Игры тестостерона и другие вопросы биологии поведения Сапольски Роберт

Утешение в закономерностях

Хуан Гонсалес, «Море слез», 1987–1988

Недавно умер мой отец. Последние годы он провел в мучениях и распаде. Хотя я ожидал его смерти и старался к ней подготовиться, когда время пришло, оказалось, что подготовиться невозможно. Через неделю я вернулся на работу, раздавленный переживаниями, ощущением нереальности случившегося на другом конце континента; неверием, что это был он, замерший в невыносимой неподвижности. Коллеги по лаборатории отнеслись с пониманием. Одна из них, студентка-медик, спросила, как у меня дела, я ответил: «Сегодня кажется, что мне это вообще приснилось». «Все правильно, – сказала она. – Не забывайте про ОГТДП».

ОГТДП. В 1969 году психиатр Элизабет Кюблер-Росс выпустила знаковую книгу «О смерти и умирании»[18]. Основываясь на опыте своей работы со смертельно больными людьми и их семьями, она описала, как люди горюют о смерти других и о своей собственной. Большинство из нас проходит довольно четкую последовательность стадий. Сначала мы отрицаем смерть. Потом мы злимся (гнев) из-за ее несправедливости. Проходим стадию иррационального торга – с врачами, с Богом: пусть это будет не смертельно, я обещаю измениться. Пожалуйста, можно подождать до Рождества. Затем следует стадия депрессии и, если повезет, – принятие. Эта схема подвижна, люди могут пропускать отдельные стадии, проходить их в другом порядке или возвращаться к некоторым из них. К тому же ОГТДП скорее описывает подготовку человека к собственной смерти, чем оплакивание чужой. Тем не менее существует широко признанная закономерность оплакивания: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Я, строго по расписанию, застрял на первой стадии.

Краткость – самая суть ОГТДП. Несколько лет назад я видел эту суть, блестяще показанную по телевизору – в «Симпсонах». В той серии Гомер, отец семейства, случайно съел ядовитую рыбу, и ему сказали, что ему осталось жить 24 часа. За следующие 30 секунд герой мультфильма проносится сквозь стадии смерти и умирания, что-то вроде: «Черта с два! Не умираю я!», на миг задумывается, хватает врача за горло: «За что? Ах ты…» Он дрожит от страха, потом начинает умолять: «Доктор, сделайте что-нибудь, я заплачу сколько хотите!» В конце концов он собирается и произносит: «Что ж, все мы когда-нибудь умрем». Я был в восторге. Сценаристы умудрились протащить пародию на Кюблер-Росс в детский мультик.

Замечу, что в сценке с Гомером Симпсоном, естественно, нет ни следа от самой аббревиатуры ОГТДП. Студентам-медикам приходится просто ее запоминать – вместе с сотнями других – при подготовке к экзаменам. На самом деле меня поражает, что в этих нескольких словах заключается огромный человеческий опыт. Мой отец был неповторим как каждый человек: отсюда следует и уникальность наших с ним отношений, и единственность моего горя. И тем не менее все свелось к аббревиатуре из учебника медицины. Из скорби рождались стихи, картины, симфонии великих творцов, однако все эти произведения стали результатом закономерности, описанной непроизносимым набором букв. Мы плачем, рвем и мечем, требуем, чтобы волны в океане и планеты в небе остановили свой ход, – все потому, что Землю больше не украшает тот, кто умел петь колыбельные лучше всех на свете, – и все это сводится к ОГТДП. Отчего же горе так однообразно?

Исследователи человеческого мышления и поведения выявили множество стереотипных упорядоченных стадий, через которые все мы в определенное время проходим. В некоторых случаях логика очевидна: неудивительно, что малыши сначала учатся ползать, потом делают первые шаги и только потом начинают бегать. Но есть и не такие понятные последовательности. Фрейдисты утверждают, что в нормальном развитии ребенка происходит обязательный переход от так называемой оральной стадии к анальной, а потом к генитальной, и они приписывают различные психологические нарушения у взрослых неудавшемуся в детстве переходу от одной стадии к другой.

Похожим образом швейцарский психолог Жан Пиаже расписал стадии когнитивного развития. Например, он заметил, что на определенном этапе развития дети начинают понимать феномен постоянства объектов. До этого этапа, если убрать игрушку с глаз, она перестает существовать. После – игрушка существует, и ребенок будет ее искать, даже не видя. Значительно позже дети начинают понимать такие явления, как сохранение объема: что два кувшина разной формы могут вмещать одинаковое количество жидкости. Сходные закономерности развития наблюдаются в самых различных культурах: похоже, что последовательность описывает универсальный человеческий способ познания сложного мира.

Американский психолог Лоуренс Кольберг описал типичные стадии морального развития людей. На раннем этапе моральные решения основываются на правилах и мотивируются избеганием наказания: действия оцениваются по последствиям для действующего. На более позднем этапе решения принимаются на основе уважения к сообществу и люди оценивают последствия своих действий для остальных. Еще позже и реже у некоторых людей развивается мораль на основе их личных внутренних представлений о том, что хорошо, а что плохо. Закономерность развития в его поступательном характере: тот, кто сейчас действует сознательно, когда-то твердо верил, что поступать плохо нельзя, потому что могут наказать.

Американский психоаналитик Эрик Эриксон выделил последовательность фаз психосоциального развития и сформулировал их как кризисы, с которыми человек справляется или не справляется на каждой стадии. Для младенцев это вопрос обретения базового доверия к миру. Для подростков – обретение идентичности или, при нарушениях процесса, спутанная идентичность[19]. Для молодых людей – обретение интимности или, при ее нарушении, изоляция. Для зрелых – продуктивное творчество или застой. Для стариков – целостность и мирное принятие или отчаяние. Новаторские представления Эриксона о том, что поздние годы жизни представляют серию переходов, которые должны быть в итоге пройдены, отражены в хлесткой фразе врача-гериатра Уолтера Бортца с медицинского факультета Стэнфорда: когда его спросили, входит ли в сферу его профессиональных интересов остановка процесса старения, Бортц ответил: «Нет, я не занимаюсь задержками развития».

Есть некоторое количество подобных схем, эмпирических и теоретических, общих для всех, срабатывающих в разных обстоятельствах и культурах. Я считаю, что такие обобщения часто имеют смысл, и это не просто искусственные категории, в которые ученые пытаются впихнуть хаотичную реальность. Почему все люди ведут себя одинаково? Точно не от недостатка вариантов. Мы живые существа – сложные, высокоорганизованные системы, завихрения в энтропии Вселенной. С учетом всех возможностей крайне маловероятно, что химические элементы собрались бы в молекулы, молекулы сложились в клетки, объединения клеток сформировали нас. И еще менее вероятно, что такие сложные организмы стали бы подчиняться таким простым схемам поведения, развития или мышления.

Понять свойства сложных систем можно, например изучая область математики, посвященную так называемой теории клеточных автоматов. Объяснить этот метод анализа проще всего на примере. Представьте себе длинный ряд ячеек – белых и черных, – определенным образом расположенных относительно друг друга, пусть это будет исходная позиция. Этот ряд должен дать начало нижеследующему. Клеточный автомат работает таким образом, что каждая ячейка первого ряда может породить новую ячейку, подчиняясь набору определенных правил. Например, правило может гласить, что черная ячейка в первом ряду дает черную ячейку непосредственно под ней во втором ряду, только если одна, и только одна, из двух соседних ячеек тоже черная. Другие правила могут касаться черной ячейки, окруженной двумя белыми или двумя черными. Затем те же правила применяются к каждой ячейке во втором ряду, чтобы создать третий ряд, и так далее.

Можно представить, что каждый ряд – это одно поколение, один шаг во времени. Запрограммированный нужным образом компьютер может в любой исходной комбинации цветных ячеек проследить изменения, которые совершаются согласно любому набору правил перехода на много поколений вперед. В большинстве случаев в какой-то момент все ячейки в новом ряду станут одного цвета. И дальше этот цвет будет воспроизводиться бесконечно, иными словами, эта линия выродится.

Вернемся к вопросу о том, как в этом мире, полном энтропии, на нас, людей, распространяется такое количество устойчивых закономерностей: один нос, два глаза, определенное время до того, как мы освоим постоянство объектов, более счастливая взрослая жизнь, если в юности мы обретем уверенность в своей личности, нежелание верить в трагедии, когда они случаются. Что удерживает нас от того, чтобы пойти по бесконечному множеству альтернативных путей развития? Изучение модели клеточных автоматов подсказывает ответ.

Оказывается, не все комбинации начальных состояний и правил перехода приводят к вырождению. Некоторые, вопреки всем ожиданиям, складываются в устойчивые закономерности, которые сохраняются вечно. В общем случае невозможно предсказать, сохранится ли конкретное начальное состояние, не говоря уже о том, какой рисунок появится из него спустя много поколений. Единственный способ это узнать – загрузить все в компьютер и посмотреть. И там вас ждет сюрприз: возможно только небольшое количество устойчивых схем.

Похожая тенденция в живых системах давно известна эволюционным биологам. Они называют это конвергенцией. При ошеломляющем разнообразии видов на нашей планете есть лишь несколько решений для того, как двигаться, как сохранять жидкость в жарком климате, как хранить и мобилизовать энергию. И при огромном разнообразии людей, в силу все той же конвергенции, практикуется лишь несколько способов, которыми мы проживаем жизнь или оплакиваем ее неизбежные горести.

В мире, полном энтропии, мы можем найти успокоение в общих закономерностях, и часто для душевного покоя их приписывают силам бльшим, чем мы сами. Будучи атеистом, я находил почти религиозное утешение в рассказе аргентинского минималиста Хорхе Луиса Борхеса. В знаменитой «Вавилонской библиотеке» Борхес описывает мир как библиотеку, заполненную невообразимо огромным количеством книг. Во всех книгах одинаковое количество страниц, на всех страницах одинаковое количество букв. В библиотеке есть по одному экземпляру каждой возможной книги – каждой возможной перестановки букв. Люди проводят жизнь, плавая в океане бессмыслицы, в поисках редких книг, в которых случайное расположение букв дает что-то значащее, а главное, в поисках той единственной книги (которая должна существовать), что объясняет всё, книги, в которой история всего, что было, и всего, что будет, книги с датами рождения и смерти всех людей, которые когда-либо пройдут по залам этой библиотеки. И конечно, с учетом полноты библиотеки, помимо той идеальной книги, там должна быть и книга, которая убедительно опровергает все выводы первой, и еще одна, в которой отметаются зловредные солипсизмы второй… Плюс сотни тысяч книг, которые отличаются от этих трех лишь на одну букву или запятую.

Рассказчик пишет в старости, в одиночестве – окружающие его люди пришли в отчаяние от того, как бесполезно бродить по библиотеке, и свели счеты с жизнью. В этой притче о поиске смысла среди энтропии Борхес заключает:

Те же, кто считает [пространство библиотеки ограниченным], допускают, что где-нибудь в отдалении коридоры, и лестницы, и шестигранники могут по неизвестной причине кончиться, – такое предположение абсурдно. Те, кто воображает его без границ, забывают, что ограничено число возможных книг. Я осмеливаюсь предложить такое решение этой вековой проблемы: библиотека безгранична и периодична. Если бы вечный странник пустился в путь в каком-либо направлении, он смог бы убедиться по прошествии веков, что те же книги повторяются в том же беспорядке (который, будучи повторенным, становится порядком – Порядком). Эта изящная надежда скрашивает мое одиночество[20].

Похоже, что в порядок, в котором мы взрослеем и стареем, включен порядок, в котором мы горюем. И мое собственное недавно наступившее одиночество скрашивает эта изящная надежда – по меньшей мере двумя способами. Один – взгляд внутрь. Подобная стереотипия и закономерность обещает и утешение последней стадии: если повезет, ОГТДП заканчивается на П. Другая надежда глядит вовне, в мир, ужасы которого неумолимо доставляются из самых отдаленных уголков в наши вечерние новости. Глядя на фотографию выживших в какой-то катастрофе, не зная ничего об их языке, культуре, вере и жизненной ситуации, мы все равно безошибочно различаем в их лицевых мышцах линии горя. Мгновенное распознавание, всеохватная предсказуемость человеческих существ – в выражениях лиц и фазах горя – это знамя нашего родства и призыв к состраданию.

Читателям может быть интересна классическая работа Э. Кюблер-Росс «О смерти и умирании».

Хорошее введение в клеточные автоматы можно найти в G. Ermentrout and L. Edelstein-Keshet, "Cellular Automata Approaches to Biological Modeling," Journal of Theoretical Biology 160 (1993): 97. Предупреждаю: это не лучший выбор для чтения на ночь.

Вступительные экзамены дьявола

Грегори Грин, «Библейская бомба», 1996

Если бы я писал этот раздел для журнала вроде Cosmopolitan или GQ, готов поспорить, что немногие из читателей поняли бы, о чем речь. Но эта книга другого сорта, и читателей она привлечет других, так что я подозреваю, что тема окажется неприятно знакомой много большему числу читателей.

Чтобы интересоваться наукой, не обязательно быть гением, но важно разделять некоторые ее ценности. Когда дело доходит до принятия решений, придавать больше значения фактам, чем догадкам, рассуждениям и хлестким фразам. Предпочитать статистику единичному яркому случаю. Получать больше удовольствия от многолетних поисков решения сложной задачи, чем от 15 минут громкой, но преходящей славы. Развитие мышления полезно не только для практических целей, его можно ценить и за изящную высокоорганизованную радость, которую оно приносит.

Но ничто не дается просто так. Склонность к размышлениям тоже имеет свою цену. Конечно, все по-своему страдали в подростковом возрасте, но умники делали это своим особым образом. Это мир, в котором тебя в последнюю очередь зовут в спортивную команду, зато на тебе первом вымещают обиду. Мир, в котором ты подходящий источник ответов к домашним заданиям, но вечно негодный кандидат для свидания. Нелепый набор маскировочных ужимок должен скрывать реальный ум и интерес к школьным предметам – или к крабам-отшельникам, топологии, тектонике. И даже десятки лет спустя, даже у тех, кто превратился в счастливых, довольных жизнью, уверенных в себе взрослых, внутри нередко остается засохшее ядрышко злобы на то, как тогда было плохо. Таковы стигматы ботаников-умников.

Как и в любой культуре, у ботаников есть свои божества. В старом надежном пантеоне был Эйнштейн на троне Зевса, идолы поколения моих родителей – Элеонора Рузвельт и Эдлай Стивенсон, которые отличались не только умом, но и человечностью в сфере, которая обычно не вознаграждает ни то, ни другое. До изгнания из рая за настоящее кино и настоящие приставания к 19-летней псевдодочери в пантеоне был и несравненный Вуди Аллен. Он воплощал черты, за которые мы все подвергались гонениям, но в мире его фильмов это не имело значения и даже работало ему на руку – он никогда не оставался без девушки. И что еще удивительнее, так происходило и в реальной жизни. В какой-то момент поднялась волна уважения и восхищения к Майклу Дукакису[21]. Он как будто брал за все реванш: умный грек, то есть уже чужой. Педантичный, неуклюжий, лишенный чувства юмора, он добился успеха в мире стильных и безупречных красавцев благодаря своему уму, дисциплине и искренности. В какой-то момент он даже мог стать президентом. Греческая трагедия, которой мы все сопереживали, завершилась его падением ровно из-за того, что у него не было ничего, кроме ума, дисциплины и искренности – его победил человек, который с уверенностью и спокойствием брамина из правящего класса повел грязную игру, спрятав в рукаве Вилли Хортона[22]. В тот момент мы все по-настоящему ощутили боль Дукакиса.

На каждый Инь найдется Ян, и у богов в небесах должны быть противники на темной стороне. Для сообщества интеллектуалов это обычно люди со стороны, невежи, которые выбирают пушки вместо книжек, которые ценят догму, а не мысль. Мы к этому привыкли. Трудность для нас (и для любого сообщества) – в угрозе изнутри, которая бросает нам особый вызов. Но именно это и происходит.

В последние несколько месяцев я рылся в интернете, опрашивал друзей и коллег, отмечал реакцию студентов на случайно брошенные фразы на лекциях и понял, что в сообществе ученых присутствуют некоторая смущенная радость и волнение – никто не знает, что делать с этими чарами: интеллигенция нашла своего Антихриста, его зовут Тед[23].

Есть несколько факторов, на которые люди обращают внимание. Некоторых Тед Казински волнует своей одержмостью и озлобленностью, кто-то, особенно правые СМИ, отзывается на политические и социальные аспекты его отрицания технологий. Но большинство не заботит его луддизм. Наоборот, можно легко заняться дешевым психоанализом и заявить, что он бы не так интересовался воздействием технологий на общество, если бы его больше любили женщины.

Кого-то завораживает путь, который выбрал Тед, – путь (здесь по закону нужно писать «предполагаемых») убийств. Изо дня в день с кошмарной регулярностью обстрелы из машины, массовые убийства, редко – взрывы арендованных фургонов с напичканными взрывчаткой удобрениями, а тут все по-другому: крошечные механизмы ручной работы разложены в конверты, и спустя какое-то время на другом конце континента кого-то разрывает на куски. Как будто ослабляется причинно-следственная связь. Есть что-то гипнотическое в этой отстраненности и точности. Мы привыкли к сценариям «застаешь жену в постели с лучшим другом, выхватываешь пистолет и совершаешь преступление страсти» – это как будто срабатывает лимбическая система (часть мозга, связанная с эмоциями). А в случае Казински мы как будто наблюдаем работу воспаленной коры головного мозга.

Но большинство людей реагирует не на его приемы и не на его заявления. Интереснее сам его образ, ум вкупе с отрывом от общества, жизнь безумного отшельника в хижине, забитой Шекспиром, иностранной литературой и учебниками по изготовлению бомб.

Но, с другой стороны, его образ привлекает интеллигенцию своей удивительной узнаваемостью. Я учился в престижном институте, из которого вышел и Тед К. После его ареста я сыграл с бывшими сокурсниками в игру: кто из ваших соседей по общежитию мог оказаться Унабомбером? Может быть, из-за того, что мы все были неуверенными и энергичными представителями национальных меньшинств, которым надо было что-то доказывать, а не выпускниками Гарварда в энном поколении, которые могли спокойно выпивать в своих клубах, но подозреваемых нам хватало с лихвой. Например, 15-летний физик, который ни с кем не разговаривал и по ночам ходил туда-сюда по комнате, выдергивая себе волосы. Студентка-политолог с неприятным запахом изо рта, с которой никто не садился обедать из-за того, как она кидалась слезно и бессвязно рассказывать о своем последнем увлечении. Математик, у которого не было друзей и который в порядке странного социального эксперимента ушел жить на улицу и питаться из помойки, ненадолго появляясь после каждый раз удлиняющихся отлучек. Ум, отрыв от общества и тихо кипящая мрачная злоба – только милость Божия и неумение обращаться с мелкими инструментами спасли их от того, чтобы стать Тедом.

Так что дело тут в узнавании, в неожиданной близости к изготовителю бомб, которые вдруг ощутили интеллектуалы. Я вижу некоторое классовое высокомерие, объясняющее одну из граней этого странного восторга. Оно мне напоминает шутку о том, что суть эры Маккарти[24] в том, что кучка выпускников юридического факультета Фордема пытается накопать компромат на кучку выпускников-юристов Гарварда. Обычно, когда в вечерних новостях появляется хладнокровный как рептилия преступник, то реакция на него у интеллектуального сообщества предсказуемо отстраненная – детство на стоянке для трейлеров, в бедности и разрушениях от торнадо, безразличный отец-алкоголик, исправительная школа, плохие зубы, плохая речь, пятна пота под мышками, расчлененные тела, сброшенные в водосток. Как некультурно. И вот наконец появился серийный убийца, которого можно считать своим.

Но есть и еще более пугающая составляющая, которую людям труднее всего признать, но которую я замечаю в обмолвках и стыдливых шутках. Дело не только в узнавании, но и в отождествлении: только милостью Божией я сам не стал таким. У всех нас есть свои темные стороны, миры необузданных импульсов в голове. Фрейда положено поливать грязью за то, что он мертвый патриархальный белый мужчина, но иногда полезно было бы вспомнить его как великого освободителя, человека, который попытался переломить вековую традицию авторитарного религиозного осуждения этих внутренних миров, человека, который открыл бессознательное и научил нас, что мысль не преступление. У нас у всех и вправду есть темные стороны. Как-то вечером Карл Маркс, эта великая жаба неуклюжей интеллектуальности, вернулся домой после гневного выступления в Британском музее и написал Энгельсу: «В любом случае надеюсь, что буржуазия запомнит мои бородавки на всю жизнь». И они запомнили. Но на такой размах мести могут рассчитывать немногие из нас. Все, что мы можем, это помечтать, как однажды вернемся в места, где прошло наше детства, встретим бывших обидчиков или ехидных девчонок, которые верховодили в компании, и выколотим из них кровавое раскаяние толстой пачкой своих дипломов. На самом деле наши темные фантазии о злобе и мести редко выглядят как сцены из «Рэмбо». У нас всех есть списочки врагов, которых мы хотим уничтожить изящно и хитроумно. И вот Казински идет и делает. И наш пульс слегка ускоряется, как будто (омерзительно!) мы немножко гордимся: возьмите тысячи крепких ребят, которые наверняка встречались с первыми красавицами в классе, дайте им пистолеты, значки и всю мощь ФБР, и все равно у них уйдет 18 лет, чтобы поймать умного чудака Теда с его безумной гривой. Тед Казински, «Оно» из Менсы[25].

Выходит, что мы очарованы рефлекторно возникающим уважением к уму, отстраненностью его действий, сходством с образом одинокого университетского очкарика, с «Оно» внутри нас. Есть опасность, что в нас вкрадется эмпатия к нему, что мы перейдем от узнавания к пониманию, а там и к чему-то похожему на прощение. А значит, остаток этой главы должен быть о возвращении на главную позицию нашего «Сверх-Я».

Есть и другая сфера, в которой вынести суждение о системе уголовного права сложнее мыслящим, образованным людям. Конечно, никто не будет считать, что эпилептик, задевший кого-то в припадке, нападал намеренно. «Это не он, это его болезнь». Мы приходим к пониманию неожиданно огромного количества способов, которыми биология может воздействовать и искажать сущность человека: нарушения баланса гормонов или нейромедиаторов, опухоли в лимбической системе, повреждения лобных долей мозга – все это может приводить к неконтролируемо разрушительному поведению. Как мне кажется, в этой сфере не стоит жестко заставлять себя избегать перехода от понимания к прощению – «прощать» становится так же бесполезно, как объявлять злом машину со сломанными тормозами, которая несется незнамо куда. Это возможно, если вы чините ее, но в основном вам нужно найти способы защитить общество от таких машин. Отдать медикам таких людей бесчеловечно, но все же гораздо лучше, чем объявлять их грешниками.

Но проблема с Казински не в этом: воспаление его мозга лишь метафора. На сегодня, кажется, нет данных о голосах в его голове, о черепно-мозговой травме в детстве, которая повредила части его нервной системы, ответственные за подавление импульсивности и агрессивности. Нет свидетельств биологического императива, сломавшего ему тормоза. Мы должны противостоять своей очарованности по другим причинам.

Его методы можно легко отбросить – особенно тем из нас, кто когда-то протестовал против безразличия кнопки, нажатой в бомбардировщике, от которой уничтожалась целая вьетнамская деревня. В нашу эру царит насилие, которое воплощается нажатием кнопки, отданным приказом или просто взглядом в другую сторону; уже не обязательно брать дубинку в руки, на которых лишь недавно появились противопоставленные большие пальцы. В этом контексте отправить то самое письмо – это просто еще один вид насилия XX века. Но если технологии расширили возможности насилия, они также расширили диапазон поступков, которые нас ужасают и которым мы должны противостоять.

Следующая причина, по которой нам надо держаться твердо, связана с тем, почему мы посадили в тюрьму Эзру Паунда[26] – это вопрос, что делать, когда хорошие поэты совершают плохие поступки. Случай Казински несколько менее ярок. Но все же и Казински убивал людей, создавая великие работы (если не верите, почитайте вечером в туалете его Манифест). Однако здесь речь только о его способности ценить великие произведения. И меня преследует это наше сходство: на свете был по крайней мере один кровожадный нацист, которого трогал до слез тот же самый момент в бетховенской пьесе, что меня самого. Совершенно очевидно, что мы не должны мягче относиться к Казински только из-за того, что он умен, образован, а мы уважаем интеллектуалов. Его интеллект в какой-то степени сделал его Антихристом для нашего сообщества и наших ценностей. Чтобы стоять на своем, здесь требуется вырвать из сердца убеждение, заложенное либеральным образованием, которое многие из нас так ценят. Убеждение, что знакомство с Великими Книгами и Великими Идеями дает Великую Мораль: к сожалению, нам придется довольствоваться лишь неплохим словарным запасом. И это в лучшем случае.

Но больше всего нас пугает, что он воплощает нашу изнанку. Опасность в эмпатии, которая подкрадывается к нам, но ее должен в одночасье разрушить один факт, который легко упустить из виду. Неважно, насколько своим кажется Казински, неважно, как хорошо мы понимаем, что привело его к тем самым поступкам: есть необъятная пропасть, которая делает его таким же чужим, как кремниевая форма жизни, нечто, от чего становится ясно, что мы ничегошеньки не понимаем ни о нем, ни о том, что творилось в его голове: он это сделал. Мысль не преступление, в отличие от действия: бомбы взорвались не в чьих-то абстрактных размышлениях, а в руках невинных людей.

У русских есть чудесная байка. Дело происходит у врат рая: оценивают новоприбывших. На суд приходит убийца, прямиком с места, где его застрелили полицейские после энного убийства – он задушил старушку ради денег. Собирается заседание умерших присяжных. А где в этой сцене Бог? Он не судья, но свидетель, дающий показания о моральном облике подсудимого. Он приплелся посреди заседания, уселся в своей царственной дряхлости, придавленный весом бесконечного знания, и по-отечески мягко, отвлекаясь от темы, старался лучше защитить и объяснить поведение этого человека. «Он всегда любил животных. Он очень расстроился, когда в детстве потерял свой любимый мячик» («Мой красный мячик, ты знаешь про мой красный мячик!» – вскакивает убийца, захлестнутый волной воспоминаний. «Конечно знаю. Он провалился в люк и там до сих пор и лежит», – отвечает Бог безучастно). В конце концов судьи устают от Бога, который действительно надоедает всем своим всезнайством и всепрощенчеством, и сгоняют его прочь со скамьи свидетелей.

Когда наука приносит нам что-то новое и удивительное, происходит прорыв, открывающий новые горизонты: часто начинают говорить, что мы станем всеведущи, как боги, и подразумевается, что это будет хорошо. Но Бог в этой притче бесполезен в силу абсолютности своего знания: он ничего не различает. Узнавание, понимание не должно вести нас к безразличию. Опасность олимпийского всезнания в том, что оно дает взгляд на вещи с олимпийской высоты – а с такого расстояния, в телескоп, все кажется одинаковым: потерянный мячик и задушенная женщина; неловкость в юности, порождающая неловкого взрослого, и неловкость в юности, порождающая убийцу.

Но разница есть.

Останки бедности

Михиль ван Миревельт, «Урок анатомии доктора Виллема ван дер Меера», 1617

Когда инопланетяне наконец прилетят на Землю и попытаются понять поведение человека, первым делом им придется разобраться с нашей суетой вокруг смерти. Мы проводим много времени, отрицая и одновременно оплакивая свою преходящую природу, нас начинает тошнить, стоит лишь подумать о себе как о существе из плоти и крови. На лекциях по нейроанатомии я показываю студентам извилины человеческого мозга, меня всегда пробирает дрожь при мысли, что в моей собственной голове – такие же извилины. Или попробуйте такой фокус: когда в следующий раз любимый человек нежно погладит вас по щеке, вспомните, что в один прекрасный день от этой щеки останется лишь скуловая дуга в черепе. Или, засыпая вечером, прислушайтесь к своему сердцебиению, скажите себе: «Знаешь же, что это сердце не будет биться вечно» – и ждите холодного пота.

Мы поеживаемся при мысли о собственной бренности – и это проецируется на неопределенное будущее, когда тело точно прекратит свою жизнь. По логике вещей, когда битва уже проиграна, когда немыслимое все-таки произошло, судьба трупа должна потерять всякое значение. Эту мысль довел до предела в 1829 году британский радикал и памфлетист по имени Питер Баум, который оставил четкие инструкции, что делать с его телом: скелет – передать в дар медицинскому институту или, если это не получится, передать череп френологическому обществу, а из костей сделать пуговицы и рукоятки для ножей; кожу – выдубить и обить ею кресло, а органы пустить на удобрения для роз.

Но большинство из нас не так практичны. Нас преследуют мысли о небрежных смотрителях кладбищ или, хуже того, ужасная перспектива, что однажды землю, в которой мы похоронены, заасфальтируют и превратят в парковку. Наши могилы должны содержаться в чистоте, с нашими телами нужно обращаться бережно и уважительно. Посреди кровавой бойни армии прерываются, чтобы обменяться погибшими. В некоторых религиях удаленные в течение жизни части тела – зубы, гланды, желчный пузырь – сохраняются, чтобы быть похороненными с остальным хозяином. Плохое обращение с мертвыми может вызвать ярость – посмотрите, как туземцы всего мира требуют от антропологических музеев возвращения костей их предков. А отсюда возникают и еще более щемящие образы. Мысль о том, как неандерталец укладывает цветы вокруг тела возлюбленной, доводит до слез – рука, сжимающая те цветы, могла быть не такой ловкой, как наша, но этот древний акт горя дает нам почувствовать родство и общность.

Эти чувства иррациональны. Какая разница, если мы уже умерли? Я сделал распоряжения, отражающие мою веру в значимость науки. Тем не менее я слегка поеживаюсь, думая о неумелом первокурснике, который будет смеяться над тем, как выгляжу вскрытый я, или представляя свою селезенку заспиртованной в пыльном углу какой-нибудь лаборатории.

Кому это нужно? Конечно, немногим. К сожалению, нежелание так поступать приводит к нехватке того, что анатомы называют человеческим биоматериалом. Студентам-медикам нужно изучать анатомию, исследователям нужно собирать данные, чтобы отличать здоровое от патологического, вскрытия нужно проводить, чтобы врачи видели, что пошло не так, и могли дать живущим возможность жить дольше.

Но как бы это ни было нужно, такая перспектива никого не радует. Мало кто готов передать свое тело или органы в дар науке, а врачам с трудом удается убедить родственников умершего разрешить вскрытие.

Соответственно, несоразмерно большая доля трупов, используемых в обучении и исследованиях, предоставляется бедняками. Они не могут позволить себе лечиться в частных клиниках и нередко заканчивают свои дни в больших городских университетских клиниках, где интерны и студенты-медики изучают их в болезни и смерти. Но социоэкономически неблагополучные люди обычно умирают не так, как более состоятельные, а это может влиять на вид и размер их внутренних органов. В результате анатомы и студенты, работая с ограниченной и искаженной выборкой материала, приобретают искаженные же представления о том, как выглядит «нормальное» человеческое тело.

Вскрытие трупов бедняков было распространено уже в XVI веке, когда король Англии Генрих VIII повелел, чтобы тела казненных преступников передавали анатомам. Приказ этот был направлен больше для усиления наказания, чем на благо науки: имя трупа обнародовали, вскрытие проводили публично, а останки бросали животным. Учитывая драконовские нормы права в то время – кража куска хлеба могла караться смертью, – под скальпелями оказывались в основном бедняки.

Но медицинских институтов становилось все больше, они расширялись, и с ними росла нужда в анатомических исследованиях и практике: при всей любви к публичным повешениям, даже они не удовлетворяли спрос на трупы. В XVIII веке возникла новая профессиональная ниша: похититель трупов. Эти люди проводили безлунные ночи, выкапывая свежие тела, а могли и напасть толпой на похоронную процессию и выхватить умершего у перепуганных родственников. А те, кто не был склонен к такому тяжелому ручному труду, могли просто подкупить сторожа в морге или притвориться родственником, чтобы забрать тело.

И вновь в основном крали бедняков. Похороны богатых хорошо охраняли, а напасть на процессии бедных было легко. После смерти нуждающийся мог несколько дней лежать в морге, пока семья (если таковая имелась) пыталась наскрести денег, чтобы заплатить и забрать тело. Хоронили бедняков в лучшем случае в хилых гробах, а чаще вообще без гробов, в неглубоких общих могилах, или скудельницах – легкая добыча для похитителей трупов. А богатых хоронили в прочных тройных гробах. Похоронные услуги множились с распространением угрозы похищений: так называемый безопасный гроб 1818 года продавался очень дорого, и реклама специально сообщала, что он защитит от похитителей трупов. Кладбища стали предлагать места в Доме мертвых, где за определенную плату тело будет разлагаться под тщательной охраной, пока не перестанет представлять интерес для похитителей, и тогда его спокойно похоронят.

Тем временем тревоги бедных только множились во многом благодаря появлению нового слова «burking»[27], по имени Уильяма Бёрка, престарелого похитителя трупов, который изобрел чудесный обычай заманивать нищих к себе домой на благотворительный обед, а потом душить их, чтобы быстренько продать анатомам[28]. Хотя благородная и понимающая медицинская общественность закрывала глаза на подобные нескромности, у бедняков это вызывало волну недовольства. Разъяренные толпы линчевали пойманных похитителей, вламывались в дома анатомов и сжигали морги.

В Нью-Йорке вскоре после Американской революции поймали студентов-медиков из Кингс-колледжа (ныне Колумбийский университет) за выкапыванием трупов на кладбище для бедных (они наверняка пытались обойтись без посредничества похитителей трупов и заработать немного карманных денег). За этим последовали беспорядки, которые длились несколько дней: врачам пришлось скрываться в доме Александра Гамильтона[29], пока ополчение штата стреляло в толпу.

В XVIII–XIX веках многие европейские правительства принимали меры, чтобы сдерживать подобные бесчинства и ограничивать охоту на бедняков. Анатомов обеспечивали материалом, расхитителей гробниц оставили не у дел, а на бедняков нашли управу – все одним удобным новым законом: все умершие без средств в богадельне или больнице для бедных передавались на вскрытие.

Историк Рут Ричардсон, автор книги «Смерть, вскрытие и неимущие» (Death, Dissection and the Destitute), утверждает, что законы работали на устрашение и наказание бедных. Ричардсон указывает, что в 1829 году, когда в Британском парламенте впервые представили так называемый Акт об анатомии, его дружно отвергли как несправедливый и слишком жесткий. И тем не менее всего через три года, вскоре после восстаний против реформ, поднятых низшими классами, тот же самый акт снова представили в том же самом парламенте, и его быстро приняли 46 голосами «за» и 4 – «против».

Акт об анатомии тем самым утвердил бедняков в качестве главного источника трупов для анатомов. В течение века, последовавшего за принятием этого акта, более 99 % трупов, использованных для обучения медицине в Лондоне, были получены из богаделен. Хотя в последние годы этот процент упал – все больше людей добровольно передают свои тела науке, – бедняки все еще составляют подавляющее большинство трупов для практики врачей и ученых. Как-то я говорил с антропологом, который работал на одного из поставщиков биоматериала (продавцов скелетов и частей тела медицинскому сообществу). Его работой было прочесывать индийские деревни и покупать скелеты у нищих родственников умерших. Желающих продать такой товар всегда хватало.

Ничто из этого не удивительно. Социоэкономическое неравенство пронизывает всю систему здравоохранения в США. Исследование, которое провели в начале 1990-х Колин МакКорд и Гарольд Фримен, хирурги из Гарлемской больницы в Нью-Йорке, показало, что средняя продолжительность жизни мужчин-афроамериканцев в Гарлеме меньше, чем у мужчин в Бангладеш. Другие классические исследования показали, что чем более бедным человек выглядит при поездке на машине скорой помощи, тем вероятнее, что его объявят мертвым по прибытии.

Но бедность оказывает еще более глубокое и прямое влияние на здоровье. Болезни, побеждающие неблагополучных людей, непохожи на те, от которых обрываются жизни богатых: хроническое недоедание, паразитические инфекции, туберкулез – в общем, изнуряющие болезни, связанные с длительным стрессом. Более того, хронический стресс приводит ко множеству морфологических изменений в теле, которые могут повлиять на то, что будет видно при вскрытии.

Например, надпочечники. Когда их хозяин большую часть времени находится в состоянии «бей или беги», они выделяют адреналин и класс стероидов, известных как глюкокортикоиды, которые ускоряют сердцебиение и обмен веществ. Люди, живущие в постоянном стрессе, требуют от надпочечников производства гормонов, и надпочечники от этого могут увеличиваться. У лабораторных крыс, которые болели изнуряющими болезнями, на вскрытии видны надпочечники большего размера, чем у здоровых крыс контрольной группы. То же наблюдается и у человеческих трупов.

Но до 1930-х исследователи-медики этого не знали. Врачи, изучая почти исключительно трупы бедняков, считали, что видят нормальные надпочечники. Но они наблюдали последствия жизни, проведенной в нищете. В редких случаях, когда исследовали тела кого-то побогаче, замечали, что надпочечники необычно малы – легче по весу, чем описано в журналах по патологии, и совсем непохожи на те, что изучали в медицинском институте.

Не зная, как выглядят нормальные надпочечники, для объяснения этого феномена врачи изобрели новую болезнь: идиопатическая атрофия надпочечников, что на простом языке означает «надпочечники сжались по неведомой причине». Эта «болезнь» процветала в начале XX века: потом врачи поняли, в чем дело, и от болезни все мгновенно излечились.

Но не все медицинские казусы из-за бедных как источника анатомического материала были такими смешными. По крайней мере в одном случае искаженные данные привели к трагическим последствиям.

Когда человек находится в стрессовом состоянии, гормоны надпочечников подавляют иммунный ответ. Хронический стресс, который испытывают неимущие люди, постепенно может вызывать уменьшение желез, необходимых для работы иммунной системы – например, тимуса (вилочковой железы) в горле. В результате на непропорционально большом объеме материала для вскрытия (полученном от людей, страдавших заболеваниями, вызванными хроническим стрессом и депривацией) наблюдались атрофированные вилочковые железы. То есть то, что в 1930-х считалось вилочковой железой нормального размера, на самом деле было сильно уменьшено. Это подготовило почву для ужасной медицинской катастрофы.

Педиатры стали обнаруживать относительно новый недуг, в народе известный как «смерть в колыбели» – теперь именуемый синдромом внезапной детской смерти (СВДС). Безо всяких видимых причин родители, уложившие здорового младенца спать на ночь, с утра обнаруживали его мертвым. Современные медики несколько продвинулись в понимании СВДС: он обычно происходит с младенцами, которые до рождения испытывали недостаток кислорода в третьем триместре беременности: это повреждает клетки мозга, ответственные за управление дыханием. Тем не менее в тот момент у врачей не было ясного представления о причинах таинственных смертей.

Столкнувшись с этой загадкой, патолог по фамилии Палтоф, работавший в конце XIX века, пошел логическим путем. Он аккуратно вскрывал младенцев, умерших от СВДС, и сравнивал результаты со вскрытиями младенцев, не страдавших СВДС. Неудивительно, что вскоре Палтоф нашел значительное различие: вилочковые железы умерших от СВДС были намного крупнее. Сегодня совершенно очевидно, в чем было дело. Дети из контрольной группы умирали от хронических болезней и истощения, в ходе которых атрофировалась вилочковая железа, а от СВДС умирали внезапно. Палтоф, изучавший детей с СВДС, был первым патологом, который систематически наблюдал вилочковые железы нормальных размеров.

Но он не мог об этом знать, и гипотеза, которую он сформулировал, поменяла местами нормальное и патологическое. Палтофу казалось, что у некоторых детей железа была настолько увеличена, что во сне давила на трахею, вызывая удушение. На рубеже веков у этой болезни появилось название – тимико-лимфатический статус, и к 1920-м во всех авторитетных учебниках педиатрии встречались одни и те же рекомендации: для профилактики СВДС нужно облучать младенцам горло, чтобы уменьшить опасную вилочковую железу. Это лечение вошло в педиатрическую моду и держалось до 1950-х. Облучение вилочковой железы, конечно, никак не повлияло на частоту случаев СВДС. Но рядом с вилочковой железой расположена щитовидная, которая влияет на рост и обмен веществ. Ей тоже доставалось облучение, и таким образом выдуманное лечение от выдуманной болезни привело к десяткам тысяч случаев рака щитовидной железы.

Меня пробирает дрожь, когда я брожу по пыльному подвалу медицинской библиотеки и читаю педиатрические тексты 70-летней давности – сухие обсуждения тимико-лимфатического статуса. Технические подробности заболевания, правдоподобная этиология, фотографии «увеличенных» вилочковых желез, уверенные рекомендации лечения – сплошная ошибка, страница за страницей[30].

Какие ошибки мы совершаем теперь, в современном научном невежестве, и скольким людям придется за это платить?

Я не стану влезать на табуретку и проповедовать, что у младенцев в этом мире маленькие вилочковые железы, потому что они родились в бедности. Я задамся чуть более прагматичной целью. Начну с того, что этот эпизод медицинской истории дает нам урок, как заниматься наукой. Сейчас мы тратим огромные усилия на потрясающие медицинские исследования – секвенирование человеческого генома, пересадка нейронов, создание искусственных органов. Это все прекрасно, но также нужно, чтобы умные люди все еще изучали простые вопросы вроде «Какого размера нормальная вилочковая железа?». Потому что на самом деле эти вопросы не всегда так просты. Может быть, другой урок состоит в том, что огромные ошибки рождаются из незаметно малого: лучшие ученые в области здравоохранения знают об этой опасности. Но самым важным уроком мне кажется тот, который касается нашего общества в целом: надо быть действительно уверенным, прежде чем объявлять что-то нормой. Так как с момента объявления нормы становится очень трудно замечать предполагаемые отклонения от нее и оценивать их объективно.

Источник наблюдений за «увеличенными» вилочковыми железами у детей, умерших от СВДС: A. Paltauf, «Plotzlicher ThymusT od, Wienerklin», Woeschesucher (Berlin), nos. 46 and 9. Название мнимой болезни появилось несколькими годами позже в TEscherich, «Statusthymico-lymphaticus, Berlinklin», Woeschesucher, № 29.

Пример учебника из 1920-х с рекомендациями профилактического облучения горла: W. Lucas, Modern Practise of Pediatrics (NewYork: Macmillan, 1927); в этом тексте содержатся описания личностных профилей детей с тимико-лимфатическим статусом.

Среди этого консенсуса идиотов затерялось исследование 1927 года: E. Boyd, "Growth of the Thymus, Its Relation to Status Thymicolymphaticus and Thymic Symptoms," American Journal of Diseases of Children 33: 867. Оно могло бы прекратить весь этот бардак. Бойд впервые показала, что уменьшение вилочковой железы вызывалось стрессорами (в этом случае – недоеданием). Более того, она показала, что при вскрытиях детей, погибших в авариях, тоже обнаруживался тимико-лимфатический статус, и впервые предположила, что все это может быть случайным артефактом. К середине 1930-х были проведены первые исследования, показывающие, что вилочковая железа может уменьшаться от целого ряда физических и психологических стрессоров, но только в 1945-м в авторитетной для данной области книге подчеркнули, что эта болезнь – артефакт, а ее лечение – катастрофа: это была книга W. Nelson, Nelson's Textbook of Pediatrics, 4th ed. (Philadelphia: Saunders, 1945). И несмотря на это, практика лечения продолжалась даже в 1950-х.

Об исследованиях Рут Ричардсон можно прочесть в ее книге Death, Dissection and the Destitute (London: Routledge and Kegan Paul, 1987).

Влияние социоэкономического статуса на шансы быть реанимированным в машине скорой помощи обсуждается в D. Sudnow, Passing On: The Social Organization of Dying (Englewood Cliffs, N J.: Prentice-Hall, 1967).

Данные о меньшей средней продолжительности жизни у афроамериканских мужчин в Гарлеме по сравнению с мужчинами в Бангладеш приведены в C. McCord, «Poverty, Race, Racism, and Survival,» Annals of Epidemiology 3 (1993): 145.

Фастфуд для обезьян

Дэвид Гилхули, «Большой пломбир», 1991

Когда вы в последний раз вспоминали о Жан-Жаке Руссо? Он описывал благородного дикаря – свой идеалистический образ человечества в его первобытном великолепии, когда жизнь была простой, невинной и естественной. Не то чтобы мы отрицали представления Руссо, но среди суеты и амбиций поколения «Я»[31] уже не модно задумываться о возможном моральном превосходстве первобытных людей.

А вот их возможное физическое превосходство беспокоит нас намного больше: здесь взгляды Руссо не теряют актуальности. Общество, которое тратит миллиарды долларов на медицину, спортивно-оздоровительные клубы и внешнюю красоту, хочет знать: как обстояли дела с физическим здоровьем у первобытного человека? В чем секрет их тренировок и диет? Какой уровень холестерина был у обитателей Эдемского сада?

Многие считают, что в некоторых вещах первобытным людям повезло больше, чем нам. Если не считать несчастных случаев, инфекций и детских болезней, нашим предкам жилось не так уже плохо. В статье 1985 года в New England Journal of Medicine врачи и антропологи Стэнли Бойд Итон и Мелвин Коннер провели тщательную работу по восстановлению вероятной диеты наших предков из палеолита и пришли к выводу, что все сводится к рациону, богатому клетчаткой, в котором было мало соли и жира.

По словам антропологов, похожим образом дело обстоит и у охотников-собирателей в пустыне Калахари (в образе жизни которых, как предполагается, немногое изменилось с древних времен). Например, у бушменского племени кунг не встречаются некоторые недуги, которые мы считаем нормальной частью человеческого старения: не падает острота слуха, не повышаются кровяное давление и уровень холестерина, не развиваются сердечные заболевания. А мы сидим со своими язвами, повышенным давлением и задубелыми артериями, и все труднее избегать неудобных подозрений, что нас изгнали из метаболического рая.

В последние десять лет я наблюдал за группой наших ближайших родственников, которых изгнали из их собственного первобытного метаболического рая – в пищевой упадок, похожий на наш. Я говорю о павианах, которых изучаю каждое лето в национальном парке Масаи Мара на равнине Серенгети в Кении. В основном меня интересует взаимосвязь их социального поведения и позиции в иерархии, объем их социального стресса и физиологические реакции на него. Чтобы исследовать эти вопросы, приходится совмещать обширные поведенческие наблюдения с простыми лабораторными тестами: брать у животных кровь, изменять уровень гормонов, следить за кровяным давлением и проводить прочие клинические тесты, чтобы понять, как работает организм. И в процессе этой полевой обстановки возникает тревожная тень Руссо.

Проводить исследования в Масаи Мара – прекрасно. Хорошо там и быть павианом – идиллическая саванна, одно из последних нетронутых убежищ диких животных. Стада антилоп бродят по открытым равнинам, львы нежатся под широкими кронами акаций, жираф и зебра бок о бок пьют из ручья. Масаи Мара неизбежно стал приманкой и для туристов – отсюда все обычные затруднения, возникающие, когда толпы людей устремляются в бывшую девственной глушь.

Одна из главных проблем здесь, как и во всех наших национальных парках, – что делать с мусором. Пока что придумали сваливать его в большие ямы, примерно 1,5 метра глубиной и 10 метров шириной, скрытые среди деревьев в отдаленных уголках. Ямы наполнены мусором и остатками еды, гниющими на тридцатиградусной жаре, они засижены мухами, вокруг кружат гиены и хищные птицы – в общем, смахивает на сюжет с картины Иеронима Босха. И лет десять назад одна из стай павианов получила на своей территории как раз такой Сад земных наслаждений.

Для павианов это был важный поворот судьбы – приматологический аналог выигрыша в лотерею. Добывать еду – одна из главных задач в жизни любого дикого животного, и средний павиан Серенгети проводит 30–40 % дня в поисках корма: лазит по деревьям, чтобы добраться до плодов и листьев, копает землю в поисках клубней, проходит по 5, а то и 10 миль к источнику пищи. Их диета аскетична: фиги, оливки, луговая трава, стебли осоки, клубни, луковицы, стручки растений. Они редко охотятся или подбирают падаль: мяса в их рационе меньше 1 %. Обычная диета павиана содержит очень много клетчатки, мало сахара и холестерина.

Для стаи нуворишей со Свалки жизнь резко изменилась. В 1978 году, когда я начал наблюдать за ними, они только открыли для себя свалку и иногда бегали туда за едой. К 1980-му вся стая – около восьмидесяти животных, от 25-летних взрослых до новорожденных малышей – перебралась жить в рощу, окружающую свалку. Вместо того чтобы просыпаться на рассвете, эти животные обычно оставались на деревьях, дремали и вычесывали друг друга и поднимались только ко времени приезда грузовика с мусором в 9 утра. Дневная кормежка завершалась за полчаса: полчаса общей суеты над объедками. Но больше всего жизнь павианов изменилась из-за самих объедков.

Однажды во имя науки я натянул резиновые перчатки, вдохнул поглубже и ошеломил водителя грузовика, методично закопавшись в груды гниющего мусора. Конечно, там были совсем не клубни с листьями. Жареная курица или кусок мяса, выброшенные туристом. Слегка подпорченный фруктовый салат, который, вероятно, слишком долго пролежал на солнце. Куски пирожных и тортов, неестественно-желтые сгустки пудинга, которые только надкусили, помня о диете. Переработанные сахара, жир, красное мясо, холестерин – наши Четыре Всадника Апокалипсиса.

Каковы были физиологические последствия этой Утопии для павианов? Начнем с хороших новостей: молодые особи быстрее росли, в частности быстрее достигали половой зрелости. Это изменения к лучшему, которых можно было бы ожидать и у людей, переходящих со скудной диеты на более изобильный западный режим питания. В странах Запада возраст первой менструации снизился со средних 15 лет в 1800-х до современного среднего 12,5 лет, и считается, что это во многом связано с питанием.

Эту тенденцию у павианов подробно описала Джин Олтманн из Чикагского университета – биолог, которая изучала в другом парке в Кении и павианов, добывающих пищу обычным путем, и тех, что питались с помойки. У ее животных помойное питание приводило к половому созреванию в среднем в 3,5 года вместо обычных 5. Самки стали рожать первенцев в возрасте 5 лет – на полтора года раньше, чем обычно. Более того, поскольку малыши быстрее развивались, их быстрее отлучали от матери, у самок быстрее возобновлялись менструации и быстрее происходило новое зачатие. В общем, у помойных едоков Олтманн, по сравнению с их естественно питающимися родичами, случилось что-то похожее на беби-бум.

Еще одно преимущество питания со свалки выяснилось во время трагической засухи в Восточной Африке в 1984 году. Жизнь диких животных стала тогда крайне тяжелой. Более везучим просто приходилось дольше и дальше бродить в поисках пищи. Невезучие умирали от голода или заболеваний, которые раньше были под контролем. Но туристы-то не голодали – не голодали и павианы, питавшиеся их объедками.

Так что на первый взгляд, с точки зрения репродуктивного потенциала ежедневная порция пудинга творит чудеса, повышая скорость размножения и защищая стаю от голода. Но есть и плохие новости: у павианов наблюдались те же негативные изменения в организме, что и у западных людей.

Уровень холестерина у среднего дикого павиана на естественной диете посрамит самого эктоморфного (то есть высокого и худощавого) атлета. Мы с Гленном Моттом, патологом из Техасского университета, изучили множество павианьих групп и обнаружили средний уровень холестерина в потрясающие 66 миллиграмм на 100 кубических сантиметров крови у взрослых самцов. Более того, больше половины было в форме липопротеинов высокой плотности – это «безопасный» тип. Люди хвастаются в оздоровительных клубах, если у них уровень холестерина менее 150 и треть его в форме высокой плотности.

Но, когда мы взялись за изучение «помойных» павианов, сложилась иная картина. Уровень холестерина был почти на треть выше, и почти весь дополнительный холестерин был в опасной форме липопротеинов низкой плотности – именно от этого типа образуются бляшки на стенках сосудов. Джозеф Кемнитц, ученый из Висконсинского центра исследования приматов, проанализировал кровь этих животных и обнаружил, что уровень инсулина у помойных обезьян был более чем вдвое выше, чем у питавшихся естественным путем. Это гормон, который поджелудочная железа выделяет в ответ на питание, полное сахаров; его функция – указать клеткам запасать глюкозу, чтобы использовать ее энергетический ресурс в будущем.

Но если уровень инсулина поднимается слишком высоко, то клетки адаптируются к его посланиям: вместо того чтобы запасать глюкозу, они оставляют ее в крови. Именно в таких случаях может начаться исключительно западное заболевание – диабет зрелого возраста. Поскольку помойные обезьяны имеют ту же генетику, что и естественно питающиеся, причина повышенного инсулина не в ней. Самый вероятный подозреваемый здесь – сниженная активность и фастфуд.

Что же, теперь помойным обезьянам грозят диабет, сердечные заболевания, голливудские диеты и коронарные шунтирования? Трудно сказать – никто еще не наблюдал диабет зрелого возраста у павианов, но никто его и не искал. Интересно, что когда ученые посмотрели на сердечно-сосудистые системы диких павианов, то обнаружили в сосудах и сердцах жировые отложения. Для помойных обезьян, предположительно, выше риск отложений жира в артериях, но повлияет ли это на их здоровье и продолжительность жизни – еще предстоит увидеть. Тем не менее одно из крупных мрачных последствий помойного питания для здоровья уже стало явным. Если планировать провести жизнь вокруг человеческих объедков, то придется иметь дело и со всей заразой, которая в них кроется. И если с этими инфекциями раньше контакта не было, то иммунная защита не поможет.

Несколько лет назад некоторые животные из моей помойной стаи серьезно заболели. Они чахли, кашляли кровью, у них отказывали конечности. Трое ветеринаров из Института исследования приматов в Найроби – Росс Тарара, Мбарак Сулеман и Джим Элс – присоединились ко мне, чтобы изучить вспышку заболевания. Мы поняли, что она произошла из-за коровьего туберкулеза – вероятно, обезьяны съели зараженное мясо. Это был первый случай заболевания у диких приматов, и к тому времени, как вспышка угасла, она унесла жизни половины помойной стаи. Их сыр точно не был бесплатным.

Хорошо или плохо в итоге повлияла на этих животных западная диета? Те же самые вопросы можно задать и об «озападнивании» нас самих. Токсичные отходы и автоматическое оружие мне кажутся негативным результатом прогресса, а вакцины, термобелье и продолжительность жизни 80 лет – огромные улучшения со времени Средневековья. В общем и целом с точки зрения здоровья наша жизнь, кажется, стала лучше.

Ответ на этот вопрос для павианов тоже стоит тщательно обдумать. Обрастать жиром – неумная стратегия, если вы собираетесь восседать на дереве, но это очень мудро, если предстоит засуха. Добрый кусок мяса спасет в голодные времена, но только если он не заражен.

Ясно, что жизнь павиана, добывающего пищу, – не блаженство, а жизнь питающихся из помойки – не однозначный упадок. Мой взгляд искажен тем, что здоровье последних в целом пострадало от мусорной диеты. Но меня поразило, что положительные последствия тоже были, так что очень непросто сказать, хорошо это или плохо. Кажется, когда жизнь предлагает выбор, то для павианов, как и для нас, однозначных решений почти что не бывает.

Здоровая диета наших предков обсуждается в S. Eaton and M. Konner, "Paleolithic Nutrition: A Consideration of Its Nature and Current Implications," New England Journal of Medicine 312 (1985): 283.

Читатель может также обратиться к более доступной версии той же работы: S. Eaton, M. Shostak, and M. Konner, The Paleolithic Prescription: A Program of Diet and Exercise and a Design for Living (New York: Harper and Row, 1988).

Уровень холестерина у диких павианов рассматривается в R. Sapolsky and G. Mott, "Social Subordinance in Wild Baboons Is Associated with Suppressed High-Density Lipoprotein-Cholesterol Concentrations: The Possible Role of Chronic Social Stress," Endocrinology 121 (1987): 1605

Влияние диеты на метаболические профили диких павианов описано в J. Altmann, D. Schoeller, S. Altmann, P Muruthi, and R. Sapolsky, "Variability in Body Size and Fatness in a Free-Living Nonhuman Primate Population," American Journal of Primatology 30 (1993): 149.

Подверженность приматов, питающихся отходами, инфекционным заболеваниям в печальных деталях описана в двух статьях: R. Tarara, M. Suleman, R. Sapolsky, M. Wabomba, and J. Else, "Tuberculosis in Wild Baboons (Papio cynocephalus) in Kenya," Journal of Wildlife Disease 21 (1985): 137; и R. Sapolsky and J. Else, "Bovine Tuberculosis in a Wild Baboon Population: Epidemiological Aspects," Journal of Medical Primatology 16 (1987): 229.

Груз отсутствия груза

Клиффорд Гуденаф, «Фигура в пейзаже», 1991

После университета я несколько лет занимался исследованиями в Институте Солка в Сан-Диего – знаменитом здании на краю скалы с видом на Тихий океан. Рядом находился центр дельтапланеризма, и его обитатели часто пролетали мимо окон моей лаборатории, расположенной на верхнем этаже. Почему-то я решил, что это идиотский спорт, а его адепты – кучка выпендрежников. Однажды утром, в тысячный раз за день отмерив жидкость пипеткой, я поднял глаза и встретился взглядом с пролетающим дельтапланеристом. И меня осенило, что мы в тот момент подумали одно и то же: «Ни за что на свете не хотел бы я оказаться на твоем месте, старина».

Что одному мед, другому яд. Этот придурок заплатил немало денег, чтобы летать вокруг скал, а я бы заплатил за возможность по 16 часов в день тянуть свою научную лямку. И для каждого из нас деятельность другого выглядит как натуральная каторга.

Очевидно, что если слон насадил вас на бивни или вы заразились лихорадкой Денге, то у вас серьезные медицинские проблемы. Но если вы долгие годы торчите в пробках, платите ипотеку, сдаете работу в жесткие сроки, ссоритесь с домочадцами, то ситуация гораздо менее очевидна: может быть, это огромная психологическая нагрузка, а может, организм ее едва замечает. Есть огромные различия в том, что для кого является стрессом. И конечно, мы различаемся и в том, какими болезнями болеем и как они развиваются. Есть основания полагать, что интенсивность реакций на стресс и заболевания определенными болезнями связаны между собой.

Множество исследований по психологии здоровья посвящены важному явлению: некоторые личностные типы предрасположены к болезням, связанным со стрессом, или к выделению избытка определенных гормонов, которые могут вызывать болезни, связанные со стрессом. Чаще других из этих гормонов изучают адреналин и глюкокортикоиды. Они выделяются напрямую в кровоток и помогают адаптироваться к острой кризисной ситуации, вызывая ответ «бей или беги». Но если те же самые гормоны из-за психологического стресса выделяются постоянно (как происходит у людей с определенным типом личности), они могут вызывать ряд заболеваний. И некоторые люди уже отмечены стигматами этих заболеваний – повышенное кровяное давление, раздраженный кишечник, подавленная репродуктивная функция, нарушения сна. Почему их организмы работают не так, как у других?

Говоря широко, стрессор можно определить как физический или психологический вызов, нарушающий равновесие в организме[32], а реакции на него позволяют это равновесие восстановить. Конечно, хотелось бы, чтобы тип ответа был адекватен типу стрессора. Например, для плохой оценки на экзамене хороший стрессовый ответ: «Я знаю, что я сделал не так, и я могу сделать так, чтобы этого больше не произошло», а для встречи с голодным львом – перенаправить энергию на бедренные мышцы. Вдобавок хочется, чтобы сила и продолжительность стрессора и ответа тоже соотносились – от незначительной угрозы не должно быть повышено давление спустя много часов. В этих терминах можно сказать, что определенные типы личности, предрасположенные к связанным со стрессом болезням, объединяет несоответствие между стрессом, который переживает человек, и ответной реакцией, которая в нем запускается.

Один из примеров такой неприспособленности – люди с истинной депрессией. Классический портрет больного депрессией – человек, получивший от жизни тяжелого пинка и выучившийся беспомощности. Когда он сталкивается с вызовом, со стрессом – он сдается, даже не начав. Он не попытается справиться, и даже если будет иметь возможность – он ее просто не сумеет заметить. И, как известно не первый десяток лет, у больных депрессией часто повышен уровень гормонов стресса в крови.

Сходный психологический профиль и у людей на противоположном полюсе шкалы. Можно сказать, что люди с тревожными расстройствами постоянно мобилизуют несоразмерно большие ресурсы в ответ на стресс. Для них за каждым углом таится угроза, нужно постоянно быть настороже, передвигаться короткими перебежками в поисках укрытия, а правила игры все время меняются. Похожую картину можно видеть и в личностях типа А, но есть нюансы. Личности типа А – наиболее четкий и изученный тип личности, подверженный риску сердечно-сосудистых заболеваний. Изначально, в 1960-х, кардиологи Мейер Фридман и Рэй Розенман описали тип А как личности, стремящиеся к соперничеству, достижениям, гонке, нетерпеливые и агрессивные. Ключевой элемент поведения типа А – враждебность. Дайте личности типа А неразрешимую задачу, велите ему разыграть по ролям конфликт с другим человеком, подсадите к нему «сообщника» по исследованию, который запорет общее задание – и тип А взорвется. В любой неудаче эти люди видят личный, злонамеренный вызов – их кровь наполняется гормонами стресса, а давление взлетает. Жизнь, проведенная в едком расхождении между стрессором и ответом, дорого обходится в сердечно-сосудистом эквиваленте.

Повышенное давление преследует и менее известный тип личности – движимый тем, что Шерман Джеймс, эпидемиолог из Мичиганского университета, назвал «джон-генризмом». Это имя американского народного героя, рабочего, который, вооружившись шестифутовым ручным сверлом, вступил в соревнование с паровым молотом, пробивавшим туннель сквозь гору. Джон Генри победил, но от нечеловеческого напряжения упал замертво. По определению Джеймса, джон-генризм предполагает, что можно победить любые трудности, если как следует постараться. В опросниках люди, склонные к джон-генризму, соглашаются с утверждениями вроде «Когда все идет не по-моему, я стараюсь приложить больше усилий» или «Решив что-то сделать, я не отступаю, пока работа не завершена». Это образчик человека с внутренним локусом контроля – на психологическом жаргоне это обозначает людей, которые считают: приложив достаточно усилий и решимости, они могут полностью определить исход всех дел.

Что же здесь не так? Все в порядке, пока вам везет и вы живете в привилегированном мире, где награда действительно отражает вложенные усилия – в уютном мире среднего класса внутренний локус контроля творит чудеса. Но в мире людей, рожденных в бедности, с ограниченными возможностями в плане образования и работы, сталкивающихся с предрассудками и расизмом, если решить, что эти непреодолимые препятствия можно было бы преодолеть, если постараться, джон-генризм приводит к катастрофическим последствиям. Специалистам по психологии стресса давно знакома опасность попыток контролировать неконтролируемое – классический пример несоразмерной реакции. Замечательно, что революционная работа Джеймса показала: сердечно-сосудистые заболевания от джон-генризма чаще всего настигают людей, похожих на самого мифического Джона Генри – афроамериканцев из рабочего класса.

Связь типа личности с чрезмерными реакциями на стресс известна уже много лет. Но недавние исследования выявили еще один тип личности, у которого возникает эта физиологическая проблема.

Эти люди не реагируют на стресс слишком пассивно, слишком навязчиво, слишком настороженно или враждебно. Кажется, что в их жизни вообще не очень много стресса. Они не замечают у себя депрессии или тревоги, и психологические тесты это подтверждают. Они говорят, что вполне счастливы, успешны и довольны жизнью (и, согласно тестам, которые проводил психолог Дирк Хеллхаммер с коллегами в Трирском университете в Германии, все так и есть). И тем не менее у этих людей (примерно 5 % популяции) хронически активирована реакция на стресс. Почему?

Ответ проливает свет на неожиданно уязвимую сторону человеческой души. О таких людях говорят, что у них «подавляющая» их собственные чувства личность. Мы обычно чуть-чуть завидуем таким людям: «Вот бы мне такую силу воли; у них так все легко получается – как им это удается?»

Это образцовые отличники, у которых все разложено по полочкам. Они говорят, что любят планировать и не любят сюрпризов, они живут структурированной жизнью, определяемой правилами, – ходят на работу каждый день по одному и тому же маршруту, одеваются в одном стиле и могут сказать, что будут есть на обед в среду через две недели. Неудивительно, что они не любят неопределенности и стремятся сделать свой мир черно-белым, заполнить его хорошими или плохими людьми, запрещенными или разрешенными действиями. Свои эмоции такие люди держат под плотно закрытой крышкой. Трудолюбивые, четкие, дисциплинированные и продуктивные – надежные ребята, которые никогда не выделяются в толпе (если только вы не задумаетесь над необычностью их предельной обычности).

Некоторые тесты, которые создали психолог Ричард Дэвидсон с коллегами в Висконсинском университете, выявляют «подавленный» (с подавленными эмоциями) тип личности. Для начала, как уже сказано, тесты показывают, что у этих людей нет депрессии и тревоги. Но тесты показывают их нужду в социальной конформности, их ужас перед социальным неодобрением и дискомфорт от неопределенности: они очень часто соглашаются с утверждениями, сформулированными в абсолютных терминах, со словами «всегда» и «никогда». Никаких оттенков.

С этими свойствами переплетается специфический недостаток эмоционального выражения. Тесты показывают, как эти люди «подавляют негативный аффект»: никаких проявлений беспорядочных, некрасивых эмоций. Особенно тонко это проявилось в исследовании, где подавленным и неподавленным людям предлагали вспомнить опыт, связанный с определенной сильной эмоцией. Обе группы описывали эмоцию с одинаковой силой. Но на вопрос, что еще они чувствовали, неподавленные обычно приводили ряд дополнительных фоновых чувств: «Я разозлился и немного расстроился. Ну и противно стало». Подавленные не сообщали ни о каких дополнительных эмоциях. Черно-белые чувства, никакой терпимости к оттенкам. Другой пример – подавленные личности с меньшей вероятностью сообщают, что увидели в другом человеке смесь доминантных и фоновых эмоций.

Держать под жестким контролем, отбивать словами «никогда» и «всегда» сложные подачи жизни – и все пойдет без сучка без задоринки.

И что, это все по-настоящему? Может быть, и нет. Может быть, за спокойным фасадом скрываются сгустки тревоги, не способные признать собственную уязвимость. Внимательное изучение показывает, что некоторые подавленные личности действительно больше всего беспокоятся о том, чтобы не потерять лицо. (Одна из подсказок в том, что они дают менее «однозначные» ответы в анонимных опросниках.) Так что физиологические симптомы стресса у них легко объяснимы: вычеркиваем этих людей из списка загадок.

Что же со всеми остальными? Может, они обманывают себя: сами утопают в тревоге, но даже не замечают ее? Самые дотошные опросники не могут раскрыть самообман: чтобы добраться до него, психологи обычно полагаются на менее структурированные, открытые тесты (типа «Что вы видите на этой картинке?»). Эти тесты показывают, что некоторые из подавленных личностей в действительности намного более тревожны, чем сами думают: их физиологический стресс тоже легко объяснить.

И тем не менее даже если вычеркнуть тревожных самообманщиков, остается группа людей, у которых действительно все хорошо: психически здоровые, счастливые, продуктивные, включенные в социум. Но с повышенной реакцией на стресс. В статье 1996 года психологи Лорел Браун, Эндрю Томаркен и их коллеги из Университета Вандербильта показали, что уровень глюкокортикоидов в крови у подавленных личностей так же повышен, как у людей с высокой тревожностью. Более ранняя работа Дэвидсона показала, что элемент нервной системы «бей или беги» (источник адреналина) тоже сверхактивен. Столкнувшись с когнитивным вызовом, подавленные личности демонстрируют повышение частоты сердечных сокращений, давления, потоотделения и мышечного напряжения. Эти гипертрофированные реакции на стресс им дорого обходятся. Например, пациенты с ишемической болезнью сердца, у которых подавленный тип личности, более подвержены осложнениям на сердце, чем люди с неподавленным типом.

Чрезмерные, опасные реакции на стресс у тех, кто не в стрессе, не в депрессии, не в тревоге. Как им это удается? Подозреваю, что удается им это потому, что они маниакально трудятся, создавая структурированные, ограниченные миры без неоднозначностей и сюрпризов. А за это приходится расплачиваться физиологически.

Чтобы наглядно показать материальную природу нашего сознания, нет ничего лучше томографических исследований с ПЭТ-сканером, который измеряет потребление глюкозы или кислорода в различных областях мозга. Дайте человеку математическую задачу – и увидите на ПЭТ-скане возросший метаболический запрос от определенных областей мозга. Попросите его вспомнить о чем-то радостном – и засветятся другие области. Вызовите у него тревогу – и картинка изменится снова. Чтобы мыслить, нужна энергия. А чтобы и мыслить, и планировать, и при этом все время избегать и отрицать, как это делают сдержанные личности, нужна целая куча энергии. Томаркен и Дэвидсон использовали электроэнцефалографию (ЭЭГ), чтобы показать необычно повышенную активность в определенной части лобной коры подавленных личностей. Это область мозга, связанная с подавлением импульсивных эмоций и мыслей, ближайший нейроанатомический аналог «Сверх-Я».

Похожая тема поднимается в работах Джеймса Гросса из Стэнфордского университета. Покажите людям видеоклипы, вызывающие сильные эмоции (например, детальную съемку ампутации), и запустится довольно сильная реакция «бей или беги». Покажите людям те же клипы, но дайте им инструкцию постараться скрыть эмоции: нейронный ответ будет еще сильнее – как у сдержанных личностей. Все подводит к тому, что жизнь с намертво сжатыми психическими сфинктерами обходится физиологически дорого.

Это совсем новая область исследований, и многое в ней остается неизвестным. Например, насколько легко сдержанность у подобных личностей поддается терапии? Когда они меняются, что происходит с гормональным профилем? Сможем ли мы когда-нибудь распознавать подавленные личности исключительно по их гормональному профилю? Независимо от возможных ответов на эти вопросы физиологические корреляты подавленной личности уже показывают нам довольно интересные и неожиданные вещи.

Мир может быть страшным, и организм так или иначе отражает усилия, с которыми мы прокладываем себе дорогу сквозь этот темный лес. Насколько было бы приятнее иметь возможность спокойно посиживать на крыльце солнечной виллы, далеко от рыскающих хищников. Но то, что выглядит как расслабленность, может быть измотанностью трудом, затраченным, чтобы построить стену вокруг этой виллы, усилиями, которые удерживают весь беспокойный, напряженный, яркий мир – снаружи. Урок, который преподают нам подавленные личности и их невидимый груз, в том, что создание мира без стресса – это огромный стресс.

Связь депрессии и чрезмерной реакции на стресс описывается в R. Sapolsky and P. Plotsky, «Hypercortisolism and Its Possible Neural Bases,» Biological Psychiatry 27 (1990): 937.

Депрессия как нарушение адекватности реакций преодоления описана в классической работе M. Seligman, Helplessness: On Development, Depressionand Death (NewYork: WH. Freeman, 1975).

Современный взгляд на поведение типа А описан в R. Williams, The Trusting Heart: Great News about Type A Behavior (New York: Random House, 1989).

Обзор джон-генризма можно найти в S. James, "John Henryism and the Health of African-Americans," Culture, Medicine and Psychiatry 18 (1994): 163.

Исследования сдержанной личности и ее физиологических коррелятов можно найти в:

J. Brandtstadter, B. Baltes-Gotz, C. Kirschbaum, and D. Hellhammer, "Developmental and Personality Correlates of Adrenocortical Activity as Indexed by Salivary Cortisol: Observations in the Age Range of 35 to 65 Years," Journal of Psychosomatic Research 35 (1991): 173. (Это исследование Хеллхаммера и коллег.)

L. Brown, A. Tomarken, D. Orth, PLoosen, N. Kalin, and R. Davidson, "Individual Differences in Repressive-Defensiveness Predict Basal Salivary Cortisol Levels," Journal of Personality and Social Psychology 70 (1996): 362.

R. Shaw, F. Cohen, R. Fishman-Rosen, M. Murphy, S. Stertzer, D. Clark, and K. Myler, "Psychologic Predictors of Psychosocial and Medical Outcomes in Patients Undergoing Coronary Angioplasty," Psychosomatic Medicine 48 (1986): 582.

R. Shaw, F. Cohen, B. Doyle, and J. Palesky, "The Impact of Denial and Repressive Style on Information Gain and Rehabilitation Outcomes in Myocardial Infarction Patients," Psychosomatic Medicine 47 (1985): 262.

A. Tomarken and R. Davidson, "Frontal Brain Activation in Repressors and Nonrepressors," Journal of Abnormal Psychology 103 (1994): 339.

D. Weinberger, G. Schwartz, and R. Davidson, "Low-Anxious, High-Anxious, and Repressive Coping Styles: Psychometric Patterns and Behavioral and Physiological Responses to Stress," Journal of Abnormal Psychology 88 (1979): 369.

Исследования Джеймса Гросса, касающиеся намеренного подавления проявления эмоций, можно найти в J. Gross and R. Levenson, "Emotional Suppression: Physiology, Self-Report, and Expressive Behavior," Journal of Personality and Social Psychology 64 (1993): 870. См. также: J. Gross and R. Levenson, "Hiding Feelings: The Acute Effects of Inhibiting Negative and Positive Emotion," Journal of Abnormal Psychology 106 (1997): 95.

Макс Эрнст, «Спорт дает здоровье», ок. 1920

Давайте признаем: мы все верим стереотипам о меньшинствах. Обычно обидным и чаще всего неверным. Но иногда они оказываются правдой. Я пишу извиняющимся тоном, будучи в том меньшинстве, стереотипы о котором как раз правдивы. Я мужчина. Мы составляем менее 50 % популяции, но от нас исходит непропорционально большая доля насилия. Примитивная драка в Амазонских джунглях или удаленное компьютерное управление самолетом, который разбомбит деревню, насилие предосудительное, как нападение на калеку, или насилие восхваляемое, как убийство солдата в форме чужой армии, – на этом полигоне мужчины достигают выдающихся успехов.

Почему это так? Нам кажется, что ответ известен. Тысячи лет назад кто-то умудрился отчекрыжить яички у разъяренного быка, чем основал поведенческую эндокринологию. Исторические данные не сохранили следов того, получил ли смельчак за этот эксперимент грант или постоянный контракт, но это определенно повлияло на исследовательскую картину мира: нечто, содержащееся в яичках, делает мужчин агрессивными паршивцами. Это «нечто» – тестостерон[33]. Он связывается со специализированными рецепторами в мышцах и вызывает увеличение клеток. Он связывается с похожими рецепторами в клетках гортани и создает оперные басы. Он вызывает другие вторичные половые признаки, портит здоровье кровеносных сосудов, меняет ход биохимических процессов в печени, о которых страшно даже подумать, и наверняка оказывает глубокое воздействие на клетки больших пальцев ног. А еще он просачивается в мозг, где связывается с такими же «андрогенными» рецепторами и влияет на поведение важным для понимания агрессии образом.

Какие данные связывают тестостерон с агрессией? Некоторые явления довольно очевидны. У мужчин обычно больше тестостерона, чем у женщин (с одним ярким исключением, которое мы обсудим позже), и они агрессивнее. Периоды жизни, в которые мужчин заливает тестостероном (например, после полового созревания), соответствуют пикам агрессии. У многих видов яички бльшую часть времени хранятся под нафталином и активизируются с выбросом тестостерона только на недолгий брачный сезон – именно в это время подскакивает уровень агрессии среди самцов.

Впечатляет, но это всего лишь корреляции: в агрессивные моменты тестостерон оказывается на месте преступления и не имеет алиби. Доказательство дает нам нож – эксперимент, известный под эвфемизмом «изъятие». Удалите источник тестостерона у любого вида – и уровень агрессии стремительно упадет. Восстановите нормальный уровень тестостерона инъекциями синтетического гормона – и агрессия вернется.

Для эндокринолога парадигма изъятия и восстановления дает неопровержимое доказательство: этот гормон тут не просто так. «Нормальный уровень тестостерона, скорее всего, необходим для нормативного уровня агрессивного поведения» – броская фраза из тех, что встретится вам в учебнике. Вероятно, это объясняет, почему не стоит связываться с самцом лося во время гона. Но разобраться в этом уголке науки многим хочется не поэтому. Сообщает ли нам действие этого гормона что-то об индивидуальных различиях в уровне агрессии, о том, почему некоторые самцы, в том числе и человека, творят такое насилие? Отличаются ли самые агрессивные самцы (человека или других видов) самым высоким уровнем тестостерона?

Смоделируйте предельные случаи, и вы увидите именно такую картину. Кастрируйте за большие деньги несколько испытуемых, введите другим тестостерон вчетверо выше нормы, и самцы с высоким тестостероном почти наверняка окажутся более агрессивными. Но это мало что говорит нам о реальном мире. Теперь применим более тонкий подход и изучим нормативную вариативность тестостерона – другими словами, не будем ничего менять искусственно, просто посмотрим на уровни тестостерона в естественных условиях: высокий уровень все еще идет рука об руку с высокой агрессией. Казалось бы, вопрос закрыт – различия в уровне агрессии у нормальных индивидов, скорее всего, вызваны разницей в уровне тестостерона. Но оказывается, это не так.

Предположим, вы заметили корреляцию уровня агрессии и уровня тестостерона у этих нормальных самцов. Это может быть потому, что: а) тестостерон повышает агрессию, б) агрессия повышает выделение тестостерона, в) ни одно из этих явлений не вызывает другое. Есть огромная тенденция склоняться к варианту а, но на самом деле правильный ответ – б. Исследование за исследованием показывают, что нельзя предсказать будущую агрессию по уровню тестостерона у самцов, оказавшихся в новой социальной группе. Гормональные изменения вызваны различиями в поведении, а не наоборот.

Из-за пристрастности большинства учены потребовалось много времени, чтобы их переубедить. Поведенческая эндокринология изучает, как связаны между собой поведение и гормоны. Как изучать поведение? Взять блокнот, секундомер и бинокль. Как измерять уровень гормонов? Потратить кучу денег на аппаратуру, возиться с химреактивами, носить белый халат, а может, даже защитные очки. Эндокринология технически намного сложнее и более механистична, чем исследования поведения, а от этого возникает иллюзия, что она доказательнее. Это классический случай того, что называется завистью ученых к коллегам-физикам: поведенческие биологи, заразившись ею, начинают бояться, что их предмету не хватает строгости, физиологи мечтают о технологиях биохимиков, биохимики тоскуют по четкости результатов молекулярных биологов – и так до самых физиков, которые сравниваются только с Богом[34]. Многим гормоны кажутся более настоящими, материальными, чем эфемерное поведение, поэтому, когда видна корреляция, это, должно быть, оттого, что гормоны регулируют поведение, а не наоборот.

Как я уже говорил, нужно как следует потрудиться, чтобы излечить людей от зависти к физике и увидеть, что индивидуальные различия в уровнях тестостерона не позволяют предсказывать последующие различия в агрессивном поведении. Похожим образом колебания уровня тестостерона у отдельно взятого индивида не позволяют предсказать изменения в уровне его агрессии – в один прекрасный день выделение тестостерона может подскочить, но парень не побежит всех расстреливать.

Взгляните на этот бардак: нормальный уровень тестостерона необходим для нормального уровня агрессии, но изменение количества тестостерона в крови в рамках нормы не меняет уровень агрессивности поведения. На этом месте студенты неизменно впадают в панику и стекаются ко мне на консультации с вопросом: не пропустили ли они что-то в лекциях?

Да, об этом спросят на экзамене, и это один из тонких моментов в эндокринологии, который называется разрешительным эффектом гормона. Удалите яички – и вы увидите стремительное падение уровня агрессии. Восстановите докастрационный уровень тестостерона инъекциями – и уровень агрессии тоже вернется. Все ясно. А теперь после кастрации введите только 20 % тестостерона от нормы, и удивительным образом нормальный уровень агрессии восстановится. Кастрируйте, введите двойную дозу тестостерона – и вернется все тот же нормальный уровень агрессивного поведения. Для нормального агрессивного поведения нужно некоторое количество тестостерона – после кастрации оно падает до нуля, и агрессия уходит; поднимите его вчетверо (в те объемы, которые получают тяжелоатлеты, злоупотребляющие анаболическими стероидами), и агрессия повысится. Но в диапазоне от примерно 20 % от нормы до двойной нормы ничего не меняется: мозг не в состоянии различать эти в общем нормальные показатели.

Кажется, мы кое в чем разобрались. Во-первых, в предсказании, кто из кучки самцов будет агрессивным, знание об их уровнях тестостерона не очень-то помогает. Во-вторых, данные, полученные при изъятии и восстановлении, похоже, указывают, что в широком смысле тестостерон все-таки вызывает агрессивное поведение. Но это неправда, и дальнейшие выводы трудно донести до людей в первые 30 раз, когда вы им об этом рассказываете. Лучше рассказать 31 раз, потому что это самое важное из описанного в данной главе.

Соберите несколько самцов обезьян в группу и дайте им достаточно времени, чтобы разобраться, кто с кем в каких отношениях – дружба, затаенная злоба, антипатии. Позвольте сложиться иерархии – линейной системе рангов от 1 до 5. В такой системе номер 3, например, может проводить время, погоняя номера 4 и 5, отбирая у них еду, спихивая их с удобных мест, но в то же время не забывает подобострастно лизать зады номерам 1 и 2.

Когда устоится иерархия, можно начинать эксперимент. Возьмите самца третьего ранга и добавьте ему тестостерона. Превысьте как следует все нормальные для макак уровни. Пусть тестостерона будет столько, чтобы отрастить рога и бороду на каждом нейроне маленького обезьяньего мозга. И когда вы посмотрите на поведение этого самца, вы не удивитесь, если он начнет участвовать в большем количестве агрессивных взаимодействий, чем раньше.

Получается, что, хоть небольшие колебания в уровне гормона и не имеют большого значения, тестостерон все же вызывает агрессию. Но это было бы неверно. Посмотрите на номер 3 повнимательнее. Третирует ли он теперь всех в группе без разбору, с клубящейся на губах пеной тотального андрогенного насилия? Вовсе нет. Он все еще осмотрительно подхалимничает перед номерами 1 и 2, просто ведет себя как последняя сволочь с номерами 4 и 5. Это самое важное: тестостерон не вызывает агрессию, он преувеличивает уже имеющуюся агрессию.

Еще один пример. В вашем мозге есть область, которая связана с агрессией, она называется миндалина[35]. Рядом с ней – центральная станция всей эмоциональной деятельности в мозге: гипоталамус. Миндалина сообщается с гипоталамусом через кабельное нейронное соединение, которое называется конечной полоской. Обещаю, дальше без терминов. Миндалина влияет на агрессию через это соединение, подавая вспышки электрической активности, которые называются потенциалами действия: они волнами прокатываются по конечной полоске, приводя гипоталамус в поганое настроение.

Давайте опять устроим гормональное вмешательство – заполним всю эту область тестостероном. Его можно ввести в кровоток, и он постепенно доберется до нужной области мозга. Или можно поступить изящнее – сделать хирургическую микроинъекцию напрямую в эту зону мозга. Особой разницы нет. Важно, что произойдет после этого, а точнее, чего не произойдет. Вызовет ли тестостерон потенциалы действия? Запустит ли он это соединение? Вовсе нет. Тогда и только тогда, когда миндалина уже посылает залпы потенциалов действия по конечной полоске, тестостерон увеличит их частоту, сокращая промежутки между ними. Он не запускает соединение, он повышает объем сигнала, если оно уже запущено. Он не вызывает агрессию, он преувеличивает существующие ее проявления, раздувая ответ на провоцирующие факторы среды.

Это касается не только вопроса о тестостероне и агрессии. Долг поведенческих биологов – передать студентам этот важнейший момент, который покажется затертым штампом, когда вы его поймете. Вы смотрите на дихотомию природы и воспитания, биологических и средовых факторов, внешних и внутренних, и в подавляющем большинстве случаев – неважно, о каких проявлениях идет речь и какие биологические механизмы вы изучаете, – эта дихотомия оказывается чушью. Никакой биологии, никакой среды. Только взаимодействие между ними.

Хотите узнать, насколько важны среда и опыт в понимании тестостерона и агрессии? Чуть раньше мы обсуждали эффекты кастрации. Там были утверждения вроде «удалите источник тестостерона, и у вида будут падать уровни агрессии». Но не «удалите источник тестостерона, и агрессия обязательно упадет до нуля». В среднем она снижается, но редко до нуля, а у некоторых индивидов остается на прежнем уровне. И чем больше у индивида было социального опыта агрессии до кастрации, тем более вероятно, что его поведение останется таким же и без яичек. Социальный опыт более чем компенсирует недостаток гормона.

Другой пример – из животного царства. Хотите проверить на прочность свои предположения о природе зверей-мальчиков и зверей-девочек – обратите внимание на пятнистую гиену. Эти животные стали любимчиками эндокринологов, социобиологов, гинекологов и авторов таблоидов. Почему? У них удивительным образом перевернуты половые различия: самки более мускулисты и агрессивны, чем самцы, и социально доминируют над ними – такое редко встречается в мире млекопитающих. И смотрите: самки выделяют больше гормонов, связанных с тестостероном, чем самцы: отсюда мускулы, агрессия (и – еще одна причина с любопытством таращиться на этих животных – крайне маскулинизированные половые органы, из-за чего невероятно трудно определить пол гиены). В этом заключается сильный аргумент за влияние высоких уровней андрогенов на агрессию и социальную доминантность. Но это не весь ответ. Высоко в холмах над Калифорнийским университетом в Беркли живет самая большая в мире колония пятнистых гиен, которые грызутся между собой за то, чтобы их почесал за ушами Лоренс Фрэнк, зоолог, который привез их малышами из Кении. Многие ученые изучают их перевернутую систему половых различий. Самки гиены крупнее и мускулистее самцов, и у них почти такие же гениталии, и уровни андрогенов выше, чем у их родственниц-самок в саванне. Все в порядке, кроме того, что социальная система у них совсем не такая, как в дикой природе. Самки, хотя и залиты андрогенами, далеко не сразу доминируют над самцами: они подрастают вне социальной системы, в которой могли бы этому научиться.

Когда люди впервые понимают, насколько биология связана с поведением – даже со сложным, тонким человеческим поведением, – возникает фанатический энтузиазм неофита, огромная вера в биологическую составляющую. И этот энтузиазм обычно редукционистский – из-за зависти к физике, а еще потому, что это так удобно, если бы существовал единственный ген, или гормон, или нейромедиатор, или часть мозга, которые и были бы причиной всего. И трудности с тестостероном как раз в том, что люди применяют такой образ мышления в довольно важной области.

Это не просто академическая задача. Мы высокоразвитый вид с неплохим потенциалом. Но насилие представлено в нем в ужасающих количествах. Угроза насилия нависает над нами едва ли не каждый день. И неважно, где мы спрячемся: если наши правители нажмут на кнопку, мы все исчезнем в последней глобальной волне насилия. Но пока мы стараемся разобраться с этим свойством нашей социальности, крайне важно помнить о границах биологии. Тестостерон никогда не объяснит нам поведение подростка из благополучного пригорода, который в школьном шахматном клубе использует особо агрессивную стратегию движения слонов. И также не объяснит подростка из городских трущоб, который повадился грабить людей. «Тестостерон равняется агрессии» – неверное заключение для тех, кто хотел бы предложить простое решение проблемы насилия у самцов: просто снизить уровень этих несносных стероидов. И явно неверное заключение для тех, кто хотел бы найти простое оправдание агрессии: это же мальчишки, некоторых вещей не избежать от природы. Насилие не сводится к одному гормону. Поведенческая биология редко имеет смысл вне контекста социальных факторов и среды, в которой реализуется поведение.

Хороший общий обзор предмета можно найти в E. Monaghan and S. Glickman, "Hormones and Aggressive Behavior," в J. Becker, M. Breedlove, and D. Crews, eds., Behavioral Endocrinology (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1992), 261. Также там есть обзор социальной системы гиен, поскольку Гликман возглавляет группу, исследующую гиен в Беркли.

Технические детали возникновения доминантности самок у гиен см. в S. Jenks, M. Weldele, L. Frank, and S. Glickman, "Acquisition of Matrilineal Rank in Captive Spotted Hyenas: Emergence of a Natural Social System in Peer-Reared Animals and Their Offspring," Animal Behavior 50 (1995): 893; и в L. Frank, S. Glickman, and C. Zabel, "Ontogeny of Female Dominance in the Spotted Hyaena: Perspectives from Nature and Captivity," в P. Jewell and G. Maloiy, eds., "The Biology of Large African Mammals in Their Environment," Symposium of the Zoological Society of London 61 (1989): 127.

Я подчеркивал, что, хотя нормальный диапазон уровней тестостерона не слишком связан с агрессией, его значительное повышение, как при злоупотреблении анаболическими стероидами, все же повышает ее уровень. Недавнее исследование, в котором даже после такого повышения (примерно в пять раз выше нормы) не возникло последствий для настроения или поведения, – S. Bhasin, T. Storer, N. Berman, and colleagues, «The Effects of Supraphysiologic Doses of Testosterone on Muscle Size and Strength in Normal Men,» New England Journal of Medicine 335 (1996): 1.

Исследование, которое показало, что повышение уровня тестостерона у обезьяны среднего ранга стимулирует существовавшее до того агрессивное поведение: A. Dixson and J. Herbert, «Testosterone, Aggressive Behavior and Dominance Rank in Captive Adult Male Talapo in Monkeys (Miopithecus talapoin)», Physiology and Behavior 18 (1977): 539.

Демонстрацию того, что тестостерон укорачивает промежутки между потенциалами действия в нейронах, можно найти в K. KendrickandR. Drewett, "Testosterone Reduces Refractory Period of Stria Terminalis Neurons in the Rat Brain," Science 204 (1979): 877.

Седеющее племя

Билл Мартин, «Переходы», 1978

В такие дни у него болели все суставы. Начались дожди, и от влажности воспалились бедра и колени, особенно на месте застарелой травмы. Он ковылял через поле в поисках еды и, может быть, друга, чтобы посидеть вместе. Один за другим выпадали зубы, и добывать нормальную пищу становилось все труднее: иногда на то, чтобы утолить голод, уходило полдня. Он остановился, замявшись, на минуту потеряв направление. В юности он гонялся здесь за приятелями, дрался с ними и просто носился по полю.

Он вернулся на тропу. Из-за дерева вышли двое и направились навстречу. Он напрягся. Это были незнакомцы, не местные, но, в отличие от обычных новичков, они не тушевались. Это были уверенные в себе смутьяны. Они были заодно. Может быть, они были братьями.

Он испугался, задышал чаще. Поскреб внезапно зачесавшееся плечо. Посмотрел вниз, не встречаясь глазами с приближающимися пришельцами, и почувствовал волну облегчения, когда они прошли мимо. Но она длилась недолго – они вдруг развернулись, и ближайший сильно пихнул его. Он попытался упереться больной ногой, но она подломилась под ним. Он завизжал от страха. Они кинулись на него, перед глазами промелькнуло что-то острое, и с резкой болью он почувствовал порез через всю щеку, а потом сзади, на спине. Все закончилось за секунду, и они убежали, оставив его на земле, – второй еще больно дернул его за хвост.

Как уже обсуждалось в предыдущих очерках, почти 20 лет я каждое лето проводил в лугах Восточной Африки, изучая поведение и физиологию диких павианов. Это умные животные с ярким характером, которые живут по 20–25 лет, организуясь в большие социальные группы. С ними мне довелось испытать ужас смертности в миниатюре – я видел павианов, которые когда-то были грозой саванны, а теперь, скрюченные артритом, отставая, тащились в хвосте стаи; я вздрагивал, видя, как одряхлел самец, с которым мы оба были взрослеющими юными приматами в 1970-х, когда я начинал работу. Они старели на моих глазах.

Когда поседело мое племя, мне выпала возможность разобраться, как влияет качество прожитой жизни на качество поздних лет. Иногда я наблюдал поведение пожилых самцов, которое на первый взгляд кажется необъяснимым, загадочным. Но оно несет важный урок о том, как привычки всей жизни могут обернуться против своего носителя.

Как говорилось в очерке «Юные и безрассудные», большинство сообществ приматов Старого Света, в числе которых и павианы, – матрилокально: самки проводят всю жизнь, окруженные родственницами, в той стае, в которой родились. Самцы же обычно оставляют «родное» племя примерно в возрасте полового созревания, отправляясь в неизведанные края попытать счастья в новой стае. Это распространенная для большинства социальных видов схема: один из полов мигрирует, чтобы избежать близкородственного скрещивания. И, как обсуждалось в том очерке, удивительное свойство таких миграций у приматов в том, что они добровольны, в отличие от многих других видов, у которых главный производитель вытесняет молодых самцов при первых признаках полового созревания, то есть при первых признаках конкуренции. Приматы уходят добровольно: они чувствуют этот зов, эту тягу к странствиям, и им нестерпимо хочется оказаться где угодно еще, только не в знакомой и надоевшей родной земле.

Они уходят, постепенно приживаются в новой стае – начинают на периферии, подчиненными и одинокими, но потом образуют дружеские связи и взрослеют. Это период жизни, наполненный опасностями и возможностями, страхами и волнением.

Иногда стаю меняет и самец павиана в расцвете сил. Это чисто карьерный ход: сильный соперник только что захватил лидирующую позицию в иерархии и явно собирается там задержаться; несколько самцов, сговорившись, сместили тебя с твоей позиции; случился стратегический провал – самое время попробовать подняться по карьерной лестнице в другой стае.

Но и я, и другие исследователи наблюдали, как иногда стаю меняют старые самцы. На первый взгляд это кажется бессмысленным: старость не лучшее время, чтобы провести его в саванне одиноким, беззащитным, в переходном периоде – когда уже ушел из одной стаи, но еще не прижился в другой. Органы чувств уже не так восприимчивы, мышцы не так крепки, кругом хищники. Риск гибели для молодого павиана в период миграции возрастает от двух до десяти раз – представьте, каково будет пожилому животному.

Миграции в старости выглядят еще парадоксальнее, если представить себе, что ждет павиана дальше, даже если ему удастся безопасно переселиться в новую стаю. Он перебрался в мир чужаков, с новыми социальными и экологическими правилами – кто из крупных самцов может проявить внезапную агрессию, а с кем рядом можно расслабиться? На каких деревьях есть шанс найти плоды в самую жестокую засуху? Новые требования оказываются еще жестче, если учитывать когнитивное старение: в старости сохраняется «кристаллизованное» знание – память о фактах и их применении привычным способом, но угасает «гибкое» знание – усвоение новой информации и способность импровизировать, находить ей новое применение. Это не самое удачное время, чтобы учиться новым трюкам.

Физическая уязвимость, привязанность к привычному, важность непрерывности. Все это говорит, что попытки строить новую жизнь в старости для павиана – полное безумие. Зачем они вообще это делают?

Ученые, заметив этот факт, придумали несколько объяснений. Может быть, трава зеленее на поле соседней стаи – и питаться там будет легче. Может быть, самцу кажется, что миграция – это шанс получить еще один, последний, карьерный взлет в соседней стае. Некоторые данные в поддержку этой теории собрали Мария ван Нордвик и Карел ван Шайк из Утрехтского университета в Нидерландах, исследуя макак. От одной из этих теорий щемит сердце, как от трогательной открытки: может быть, пожилые самцы уходят, чтобы вернуться в свою изначальную стаю, в родной городок, чтобы провести последние годы в заботе и ласке своих престарелых сестер и других родственниц. Согласно другой теории, старики уходят из стаи, в которой пережили расцвет, когда их дочери достигают репродуктивного возраста. Это может быть способом предотвратить непреднамеренное скрещивание стареющих самцов с собственными детьми. Сьюзан Олбертс и Джин Олтманн из Чикагского университета нашли косвенные данные в поддержку этой гипотезы в своих исследованиях павианов. Необычный вариант этой теории приводит Элисон Ричардс из Йельского университета, которая изучала лемуров-сифак с Мадагаскара. Ее наблюдения напоминают «Короля Лира» – похоже, что дочери, достигшие репродуктивного возраста, выгоняют престарелых отцов из стаи. И никаких открыток ко Дню отца.

Данные по моим павианам подсказывают еще одну причину миграции престарелых самцов: последнее, чего вам захочется, – это провести свою старость в той же стае, которая видела ваш расцвет. Потому что теперешние главари будут обращаться с вами самым отвратительным образом.

Изучая схемы иерархического взаимодействия между членами стаи, можно увидеть явную закономерность. Высокоранговые самцы иногда сцепляются друг с другом, отбирая еду, спихивая с удобного места, мешая сексуальным контактам. Номер 3 чаще всего взаимодействует с номером 2, которому дышит в затылок, надеясь обскакать, и с номером 4, который надеется обскакать его самого. Но эти высокоранговые задиры редко снисходят до номера 20, тщедушного подростка, который только перебрался в стаю (если только у них особенно плохое настроение и надо на ком-то сорвать злость).

Это общая закономерность частоты иерархических взаимодействий. Но посмотрите на матрицу внимательно и увидите одну странность: высокоранговые самцы очень часто взаимодействуют с номером 14. Кто он такой, в чем дело, почему его так часто тыкают носом в его подчиненное положение? Оказывается, что старик был когда-то номером 1 – тогда нынешнее поколение было зелеными юнцами. И они всё помнят. Когда я изучал редких самцов, которые переселились в стаи в пожилом возрасте, они все оказывались в одинаковом положении – подчиненные, на дне иерархии, но, по крайней мере, на них никто не обращал внимания. А самцы, постаревшие в стае, где жили в расцвете сил, вдвое чаще взаимодействовали с доминантами, чем самцы, перебравшиеся в эту стаю в старости.

Почему самцы в расцвете сил так жестоки к свергнутому правящему классу? Они все еще боятся, что старики воспрянут и захватят власть? Они получают безотчетное извращенное удовольствие от того, что им это сходит с рук? Невозможно вычислить, что творится у них в головах. Но мои данные показывают, что молодое поколение не очень заботит, кто сейчас этот старик, скорее то, что он когда-то занимал высокое положение. Теоретически можно было бы ожидать некой мрачной справедливости, воздаяния по заслугам – если бы самцы, которые в расцвете сил вели себя особенно жестоко с молодыми подчиненными, получали больше всего пинков в старости, когда время меняло их ролями. Но я не обнаружил такой закономерности: агрессия в адрес пожилых самцов не зависела от того, как они вели себя когда-то в доминирующей позиции. Важно было только то, что они тогда были главными и страшными. А теперь – нет.

Эта особенность жизни наших близких родственников кажется мне довольно печальной: в старости им кажется лучше попытать счастья, встретившись со львами, чем с представителями собственного вида; они больше полагаются на доброту – или хотя бы безразличие – чужаков.

В свете этой закономерности озадаченность (с чего это старый самец покидает стаю?) уступает место мысли: с чего бы ему оставаться? Но примерно половина остается, доживая свой век в стае. В том ли дело, что они оставались на сильных позициях дольше, или в том, что по какой-то причине следующие поколения меньше на них нападают? Мои данные указывают, что дело не в этом. У самцов, которые оставались, была уникальная поддержка в трудные времена – дружба. Говорят, что старость часто приходится проводить среди чужаков. Учитывая демографию старения людей, среди чужаков часто проводят старость женщины, потому что они переживают своих мужей.

А учитывая стандартные схемы социализации, мужчина в нашем обществе проводит старость среди чужаков, потому что переживает свою роль – работника, кормильца, профессионала – и обнаруживает, что так и не образовал ни с кем близких связей. Исследования гендерных паттернов социализации показали, насколько легче заводят друзей женщины: они больше способны к коммуникации в целом и к выражению эмоций в частности; более склонны рассматривать сотрудничество и взаимозависимость как цель, а не как признак слабости; более заинтересованы не только в решении проблем друг друга, но и в их эмоциональном подтверждении. А к старости у мужчин и женщин значительно различается количество оставшихся друзей и близких. В интересном продолжении этой идеи Тереза Симан с коллегами из Йельского университета показали, что близкие дружеские связи для престарелых мужчин дают физиологическую защиту самим своим наличием, а для женщин важно и качество дружеской связи. Интерпретация: для старых мужчин сама по себе близкая дружба так редка, что она уже влияет на показатели здоровья. А для старой женщины близкие друзья – это норма, а не особое событие. Слишком часто близость в этом возрасте для женщины значит, что на нее ложится тяжелый груз заботы о ком-то немощном, что не очень-то полезно для ее собственного гармоничного старения. Исследования Симан выявили психологическую защищенность у женщин, чьи близкие отношения симметричны и взаимны, а не лежат на них обузой.

Я вижу некоторые параллели с миром павианов. Самки, поскольку они проводят всю жизнь в одной и той же стае, окружены родственниками, да и с не родственниками за десятки лет отношения у них складываются. Более того, социальный ранг у самок передается по наследству и в большинстве случаев не меняется на протяжении всей жизни, так что толкотня и уловки ради продвижения в иерархии у самок времени не отнимают. Самцы же проводят свои зрелые годы в месте, где у них нет родных, обычно отдельно от тех, с кем они вместе росли, а основная тема социальных взаимодействий – соперничество с другими самцами. В таком мире редко у какого самца будут друзья.