Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой Лысёв Александр
– А… – протянул Лукин. – Я не знал.
Марков посмотрел на него с удивлением.
– Мы так и не попали в Россию – немцы не пустили, – пояснил Сашка. – Всю войну пробыли на Балканах.
– Вот как…
Лукин коротко рассказал о том, как возник Русский корпус, где и против кого воевал, кто в него поступил и какие цели преследовал. Марков слушал внимательно, при упоминании о том, что в корпус в массовом порядке вступали эмигранты первой волны, их с Сашкой боевые товарищи по войне гражданской, плотно сжал губы.
– Нельзя было оставаться в стороне, – очень просто и естественно, без малейшего намека на какую-то позу, сказал Лукин. Сказал точно так же, как говорил когда-то это Маркову в начале 1918 года, по пути из Румынии на Дон, во времена разгоравшейся в России тяжелейшей смуты. – Мы надеялись вернуться. Ты помнишь, я обещал…
– Я помню, – тяжело произнес Марков и отвернулся к искрошенной кирпичной стене.
Перед глазами сама собой встала осень 1920 года. Собственно, происходящее тогда им вспоминалось фрагментарно, через пелену болезни. В тифозном бреду дроздовский поручик Марков мечется по койке в севастопольском госпитале. Белый Крым доживает свои последние часы. Заканчивается эвакуация. Большая часть соединений Русской армии генерала Врангеля уже на судах Добровольного флота и военных кораблях союзников. Стоит у пристани огромный трехтрубный пароход «Херсон», на который погружена Дроздовская дивизия. Штабс-капитан Лукин, по привычке сдвинув на затылок малиновую фуражку, в распахнутой шинели забегает в подобное растревоженному муравейнику здание госпиталя. Быстро находит палату друга, вот его койка у окна. Положение тяжелое – доктор прямо сказал, что дорога убьет Маркова, везти его нет никакой возможности. Лукин в отчаянии – за последние дни он сбился с ног, разрываясь между служебными обязанностями, связанными с погрузкой, попытками навести справки о своей семье и больным другом. Наступает время принятия решения – через несколько часов «Херсон» отвалит от пристани. На стуле под высоким подоконником – обмундирование Маркова. Сашка пристегивает к гимнастерке друга вместо офицерских заранее приготовленные сегодня погоны нижнего чина, ножом спарывает цветную планку на груди и трехцветный бело-сине-красный шеврон с рукава. Берет в руки потрепанную малиновую фуражку с белым околышем, глядит на нее несколько секунд, затем убирает в свой вещмешок вместе со снятыми погонами поручика. Подняв глаза, обнаруживает, что Марков, ненадолго придя в сознание, пристально смотрит на него вполне осмысленным взглядом…
– Запомни, 13-я пехотная дивизия, – быстро говорит другу Лукин. – Ты рядовой, слышишь, рядовой! Мобилизованный!
Ходили упорные слухи, что в Крыму можно оставаться, что большевики никого не тронут. Лукин не верил этим слухам.
– 13-я пехотная… Не цветные части! Запомни – не цвет-ные!!! Повтори, Жорж! – Сашка трясет Маркова за руку.
В глазах Маркова лихорадочный блеск, лицо измождено, заросло щетиной, черты заострились – он выглядит сейчас намного старше своих лет и вполне может сойти по внешнему виду за солдата. Вместо ответа Марков спрашивает чуть слышно:
– Когда вы вернетесь?
Лукин присаживается к нему на кровать, обнимает за плечи и, пытаясь улыбнуться, отвечает убежденно:
– Весной, Жорж! Следующей весной, непременно! Армия в порядке, наш полк – тоже! Мы снова соберемся с силами и обязательно вернемся! Иначе просто не может быть!»
Под подушкой у друга Сашка нащупывает револьвер, вытаскивает его наружу.
– Оставь, – исхудалой и горячечной рукой с неожиданной силой перехватывает руку Лукина Марков.
Сашка кладет револьвер обратно, а Марков откидывается на подушку и в изнеможении прикрывает глаза.
– 13-я дивизия… – шепчет Лукин.
Веки друга чуть дрожат, он больше не открывает глаз. Подхватив вещмешок, Сашка движется к выходу из палаты. Навстречу ему заходит сестра милосердия. Кивая в сторону койки Маркова у окна, Лукин говорит с улыбкой как можно спокойнее:
– Вы уж приглядите за солдатом.
Сестра понимающе кивает и провожает его долгим взглядом. На пристани Лукин слышит протяжный пароходный гудок. Было такое ощущение, будто душу вывернули наизнанку…
– Может, и хорошо, что вы не попали в Россию. – Марков повернулся и в раздумье посмотрел на сидящего рядом с ним на куче битого кирпича Лукина. Кивнув на немецкий мундир, в который был облачен сейчас Лукин, пояснил:
– В этой форме не попали. Ты себе не представляешь, что делали дома люди в такой вот форме.
– Форма, форма, – проворчал Лукин. Было видно, что ему самому неприятна эта тема. В памяти было еще свежо переодевание в немецкие мундиры чинов Русского корпуса в начале 1943 года в связи с зачислением в вермахт. Им тогда это не понравилось, но поделать было ничего нельзя. До этого они носили югославскую форму, особым образом переделанную на русский манер. – На мне форма немецкая, на тебе советская. А где форма русская?
– Нет такой, – просто и грустно пожал плечами Марков.
– Не надо путать форму и содержание, – проговорил Лукин и попытался пошутить, – Так, кажется, учат в Совдепии.
– Не называй так, – тихо и очень серьезно поправил Марков. – Всегда была и есть только Россия. И она всегда будет только там. – Марков неопределенно кивнул головой куда-то назад, но Лукин прекрасно его понял. – ДОМА…
– ДОМА… – протянул Лукин, будто пробуя это слово на вкус, и надолго замолчал, прислонившись спиной к кирпичной стене.
– Дома очень трудно, – произнес Марков после длительной паузы. Голос его был ровный, а тон жесткий. – Красные – сволочи. Тут моя позиция неизменна. Да только это наши сволочи, доморощенные. И разобраться с ними – дело наше, внутреннее. А германцы влезли со стороны. Как тысячу лет тевтоны на наши земли лезли, так и эти сейчас… Как ни крути, Сашка, эта война тоже стала отечественной. Только эти нацистские твари во сто крат хуже своих крестоносных предков, потому что у них мозги от своей идеологии совсем набекрень. Не у всех, конечно. Но официальная линия их именно такая. Бить их смертным боем – иначе нельзя. Вот и весь сказ.
Лукин слушал внимательно, играл желваками, но не перебивал. Потом проронил:
– У большевиков мозги набекрень еще раньше стали. Хрен редьки не слаще…
– Почему вас нацисты не пустили в Россию, надо объяснять? – усмехнулся уголком рта Марков.
– Можешь не утруждаться, – скривил губы в свою очередь Лукин. – На своей шкуре прочувствовали.
– В общем, из огня да в полымя…
Лукин вдруг пружинисто отодвинулся от стены, резко повернулся к Маркову, спросил с нажимом:
– А ты забыл, что делали дома люди в форме со звездами?
– Такое не забывается. Да я тебе за последние двадцать лет список еще и продолжу.
– В общих чертах и это знаю. Читаем прессу.
Помолчали.
– Опять нас распяли, – произнес Лукин совсем другим, изменившимся тоном, устремляя взгляд куда-то вверх, в сводчатую кладку потолка.
– Да! – повернувшись и глядя ему прямо в глаза, твердо произнес Марков.
– За распятием следует воскресение, – испытующе поглядел на старого друга Лукин. – Что скажешь?
– Скажу, что верю в это. Только от нас все зависеть будет. Никому мы, кроме нас самих, не нужны. Ни германцам, ни союзникам западным, ни черту в ступе. Все они только поживиться за наш счет хотели и хотят. И никто за нас во всем этом не разберется.
– Не так все должно было быть, Жорж. Не так! – обхватил ладонями виски Лукин. – Это мы в восемнадцатом должны были с победой вернуться с германского фронта. Домой вернуться, в нашу Россию…
– Значит, согрешили.
– И до сих пор не покаялись.
– Не грусти, Сашка, – придвинулся к другу Марков. – Господь никому не дает ноши непосильной. Сам помнишь, кто за други своя жизнь положит, тот спасется…
– Задушат они вас в объятиях за сегодняшнюю победу, – покачал головой Лукин. – Власть-то безбожная.
– Так нежто за власть бьемся? – спросил Марков.
Вопрос был настолько риторическим и не требующим ответа, что они с Лукиным только хмыкнули.
– А вот вам тяжелее будет, – кивнул на орла над карманом у Лукина Марков.
– Да и пусть, – отмахнулся Сашка. – Главное, чтобы хоть когда-нибудь поняли, зачем и отчего мы такие были.
– Поймут! – убежденно произнес Марков. – И тогда не станет отдельно вас и нас. А будем снова все вместе мы.
– Уф-ф! – опять откинулся к стене Лукин. – Ну и разговор мы с тобой затеяли…
Они просидели еще около часа, негромко рассказывая каждый о своих прожитых годах. Выяснялось, что лиха хватили оба через край. Слушая друг друга, только легонько покачивали головами. Лукин рассказывал другу о том, как армия уходила из Крыма, о суровой жизни в лагерях Галлиполи, о времени надежд и отчаяния. Очень многие тогда не выдерживали: стрелялись, возвращались, просто уходили. Лукин верил, что его долг и служба продолжаются, и вернуться он может только в том же качестве, в каком покидал Россию – открыто, не таясь, русским офицером, с тем пониманием чести и совести, какое он исповедовал всю свою жизнь. Но шансы на такое возвращение, какое рисовали себе эмигранты, на «весенний поход», казалось, падали с каждым месяцем. Затем эти месяцы начали складываться в годы. Быть может, он когда-нибудь и вернулся бы – такой постылой иной раз была жизнь на чужбине. За себя лично он не боялся. Причем вернулся именно таким, с теми же взглядами, которые исповедовал с самого начала русской смуты, вернулся бы, ничуть этих взглядов не скрывая. Тем более что тоска и беспокойство за оставленную на родине семью никогда не покидали Лукина. Однако было обстоятельство, удерживавшее его от этого шага. Сашка боялся своим возвращением навлечь на родных людей репрессии со стороны советской власти. Он не знал, где они, как устроились, живы ли вообще. И еще он не расставался с надеждой вернуться домой с победой. Стать другим означало бы сломаться.
Лукин был из той категории людей, которые не ломаются. Не ломаются – и все тут! Ни при каких обстоятельствах – натура такая. Марков знал это прекрасно еще по кадетскому корпусу – чем больше на Сашку давили, тем сильнее он упирался. Даже впадал в какой-то отчаянный азарт, отстаивая свою точку зрения. Они и познакомились в младших классах при обстоятельствах, когда пришедшего к ним новичка кадеты принялись травить всем коллективом. Сейчас по прошествии стольких лет уже и не упомнить, что послужило поводом. Но гадости ему устраивали изощренные, прежде всего пытаясь сломать, унизить морально. Дети вообще бывают беспричинно жестоки. Лукин не сдавался. Тогда весь класс объявил ему бойкот. Низкое, стадное чувство. Приехавший позже остальных из летнего отпуска Марков, не раздумывая, сразу же встал на сторону новенького. Он даже не стал вникать в суть конфликта – просто, по мнению Жоржа, была попрана справедливость.
– Как вас зовут, мальчик? – демонстративно при всех спросил Марков на прогулке после занятий.
Окруженный сверстниками, на заднем дворе корпуса стоял, прислонившись спиной к кирпичной стене, десятилетний кадетик в белой косоворотке и черных брючках навыпуск. Бросив на Жоржа упрямый взгляд зеленоватых глаз, отвечал с вызовом, откинув со лба рыжеватую челку:
Я – Лукин!.
Марков сделал тогда шаг вперед. Толпа одноклассников призывно загудела в предвкушении драки. Мальчик сжал кулаки и приготовился защищаться.
Марков! – протянул руку Георгий…
С тех пор они стали лучшими друзьями. Закончив Симбирский корпус, поступили в Павловское военное училище в Петербурге. Затем были выпуск, недолгая служба в мирное время и Великая война. А потом в России случилась национальная катастрофа. И если кто-то мог оставаться в стороне, то только не такие, как Лукин и Марков. И Марков знал про друга – дело было не в гордости, любовь к родине и семье всегда перевешивали в Лукине личную гордость. Просто как тебя могут уважать близкие, если ты сам себя уважать перестанешь? А таким, каким он был всю свою жизнь, Сашка Лукин не протянул бы в советской России и недели. И прежде всего, это прекрасно понимал он сам. Это не означало, что он был во всем прав. Конечно, они делали ошибки. Но такие, как они с Марковым, были самыми отъявленными врагами новой власти – просто за то, что право думать и действовать по своему усмотрению ставили выше собственной безопасности и даже жизни. Чувство внутренней, нравственной свободы и справедливости – вот то, что накрепко оставалось в них от старой России. Прежде всего, за это толпа и убивала в гражданскую вне зависимости от политических воззрений. А затем именно за это сажали и расстреливали в последующие годы. Создавался мир, в котором не оставалось места непосредственным и действенным реакциям со стороны тех, кто был несогласен или недоволен.
Марков выразил другу полное свое понимание – в этом они всегда были одинаковы. Марков удивлялся тому, что сам так долго оставался на свободе при коммунистическом режиме. История на Вологодском вокзале спасла его тогда от более печальной участи. Жоржу в каком-то смысле было несколько легче – собственной семьей он так и не обзавелся. Хотя могло сложиться и, пожалуй, не раз. Но Марков считал себя не в праве брать перед другими людьми обязательства, исполнение которых зависит не только от него, но и от обстоятельств вокруг, которые он никак не мог назвать нормальными. Не те времена…
Потом Лукин рассказывал про распыление армии, про формирование Русского общевоинского союза. Он всегда держал связь с отделами союза, кочуя по Европе – ждал призыва снова взяться за прерванное в 1920 году дело. Они сошлись с Марковым в убеждении, что дело это надо продолжать, даже если при жизни они не увидят реальных результатов. То, что белая борьба всегда носила на себе отпечаток обреченности, отнюдь не значило для них, что борьба эта не имеет смысла. Турция, Греция, Югославия, Австрия, Германия, снова Югославия – вот эмигрантские вехи Лукина. Через какое-то время стало набирать силу движение за возвращение в Россию. Эмигрантам обещали прощение. Сашку глубоко возмутила такая постановка вопроса – прощают тех, кто виноват, а он виноватым себя не считал. По крайней мере, перед этой незаконной властью.
– Не верю! – обрубил тогда Лукин, когда его пытались обработать на предмет возвращения. – Но даже если у них ничего не будет против меня, у меня останется кое-что против них…
Единственное, в чем он тогда колебался долго и мучительно, – это попытаться или нет через «возвращенцев» навести справки о жене и сыне и в случае удачи попробовать вывезти их за границу. После тяжелых раздумий пришел к выводу, что это может навредить Лизе и Ване. Из гражданской войны им было вынесено стойкое убеждение – иметь дело с большевиками нельзя ни при каких обстоятельствах.
Чтобы добыть себе пропитание, приходилось браться за любую работу. На Адриатике Лукин разгружал пароходы. В Берлине Сашка работал таксистом. Нужно было выдержать экзамен – знать более двенадцати тысяч улиц и площадей германской столицы! Марков заметил: сегодня большинство из них уже лежало в развалинах. Лукин не выразил сожаления – он наблюдал в двадцатые годы становление нацистского движения, считал его примитивным и порочным. Оно было ему глубоко противно. Сашка усматривал в нем очень близкое сходство с большевизмом, с той лишь разницей, что нацисты в основном гробили чужие народы, а большевики свой собственный…
– Ваше благородие! – ища глазами Лукина, в галерею просунулась фигура пожилого солдата в немецкой форме.
На такое обращение Марков с Лукиным повернулись одновременно, переглянулись и неожиданно расхохотались оба молодо и звонко.
Солдат обвел их взглядом и доложил:
– Так стало быть, темнеет. На лесной опушке замечены костры.
– Идем, – отозвался Лукин и, вскочив на ноги, протянул руку Маркову.
Приняв руку, Марков быстро поднялся следом.
19
– Не видно ни черта, – водил биноклем из окошка-бойницы сменившийся с поста лейтенант Чередниченко.
Марков и Лукин сидели у стены и изучали карту местности. Карта нашлась у Лукина – жужжа ручным фонариком, он подсвечивал ее неровным бегающим светом. На соломе вповалку лежали раненые. Кто-то тихонько стонал, несколько человек замерли совсем беззвучно. Перекрывая тревожное дыхание спящих товарищей по несчастью, неожиданно громко захрапел Ратников. Подполковник забылся полусном несколько часов назад, когда еще не отгремел бой, совсем обессиленный – квалифицированную медицинскую помощь ему все-таки оказали, причем успешно. Ноги его после проделанных Головачевым манипуляций были обмотаны чистыми белыми тряпками. Доктор искоса глянул на своего строптивого пациента и улыбнулся с довольным видом. Остальные, исключая часовых, вычистив оружие и перекусив тушенкой с хлебом, отдыхали.
– Ну вот и все, – негромко сообщил Воронцов, закончив сборку вычищенного перед тем немецкого пулемета. – Чего у нас там с патронами?
– Полторы ленты, – отозвался Фомичев.
– Негусто.
– Ничего, зато нашего калибра еще навалом, – успокоил Игнат и, дотронувшись до повязки на щеке, слегка поморщился.
– Сильно болит? – участливо поинтересовался Воронцов.
– Ерунда, – отмахнулся Фомичев. – Заживет. Какие наши годы!
– Тебе сколько лет? – внимательно поглядев на соседа, неожиданно поинтересовался Воронцов.
– С девятьсот четвертого считай, – усмехнулся Игнат.
– И я с четвертого! – подивился Воронцов. – Ты с какой губернии?
– С Орловской, Севского уезда.
– Вот те раз! – хлопнул себя по колену Воронцов. – А я Мценского. Земляки, выходит!
– Тебя как сюда-то занесло, земляк? – с нескрываемой иронией поинтересовался Игнат.
Воронцов хмыкнул, отвернулся. Поглядел в узкое окошко – за ним было совсем темно. Снова повернувшись к собеседнику, тихонько стал рассказывать:
– Я в семье за старшего был. Батя на германской пропал. Едва концы с концами сводили. В девятнадцатом весной продотряд весь хлеб у нас вчистую забрал. Мамка и сестры умерли с голоду. Да что мои – всей деревни, почитай, не стало! Меня солдаты подобрали.
Фомичев долго сосредоточенно смотрел в окно. Потом закончил глухо:
– А от вас они к Севску подались. И наша деревня тоже вскоре вымерла. Кто мог, разбежался. А куда бежать – сил нет совсем, голодуха кругом. Я до верховьев Дона дочапал, попрошайничал. Там прибился к конному корпусу.
– И я к конному… – отозвался Воронцов.
– Я к Буденному, – оживился от очередного совпадения Фомичев.
– А я к генералу Барбовичу.
– Твою мать! – всплеснул руками Игнат.
– Других рядом не было.
– Да я не о том! – счел необходимым пояснить Игнат. – У меня тоже других рядом не было. До чего ж мне осточертела вся эта распря. Били-били друг друга. А все не живем, только мучаемся. Когда это кончится, а?
– Когда кончится здесь, – глядя прямо на Игната, сказал Воронцов и легонько постучал себя согнутым пальцем по лбу. – У всех.
Помолчали – оба друг друга поняли без лишних слов…
– Фомичев! – раздался голос капитана Маркова.
– Я!
– Надо разведать опушку леса. Вот, гляди…
Игнат склонился над картой. Лукин продолжал исправно жужжать фонариком. Рядом уже сидел ефрейтор Быков – его предполагалось заслать на тропинку, по которой пришли разведчики утром.
– Один не ходи, – негромко говорил Фомичеву Марков. – Возьми кого-нибудь.
Игнат поглядел сначала на своего командира, затем на Лукина. Произнес нерешительно, кивая головой в сторону Воронцова:
– Можно с ним?
Марков и Лукин переглянулись.
– Можно.
Через минуту орловские земляки уже собирались на вылазку. Прихватив автомат, бесшумно выскользнул из помещения Быков. Сержант Куценко плюхнулся за пулемет на освобожденное Воронцовым место.
– Справишься, унтер? – с сомнением в голосе спросил Воронцов.
– Обижаешь! – возмущенно фыркнул Куценко.
– Только, слышь, унтер, в случае чего длинными не лупи.
– Товарищ капитан, ну разрешите, – просил Вася Бурцев Маркова. – Ну товарищ капитан. Что ж, этому с дядей Игнатом можно, а мне нельзя? Я пригожусь, товарищ капитан, ей богу пригожусь.
– Ну ладно, ступай, – чуть улыбнулся Марков. – Фомичев! Возьмешь Бурцева.
– Есть!
Ушла в ночь разведка. Было тихо. Марков и Лукин снова присели рядом у стены. Сашка убрал фонарик. Спросил неожиданно дрогнувшим голосом, в котором смешалось все – волнение, тревога, надежда и боязнь разочарования:
– Жорж, ты ничего не знаешь о Лизе и Ване?..
20
В Новочеркасск дроздовцы вошли на Пасху 1918 года. Бой был недолгим – красные оставили город. Совершившая долгий и трудный поход бригада русских добровольцев Румынского фронта влилась в Добровольческую армию под командованием генерала Деникина. Их расположили на отдых в Новочеркасске. Свободных казарм в городе на тот момент не имелось. Им досталось весьма оригинальное место расквартирования – в корпусах Новочеркасского девичьего института.
– Милейшее соседство, однако, – с улыбкой произнес Лукин, сдвигая фуражку на затылок. – Ты не находишь, Жорж?
Марков только отшутился и махнул рукой. Протянул мечтательно:
– Эх, отоспаться бы…
Оказалось, не тут-то было. Порядки на новом месте завели прямо как в военном училище. Утро начиналось с поверки и молитвы, затем следовали занятия. Передвижения – строем. Гоняли основательно. Все исключительно по уставу. Марков и Лукин временами вспоминали даже родной кадетский корпус. Зато на душе было бодро и весело.
А потом влюбился Лукин. Сашка пропадал вечерами, несколько раз просил Маркова подменить его по службе. Как-то даже удостоился замечания от командира офицерской роты за недостаточно прилежное исполнение своих обязанностей. За опоздание из увольнения Лукин загремел под арест. Отсидев положенный срок, тут же скрылся куда-то опять.
– Может быть, наконец расскажешь, кто она? – поинтересовался у друга Марков.
– Она? – блеснул зелеными глазами Лукин. – Она самая замечательная!
Марков расхохотался – объяснил, так объяснил!
– Милейшее соседство, говоришь? – подмигивая, кивнул Марков на корпуса девичьего института у них за спиной.
– Да! – светился от счастья Сашка.
Лукин познакомил их на следующий день. Лиза действительно оказалась замечательной. Добавить было нечего – Жорж был просто рад за друга. Это само по себе казалось тогда настоящим чудом, что после нескольких лет мировой войны, в разгар войны гражданской можно просто так вот радоваться за своего ближнего. Совершенно бескорыстно. Через неделю Марков получил приглашение на свадьбу. Все было скромно, светло и необычайно искренне. Платья, погоны, тихое потрескиванье свечей в храме. Сашка и Лиза были на венчании такие серьезные, красивые и – Марков вдруг отчетливо это заметил именно тогда – необычайно молодые! После был банкет с однополчанами. Спустя три дня они выступили из Новочеркасска в поход…
– Теперь очередь за тобой, Жорж! – смеялся Лукин. – Желаю удачи!
Весной 1919-го во время тяжелых оборонительных боев в Каменноугольном районе с Марковым и вправду произошла история, которая могла бы, пожалуй, рано или поздно привести к исполнению Сашкиного пожелания. Начало ее было отнюдь не мирным. Конный разъезд под командой поручика Маркова двигался по территории, считавшейся подконтрольной добровольцам, когда за грядой холмов раздались звуки выстрелов. Дав лошадям шпоры, быстро вынеслись на гребень. Внизу, по пыльной полевой дороге, прямо на них несся закрытый экипаж. На облучке пожилой солдат в белой рубахе испуганно нахлестывал четверку лошадей. Рядом с ним, отчаянно мотаясь из стороны в сторону, восседал какой-то седобородый господин в гражданском костюме с винтовкой на коленях. Рассыпавшись веером, экипаж догоняли разношерстно одетые всадники. Их было около дюжины.
– Бандиты! – процедил сквозь зубы Марков, быстро вскинув бинокль к глазам. И скомандовал разъезду: – Спешиться! В цепь!
Побросав поводья коноводу, несколько дроздовцев с карабинами на изготовку заняли позицию на гребне холма. Медлить было нельзя – преследовавшие экипаж всадники могли вот-вот поравняться с ним. Тогда стрелять станет невозможно.
– То-о-всь! – прокричал Марков. – Залпом – пли!!!
Дружный залп снес половину преследователей.
– За мной! – крикнул Марков, взлетая в седло и обнажая шашку.
Они вынеслись из-за холма, ударив по уцелевшим бандитам с фланга. Все было кончено в считаные секунды. Последнего неприятеля Марков догнал на бешеном галопе уже у самого экипажа, с размаху рубанув по спине. Тот кулем повалился из седла в дорожную пыль. Придерживая разгоряченного скачкой коня, Марков описал дугу и уже шагом вернулся обратно. Спешившись, дроздовцы останавливали экипаж, взяв под уздцы взмыленных лошадей. Сняли с облучка застреленного солдата. Седобородый господин спрыгнул сам. Он был бледен, тем не менее неумело, но твердо сжимал винтовку обеими руками за цевье, как весло.
Марков спрыгнул с коня, подходя, вогнал шашку обратно в ножны.
– Поручик Марков! – козырнул штатскому.
– Профессор Шапошников, – приподнял котелок седобородый. И, отворяя дверцу экипажа, проговорил:
– Варенька, не волнуйся, все хорошо!
Из экипажа выглянула барышня в дорожном платье и простой белой косынке на голове. В руках девушка держала маленький браунинг, продолжая направлять его на дверь. Широко раскрытые голубые глаза были устремлены прямо на Маркова. Как притянутый магнитом, Марков сделал еще шаг вперед, вновь беря под козырек, и представился повторно, склоняясь в полупоклоне:
– Поручик Марков! Вы находитесь под защитой вооруженных сил юга России!
– Варвара Николаевна, – просто отозвалась девушка, все еще держа в руках пистолет.
– Вы позволите?
Браунинг перекочевал к Маркову. Он снял его с предохранителя.
– В следующий раз в подобном случае делайте так.
– Благодарю вас, поручик.
Вечером Лукин, лежа поверх покрывала на кровати в домике, где они квартировали вместе Марковым, говорил:
– Какая романтическая история! Он спасает ее от разбойников… Непременно должно быть продолжение.
– Прошу тебя, Сашка, перестань, – медленно и старательно скобля перед мутным зеркальцем опасной бритвой подбородок, отвечал Марков.
– А куда это ты собрался, Жорж?
– Я приглашен к Шапошниковым на чай.
– Вот как…
– Сашка! Брось свои шутки и немедленно отдай полотенце!
– Да какие тут шутки! Жаль, что зеркальце маленькое. Видел бы ты целиком свою довольную физиономию.
– Как Лиза? – перевел разговор на другую тему Марков.
– Прислала письмо…
Оказалось, профессор Шапошников с группой единомышленников продолжает вести изыскательские работы: обследует и изучает районы Каменноугольного бассейна.
– Вы не представляете, Георгий, какие природные богатства остаются еще не выявленными на нашем юге, – говорил профессор Маркову.
– Так ведь сейчас не самое подходящее время для подобных трудов, Николай Евгеньевич, – замечал Марков. – И путешествовать опасно.
Шапошников поглядел на него пристально, произнес с уверенностью:
– Смута пройдет – Россия останется!..
Марков по возможности помогал деятельности маленькой экспедиции. Несколько раз сопровождал Шапошникова в недалекие поездки. Всегда недурно рисовавший, Марков оформлял изыскателям какой-то альбом топографических съемок. Отдавая готовую работу Варваре Николаевне, вложил на первую страницу ее собственноручно нарисованный им портрет в карандаше.
– Ах! Какая прелесть! – воскликнула Варя, открыв альбом, и тут же вся зарделась.
– Вам вправду понравилось?
– Да. Я очень редко нравлюсь себе даже на фотографических карточках. А тут такой замечательный рисунок…
На Маркова глядели, радостно светясь, такие большие и чистые голубые глаза.
Он вытащил из-за спины букетик полевых ромашек.
– Это вам. Извините, отчего-то лавки, торгующей розами, в степи не обнаружилось. Но обещаю исправиться – в следующий раз отыщу всенепременно.
Следующего раза не представилось. Летом началось большое наступление на Москву. Полк уходил вперед, на север. Шапошникову и его группе, напротив, нужно было уезжать на юг. Перед расставанием они с Варей снялись на карточку у случайного заезжего фотографа.
– А портрет, который вы нарисовали, лучше, – улыбнулась девушка, разглядывая полученный снимок.
– Пусть портрет будет у вас, а карточка у меня.
– Вот адрес нашего бюро в Новороссийске, – протянула Маркову сложенный пополам листок Варя.
Он вложил карточку в листок и убрал в нагрудный карман гимнастерки.
Потом были головокружительные успехи, взятие Харькова, директива о наступлении на Москву. В осенних боях Марков был ранен. Дроздовцы атаковали, как обычно, образцовыми цепями, без выстрела. Русская пуля с той стороны попала Маркову в левое предплечье. Его эвакуировали с фронта в харьковский госпиталь. Из госпиталя Марков написал три письма Варе в Новороссийск – ответа не последовало. Наверное, опять в разъездах, подумал тогда поручик. Лечили в госпитале недурно, заботились, но Маркову не понравилась атмосфера в белом тылу осенью 1919 года.
– Ты знаешь, – говорил он приехавшему навестить его Лукину, – все ведут себя так, как будто ничего в России не случилось. Будто можно просто взять, вернуть свое потерянное барахло, высечь бунтовавших холопов и зажить прежней жизнью. Это глубоко неправильно, Сашка. Нужно усилие духовное. А его мало, Сашка. Его на всех не хватит, если так дальше пойдет…
Лукин слушал его вполуха.
– У нас с Лизой родился сын, – сообщил Сашка. Он просто светился от счастья. – Я здесь проездом. Мне дали отпуск.
– Здорово! Поздравляю! – одной рукой обнял друга Марков.
– Назвали Ванечкой…
Лукин уехал к жене и сыну. Марков быстро шел на поправку. Разрабатывая руку, стал посещать зал гимнастической фехтовальной школы. Он был поражен, что такой замечательно оборудованный зал практически пуст – большинство выздоравливающих офицеров предпочитало проводить время по ресторанам и казино. Они часами упражнялись на эспадронах с капитаном Лилье, инструктором фехтовальной школы. Лилье, как и Марков, служил в полковой разведке в Великую войну. Капитан обучал Маркова французской борьбе, а также показал массу приемов рукопашного боя, которыми поручик раньше не владел. Особенно хорош был бросок ножом от бедра без замаха. Марков упражнялся часами, издалека вгоняя оружие в деревянную колобашку, добиваясь того, чтобы нож всякий следующий раз попадал в то же место, куда и предыдущий. Когда Марков вернулся обратно в полк поздней осенью 1919 года, чаши весов в борьбе белых и красных еще колебались. А потом белый фронт стремительно покатился обратно к югу.
В Новороссийске они оказались в марте 1920-го. Готовилась эвакуация. Лукин выхлопотал место на транспорте «Екатеринодар» для жены и сына – они приехали сюда вместе с ним. Расположились в гостиничных номерах на набережной. Сашка и Жорж по очереди бегали за кипятком и на рынок – деньги принимали неохотно, продукты часто приходилось выменивать на вещи. Исхудавшая и смертельно усталая Лиза беспрерывно хлопотала над маленьким Ванечкой. Сашка успокаивал всех, как мог – уверял, что происходящее явление временное. Никто из них и не роптал. Даже Ванечка почти не плакал…
Марков зашел по указанному Варей адресу. Увидев Шапошникова, с радостью бросился к нему. Профессор был чрезвычайно бледен, всегдашний оптимизм, казалось, покинул его совсем.
– Как Варвара Николаевна? – поинтересовался Марков.
– Варя умерла еще зимой, – глядя куда-то поверх Маркова, отстраненно сообщил Шапошников. – Тиф.
Марков вцепился за отворот собственной шинели. Пальцы машинально нащупали фотографическую карточку во внутреннем кармане.
– Скоро здесь будут большевики, – произнес поручик через некоторое время. – Могу попробовать устроить вас на пароход.
– Я никуда не поеду, – устало и отрешенно произнес профессор. И, все же поднявшись проводить Маркова, пожелал на прощание:
– Удачи вам, Георгий.
Они все тогда благополучно добрались до Крыма.
– Я же говорил, все будет хорошо! – улыбался Лукин, на одной руке держа завернутого в цветастое домотканое одеяло сына, другой обнимая за талию жену. – А, Ванька, разве не так?
Ванька зажмурился, сморщил носик и громко чихнул. Лиза и Марков засмеялись.
Крым в этот раз удержали. Армия приводила себя в порядок. Жизнь входила в свою привычную колею…
21
– Отчего ты молчишь, Жорж? – повторил свой вопрос Сашка Лукин. – Ты что-то знаешь о Лизе и Ване?
…Это произошло в начале тридцатых годов. Марков вез срочные документы из экспедиции Шапошникова. В небольшом городке за Уральским хребтом вышла задержка с движением поездов. Поняв, что не успевает прибыть вовремя, Марков отправился на почту – нужно было дать телеграмму. Подойдя к окошку, взял чистый бланк. Обмакивая перьевую ручку в чернильницу, вписал аккуратным почерком текст, по привычке убедился, что строчки легли идеально ровно. Протянул в окошко заполненный бланк:
Читать бесплатно другие книги:
