Самый далекий берег Бушков Александр

Глава двадцатая

Половецкие пляски

Кирьянов не смог бы дать точное определение своим чувствам, благо никто и не требовал. Никогда прежде ничего подобного испытывать не приходилось: конечно, пожарный, говоря устоявшимися штампами, человек мужественной и опасной профессии, что, между прочим, чистейшая правда, а как же иначе, коли имеешь дело с огнем, который следует утихомирить. Огонь – это, как ни крути, стихия, одна из классической четверки. Но тут совсем другое. Война, пусть и не похожая на войну. И однажды один из них с этой войны не вернулся. Ни особой дружбы, ни намека на близость меж ним и Жакенбаевым так и не сложилось, но это был свой.

На душе было одиноко, паршиво и больно. Тоска усугублялась оттого, что он, собственно-то говоря, так и представления не имел, за что погиб Жакенбаев. Наверняка за что-то большое, серьезное, чертовски важное и, очень может быть, возвышенное. Но знать бы, за что…

Умом он понимал, что все правильно, что иначе просто не бывает ни на Земле, ни в Галактике за все тысячелетия длинной истории. Французский гренадер, какой-нибудь Анри из Пикардии, рассказывал о Бородинской битве наверняка иначе, нежели Наполеон Бонапарт, фельдмаршал Кутузов и даже какой-нибудь гвардии прапорщик, не важно которой армии. «Ну, это… Унтер Жорж нас поставил на горушке и велел с места не сходить, хоть тресни, а потом пушки поблизости загрохотали, и ка-ак понеслись на нас кавалеристы в черных киверах… Длинному Жаку сразу попало палашом по башке, не успел ни охнуть, ни маму помянуть, Пьера вмиг стоптал ихний передовой, а я спинушкой к дереву встал, штыком кое-как отмахался, они дальше пронеслись, а там наши прискакали, пошла рубка… Чего еще? А так оно и шло, то мы на них, то они на нас к вечеру, конечно, все притихло, а пожрать все ровно не привезли, только утром и удалось супцу похлебать…»

Он задумчиво смотрел на портрет Жакенбаева, час назад повешенный в вестибюле. Сразу было ясно, что это сделанная с живого фотография, но все равно казалось, будто неказистую физиономию косенького Жакенбаева, скучную и неприметную, посредством монтажа присоединили к парадному мундиру с золотым шитьем, аксельбантом сложного плетения и впечатляющим набором орденов.

Вот именно, ордена… Кроме регалий Содружества, на груди покойного Кирьянов с превеликим изумлением узрел и золотую Звездочку Героя Соцтруда, и орден Ленина, и Трудовой Красный Штандарт, и «Знак Почета», и полдюжины медалей – а на правой стороне груди несколько смутно знакомых маленьких медалюшек, символизировавших то ли лауреатство, то ли высокие премии. «Нет, ну надо же, – подумал он с вялым удивлением. – Передовой чабан, что ли? Неслабый натюрморт…»

Он собрался было повернуть в сторону каминной, но, услышав тихое свиристенье киберов-уборщиков, направился назад. Дверь в квартиру Жакенбаева была распахнута настежь, и Кирьянов не смог побороть искушения…

Судя по всему, уборщики только-только заявились, не успели еще приступить к ударному труду, и все осталось в полной неприкосновенности. А там они и вовсе замерли, выжидательно помаргивая сиреневыми фасеточными глазками, узревши высшее существо, сиречь сапиенса, остановились в нелепых позах, чтобы, не дай бог, не помешать и не оказаться на дороге.

Чем дольше он осматривался, тем страннее ему становилось. Очень уж много книг здесь оказалось – многовато не только для знатного чабана из южных песков, но и для человека образованнее. Не будучи силен в иностранных языках, Кирьянов не мог прочесть даже заглавия. Впрочем, с теми фолиантами, что напечатаны по-русски, обстояло не лучше. Он понимал, что дело касается какой-то из точных наук, но в толк не мог взять, о математике идет речь, о физике или астрономии. Топологические развертки структур, ассоциативные ряды причинных континуумов… Наугад полистав первый подвернувшийся под руку том, он увидел формулы, графики, россыпь непонятной цифири, но и тут не понял, о которой науке следует думать. Гораздо интереснее другое: автором парочки заумных трудов значился по-русски К. Л. Жакенбаев, и определенно та же самая фамилия была изображена на полудюжине корешков доподлинной латиницей.

Потом он увидел фотографии на стене. Среди высоких, представительных, осанистых господ в черных мантиях и четырехугольных беретах стоял одетый точно так же Жакенбаев, ничуть не казавшийся смущенным или растерянным – видно было, что он осознает себя на своем месте, на равной ноге с этими осанистыми и седовласыми…

– Так какого же черта? – вырвалось у него вслух. – «Моя-твоя не понимай…» Мать твою…

Кибер-уборщики выжидательно помаргивали сиреневыми буркалами, ожидая, когда высшее существо соизволит убраться к чертовой матери. Глупо было оставаться здесь далее, глупо было пытаться понять с разлету чужую жизнь и судьбу, оказавшуюся в сто раз сложнее, чем все это время представлялось, и Кирьянов, растерянно что-то пробормотав ближайшему киберу, вышел в коридор, почти выбежал, спасаясь от загадок и сложностей…

С первого взгляда было ясно, что он изрядно припоздал, и в каминной успели уже как следует принять. Кирьянов потихонечку присел к краешку отодвинутого к стене стола, рядом со Стрекаловым – уже тепленьким, судя на красному набрякшему лицу и остановившемуся взгляду. Стрекалов без лишних слов тут же набулькал ему в чистый фужер добрую дозу коньяка, и Кирьянов хватил его, как воду, не ощутив ни жжения в глотке, ни ожога в желудке. Перед глазами у него вновь встала на миг темная стена пропасти, бездна неизвестной глубины, оседавшая вниз исполинская ферма моста. До него только сейчас дошло во всей полноте, что его самого лишь чудом не утянуло следом, и все тело прошибла запоздалая судорога. Стрекалов проворно налил ему еще полный фужер, Кирьянов и это оприходовал одним махом.

И, откинувшись к стене, уставился на зрелище, какого не доводилось видеть за все время галактической службы…

Посреди каминной, на невеликом свободном пространстве, неспешно и замедленно отбивал цыганочку штандарт-полковник Зорич – перебирая ногами в начищенных сапогах, заложив руки за спину, с застывшим лицом, делавшим его сегодня еще более похожим на мраморный бюст Бонапартия. Мало того, он еще и подпевал сам себе, не особенно и мелодично, но с чувством:

В нем было что-то от робота, вдруг нежданно-негаданно получившего приказ плясать – а может, так только казалось, это впервые на памяти Кирьянова замкнутый и вечно невозмутимый начальник держал себя как простой человек, обычно-то он выпивал пару бокалов и исчезал как-то незаметно, блюдя дистанцию…

В тишине деревянно стучали каблуки начищенных до зеркального блеска сапог штандарт-полковника, а рядом с ним в том же замедленном ритме, пытаясь соответствовать, приплясывал низенький грустный Кац, с каким-то отчаянием в лице распевая во всю глотку:

Кирьянов во все глаза смотрел на штандарт-полковника. С Абрамом Соломоновичем все обстояло гораздо проще, на груди у него красовались исключительно регалии Содружества, а вот с отцом-командиром обернулось не в пример интереснее: кроме галактических орденов, на груди у него звякали то мелодично, то не очень кресты и медали, которые Кирьянов смутно помнил по историческим фильмам, но не знал их названий: алый крест с золотыми орлами меж лучей и мечами, другой, такой же алый, тоже с мечами, но без орлов, и еще один, белый, на черно-желтой полосатой ленте, и серебряные медали с профилем последнего императора всероссийского, и еще какой-то венок словно бы из колючей проволоки, пересеченный мечом…

Только когда штандарт-полковник перестал плясать и сел в противоположном конце стола, Кирьянов вспомнил, что белый крест – это вроде бы и есть офицерский Георгий. И потянулся к бутылке, твердо решив не насиловать мозги поисками каких бы то ни было ответов на какие бы то ни было вопросы…

Так легче было жить. Он и не собирался гадать, что за орден висит на груди у Митрофаныча меж Лениным и Октябрьской Революцией, – ясно, что тоже советский, судя по золотому серпу и молоту, но никогда не виданный прежде ни на одной картинке: восьмиугольный, золотое созвездие на черно-синем поле, и буквы СССР, и непонятный – отсюда не прочитать – девиз… Он и не собирался гадать, что за медаль висит на груди Трофима меж галактических. Ему просто хотелось надраться до чертиков и забыть обо всем на свете…

А потом на середину вышел прапорщик Шибко, при полном параде. Он ударил каблуком о каблук и поплыл в том же замедленном ритме, отбивая чечетку, взмахивая руками то рубяще, то плавно, с отрешенным лицом выпевая в такт:

Четко притопывая, словно гвозди забивая, он пересек все свободное пространство из конца в конец, развернулся и двинулся назад, звучно шлепая ладонью по каблуку, продолжая уже по-русски:

И на груди у него чернел Железный крест со свастикой посередке, на красной ленте с белой и черной каемкой, и рядом висела темная медаль на похожей ленточке, а пониже красовались несколько знаков – проткнутый ножом клубок змей, и венок, пересеченный винтовкой с примкнутым штыком, и большой эдельвейс в круге, и еще какой-то с мечами с каской…

Ни на чьем лице Кирьянов не увидел и тени удивления – очевидно, зрелище не в новинку. Он перехватил взгляд Митрофаныча из угла – не удивленный, нет, просто застывший, тяжелый, немигающий и, пожалуй что, хищный…

И тут Митрофаныч вскочил. Выбрался на середину, поместился напротив отбивавшего чечетку прапорщика, притопнул и заорал, явно пытаясь перекричать:

Резкий, дробный стук столовым ножом по бокалу заставил обоих остановиться и умолкнуть. Стучал штандарт-полковник – с прежним невозмутимым лицом, размеренно и звучно.

Все прекратилось, не начавшись толком, оба плясуна вернулись на свои места. Звенели горлышки бутылок о края бокалов, и, если не считать этих звуков, стояла угрюмая тишина.

– Как это… – тихонько проговорил Кирьянов, поймав взгляд Стрекалова.

– А так и обстоит, – сказал тот, пожимая плечами. – Структура, моншер, пора привыкать… На то она и Структура. Всерьез это все, всерьез, никаких таких маскарадов, кто бы стал… Порядки тут, сам знаешь, либеральные. Разрешается носить все регалии, заслуженные в прошлой жизни, поскольку пред ликом Структуры все эти прошлые жизни, собственно, ничего и не значат вообще… Все равно ничего этого нет.

– Чего?

– А ничего, – сказал Стрекалов, склонившись к нему совсем близко. – Ни прошлой жизни, ни истории. Ты разве еще не понял, курсант? Ну о какой такой истории можно всерьез говорить? Если вся так называемая история земного человечества на самом деле – история взаимоотношений со Структурой. История казусов и инцидентов, то трагических, то комических, возникавших, когда по той или иной причине случались прорывы, утечки информации, непредусмотренные контакты и непредвиденные коллизии. История отчаянных попыток срочно все исправить, насколько возможно… – Он ловко наполнил бокалы и осушил свой, не дожидаясь Кирьянова. – Вам, пожарным, чуточку полегче, а мы, в четвертом управлении, хрононавты хреновы, времяпроходцы долбаные, насмотрелись… Ты понимаешь, Структура не всемогуща, а Вселенная адски сложна. Вот и случается иногда такое… Вроде той истории в четырнадцатом веке, когда неожиданно для всех, из-за какого-то паршивого гравитационного циклона, сопрягшегося, надо же такому случиться, со вспышкой квазара где-то возле Толимака, лопнули континуумы, грянул фрактальный прокол… Короче говоря, открылось сразу несколько проходов в сопряженку, и все эти вилланы с бондами, крепостные с городской мастеровщиной, бродяги лесные и младшие сыновья рыцарские радостно кинулись скопом на неведомые земли. Справедливо рассудили, черти: хотя проходы и являют собой нечто предельно удивительное и заставляющее о кознях нечистой силы вспомнить, но хуже, очень может оказаться, и не будет, так и так на баронских полях горбатиться или в наемники запродаваться чужому герцогу… – Он махнул рукой, едва не сшибив бутылку. – И как поперли, как поперли… И поздно что-то менять. И весь поток времени вот-вот превратится из гладкой состоявшейся реки в нечто невообразимое. Ну, мы же не зря хлеб трескаем с черной икоркой. Мы – четвертое управление, галактическая академия хроноса… Лучшие умы сотни планет плюс лучший спецназ, с половины Галактики собранный как из текущих времен, так и из прошлых веков надерганный, как редиска с грядки. Справились. Мы да не справимся, как же. Залатали, заштопали, пресекли и заперли. Правда, пришлось выдумывать эту знаменитую чуму четырнадцатого века, черную смерть – нужно же было создать для будущих поколений убедительное объяснение того факта, что вся Европа чуть ли не наполовину обезлюдела. Ничего, сошло, схавали… Мы ж там бомбы рванули с ослабленными вирусами, чтобы народец помаялся недельку легкой хворью, мы там кукол, то бишь биоманекенов, сотнями набросали, самым натуральным образом смердящих и гниющих… Летописей им в архивы понапихали с достоверными картинами Великой Чумы, респектабельными людьми написанными..

– Шутишь? – без выражения спросил Кирьянов.

– А ни хрена, – сказал Стрекалов без улыбки, с трезвыми холодными глазами на пьяном плывущем лице. – Мы ж четвертое управление, понимать надо. Какие там шутки… Это Структура, парень, пора понять. Надо бы тебе за книжками посидеть, не все ж водочку сосать. Тогда и узнаешь, почему Бонапартий попер на Россию. Да исключительно оттого, что ворота из-за каких-то там флюктуаций стали перемещаться по Европе, дрейфовать с запада на восток, поплыли, как лист по ручейку. А Бонапартию ж адски хотелось прорваться со своими орлами в сопряженку, погулять по иным мирам. С фантазией был мужик, что ни говори, кровь горячая, корсиканская, никак не мог взять в толк, что ему туда нельзя – во что превратится Вселенная и ход истории, если каждый, кому взбредет в голову, будет шляться по сопряженным мирам… А нам – изволь останавливай. И мало того, смотри еще в оба, чтобы кутузовские мальчики не поняли, в чем секрет: дрейфующие ворота – штука приметная, того и гляди, кто наткнется и не убежит с визгом, а осваивать попытается. Благо кое-какая наука уже имеет место быть. Как тогда, в декабре. До сих пор ни одна живая душа не в состоянии понять, как получилось, что Паша Пестель пронюхал о тропинках. И вознамерился строить новое общество в иных мирах. Ну, тут было попроще. Государь Николай Павлович так до конца жизни и не разобрался, чем параллельные миры отличаются от иных планет, хотя и добросовестно пытался, зато у него в крови и плоти сидели здоровые консервативные инстинкты, так что его особо и подзуживать не пришлось: самостоятельно почти додумался шарахнуть картечью по этим звездопроходцам, что у Медного всадника митинговали… А взять хотя бы Кортеса и взятие Мехико? А Первую мировую? А чертова гения Дизеля, которого ловили по всей Европе в такой спешке, что не успели даже при изъятии манекен подсунуть? Эх, Степаныч… Право слово, переходи к нам, только у нас все неподдельное – настоящая история, доподлинная подоплека, а не тот ворох дезы и брехни, который тебе что в школе, что в институте в голову вбивали со всем усердием… Пора проникаться сложностью и величием Структуры, кадет, точно тебе говорю. Ты ведь, душа моя, пока что топчешься на нижней ступенечке. А Структура, скажу тебе по секрету, что Невский проспект у великого классика – здесь все не то, чем кажется: иллюзия, театр, учебка, мираж… Вот его хотя бы взять. – Он панибратски хлопнул по плечу примостившегося рядом Каца. – Абрам Соломонович!

– Аюшки?

– Ну вы же никакой не Кац, правда? – произнес Стрекалов с пьяной настойчивостью. – Вы – образ, фикция, маска. Не могут же так звать живого человека – не просто Кац, а еще и Абрам Соломонович. Перебор, двадцать два, туз к одиннадцати.

– Ну отчего же? – кротко возразил Кац. – Скажу вам по секрету, среди евреев можно встретить на только Абрама Соломоновича, но и даже Соломона Абрамовича. Или Шлему Исааковича. Или там, скажем, Моше Давидовича Рабиновича. Вот кого вы никогда не встретите, так это Абрама Абрамовича или Соломона Соломоновича. У евреев, знаете ли, категорически не принято называть ребенка по отцу.

– Вот я и говорю – маска, – сказал Стрекалов. – Поверхностная информация, почерпнутая из легкодоступных источников, а то и вообще из беллетристики – Шолом Алейхем там, Мойхер-Сфорцим… Вершки. А на самом деле вы, друже, никакой не Кац вовсе, а доподлинный Шалва Луарсабович Кацуридзе из солнечного Рустави. Антропологический тип соответствует. А то и того похлеще: даже не Кацуридзе вы, а совсем даже Мыкола Панасович Кацуба, классический хохол из казачьих областей, отсюда и чернявость в волосе, и горбоносость в носе, и все прочее…

– Между прочим, я обрезанный, – сказал Кац с некоторой обидой. – Не хотелось бы устраивать демонстрацию на публике, но коли уж вы так настаиваете, Антоша, можете иметь сомнительное удовольствие в этом убедиться, проследовав за мной в уединенное место.

– Тоже мне, доказательство! – громко фыркнул Стрекалов. – При нынешних-то достижениях хирургии! Не-ет, вы мне этим в нос не тычьте… Ни в прямом, ни в переносном смысле. Дайте скальпель, литр спирта и огурчик – и я таких, с позволения сказать, иудеев из всего здешнего персонала настряпаю. Если только догнать удастся… Нет уж, голуба вы моя, Кацуридзе вы этакий, Мыкола Луарсабович, вы мне изложите что-нибудь такое еврейское, такое… Особо сложное, ветхозаветное и специфическое…

– Интересно, как вы таковое опознаете? – пожал плечами Кац. – Как отличите от придуманной на ходу брехни?

– Ну… Внутренним чутьем.

– Не получится, – с сожалением сказал Кац. – Я, знаете ли, из так называемых ассимилянтов, в традициях и специфике слаб…

– Вот я и говорю: подстава, маска, ряженый…

– А зачем?

– А черт его знает, – сказал Стрекалов, явственно пошатываясь в сидячем положении. – Здесь все не то, чем кажется. Психологические тесты, инсценировки и прочие искусственно созданные ситуации, предназначенные для изучения и воспитания молодого перспективного кадра. Вот его, например. – Он с размаху обрушил руку на плечо Кирьянову, заставив того поморщиться. – Театр-с…

– Глупости, – сказал Кац.

– Ну да? – с классической пьяной настойчивостью не унимался Стрекалов. – А что, в нашем деле не существует ни потаенных психологических тестов, ни инсценировок, ни этих самых искусственно созданных ситуаций? Так-таки и не существует?

– Ну отчего же… Иногда, согласен. Структура – вещь сложная, и порой воспитание молодого перспективного кадра в самом деле требует кое-чего из перечисленного. Но зачем же обобщать? Хоть вы тресните, а я – самый натуральный Кац. Соломонистее не бывает. Абрамистее – возможно.

– Степаныч, – в полный голос обратился к Кирьянову Стрекалов. – Ты его не слушай. Опять вывернулся. А я тебе точно говорю, что ничему нельзя верить. Все не то, чем кажется… Взять хотя бы инквизицию или англо-бурскую войну – уж мы-то знаем, как на самом деле обстояло, отчего и почему…

– Хорошая логика, – сказал Кац, тяжко вздыхая. – Потому что, если ей следовать, то не Антон вы, друг мой, и не Стрекалов, и не землянин вовсе – так, одна видимость…

– Уел, – печально сказал Стрекалов. – Довел до абсурда. Но все равно, Степаныч, – вокруг нас театр, верно тебе говорю. Если не всецело, то значительной частью.

– Костя, чтоб вы знали… – сказал Кац уныло. – Это случается с ребятами из четвертого управления. Профессиональная болезнь хронотехнологов. Слишком часто они болтаются по разнообразнейшим временам, слишком часто сталкиваются с вопиющим раздвоением истории на публичную, общеизвестную и закрытую, настоящую. Отсюда все экстраполяции и доведение до абсурда.

– Подождите, – сказал Кирьянов так, словно Стрекалова рядом и не было. – Так он не врал насчет «черной смерти»?

– В одном он твердо прав, – сказал Кац. – Вам, Костя, нужно поглубже окунуться в библиотечные бездны, коими вы пока что манкируете и пренебрегаете. Зря.

– Читать надо больше, а по бабам шляться меньше, – проворчал Стрекалов, по примеру иных пьяниц моментально переходя от оживления к меланхоличной апатии. – Кого он там закадрил, не знаю, но голову даю на отсечение, что бегает на свиданки к старому корпусу. Как ни встретишь, идет и жмурится, словно сытый кот…

– Не ябедничайте, Антоша, – покривился Кац.

– Я ж не начальству ябедничаю, а так, среди своих… Это уже не ябеда получается, а сплетня. Ежели…

– Антоша, – тихонько сказал Кац. – У нас все-таки поминки…

– Ну, тогда выпьем?

– Таки выпьем. И…

Он вздрогнул и замолчал. Но ничего страшного не случилось – это Раечка, подперев кулаком щеку и тоскливо глядя вдаль, заголосила с той пронзительной русской истовостью, что вызывает у слушателей мурашки вдоль спины и ощущение легкой невесомости:

Песня, возможно, и не вполне подходила к поминкам по офицеру галактической службы, погибшему при исполнении служебных обязанностей, но голос этой простецкой русской бабы был таким высоким, чистым и тоскливым, что все замолчали. Бросив вокруг беглый взгляд, Кирьянов увидел одинаковое выражение на лицах – сосредоточенную тоску, отрешенную печаль. Даже безмозглый Чубурах, по своему всегдашнему обыкновению примостившийся на каминной доске с кучкой апельсинов под боком и дымящейся сигаретой в лапе, примолк и насупился так, будто что-то понимал.

Потом дверь тихонечко приоткрылась, и в щелке замаячила озабоченная физиономия – кто-то из техников, узнал Кирьянов. Штандарт-полковник встал и на цыпочках пошел к двери.

Назад он прошагал значительно быстрее, громко ступая, с озабоченным лицом. Остановившись посреди комнаты, властно поднял ладонь, обрывая песню:

– Офицеры, внимание! Общий сбор, боевая тревога!

Глава двадцать первая

Как сводят счеты в Галактике

Равнина горела в обе стороны, насколько хватало взгляда, должно быть, случайные неизбежные искры подожгли сухую траву, но на это не следовало обращать внимания, кто-то другой потом все потушит, а им следует работать, как работали… И Кирьянов преспокойно послал машину сквозь полосу черного дыма, стоявшую до самых небес, на миг окунулся в непроницаемый мрак, тут же вырвался под яркое солнце, на ту сторону, сбросил скорость, чуть снизился, понесся над необозримой и унылой серо-желтой саванной, где справа и слева, впереди и по сторонам разгорались новые костерки. «Напакостили, а, – мельком подумал он без всякого раскаяния. – Ну да пусть у начальства голова болит, а наше дело незатейливое…»

Детектор мяукнул, уже знакомо, испустил длинную переливчатую трель, на приборной доске зажегся красный огонек и тут же превратился в красную стрелку, указывающую прямехонько на…

Вряд ли тут уместно определение «дичь». Скажем казеннее – «подлежащий объект», чтобы не употреблять чересчур уж военного понятия «цель». Хотя это именно цель и дичь, что уж там деликатничать…

Кирьянов заложил лихой вираж, бросил машину в бреющий полет. Белоснежный, зеркально-сверкающий аппарат, похожий на наконечник копья, несся теперь над саванной совсем низко, метрах на десяти, не выше. Легкими движениями пальцев левой руки Кирьянов гасил скорость до минимальной, держа правую на алой рифленой клавише.

Они вымахнули из невысоких густых зарослей и понеслись по равнине, стелясь над землей в заполошном беге – три длинных, иссиня-черных тела, покрытых коротким жестким мехом. Кажется, у них были широкие висячие уши и хвосты вроде помпонов. Кирьянов особенно не приглядывался. Совершенно не было нужды присматриваться к этим дьявольски проворным существам, не стоило ломать голову над тем, почему их требуется перебить всех до одного, чтобы и следа от них не осталось на равнине, огромном пространстве меж океаном на востоке и горной грядой на западе. Не наше дело, как говорится, родина велела… Быть может, это аналог прожорливых кроликов, расплодившихся настолько, что стали угрожать всей системе биоценоза. Быть может, нечто вроде зловредных вирусов. Или переносчиков бешенства. Какая разница?

Троица угодила в сиреневый круг прицела, и Кирьянов нажал клавишу двумя пальцами. Машина едва заметно содрогнулась, сотряслась, излучатели по обоим бортам выбросили снопики фиолетового огня – змеистые, похожие на молнии, они вмиг достигли земли, накрыли мохнатых тварей, взлетели вороха ослепительно-желтых искр вперемешку с взрыхленной серой землей, и на том месте, где только что наметом неслись, спасаясь от смерти, неведомые существа, осталась лишь обширная проплешина и по ее окружности дымилась трава…

Кирьянов выполнил великолепную «горку», одним махом взлетев метров на триста. Пошел над саванной, рыская вправо-влево, словно вынюхивающая след гончая. Детектор молчал. К исходу третьего дня тварей становилось все меньше и меньше, как бы эти уже не последние. Три дня пылала трава и носились похожие на наконечники копий машины, выплевывая неотвратимую смерть, три дня канадская бригада с помощью каких-то там аппаратов выгоняла тварей из нор у подножия хребта, а на равнине их встречали орлы штандарт-полковника. Это была полная и всеобщая мобилизация – запрягли и шофера Васю, и Митрофаныча, даже пару техников, свободных от дежурств, усадили в кабины, не говоря уж о самом Зориче.

Описав большую дугу, Кирьянов откровенно зевнул. Должно быть, он уже вжился в новую реальность – не было ни малейшего интереса к происходящему, все осточертело за три дня, саванна опостылела, твари надоели, стрелять надоело, хотелось вернуться на базу, жахнуть добрый стакан и отправиться на берег, в беседку, к Тае, обрести полное отдохновение души и тела…

Справа его обогнал на приличной скорости однотипный аппарат, зеркально сверкающий наконечник копья, сбросил скорость, поравнялся, и прапорщик Шибко помахал рукой. Кирьянов нейтрально кивнул. После известных открытий он совершенно не представлял, как ему с прапорщиком держаться. Одно дело – узнать от центрального информатория, что в подразделениях Структуры служит масса народа, выдернутого из самых разных исторических периодов за пару часов до неизбежной смерти в таковых, причем народ этот сплошь и рядом воевал не за самые светлые идеалы не на самой правильной стороне, но что поделать, если по своим деловым качествам, складу характера и прочим параметрам именно он идеально подходит для работы во благо Галактического Содружества. И совсем другое – нос к носу столкнуться с этаким вот субъектом, преспокойно бряцающим железками со свастикой и вовсе не намеренным посыпать главу пеплом оттого, что дело, которому он служил, оказалось исторически порочным и осужденным всей прогрессивной галактической общественностью… Он не испытывал особых эмоций – просто не знал, как ему держаться…

Третий аппарат, белоснежный и сверкающий, что твой архангел Божий, свалился из безоблачного неба в крутом вираже, выполнил классическую «мертвую петлю» и развернулся к ним острым носом…

Все произошло на глазах Кирьянова, молниеносно и неожиданно, так что он едва успел бросить машину в сторону. Новоприбывший открыл огонь с близкой дистанции, и вместо привычных пучков фиолетовых молний из его бортовых пушек ударили синие дымные лучи, ослепительные, оглушительно трещавшие, уперлись в аппарат Шибко, и тот, словно получив мощнейший удар огромным невидимым кулаком, бессильно дернулся, задрал нос, вмиг став из белоснежного опаленным, черным, провалился вниз, а вслед за ним и атакующий, будто налетев на невидимую стену, затормозил в воздухе так, что Кирьянову невольно почудился оглушительный лязг-дребезг-хруст (а то и не почудился, право!), и в следующий миг отвесно скользнул к земле, словно выброшенный из окна утюг…

В полной растерянности Кирьянов сначала проскочил по инерции мимо. Опомнившись, развернул машину, снизился, вошел в отчаянное пике, приземлился, практически упал в высокую траву, ломая верхушки жесткого корявого кустарника, рядом с двумя подбитыми машинами, лежавшими на сухой земле почти что бок о бок, в паре метров друг от друга.

Откинув назад прозрачный колпак, выскочил. Но прапорщик Шибко опередил – он уже стоял на земле рядом со своим обгоревшим истребителем, крутя головой в некотором обалдении, пытаясь вернуть себя к реальности.

Внутри кабины атаковавшего ничего не удавалось рассмотреть – ее напрочь заволокло густым сизым дымом, от машины за версту воняло горелой пластмассой и еще чем-то схожим, чад паленой синтетики забивал горло, но Кирьянов все равно кинулся вслед за прапорщиком, Тот, отвернув лицо и жутко перхая от хлынувшего наружу дыма, уже вытаскивал за шиворот кого-то безвольно обвисшего, перевалил через борт, поволок в сторону. Кирьянов наконец добежал, помог, тоже отчаянно кашляя. Вдвоем они оттащили Митрофаныча подальше, опустили на траву. Оружейник пошевелился, перевернулся на живот и, упираясь ладонями в землю, принялся ожесточенно блевать, кашляя, содрогаясь всем телом. Хорошо еще, ветерок относил вонь горелой пластмассы в другую сторону…

Прапорщик Шибко двумя пальцами вытянул из нагрудного кармана пачку сигарет. Дышал он почти нормально, и лицо казалось почти спокойным, но руки все же подрагивали, и губы кривились.

– Нутром чувствовал, право слово, – наконец выговорил он, двумя пальцами поддерживая в углу рта зажженную сигарету, глядя куда-то сквозь Кирьянова прозрачными синими глазами. – Давно к тому шло, но тогда в каминной глазыньки у него стали дозревшими… – Он произнес длинную затейливую фразу на неизвестном Кирьянову языке, судя по интонации, определенно матерную. – Кулибин, мать его, Левша доморощенный, народный умелец, гений-золотые руки… Это ж уму непостижимо, расскажи кому – не поверят. В жизни бы не подумал, что можно кустарным образом, чуть ли не голыми руками переделать излучатели на убойный залп… На один-единственный, правда, вон как все замкнуло-коротнуло, но все равно, уважаю… Ум-мелец, чтоб тебя!

Оружейник, все еще дергаясь в последних приступах рвоты, сдавленным голосом отозвался:

– Все равно урою, сука власовская, еще не вечер…

– Остынь, хрен старый, – сказал Шибко почти спокойно. – Ишь… Ярость благородная вскипает, как волна… Я бы еще понял, сокол, будь ты фронтовичком, но ты ж всю жизнь проторчал в тылах, и не просто в тылах, а в галактических…

– Куда родина поставила, там и торчал! – прохрипел Митрофаныч, тщетно пытаясь подняться на ноги. Хриплый кашель гнул его к земле. – И торчал, промежду прочим, в наших тылах, на своей стороне!

– Ну, предположим, я тоже болтался не на чужой передовой, а на самой что ни на есть своей, – произнес Шибко совсем бесстрастно. – Это ведь как посмотреть…

– Все равно урою, власовская морда, – уже другим тоном, безнадежным и вялым, пообещал Митрофаныч, кое-как усевшись и упираясь в землю кулаками. – Ур-рою…

– Ох, не уроешь, старина, – сказал Шибко, тускло улыбнувшись. – В себя придешь, вспомнишь про уставы, регламенты и правила, прикинешь на трезвую голову… Охолонешь.

– Хрен тебе, – отозвался Митрофаныч без особой убежденности.

– Охолонешь, – уверенно заключил Шибко. – Черти б тебя взяли, народного мстителя, теперь изволь голову ломать, как все это замазать. Ну да ладно, что-нибудь придумаем… – Он уставился на Кирьянова, словно впервые обнаружив его присутствие, криво улыбнулся: – Степаныч нас не выдаст, ага? К чему трясти грязным бельем на публике?..

– Я не стукач, – сердито сказал Кирьянов. – Только как вы собираетесь замазать…

– Не первый год на свете живем, – уверенно сказал Шибко. – Сочиним убедительную бумагу: мол, по неизвестным причинам бортовые излучатели совершенно самостоятельно и непроизвольно вместо обычного режима сработали непонятным образом в неподобающем диапазоне… Если изложить толково и направить бумагу умеючи, все будет в ажуре: полностью исключив человеческий фактор, создадут, как водится, комиссию из бюрократов и ученых мужей, те и другие везде одинаковы, что на Земле, что в Галактике… Поставят кучу экспериментов, моделируя здешние условия, будут грешить на флюктуации звезды, гравитационную постоянную, пояса ионизирующего излучения, выдвинут несколько взаимоисключающих гипотез, и каждая группа будет сражаться за свою так долго и яростно, что о самом предмете спора постепенно забудут насовсем…

– Серьезно? Все же – Галактика…

– Ну и что? – пожал плечами Шибко. – Подумаешь, цаца какая… Бывали прецеденты. Нет, все сойдет с рук, если грамотно отписаться. Кулибин, мать его…

На них упала небольшая тень и тут же ушла в сторону – это приземлилась рядом еще одна машина, оттуда проворно выскочил Кац, мгновенно оценил обстановку и грустно сказал:

– Как дети малые, честное слово. Ни на минуту нельзя оставить. Обязательно нужно сводить счеты прямо на задании, а мирить их должен Кац по всегдашней жидомасонской привычке… Что вы смотрите, товарищ командир? Нужно же обследовать…

– Ничего, оклемается, – щурясь, сказал Шибко. – Старые кадры – народ живучий…

Отмахнувшись, Кац снял с пояса блестящий цилиндрик аптечки-анализатора, присел на корточки возле Митрофаныча и попытался приложить к его виску моментально выдвинувшийся блестящий щупик диагноста, увенчанный чем-то вроде зеленого фасеточного глаза стрекозы. Митрофаныч сумрачно отпихнул его руку и задушевно вопросил:

– Соломоныч, у тебя спирт есть? Вместо этой пакости…

– Ну разумеется, – сказал Кац, извлекая из набедренного кармана пузатую фляжку. – Как же без спирта, среди вас находясь? Приличный жидомасон просто обязан вас спаивать во исполнение тайных зловещих планов… Коньяк сойдет?

– А то, – сказал Митрофаныч, самую чуточку повеселев, надолго присосался к горлышку. Кац заботливо сидел возле него на корточках, задумчиво и печально качая головой.

Прапорщик Шибко отрешенно курил, все так же щурясь на солнце. Странно, но воцарилось нечто вроде умиротворенности и покоя, от аппарата Митрофаныча все еще пронзительно воняло жженной пластмассой, ветерок колыхал кусты, и вдали черный дым поднимался до самого неба, до пресловутой хрустальной тверди.

– Насчет власовца наш ветеран изрядно преувеличил, – сказал Шибко, косясь на Кирьянова словно бы испытующе. – Никогда не был ни власовцем, ни нацистом. Первые – тупое быдло, вторые… а, в общем, тоже. Эта их теория крови и национальной исключительности…

– А ты у нас ангелочек… – сварливо протянул Митрофаныч.

– Ничего подобного, – сказал Шибко, обращаясь не к нему, а опять-таки к Кирьянову. – Не ангел и не дьявол. Обыкновенный шарфюрер СС. Ваффен СС. Если тебе это интересно, Степаныч, ни евреев, ни славян я в печах не жег. Иначе никто бы меня не поставил в одну группу с Кацем. Есть строгие правила: не перемешивать, скажем, буденновцев с деникинцами, гестаповцев с евреями, гугенотов с лигистами, суннитов с шиитами, и тэ дэ, и тэ пэ… В печах жгли черные. А мы – зеленые СС. Мы воевали.

– Ага, – сказал Кирьянов рассеянно. – И у вас, конечно же, сложный и запутанный жизненный путь, выбранный под давлением непростых обстоятельств, а?

– Да ни хрена подобного, – сказал Шибко, безмятежно щурясь, задрав лицо к солнцу. – Понимаешь ли, я, говоря шершавым языком былой пропаганды, – затаившийся враг Советской власти. Из бывших, ага. История стандартная – все, что имели, потеряли, все из родни, кому не повезло, сгинули в ЧК, а немногие уцелевшие, вроде моего отца, затаились, замаскировались, пролетариями прикинулись… Но ничего не забыли – а вот научились многому. Видел бы ты меня, Степаныч… Образцовый пионер, комсомолец, организатор, зачинатель, маяк, ворошиловский стрелок, готовый к противохимической обороне, двух врагов народа в лице педагогов лично разоблачил и удостоился письменной благодарности… А наряду с тем меня, едва вошел в сознательный возраст, всегда учили, что настанет пора, когда можно будет открыто и невозбранно резать красных. И в июне сорок первого пришла-таки эта самая пора. Когда эшелон разбомбили, оценил я обстановку и поспешил прямым ходом на запад, навстречу гудериановцам. Ну, наткнулся на дозор, поднял руки и на отличном немецком растолковал, что к чему и каковы мои намерения. Ну, меня быстренько зачислили в ряды. В июне сорок первого это делалось просто – «добровольный помощник», потом полноправный солдат… Ради юридической точности следует упомянуть, что советскую присягу принести не успел – нас везли в штатском, необмундированных, ведать не ведая, что тот сборный пункт уже давно под вермахтом… Присяга у меня одна, вермахтовская, по всем правилам. Зимняя кампания под Москвой, то-се… В сорок втором занесло на Балканы, а там как раз формировали добровольческую горнострелковую. Дивизия СС «Принц Евгений», не слышал? Прихватили и меня: как же, зимняя кампания, немецкая кровь, Железный крест, кое-какой альпинистский опыт… И три года мы на Балканах гоняли партизан. Между прочим, это мы чуть-чуть не сцапали однажды самого Тито со всем штабом, только бегать он умел быстрее лани, так что не получилось, к сожалению… В общем, это были те же красные…

– А деревни кто жег? – громко проворчал Митрофаныч.

– Ну и жег, – пожал плечами Шибко. – А ваши орлы, Митрофаныч, так-таки никаких деревень и не жгли в каких-нибудь Карпатах или там под Кандагаром? Партизанская война – вещь жестокая и заведомо несправедливая, чего уж там. А если философски обобщить… – Он широко улыбнулся, глядя куда-то вдаль, на пылающую саванну. – Если обобщить, то оказалось, что дело вовсе не в красных. И не в черных. И уж никак не в шизофренических идеалах этого австрийского ублюдка. Не в свое время я родился, точно. На Балканах это выяснилось совершенно недвусмысленно. Мое время – это первобытная война. Ты не представляешь, Степаныч, какой это кайф – вести взвод в атаку, когда в руках у тебя дергается черный тяжелый машинен пистоле, а рядом ребята лупят от бедра, и навстречу тебе палят эти долбаные сербы, и ты уже видишь, какого цвета у них глаза, и выдергиваешь кинжал из ножен, и хрипит рукопашка… И какой кайф – в очередной раз выйти живым из боя… А деревни… Ну что деревни? Их все всегда жгли, с начала времен. Впереди тебя все разбегается, а позади тебя все горит, завалишь прямо посреди двора какую-нибудь горную красотку, дикарочку, родителями неграмотными воспитанную в богобоязненности и целомудрии, всадишь ей так, что самому жутко… То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя… А вокруг горит все, как эта саванна… Ну при чем тут идеи? При чем тут черные, зеленые и красные? Просто это было мое – первобытная война, как во времена каменных топоров…

– Шлепну я тебя когда-нибудь, – сказал Митрофаныч усталым, севшим голосом.

– Не шлепнешь, – сказал Шибко. – Девиз помнишь? «Прошлое – за порогом». Прав я, Абрам Соломонович?

– Соломоныч, – задушевно сказал выхлебавший фляжку досуха Митрофаныч. – Ну врежь ты ему промеж глаз, еврей ты или уже где?

– Не стоит, – сказал Кац серьезно и грустно. – По одной-единственной, но очень веской причине: прошлое и в самом деле за порогом. Мы в Галактике, и ей совершенно безразлично, кто был кем… Но дело-то в другом. Товарищ, прапорщик навсегда останется товарищем прапорщиком. Ты понял, Митрофаныч? Отныне и навеки. Он всегда будет товарищем офицером галактической службы, и никогда в жизни у него не будет возможности ни резать красных, ни утолить свою жажду первобытной войны… В этом-то все и дело. Он хороший командир, профессионал. Говорю без лести, товарищ прапорщик.

– Герр шарфюрер, – подобравшись, холодно сказал Шибко.

– Ни хрена подобного, – сказал Кац. – Товарищ прапорщик. И никак иначе. А все остальное вам приснилось, и ваши сны никогда не станут явью… Кому-то снилось, что он раввин, а кому-то – что он шарфюрер… Бывает.

Шибко ничего не ответил, у него было печальное, безнадежное лицо, застывшее, как маска, и Кирьянов не чувствовал ни злости, ни отвращения – одну тоскливую усталость от всех и всяческих здешних сложностей, которые выскакивали одна за другой, как чертик из коробочки, и конца-краю им, похоже, не было…

Глава двадцать вторая

Дела амурные

Стопа пыльных журналов так и норовила выпасть из рук, Кирьянов остановился, поддерживая коленом, сложил ее заново, крепко зажал под мышкой и вышел из главного здания Старого Корпуса – того самого, где в вестибюле до сих пор трезвонил телефон, на который Кирьянов больше не обращал внимания, наперед зная, что услышит.

Журналы были гораздо интереснее – что «Красный звездоплаватель», что «Млечный путь». В огромной, сохранившейся в полной неприкосновенности библиотеке их было превеликое множество, и книг тоже. Кирьянов только-только начал осваивать эти прелюбопытнейшие залежи и с первых шагов натолкнулся на вещи, переворачивавшие все и всяческие прежние представления, переворачивавшие историю, прошлое, стереотипы, штампы и официальные версии. Поневоле приходилось признать, что Стрекалов, если и привирал по пьянке, то ненамного…

Размашисто шагая к беседке, он в то же время листал выхваченный наугад из стопы седьмой номер «Красного звездоплавателя» за тридцать шестой год – с интереснейшей иллюстрацией на обложке и еще более поразительными заметками, где сухим казенным языком излагались вещи, которые…

Остановился с маху в двух шагах от беседки – чуть не расшиб себе лоб, увлекшись… Поднял глаза и окаменел вовсе.

Сначала показалось, что он спит, потом – что бредит или в одночасье подвинулся умом. Но все чувства исправно работали, и приходилось признать, что вокруг наблюдается самая доподлинная явь. Вот только ситуация – сквернее не бывает…

Кровь бросилась ему в лицо, показалось, что его со всего размаха хлыщут по физиономии, сопровождая это самыми гнусными и унизительными эпитетами. А они его все еще не замечали, не до него им было…

Миша Мухомор, зажмурившись от удовольствия, прислонился к потемневшему деревянному столбику веранды, держа ладони на затылке стоявшей перед ним на коленях Таи, а она продолжала свое нехитрое занятие с тем мастерством, что возносило Кирьянова на седьмое небо не далее как вчера. Знакомый плед, свернутый в аккуратный рулон, лежал под скамейкой, и щеки Кирьянова горели, как от пощечин…

Он и не заметил, когда уронил журналы. Освободившись от оцепенения, выругался громко и яростно. Тогда только они его увидели. Мухомор, дурацки ухмыляясь, попытался машинально натянуть штаны, что ему никак не удавалось по чисто техническим причинам, а Тая – чудо светловолосое, лучшая на свете! – гибко выпрямившись, хлопала длиннющими ресницами без особых эмоций на очаровательном личике. Стояла давящая тишина.

Потом девушка, отпрянув к стене беседки, вскрикнула:

– Костя, сделай что-нибудь! Этот скот меня заставил, я ждала, а он заявился…

Мухомор наконец-то справился со штанами, и на лице у него появилось безграничное удивление, заставившее Кирьянова окончательно пасть духом.

– Ну ничего себе, заявочки, – процедил бывший урка, медленно мотая головой. – Заставили ее, а… Степаныч! Эй!

Кирьянов надвигался на него тупо и целеустремленно, как лишившийся водителя асфальтовый каток. Одним ловким движением Мухомор перепрыгнул наружу, отскочил на пару шагов, остановился, заорал сердито:

– Офонарел? Тут все по полному согласию!

Перепрыгнув невысокий бортик веранды, Кирьянов все так же нерассуждающе пер на него, сжав кулаки. С досадой щелкнув языком, Мухомор извлек из кармана форменных брюк старомодный ТТ, звонко оттянул затвор и, держа пистолет дулом вверх, сказал с расстановкой, бесстрастно и рассудительно:

– Степаныч, охолони! Оно стреляет, чтоб ты знал. Ты вон оттуда журнальчики таскаешь, а того не знал, что там, между прочим, на третьем этаже охренительная оружейка. Все в наличии, все в комплекте, и замки такие, что понимающий человек их булавкой ломанет. Стой, где стоишь, говорю! Бля буду, по ноге шарахну, медицина здесь первоклассная, моментом залатает, но это потом, а сейчас будет больно… Оно тебе надо?

– Брось пушку, – сказал Кирьянов, задыхаясь от злости, ничего не видя вокруг. – Помахаемся, как мужики…

– А вот те хрен, – серьезно сказал Мухомор. – Был бы я перед тобой виноватый, имей ты право на законную претензию – другое дело. А так… Очень мне нужно ни за что получать по рылу от такого вот раздухарившегося фраера… – В лице у него что-то изменилось, и он продолжал мягче, чуть ли не задушевно: – Степаныч… А, Степаныч! У тебя что, чувства? Ты что, всерьез? Ну извини, я ж не знал… Кто ж знал, что ты ее всерьез примешь… Стой на месте, говорю, я ведь шмальну! Божусь за пидараса, я ее не принуждал. Кто ж ее принуждает? Да ее дерет половина зоны, верно тебе говорю! Я ж тебе за пидараса божусь, дурило!

Кирьянов стоял на прежнем месте. Кулаки помаленьку разжались.

Он уже немного знал Мухомора. Были слова, которые тот в жизни бы себе не позволил произнести шутки ради…

Поневоле приходилось верить. Но это ничуть не убавило жгучего стыда и потерянности, вовсе даже наоборот…

Приободрившийся Мухомор опустил руку с пистолетом и задушевно продолжал:

– Степаныч, ты пацан свой, я с тобой как на духу… Верно тебе говорю, на этой блядине пробы негде ставить. Значит, дело было так: прихожу я это сюда недели две назад, а она загорает на бережке в таком купальничке, что без него было бы приличнее. Ну, слово за слово, рассказала, кто такая и откуда. – Он мотнул головой в ту сторону, где в распадке помещался великосветский дом отдыха. – Генеральская доченька, и все такое… Я ей сразу поверил – очень уж холеная лялька, это тебе не Нюрка с камвольного… Ну ладно, базарим дальше, тут я вижу, что базар принимает очень уж игривый оборотец. Я ей хоп – намек. Джентльменский такой, в рамках, как с генеральскими дочками и положено. А она мне в ответ не порнографию, но та-акую двусмысленность… Я ей еще шуточку, уже посмелее, а она мне – две, да почище… Короче, ясно, понеслась звезда по кочкам… Степаныч, сукой буду: от того, как я ее на бережку увидел, до того, как она в рот взяла, пяти минут не прошло, самое большее четыре минуты сорок семь секунд… – Он попытался беззаботно улыбнуться. – Я потом похвастался мужикам… и знаешь, что оказалось? Что они сами ее дерут черт-те сколько – и Митрофаныч, и Антошка Стрекалов, и Васька, и Петруха-технарь, и даже, по-моему, Соломоныч, хотя точно насчет него неизвестно… Ну хочешь, сходим к Антошке, к Ваське, к Митрофанычу, если тебе такая вожжа попала под хвост? Они враз подтвердят, что я тебе не горбатого леплю, а говорю чистую правду… А, Степаныч? Плюнь на нее, сучку, не стоит она того…

Он стоял, уже абсолютно спокойный, полный нешуточной уверенности в себе, и Кирьянов поник, уже понимая, что сослуживец не врет. Хотелось провалиться сквозь землю от стыда и тоски, от дикого разочарования в себе, в бабах, в жизни. Надо же было так попасться, надо ж было клюнуть на ангельское личико и нежный шепот…

Он огляделся, тяжело ворочая головой. Таи нигде не видно. Под нежарким солнцем безмятежно темнело озеро, плавали кувшинки, гулял ветерок по траве. Выть хотелось. Давно он так не обманывался.

– Степаныч, – проникновенно продолжал Мухомор. – Говорю тебе как другу…

– Поди ты! – рявкнул Кирьянов, развернулся и направился к поселку, забыв про разбросанные журналы, все еще содрогаясь от стыда и нелюдского разочарования.

Сгоряча чуть не налетел на Чубураха – тот, тоже, очевидно, вышедший прогуляться, торчал столбиком в высокой траве, преданно тараща глупые глаза. Пробормотал что-то, подпрыгнул, не сгибая ножек – звал играть.

– Поди ты! – рявкнул Кирьянов, чувствуя, как пылают щеки, – словно эта зверушка могла что-то понимать в человеческих делах…

Повезло, никого не встретил на всем пути до своей двери. Выхватил из шкафчика бутылку, набулькал полный стакан и хватил, как воду. Посидел, прислушиваясь к своим ощущениям, – нет, нисколечко не стало лучше. Налил еще и оприходовал в том же темпе, скрипя зубами и постанывая, как от зубной боли.

Хмель все же растекся по жилочкам, и по мозгам наконец легонько хлопнул, но не прибавилось ни спокойствия душевного, ни веселья. Мерзость стояла в душе, как болотная жижа.

Взгляд зацепился за синюю кнопку на стене, которой он так ни разу и не воспользовался в утилитарных целях.

– А почему, собственно? – вслух спросил он самого себя. – По крайней мере не продашь…

И, подойдя нетвердой походкой, стукнул по кнопке ладонью так решительно и зло, словно объявлял боевую тревогу по гарнизону.

В спальне послышалось тихое движение, кто-то переступил там с ноги на ногу.

– Вот так-то, – ухмыляясь, сообщил себе Кирьянов и, пошатнувшись, побрел туда. – Так-то честнее будет, а?

Вся его тоскливая злость отчего-то удесятерилась, когда красавица, комсомолка, отличница, спортсменка встретила его обаятельнейшей улыбкой – былая недостижимая мечта, светлый образ, сладкое видение, фея из недосягаемого пространства…

– Ложись, стерва, – сказал он хрипло, злясь то ли на себя, то ли на мир, то ли на все вместе. – Кому говорю? Что копаешься?

И в злой пьяной целеустремленности завалил недостижимую мечту на неразобранную постель, задирая подол белого платьица, навалился сверху, с треском разодрал мешавшую ткань, взялся за дело примерно с той же бережностью и романтичностью, что отбойный молоток, сердито выдыхая сквозь стиснутые зубы, гадая, может ли это ощущать боль – а хорошо бы, прекрасно бы…

И насиловал размашисто и грубо, пока не почувствовал на шее тонкие теплые пальчики, пока ухо не защекотал нежный шепот:

– О, милый, какой ты… Хороший мой…

Вот тут он опамятовался, моментально схлынули и злость, и даже, кажется, опьянение. Оторвался от нее, сел на краешек постели, сжав голову. Вполне трезво подумал, что нельзя вот так в одночасье превращаться в законченную сволочь – ведь, если рассудить, нет разницы: над живым человеком так издеваться или над этим, то и другое одинаково подло и мерзко…

Поднял голову. Красавица в разодранном платье, точная копия былой мечты, прекрасная даже в разодранном на лохмотья платье, смотрела на него преданно, любяще, ожидающе. Улыбнулась, как ни в чем не бывало:

– Милый, что с тобой? Иди ко мне…

– Провались ты! – панически вскрикнул Кирьянов, вскочил, как был, со спущенными штанами, одним прыжком оказался в прихожей и что было сил надавил кнопку. Не отнимал руки очень долго – как будто это прибавляло надежности, как будто инопланетный механизм не срабатывал от легкого касания.

И, кое-как подсмыкнув портки, долго еще стоял у стены, отчего-то боясь заглянуть в спальню. Потом все же решился, приоткрыл дверь.

Разумеется, никого в спальне уже не было, только смятая постель таковой и осталась…

В дверь деликатно постучали. Второпях приведя себя в полный порядок, Кирьянов отворил. Прапорщик Шибко, подтянутый и невозмутимый, бесстрастно сказал:

– Обер-поручик, будьте любезны немедленно пожаловать к командиру.

– А в чем дело? – буркнул Кирьянов.

– Мы люди маленькие, нам не докладывают… – сказал Шибко без тени улыбки. – Пойдемте.