был прекрасный город. Я любил здесь жить. Мне нравилось. Я тогда еще не знал, что буду никем, собачьей яйцерезкой, влипшей в эту грязь, серость и паскудство… прости за такие слова, не могу иначе объяснить эту кислятину. Выплеснул бы их всех, как помои из ведра, и начал бы сначала, да так, чтобы все знали: нет никакого равенства, и не кривлялись, изображая добродетель. Знаешь же? Читал же? Гражданин имеет право на… Гражданином считается субъект, имеющий микрочип и постоянную зарегистрированную жилплощадь. Бездомных в правах не ущемляют, потому что права положены только гражданам. По закону. Такое мерзкое вранье, что передушил бы всех… я ведь многого не требую. Честности. А ведь врут – даже про этого террориста наверняка наворотили с три короба, да еще и не факт, что именно меха виноват. С них станется пустить под откос собственные поезда, чтобы направить народную мысль в нужное русло.

В комнате стало темнеть. На Китайской улице зажглись фонари, и по их сигналу Джон тоже зажег в комнате свет – маленький круглый ночник, причудливо осветил груды книг, тяжелую мебель и словно каменную фигуру Шикана. Всюду лежала печать Спирали – синие лоснящиеся отблески.

– Тебя волнуют правительственные выпады против меха?

– Можно сказать и так, – нехотя ответил Джон, прижимая стакан ко лбу. – Из меха сделали монстров, жутких чудовищ, способных на все, а ты сам знаешь – без зарядных устройств мы ничем не отличаемся от людей, только изнашиваемся намного медленнее. Мы беспомощны и не сможем противостоять массированной травле.

– Я слышал, что не все из вас потеряли зарядные устройства, – заметил Шикан, – пока люди верят в то, что где-то в городе обитают армс-меха, они будут остерегаться. Доказательств того, что вы безопасны, нет, а доказательства того, что опасны – по всем каналам. Обрушение Вертикали не под силу ни человеку, ни меха с пустой батареей. Он был заряжен под завязку, и он бежал, угробив целый отряд «Шершней». Есть доказательства, что и крушения поездов, и пожар, и падение моста – его же сомнительная заслуга.

– Нет, – сказал Джон.

– Что – нет?

– Нет, меха не мог это сделать. Никакой меха, даже армс, даже использовав аварийные батареи, не смог бы опрокинуть Вертикаль. – Он повернул к Шикану бледное лицо и усмехнулся. – Этот кто-то был намного страшнее, чем меха.

Вдруг он торопливо поставил стакан и соскочил с подоконника. Секундой позже грянул звонок – классическая трель стационарного телефона. Камера, установленная над дверью, показала двоих, склонившихся над планшетом.

– Гости? – поинтересовался Шикан. – А еще ром у тебя есть?

Джон не ответил. Если бы не меха-контроллеры, его сердце бы бешено колотилось. Контроллеры работали исправно, но накатила дурнота, обычная для подавления волнения.

– Джонни Доу! – заорал Карага из-под двери. – Открывай! Или дверь сломать? А… не, спасибо.

– Проходите, – запоздало пригласил Джон.

Карага уже вошел и сразу же направился в комнату, где отдыхал отец-основатель Братства Цепей. Эвил равнодушно скользнул следом и принялся копаться в книгах, листая их по очереди и отбрасывая одну за другой.

– Ром! – провозгласил Карага, поднимая бутылку. – Эвил, ром!

– Мы еще не закончили, – холодно напомнил Эвил.

– Ну, копайся, копайся, – разрешил Карага, – а я буду вести допрос. Джонни! Иди сюда, придурок! Что за красавчик напялил твой халат? Ты что-то от нас скрываешь?

– Крэйт, это Шикан Шитаан, проповедник Братства Цепей. Шикан, это Крэйт, он работает в службе спасения…

– Очень интересно, – сказал Шикан и протянул Караге руку. – Значит, вы были свидетелем страшных разрушений у Белого вокзала?

Карага руку пожал, осмотрелся и взял стакан Джона. Вылил в него остатки рома и сделал длинный глоток.

– Нет, – сказал он. – Это случилось не в мою смену. Катастрофа из катастроф, но иногда хочется просто поваляться на диване с бутылкой холодного пива. Доу! – рявкнул он, обратив внимание на застывшего за спинкой кресла Джона. – Девица наша красная! Чего молчишь? Где был в момент крушения поезда? – Карага повернулся к Шикану и доверительно сообщил: – В тот день я ждал его к завтраку, а он так и не пришел. Пропали отлично напечатанные устрицы.

– Это случилось ночью, – тихо сказал Джон, – я просто спал. Простите, я отлучусь. Мне нужно принять таблетку.

Он вышел на маленькую кухню, где обычно готовил обеды и завтраки, стараясь покупать для них продукты с пометкой «натурально синтезированные», и вынул из шкафа упаковку с гомеопатическими шариками.

– Интересно, – скрипучим голосом сказал Эвил, прокравшийся за ним следом. В руках Эвил держал книгу с названием «Все об Эдиповом комплексе».

Джонни старательно рассосал сладкие шарики и только потом повернулся к Эвилу, а тот молча листал страницы и читал, водя пальцем по строкам.

– Что-то случилось? – осведомился Джон.

– Неси еще ром! – заорал Карага из комнаты. – Твой друг все выпил!

Эвил захлопнул книгу.

– Джонни Доу, – с отвратительной угрозой в голосе проговорил он, – ты обвиняешься в ряде террористических актов, совершенных в Столишне за последние три месяца. Ты будешь разобран, органические части будут слиты, а механические пойдут на запчасти для более сознательных членов нашего общества.

– Вы всех так пугаете? – спросил Джонни, открывая дверцы шкафчика и ища подходящую бутылку.

– Всех, – ответил Эвил.

– И как?

– Все по-разному. Но большинство просят нас немедленно разобраться и найти придурка, который решил геройствовать в одиночку.

– Геройствовать?

Эвил хмыкнул.

– Это словечко Крэйта. Я бы сказал – безумствовать.

– Карага считает, что парень, взрывающий поезда, – герой?

– Это яблочный уксус, – сказал Эвил.

– Что?

– Ты держишь в руках бутылку яблочного уксуса.

Эвил положил книгу на стол и вышел, а Джон закинул в рот еще пару шариков из гомеопатического набора и наконец-то разыскал спиртное.

– Простите, но рома больше нет, – извинился он, вручая Караге банку с остатками самогона.

– Не пей это, – предупредил Эвил, учуяв запах. – Никакая печень не выдержит.

Карага наклонился над банкой, понюхал и помахал ладонью перед лицом.

– Господи, – с чувством сказал он. – Джонни, ты это сам-то пил?

– Нет, – ответил Джонни, – я растирался этим от кашля.

– К черту. Здесь обитает сказочная принцесса, а я не приучен к их обществу, – подытожил Карага. – Пошли, Эвил. Спасибо за компанию, мистер Шитаан, и да, если вам нужны будут крепкие парни для религиозных подвигов, то вы сможете найти их на севере Стрелицы. Может, под Стрелицей закопан уран или что-то в этом роде, но там до сих пор водятся бездомные, способные сопротивляться. Даю слово, сам недавно урвал такого, и именно в Стрелице. Он мне чуть морду не отгрыз.

Шикан собрал пальцы в корзиночку, что неизменно означало великолепное расположение духа.

– До скорой встречи, господа, – внушительно попрощался Эвил и вышел вслед за Карагой, по пути стряхивая пылинки с безупречно черного плаща.

– Это не может быть он, – сказал Карага Эвилу, останавливаясь у машины. – Я не гомофоб, но не думаю, что парень, милующийся вечерком с основателем садомазо-секты, способен за два дня отправить в ад два пассажирских поезда.

– Не стоит беседовать об этом на улице.

– У нас остался один подозреваемый, Эвил. Один подозреваемый, и для него я берегу остатки своей батареи – с удовольствием сверну ему башку, как только он признается.

Эвил нетерпеливо распахнул дверцу автомобиля.

– Садись, – сказал он. – Нам на Поспешную, это в другом конце города.

Он был явно раздражен, но, сев за руль, моментально успокоился и даже продолжил разговор:

– С моей точки зрения, Джон Доу интересный экземпляр, – сказал он. – Он принимает таблетки и растирается от кашля.

– Просто псих.

– Может быть, – пожал плечами Эвил, – хотелось бы мне заглянуть в его досье. Не верится, что комиссия КАСС позволила ему пройти реконструкцию.

– Может, тогда он был нормальным, а обабился потом.

– Хотелось бы увидеть его досье, – повторил Эвил.

– Кали не просто так хранит эти вещи в тайне, – напомнил Карага, – у каждого из нас семейка скелетов в шкафу, и лично мне не хотелось бы, чтобы кто-нибудь вытащил их оттуда и усадил пить чай с лимонными бисквитами.

Эвил вспомнил то, что могло попасть в его собственное досье, и задумался. Его скелеты тянули на целую психиатрическую экспертизу, но при этом он был уверен, что абсолютно нормален, и не раз подтверждал свою нормальность делом. Выходило, что скрываться стоило только из-за предвзятости и глупых предрассудков. Мудрая Кали не сдала его во время меха-уничтожения, а приютила и даже поспособствовала в развитии. Предоставила лабораторию, материалы, секретность и поддержку. Она сделала правильный выбор, включив Эвила в свое ближайшее окружение, а вот остальными распорядилась неудачно. Имея в руках информацию обо всех меха города, имея под рукой биоинженера, можно было наштамповать зарядных устройств и создать армию, с которой людям пришлось бы считаться. Не пришлось бы тогда носиться по ночному городу в поисках несчастного террориста.

Запрет на создание зарядных устройств был единственным запретом, за нарушение которого Кали без колебаний слила бы кого угодно. Запрет имел историю давнюю и так глубоко въелся в историю меха, что считался чем-то само собой разумеющимся. Гибель хрупких зарядных устройств приравнивалась к неизбежности, явлению, родственному физической смерти обычных людей. Ужасно, болезненно и непоправимо.

– Приехали.

Поспешная улица уже погрузилась в темноту. Электричество экономили, но в разных частях города фонари выключались в разное время. В центре, на Китайской, не раньше трех часов ночи. На Поспешной, на окраине спального района, свет выключили в десять.

– Так, – сказал Карага, проводя пальцем по экрану планшета, – здесь у нас ютится Белослав Войчек. Ого! Давно хотел такого увидеть.

– Зачем он тебе сдался?

– Он тоже меха военного образца, прямо как я, – пояснил Карага. – Все, больше информации нам не дали.

– Подходит по всем статьям, – кивнул Эвил. – Будем осторожны.

– Будь осторожен сколько влезет, – Карага распахнул дверцу, вылез из машины и конец фразы завершил уже на улице: – Видел бы тренировочные бои меха-пехоты! Мы стены проламывали, и нас каждый месяц переводили в новое здание… думаю, этот парень будет рад меня увидеть.

– Не могу спрогнозировать реакцию, – сказал Эвил.

– Он нас засек, – сообщил Карага. – Ждет не дождется.

Тут же раздался звуковой сигнал открытия подъездной двери. Осталось только потянуть ручку и войти в тускло освещенный, сырой коридор.

Дом был из старых, типовой застройки времен жилищного кризиса. Серая высотка-улей, вместившая тысячи крошечных квартирок с сомнительными удобствами. Таких ульев было выстроено множество, и они на время даже дали надежду на то, что кризис удастся преодолеть, но надежда оказалась ложной.

– Входи, – сказал вышедший из боковой пластиковой двери крупный угрюмый мужчина, чем-то похожий на медведя и чем-то – на Карагу.

Карага вошел первым и огляделся. Белоручка Джонни Доу проживал в отдельной шикарной квартире с библиотекой и гостиной. Крепкий парень Белослав Войчек ютился в узкой конуре, в которой еле-еле поместилась койка с провисшей до пола сеткой, заваленный хламом и окурками столик и полевая газовая плитка. На плитке булькала кастрюлька. За плиткой стоял обшарпанный баллон с пропаном.

Эвил тут же нахохлился и убрал руки в карманы. Он не переносил беспорядка и убожества.

– Я варю кофе, – хмуро сказал Белослав. – Предлагать не буду. Кофе дерьмо.

– Спасибо, – сказал Карага. – Меня зовут Крэйт, а это Эвил.

– Белый. – Руку для пожатия он не протянул. – Я о тебе слышал.

Он упорно смотрел в глаза Караге, а на Эвила совершенно не обращал внимания, и Эвил платил ему тем же: равнодушно разглядывал ногти.

– Газеты я читал, – сказал Белый, почему-то указывая на провисшую кровать, на которой лежало чье-то тело, с головы до ног укутанное тонким одеялом. – Хорошо написали: нанесен непоправимый вред гордости и человеческому достоинству. Всякий обязан возмутиться хладнокровными преступлениями против общества. Это война! Мы извлечем этих крыс из закоулков, откуда они трусливо и подло нападают на мирных граждан, и распнем их на центральных площадях нашего города! – Белый потянулся и выключил конфорку под булькающей туркой. – Читаю, и сердце радуется, – признался он. – Какова изобразительная сила слова! Так и хочется встать и спеть национальный гимн, только слов я не помню, что-то там тра-та-та… натуральный продукт, без отдушек и парабенов. Забирайте меня и делайте что хотите, жить дальше мне лень. Все, что я хотел, я сделал. Все, чего боялся, получил.

– Это твое зарядное устройство? – Карага шагнул вперед, сдернул с кровати одеяло и посмотрел в восково-желтое, сильно запудренное и мертвое лицо пожилой женщины. – Кто она? – прямо спросил он, ощущая неприятное, тоскливое чувство, возникающее у него каждый раз, когда все планы срывались и летели к черту.

– Она моя дочь, – хмуро признался Белый, и Эвил наконец-то заинтересованно поднял глаза. – Она самая лучшая… остальные как-то не удались, а она молодец. Сильная, смелая девчонка.

– С чьей помощью ты это сделал?

– Уже допрос или еще дружеская беседа? – прищурился Белый.

– Уже допрос, – выступил вперед Эвил.

Карага отвернулся и вышел.

Белый медленно снял турку с плиты, медленно натянул куртку и вытянулся в ожидании.

– Куда? – хрипло спросил он. – Сразу сольете или суд да дело?

– Вопрос не ко мне, – степенно ответил Эвил. – Кофе-то оставь.

Карага ждал их обоих возле машины, глядя в непроницаемое черное небо. Звезды нынче не удались, и без единого источника света улица казалась вырезанной из черной бумаги.

Заряд батареи уходил бесцельно, как бесцельно пыталась вырасти трава в разломе асфальта на скоростной трассе. Последние капли энергии, последний шанс воспользоваться силой меха-имплантов, и никакого желания это делать. Карага весь день представлял себе, как вычислит горе-террориста и скатает из него шарик наподобие тех, что люди сворачивают из фольги, оставшейся от шоколадки.

Эта мечта грела его и не давала думать о грустном, а теперь мечты не осталось, а ночь, как назло, своим видом претендовала на звание самой унылой ночи за лето и оптимизма тоже не добавляла.

Эвил вывел Белого из подъезда, и Карага тут же полез в машину.

– Надо сменить колеса, – озабоченно сказал Эвил, – одни и те же номера целый день светим.

– Ближайший гараж на Самолетной, – подсказал Карага.

– А что там стоит?

– «Титания» и «Спектр».

Они обменивались фразами, не обращая на Белого никакого внимания, а тот сидел, напрягшись и спрятавшись под капюшоном, и прислушивался с болезненным вниманием, словно надеясь, что сейчас беспредметный треп закончится и внимание снова переключится на него.

– Сюда, – помолчав, сказал Карага. – Поворачивай, знак давно убрали, теперь можно слева объехать. Юга здесь постоянно плутала. Глупые они, эти подзарядки. Еще и из меха ухитряются дураков делать. Был у меня знакомый, Людвиг звали, он в гильдии Природы задницу просиживал, боролся за тигров. Сдурел на этих тиграх и со своим зарядным устройством роман завел. Цветы ей дарил и в кино водил, она ему сеансы эротическо-электрического массажа устраивала, а потом взяла и свалила. Нашла любовь в лице укротителя тигров, вышла замуж. Зачем – не спрашивай. У них у всех в голове каша.

– Хватит, – глухо сказал Белый, снимая капюшон.

– Рот закрой и сиди смирно, – сказал Карага, не оборачиваясь.

Эвил задумчиво коснулся пальцем кончика носа.

– Людвиг… Людвиг… я с ним работал над одним интересным проектом. Он не тиграми занимался, а львами, белыми львами. Мы их с помощью суррогатных матерей штук десять наплодили, а потом кто-то возмутился, что негуманно заставлять бездомных баб рожать львят, ну и проект прикрыли.

– Суки вы, – вдруг хрипло каркнул Белослав.

Карага повернулся назад, протянул руку и дернул его за ворот куртки.

– Иди сюда, человечище. Поделись впечатлениями: хорошие зарядные устройства из детей получаются? Из людей? Ну!

– Оставь его, – лениво посоветовал Эвил, глядя в зеркало заднего вида. – Что таким объяснять…

– А я бы объяснил, но руки об него пачкать неохота, – угрюмо ответил Карага, отпустил Белого и снова уселся прямо. – А жаль! Так хотелось напоследок развернуться от души, а тут этот мешок с дерьмом…

– Побереги заряд.

На Самолетной улице они сменили машину на неприметную «Титанию», перевели в нее Белого и исчезли в сплетении переулков и улиц северного района Столишни. За полночь снова посыпался мелкий дождь и не прекращался до самого утра.

Белый видел Кали впервые и разглядывал ее с вниманием, которое не понравилось Караге.

– Ровно встань, – сказал Карага, дернул Белого за шиворот и заставил его выпрямиться.

Белый поднял было голову, но через несколько минут снова поник, словно увядающий цветок.

Это был первый суд над меха за последние двадцать пять лет, и все чувствовали себя неуверенно. Морт отводил глаза, Эру упорно смотрел в стену, и даже Эвил избыточно суетился: он то вставал за спину Кали, то садился в кресло, то раскрывал ноутбук, словно намереваясь вести записи.

Спокойным оставался только Карага. Ему все было ясно: гнусный армс нарушил закон, переработав свою дочь в зарядное устройство, а после ее смерти свихнулся и принялся громить поезда.

– Давайте быстрее, – сказал Карага, – жрать хочется…

Эвил поднял голову, очнувшись от созерцания монитора.

– Я буду задавать вопросы, – мягко сказал он. – Вы будете отвечать.

Белый облизнул губы и кивнул.

– Вы армс-модель меха, созданная в лаборатории КАСС и оборудованная внешним зарядным устройством?

– Так точно, – с благодарностью подтвердил Белый.

– Расскажите о вашем первом зарядном устройстве.

– Стандартное устройство, – с готовностью ответил Белый, – вот тут Крэйт стоит, может подтвердить, у него такое же было.

– В лоб твою мать, Белый, – хмуро сказал Карага. – Еще раз на меня сошлешься – руку сломаю.

– К черту мое прошлое, – сказал Белый, и лицо его странно исказилось, – давайте резать по живому. У меня дочь родилась. Я ее сам воспитывал, один… Анна ее бросила. Она не думала, что залетит, когда со мной трахалась. Она думала, я бесплодный, что я механизм вроде вибратора – масса удовольствия, и все абсолютно безопасно. Потом хотела сделать аборт, потому что всплыла ее мамаша и привязалась с дьявольщиной – ребенок от меха есть сам Сатана. Тогда еще фильм вышел на эту тему… Анна чуть было от меня не ускользнула, но я ей заплатил. Я ей все девять месяцев платил, и после родов тоже. Ребенка забрал себе.

– Ты сразу придумал, как его использовать, или потом в голову пришло? – перебил Карага.

Эвил, открывший было рот, поморщился, но промолчал.

Кали сидела неподвижно, ее синие прозрачные глаза тихо мерцали.

– Я? – переспросил Белый. – Я не знаю. Я, конечно, думал об этом, но понимал, что никто не возьмется это сделать…

Кали со скрипом повернула голову. Морт и Эру одновременно вскинули глаза на Эвила, и Карага тоже недобро уставился на него.

Эвил молча разглядывал Белого, и тот поспешил опровергнуть.

– Нет, Эвила я вижу в первый раз. Он не имеет к моей истории никакого отношения.

– Кто провел реконструкцию? – спросил Эвил.

– Это мое личное дело, – вдруг замкнулся Белый.

– Ты издеваешься? – не выдержал Карага.

– Стой, Крэйт, – сказал Эвил, – не трогай его.

– Подожди, – вмешался Морт. – Это была подпольная реконструкция или лабораторная?

– Лабораторная, – подумав и не обнаружив в вопросе подвоха, ответил Белый.

– Получается, проведена была еще до меха-уничтожения? – уточнил Морт. – Что ты нам тогда мозги полоскаешь, мы-то думали, ты какого-нибудь инженера отыскал и недавно это провернул.

Белый усмехнулся и обвел всех взглядом.

– Чем вас так инженеры пугают?

– А тем, что с их помощью всякие ушлёпки из людей зарядные устройства делают.

Белый мельком глянул на Карагу и выпрямился сам, без посторонней помощи.

– Ты машина, Крэйт, – задушевно шепнул он, – у тебя нет души. Не поймешь ты меня.

– Что-о-о? Ноги вырву!

– Не надо рвать ноги, – поднялся потерявший терпение Эвил. – Крэйт, успокойся. Мы должны узнать, зачем совершались теракты, и разойтись пить чай, а ты мешаешь.

– Терактами я вас звал, – сказал Белый, – хотел, чтобы вы пришли и слили меня. Я виноват, устал… хватит уже жить. Жаль, что столько людей погибло, но я их не люблю, плевать.

Некоторое время все молчали, только Кали со скрипом поднимала и опускала верхнюю пару рук, разминая суставы.

Глубина каждого человека измеряется глубиной его падения, и тот же закон применим и для меха. Белый думал, что обречен, но на самом деле голоса за и против него разделились почти поровну. Карага считал, что весь этот суд – пустая затея, и Белого нужно было слить сразу. Эвил молчал, но голосовал за казнь. Морт думал о том, что если нет ни одного нарушения, то правило можно выбросить на помойку, а Эру попросту отключился и витал в своих мыслях, где не было места ни Белому, ни остальным.

Кали пытливо рассматривала каждого и наконец заговорила. Ее низкий шепчущий голосок звучал по-детски капризно: