Игры тестостерона и другие вопросы биологии поведения Сапольски Роберт

Рассуждения Радина косвенно проливают свет на загадку существования шизофрении. Шизофрения – одно из самых катастрофических проявлений разлада разума. Не помешает припомнить свойства этой болезни, чтобы оценить проницательность Радина. Это также полезно для противодействия привычному злоупотреблению словом «шизофрения» в прессе и среди неспециалистов. Ошибочно представление о шизофрении как о внезапных скачках между крайними эмоциональными состояниями: «Какой-то шизофренический день. Сначала не заводилась машина и я опоздал на работу. Но потом мне достался заказ, которого я дожидался месяцами. Но после за обедом поссорился с другом. Шиза, а не денек».

Шизофрения выглядит вовсе не так – на самом деле это заболевание расстроенных мыслей. Поразительно в ней то, что чехарда мыслей не случайна, она повторяется с удивительным постоянством у разных больных.

Главным образом шизофреники демонстрируют бессвязные ассоциации. Большинство из нас способно рассказать историю так, что есть очевидные логические переходы от одного к другому. Шизофреники же выдают поток непоследовательных утверждений и делают логические скачки, которые никто другой бы не сделал, даже если их можно как-то притянуть за уши. «Выходит, я совершенно разочаровал своих родителей. Они так много сделали, чтобы я получил хорошее образование, и чем я в итоге занимаюсь? Я кедди[40]! А кедди никому в наши дни не нужны, все ездят на японских машинах». Еще у шизофреников проблемы с уровнями абстракции. Большинство из нас, услышав рассказ, легко понимает, буквальное ли это изложение событий или иносказание, которое следует трактовать символически. Мы понимаем, о чем история: о лесе или о деревьях. Шизофреники лишены такого понимания и склонны воспринимать вещи буквально. Это называется конкретностью мышления, и проявления его бесконечны:

Терапевт: Добрый день, мистер Смит, что у вас сегодня на уме?

Пациент: Мой череп.

Или:

Терапевт: Скажите, что общего у яблок, апельсинов и бананов?

Пациент: Это все многосложные слова.

Терапевт: Что-нибудь еще?

Пациент: Во всех них есть буквы с закруглениями.

Для шизофреников речь не идет о лесе и деревьях. Они привыкли видеть одну лишь кору.

Шизофреники также склонны к бредовым идеям, они помещают себя в ситуации и делают ложные утверждения, в которые сами верят. («Знаешь про Великую Китайскую стену? Это я придумал. Император вечером ко мне зашел с картой, и я сказал – пусть проходит вот здесь».) С этим связана и определяющая черта заболевания – галлюцинации, в основном слуховые. И с этим же связана склонность многих шизофреников к всепроникающей богатой паранойе. («Что общего у яблок, апельсинов и бананов? Во всех них подслушивающие устройства».)

Добавьте к этому некоторые другие свойства болезни, не касающиеся мышления, – обеднение эмоций, болезненную социальную изоляцию, склонность к актам самоповреждения и к самоубийству – перед вами одно из величайших несчастий, которое может постигнуть человека.

Вы можете спросить, почему вообще существует шизофрения (а она встречается у всех народов этой планеты). У заболевания есть генетическая составляющая (я имею в виду современный взгляд на поведенческую генетику, когда нельзя говорить об одном гене, который неизбежно вызывает шизофрению, но только о множестве генов, которые делают носителя более чувствительным к факторам среды, запускающим шизофрению). Заболевание передается по наследству. Исследования приемных детей показали, что это свойство чаще встречается у биологических родственников, чем у приемных. Теперь молекулярные биологи ищут конкретные гены, последовательности ДНК, связанные с этой болезнью.

Получается, если у болезни есть генетическая составляющая (неважно, насколько малая), то, когда мы спрашиваем: «Почему существует шизофрения?», мы на самом деле спрашиваем: «Почему ген(ы), связанные с шизофренией, сохранились в процессе эволюции, а не были вытеснены из генофонда человека естественным отбором?»

Как нас всех учили в школе, эволюция – это процесс, в котором генетические свойства передаются новым поколениям и распространяются, только если дают преимущества. Когда-то давно, когда у жирафов были такие же короткие шеи, как у большинства млекопитающих, у одного из них по генетическим причинам шея выросла чуть длиннее. Этот жираф мог дотягиваться до более высоких листьев, хорошо питался, размножался… и теперь по саванне разгуливают его длинношеие потомки. Примерно так и работает эволюция, рассказали нам. Но в чем тогда эволюционное преимущество генов шизофрении? В строгом эволюционном смысле шизофреники непригодны, они меньше размножаются, передают меньше копий своих генов, чем здоровые особи. Почему же тогда эта болезнь сохраняется в популяции?

Ответ, вероятно, лежит в том аспекте генетики, который тоже преподавали в школе. Иногда генетические свойства проявляются в разной степени – проявление в полную силу может быть невыгодным, но умеренная версия, встречающаяся у родственника, может давать большое преимущество. И если масштаб и частота выгодной формы перевешивают пагубную, то отбор будет благоприятствовать сохранению этого свойства в популяции. Классический пример – серповидноклеточная анемия, поражающая людей африканского происхождения. В своем крайнем проявлении это смертельное гематологическое заболевание, но его менее острая форма защищает от малярии. Есть данные о похожих свойствах болезни Тея – Сакса у евреев-ашкенази. Это смертельное неврологическое заболевание в более мягкой генетической форме, как говорят некоторые данные, дает защиту от туберкулеза. Есть также предположения, что ген муковисцидоза защищает от холеры.

Может быть, похожим образом дело обстоит и с шизофренией. Какова была бы ее мягкая, выгодная форма? Как упоминалось в первом очерке, эта форма теперь называется шизотипическим расстройством личности. Шизотипики не то что дисфункциональные одиночки-шизофреники. Они чаще выбирают профессии и увлечения, не связанные с общением с людьми, они держатся в стороне, у них мало близких друзей. Это смотрители маяков и пожарных башен, киномеханики. У шизотипиков нет разветвленных бредовых идей и галлюцинаций. Бессвязность их мыслей и поведения намного умереннее, они склонны к тому, что сегодня называется метамагическим мышлением. Они могут чрезмерно интересоваться фэнтези и научной фантастикой, верить во что-нибудь паранормальное вроде экстрасенсорики и левитации. Они часто сообщают о странных опытах восприятия – видениях или контактах с духами. Или могут твердо и предметно верить в какие-то религиозные догмы: Иисус буквально ходил по воде, патриархи жили по 900 лет, сотворение мира за семь дней – и это не иносказание, а сообщение о точных фактах. Шизотипическое расстройство личности впервые было определено именно среди близких родственников больных шизофренией, то есть у тех, чьи гены частично совпадают с генами шизофреников.

Важно понимать, что эти свойства не считаются признаками настоящего душевного заболевания, в обиходном смысле «сумасшествие» ближе всего к тяжелому психозу или шизофрении. Солидные бизнесмены могут украдкой пробираться на слеты фанатов «Стартрека», заслуженная актриса может написать бестселлер о своих прошлых жизнях, первая леди может консультироваться у астрологов, но о ней все равно будут писать в модных журналах со всей серьезностью.

Кто такие шизотипики? Не одиночки, которые крутят ручку кинопроектора, чувствуя присутствие Элвиса в зале. Кем были шизотипики доиндустриального общества, на протяжении 99 % истории человечества? Вот в чем разгадка. В 1936 году Радин первым высказал мысль, что многие шаманы, ведуны, знахари и знахарки «полубезумны».

Все сходится. Шаманы – зловещие и харизматичные религиозные лидеры племенной жизни, те, кто садится говорить с умершими предками, кто уходит пожить отшельниками в пустыне, чьи хижины стоят наособицу, кто проводит ночи, превращаясь в волков, медведей и гиен, те, кто заводит экстатические танцы, говорит на неведомых языках и передает пожелания богов.

Радин первым обратил внимание, что в западном обществе шаманы, на взгляд психиатра, выглядели бы подозрительно. «В мирах примитивных народов некоторая степень эмоциональной неустойчивости и обостренной чувствительности всегда считалась необходимым качеством знахаря и шамана». Он наградил шамана ярлыком, который (судя по моему знакомству с психиатрическими текстами того времени) изобрел сам – «невротически-эпилептогенный». Этот термин отражает странную и трагическую главу истории психиатрии, в которой эпилепсия считалась скорее психическим, чем неврологическим заболеванием и ауры перед припадками приравнивались к аурам и галлюцинациям у шизофреников.

Важно, что Радин указал не только на «полубезумность» шаманов, но и на то, что их неустойчивость была творческими зачатками будущих религиозных норм. «[Шаман показывает, что одержим духом] публично разыгрывая свой личный опыт – опыт человека, страдающего от определенного психического расстройства. Его проекции, галлюцинации, путешествие сквозь время и пространство, таким образом, становятся драматическим ритуалом и служат прототипом будущих представлений о религиозном пути к совершенству». Если вы стремитесь сформировать веру в сверхъестественное для будущих поколений своего общества, не помешает немного полубезумного вдохновения.

Другие ученые вскоре подхватили мысли Радина. Эрвин Акернехт, врач и натуралист, писал о шаманах как об «исцелившихся безумцах». Джулс Сиверман, психотерапевт, высказывал похожие взгляды и напрямую сравнивал симптомы шизофрении с чертами шаманов. Психоаналитик Джордж Деверо выразился резко: «[примитивные] религии и "причудливая" примитивность в целом – это организованная шизофрения». К 1960-м антрополог Ричард Шведер даже проводил эмпирические полевые исследования, показавшие, что когнитивные стили шаманов иные, чем у остальных членов их обществ.

Возможно, самое глубокое развитие идеи Радина получили в работе Альфреда Крёбера, одного из величайших антропологов, который в 1940 году написал: «В некоторых культурах можно достичь почитаемого и выгодного статуса, лишь переживая расстройство, которое в нашей культуре назовут не иначе как психотическим».

Крёбер подчеркнул ряд моментов. Радин сосредоточился на генеративном, творческом потенциале психических отклонений шаманов. Крёбера больше занимало, что эти отклонения вписывались в уже существующие культурные рамки. Чтобы получить лицензию ведуна, мало просто взять и рассказать, что вы превращались в волка, или забормотать на непонятном языке. Существуют правила, как именно должны буйствовать шаманы. Крёбер пишет, как во множестве культур заслуженные шаманы, подмечая в молодых людях первые признаки галлюцинаций и психозов, обучают эту молодежь правилам шаманского поведения в данной культуре. Таким образом, шизотипические черты выявляются и приводятся к стандарту.

Также Крёбер рассуждал о выгодах подобных психозов. «Для нас человек, который слышит голоса умерших или заявляет, что иногда превращается в медведя, социально неприемлем, в лучшем случае бесполезен, а скорее всего, станет обузой или угрозой». Но не таковы шаманы. Их боятся и чтят, их благосклонности ищут, их наделяют властью. Во многих традиционных обществах шаманизм действительно ассоциируется с отшельничеством и целибатом. Но во многих других культурах шаманы и их родственники вознаграждаются не только уважением и материальными благами, но и репродуктивно. Конечно, нежелательно, чтобы в обществе каждый становился шаманом. Об этом хорошо сказал член племени виннебаго, который обратился к Радину во время особенно буйной шаманской церемонии: «Когда некоторые из нас иногда такие, то это хорошо, но если бы все и всегда были такими, это было бы ужасно». Поэтому шаманов, которых раз-два и обчелся, в традиционном обществе очень ценят, они обычно могущественны и уважаемы. В той мере, в какой шаманизм и сопутствующие ему метамагическое мышление, галлюцинации и психиатрическая неустойчивость отражают генетические свойства, эти свойства не вымарываются из генофонда как негодные.

Крёбер вложил мысль о принятии и выгодах личностных особенностей шамана в название своей работы «Психоз или общественная неприкасаемость» (Psychosis or Social Sanction). Последнее слово отозвалось во мне горьким уколом из-за сходства со словом «неприкосновенность», которую современная психиатрия слишком редко обеспечивает своим больным.

За годы, прошедшие со времен Радина и Крёбера, большинство антропологов отошли от их взглядов. В самом деле, ни в одной культуре практически нет данных о том, что шаманизм всегда основан на психической неустойчивости, что статус шамана можно «получить, только пережив» психоз. В большинстве традиционных культур большинство шаманов выглядят вполне психически здоровыми, зачастую это сироты, которых выращивали шаманы. Скорее всего, как раз эти простые парни, тянущие свою лямку с девяти до пяти, привычными жестами продают классический шаманский образ трикстера – ловкость рук, чревовещание, небольшие манипуляции. Нет убедительных данных, что у них другой образ мыслей, чем у соплеменников, и практически никто из антропологов этим не занимается. Главная мысль Радина и Крёбера не в том, что все шаманы полубезумны, а в том, что, если вы правильным способом слегка обезумеете, шаманизм даст вам уникальное прибежище и даже награду.

Крёбер подчеркивал, что даже самые буйные шаманы обычно не выглядят как те, кого бы мы сейчас назвали шизофрениками, совершенно психически дисфункциональными. Он заметил, как даже в традиционных обществах мало ценят кого-то, кто все время считает себя деревом и ведет себя как дерево. Побочным эффектом моих собственных исследований в Восточной Африке стало наблюдение, что в традиционных обществах шизофрения вызывает не меньше страха и нетерпимости, чем в нашем. Но это не шаманы, чей психоз управляем. Шаманы слышат голоса в моменты кризисов, а не все время. Они ревут на незнакомых языках во время ритуала, а не когда все затаились на охоте. «В целом психопатологии, которые вознаграждаются у примитивных народов, – это не острые и не длительные формы заболеваний», – писал Крёбер. За годы до изобретения термина «шизотипический» Крёбер связал шаманов с этой категорией, а не с шизофренией.

Радин и другие выдвинули психопатологическую теорию шаманизма, согласно которой мягкие формы шизофрении ведут человека к высокоадаптивной роли шамана в традиционном обществе. Выражаясь современными терминами, шизофрения и шизотипическое расстройство личности лежат на генетическом континууме: преимущества легкого расстройства достаточны, чтобы в человеческом генофонде сохранялся этот признак, включая и неадекватный шизофренический вариант. Проще говоря, редкие кузены-шизофреники – эволюционно приемлемая цена за неиссякаемый запас шизотипиков.

Эжен Делакруа, «Борьба Иакова с ангелом» (фрагмент), 1853–1861

Подобные рассуждения несли в себе подтекст, ошибка в котором и составляет суть этой главы. В некоторых кругах есть склонность в обсуждениях наших интеллектуальных предшественников (то есть мертвых белых мужчин) использовать в весьма менторском тоне современные стандарты культурного многообразия и модные словечки. Зачастую это просто политкорректная болтовня. Но невозможно не содрогнуться при мысли, сколько расизма лежит в основе всей истории социальной антропологии.

Многие из упомянутых мыслителей старательно отмечали, как психопатология шамана относится исключительно к людям с кольцами в носу. Из приведенных выше цитат видно, что в основе всех этих рассуждений лежит понятие «примитивность». Радин соединил свои безапелляционные суждения с псевдоматематическим подходом, утверждая, что существуют количественные корреляции между «простотой» общества и долей полубезумцев среди шаманов. Мое любимое изложение – в работе Крёбера, в которой он писал о шаманах-психотиках как о признаке «низких культур», в противоположность высоким культурам, где такого нет. К концу статьи он пускается в пламенные гуманистические сетования на расизм предшественников-антропологов и их этноцентризм в навязывании западных стандартов прогресса. А выговорившись, Крёбер напрямую связывает «прогресс» общества с отказом от шаманской чуши и сопутствующей ей путаницы между реальностью и психотической субъективностью. «Я убежден, что существует истинная связь между определенными симптомами, заслужившими название психопатологических, с одной стороны… и степенью культурного развития или прогресса – с другой».

Некоторые современники критиковали подобный расизм. В 1946 году Акернехт порицал утверждение, что «примитивная» религия не что иное, как организованная шизофрения, заявляя, что породить эту идею могло лишь колоссальное тщеславие нашей собственной культуры. Мне кажется, что Радин и Крёбер были неправы, разделяя «примитивное» богословие и наше собственное, – но не были не правы в том смысле, в котором предполагал Акернехт. Он, по сути, сказал: «Как вы смеете предполагать, что богословские системы их культур пронизаны психически сомнительной путаницей между субъективностью и реальностью?» Их богословские системы, бесспорно, пронизаны этой путаницей. Но западные общества в этом плане от них ничем не отличаются. Это неотъемлемое свойство религиозной веры как таковой.

Самое провокационное предположение теории шаманской психопатологии в том, что она касается не только пещерного медведя и людей в набедренных повязках со страниц National Geographic. Акернехт указывает на закат веры в сверхъестественное в западных обществах. «Наша культура уникальна в том, как последовательно она объявляет иррациональное вне закона». Сообщения о смерти субъективной путаницы сильно преувеличены. Немного статистики, которая, возможно, шокирует неподготовленного читателя не меньше, чем меня самого: в недавнем опросе Gallup 25 % американцев признались, что верят в привидения, 36 % верят в телепатию, 47 % – в НЛО, и 49 % – в экстрасенсорное восприятие. Большинство граждан нашей прекрасной страны утверждало, что верит в дьявола, а 49 % считают, что возможна и одержимость этим дьяволом. И учтите, что опрашивали взрослых американцев – то есть людей, которым позволено голосовать, управлять транспортными средствами и выступать в суде присяжных. Голова (по крайней мере, у меня) идет кругом.

Наша повседневная жизнь, по сравнению с традиционными обществами, может быть, не так пропитана суевериями и верой в сверхъестественное, но наше общество тем не менее сплошь пропитано иррациональной субъективностью. Некоторые версии такой иррациональности свалились нам на голову (или в голову) лишь в последнее время. Это нелепый мир кристаллов, энергетических токов и исцеляющих пирамид, эдакий мистицизм для средневековых обывателей, уже привыкших к горячей ванне. При этом некоторые из верований, в объятиях которых большинство из нас отказываются от рациональности, имеют тысячелетние родословные.

Представление о психопатологии шамана точно так же работает и для понимания истоков основных западных религий. Здесь мне нужно соблюдать осторожность, потому что многих читателей оскорбят такие рассуждения – несмотря на предупреждение в начале. Кратко говоря, слышать голоса в горящих кустах не самый типичный признак крепкого психического здоровья. Как и рассказывать, что провели ночь в борьбе с ангелом или что кто-то умерший воскрес и говорил с вами. От кого пошли эти верования? Кто первым назвал число дней, за которые был сотворен мир? Кто рассказал о существовании Эдемского сада, кто предупредил, что от змей с яблоками не стоит ждать ничего хорошего? Кто объявил, что девственницы могут рожать? Не какой-то там комитет после подробного исследования рынка. Все это возникло из метамагической субъективности мистика, чья личность, как правило, навсегда потеряна, но бред его остался в веках.

Если не принимать в расчет идею, что такие сообщения передают буквальное описание божественных событий, то, похоже, в основании мировых религий лежит богатая жила шизотипических убеждений и действий. И вознаграждается она не меньше, чем в незападных культурах. Конечно, можно перегнуть палку – наша история несет черные следы религиозных фанатиков, вдохновленных помешанными мессиями. Но это скорее континуум: переборщить – окажемся в зоне Джима Джонса[41], Дэвида Кореша[42] или Чарльза Мэнсона: всем им удалось увести за собой толпу в водоворот параноического бреда. В случаях Джонса и Кореша можно только заниматься диванной судебной психиатрией, пытаясь угадать их расстройства, но у Мэнсона, который живет и здравствует[43], диагностирована шизофрения. Тем не менее если взять метамагические мысли и действия в нужном количестве, применить их в нужное время и в нужном месте, то день вашего рождения может на долгие времена стать для людей выходным.

Получается, что можно видеть правдоподобные связи между шизотипическим поведением, метамагическим мышлением и фундаментом некоторых религиозных верований – как в западных, так и в незападных обществах. Обычно речь идет о глобальных богословских вопросах: с чего начался мир и чем закончится, что будет после смерти, сколько существует богов и какие у них друг с другом отношения. Это стальной остов в конструкции религиозной веры.

Но религия – это не только кучка установок, образующих ядро веры конкретного человека: Святая Троица, «Я есть Тот, кто Я есть» или «Нет Бога, кроме Аллаха». Религия – это не только фундамент философии и веры и не только набор нравственных принципов. В традиционных ортодоксальных воплощениях религия – это еще и собрание мелких привычек, обычаев и запретов, несметное число повседневных действий и речей. «Религия – это хлеб насущный на каждый день, а не торт для праздников», – сказал Генри Уорд Бичер[44]. Если дьявол – в деталях, то там же и Бог, и для обычного верующего религия – в ритуалах и правилах повседневной жизни. Именно здесь, как мне кажется, скрывается второе важное звено, связующее психические заболевания со свойствами религиозной веры и религиозного поведения.

Марк Танси, «Роб-Грийе моет все, что видит», 1981

В тревожные и трудные времена большинство из нас ловит себя на мелких действиях и мыслях, которые мы не можем отогнать, на маленьких ритуалах, которые безобидны единожды, но раздражают при многократном повторении. Мы, не желая того, продолжаем считать ступеньки лестниц или напевать про себя дурацкую песенку из рекламы. Иногда, к своему ужасу, мы не можем не представлять себе: что, если самый важный человек на земле попадет в страшную катастрофу? Что, если он погибнет? Вы воображаете все в подробностях – вам позвонит полиция, вас проводят в морг, вы увидите мертвое тело, и все это время вы думаете: «Хватит себя мучить! Зачем ты об этом думаешь? Прекрати!» А мысли текут дальше. Мы не можем приняться за работу над сложным отчетом, пока не разложим по порядку все ручки и ластики на столе. Или, отправляя важное письмо, заглядываем в щель почтового ящика дважды или трижды, чтобы удостовериться, что оно упало внутрь, – может быть даже заглянем под почтовый ящик. Нас это раздражает, мы пытаемся сдержать себя от этих действий, но иногда не удается. Мы проверяем – на всякий случай.

Мелкие ритуалы действуют на всех нас. Вот неожиданный пример, который оказался очень распространен среди детей в американской культуре конца XX века. Посмотрите на эти сложные технические диаграммы:

На схеме слева изображена плитка сладкого воздушного риса: заштрихованная часть не съедена. Схема справа изображает вид плитки воздушного риса, если ее оставить на несколько минут наедине с человеком, вооруженным кухонным ножом. У большинства из нас возникает непреодолимое стремление отрезать и съесть кусочек, чтобы выровнять край.

Я опросил множество своих студентов, зачем они это делают? Выравнивают ли край, чтобы были не так заметны следующие откушенные кусочки и как будто бы никто и не нарушал диету? Это редкость. Отрезают ли этот кусочек, чтобы сократить площадь, соприкасающуюся с воздухом, и таким образом дольше сохранить свежесть мягкой плитки? Ни в коем случае. Ответ такой же, как у меня самого: просто свербит, есть ощущение незавершенности, невозможно это так оставить. Попросту неправильно, чтобы у плитки воздушного риса был неровный край.

Это безобидная ерунда, как и случайные, бессознательно повторяющиеся мысли или действия. Принято считать, что они чаще возникают в тревожные, тяжелые моменты, поскольку дают успокаивающее ощущение структурированности, хотя бы в мелочах, раз уж Самое Главное надежно и устойчиво, примерно как зыбучие пески. Но для некоторых из нас такие мыслительные и поведенческие ритуалы превращаются в разрушительное психическое заболевание.

Оно называется обсессивно-компульсивным расстройством (ОКР), и, как отмечалось в очерке «А какого размера у вас?», с задворок психиатрии ОКР выдвинулось на авансцену диагностической моды. Рассматривая мелкие компульсивные (или – более привычное слово – навязчивые) ритуалы, которые всем нам иногда докучают, трудно представить, насколько они могут искалечить жизнь человека, если разрастутся. Именно это и происходит с больными ОКР. Потрясает именно тяжесть симптоматики.

Прежде всего пациенты с ОКР должны мыться. Речь не о простой брезгливости и внимании к гигиене. Речь о том, что они моют руки по четыре, по шесть часов в день. Они не могут удержаться ни на одной работе, потому что слишком много времени тратят на мытье. Они принимают душ, методично используя целый ряд дезинфицирующих средств в нужной последовательности, строго определенным образом намыливают строго определенные части тела, ждут строго определенное время, прежде чем смыть мыло водой оптимальной антибактериальной температуры. Наконец, очистившись и укрепившись духом, они одеваются и, выходя из комнаты, неизбежно задевают локтем дверной косяк. Кто знает, кто еще его касался, какие микробы оставил? Запачкавшись, приходится начинать всю процедуру мытья заново.

Другая распространенная компульсия – проверки. Пациент с ОКР не может уехать в отпуск: он бесконечно будет проверять, закрыты ли окна, выключена ли плита, заперта ли задняя дверь. Он не сдает в срок домашние задания или рабочие отчеты и не отправляет заявки: всегда нужно еще раз проверить, нет ли опечаток. Он проедет 50 миль в ненужную сторону, убежденный, что сбил кого-то на трассе, что тело вылетело на обочину, что он бессовестно покинул место преступления. Нужно поехать назад и проверить; наконец, убедившись, что нет никакого тела и не было никакого преступления, он поедет дальше… чтобы постепенно поддаться мыслям о том, что тело улетело в другую сторону, в кусты, которые он не проверил. Приходится опять разворачиваться.

Бывают и навязчивые ритуалы входа и выхода: дверной проем может стать удивительно трудным препятствием, которое нельзя преодолеть, не прикоснувшись к косяку ладонью нужное число раз. Есть ритуалы симметрии, раскладывания вещей – нельзя начать есть, не положив приборы идеально параллельно. В эти ритуалы входит счет – включить и выключить свет определенное количество раз, подсчитывать ступеньки. У некоторых хорошо образованных пациентов подобная нумерология приобретает фантастическую сложность. Пациент может идти от машины ко входу в здание, где у него назначено собеседование на работу, и следовать правилу: входить в здание можно, только если прошел четное количество шагов, или количество шагов, равное простому числу или квадрату простого числа, или отношение шагов с портфелем в левой руке к шагам с портфелем в правой руке должно соответствовать пропорции Фибоначчи. Иначе нужно начинать сначала… и опоздать на очередное собеседование. Задача не наступать на швы между плитками, чтобы защитить маму, по сравнению с этим кажется смехотворной.

Это компульсии, неуправляемые действия. А кроме них есть еще неуправляемые мысли. Мало того что это обычно поток бессмысленных слов или песен – уму непостижимо, как взрослый разумный человек становится одержим вопросом «что там за боп в шу-боп-шу-боп-шу боп?[45]». Но бывает навязчивость и хуже. Иногда пациент с ОКР не может перестать представлять катастрофу, происходящую с близким, и то, как он окажется невольно в ней виноват – или даже сознательно совершит ужасный акт. Человек не может не думать о насильственных, кошмарных действиях, каждый день по многу часов представляя все детали, а затем и обвиняя себя в таких грязных мыслях. Или человек может быть переполнен постоянным стремлением в чем-то признаться, обсессивными мыслями о своей вине.

Стороннему наблюдателю очень трудно представить страдания этих людей. Синдром Туретта, еще одно расстройство, часто оказывающееся в центре внимания, приводит к разнообразным непроизвольным действиям. Человек может выкрикивать ругательства, издавать звериные звуки, корчить странные рожи – не управляя собой. При хореи Гентингтона у человека непроизвольно дергаются руки. Но это стигматы, навязанные человеку болезнью. Пациент с Туреттом вовсе не мечтает лаять, как собака. Лай вырывается у него, пока он пытается не обращать на это внимания и продолжать думать о своем. А при ОКР пациент сливается с болезнью. Если ему указать на странности в поведении, он не отстранится от непрерывных симптомов, говоря: «Я почему-то не могу перестать мыться». Он соединится с ними, говоря: «Я вечно грязный».

Это не болезнь, при которой человек страдает от того, что не может справиться с разрушительными позывами, иррациональность которых понимает. На пике, когда пациент совсем мало осознает болезнь, он страдает, потому что эти позывы кажутся такими рациональными, такими необходимыми, что он чувствует, как тонет в катастрофических последствиях того, что не справляется. Это нескончаемый набор правил, запретов и требований, которые нужны, чтобы сдержать поток тревоги и ужаса.

Обсессивно-компульсивное расстройство, в том числе и согласно классификации Американской психиатрической ассоциации, – это главным образом битва против тревожности – тревожности, которую невозможно сгладить, неважно, сколько вы будете мыться, считать и перепроверять. Случаются краткие вспышки облегчения: когда вы дошли до угла здания, а число ваших шагов делится на пять, вы на миг чувствуете себя в безопасности: все под контролем, все и правда будет хорошо. Но безымянный ужас неизбежно возвращается.

Психиатр Джудит Рапопорт, автор великолепного собрания историй болезни ОКР «Мальчик, который не мог перестать мыться», размышляла об этологических корнях ОКР. Она проводит параллели между ОКР и стереотипным поведением у животных – последовательностями действий, которые они выполняют механически. Мы все знаем пример стереотипного поведения, когда собака кружит вокруг своего половичка, прежде чем улечься. ОКР для человека вроде кружения собаки, но собаки, которая измучена, сбита с толку и никак не может остановиться.

Замечательно, что мы приближаемся к пониманию этого заболевания на биологическом уровне. В некоторых случаях оно поддается лечению нейроактивными веществами. В мозге пациента с ОКР в зонах, связанных с двигательными паттернами, повышено потребление глюкозы и кислорода: по-видимому, существует некий неврологический зуд, метаболический импульс в этих зонах мозга, направленный на то, чтобы раскладывать предметы, мыться и совершать повторяющиеся движения. Части этих зон мозга отличаются по размеру от своих аналогов у здоровых испытуемых из контрольной группы. Приближается даже признание генетической составляющей этого расстройства.

Тривиальный вывод, который я пытаюсь сделать, должен теперь казаться очевидным: между ритуалами обсессивно-компульсивными и ритуалами религиозными есть настораживающее сходство. Эту параллель многим из нас вначале будет трудно принять. Для верующих читателей-либералов суть религии часто кроется в ее интеллектуальных и эмоциональных составляющих, или добрых делах, которые значат больше, чем сложный лабиринт ежедневных правил и ритуалов. Но для приверженцев большинства традиционных религий каждый день проходит в ритуалах очищения себя и пищи, входа и выхода из помещений, нумерологии и проверок.

Чтобы начать путь к этому выводу, я одолжу у культурных антропологов фокус, которым они пользуются, когда хотят высказаться об обществах в целом. Я начну с примеров из чужеродной культуры, которую можно рассматривать отстраненно и объективно. Для большинства читателей подойдет классический индуизм.

Жизнь правоверного брахмана заполнена массой ритуалов. Первое омовение и молитва должны начинаться за два часа до рассвета, они сопровождаются инструкциями, на что первым должен упасть взгляд проснувшегося человека (на что-то, предвещающее благо, – кольцо, монету, священную корову) и какая нога должна первой коснуться земли (правая). Дефекация должна происходить на открытом воздухе, и в это время брахману нельзя смотреть на луну, деревья, пашни, храмы и даже муравейники. Закончив с этим, он переходит к омовению: 10 раз левую руку, 7 раз правую, 5 раз обе, затем 3 омовения ног и 12 полосканий рта. Далее рассказывается в мельчайших подробностях, как купаться в реке, повязывать набедренную повязку, как садиться для первой молитвы (в том числе нужно зажать одну ноздрю определенными пальцами и сделать определенное количество вдохов, произнося одну молитву, затем зажать другую ноздрю с другой молитвой). Ритуалы на долгие часы даже до первого приема пищи, все подробно расписано, а если что-то пойдет не так, нужно начинать с самого начала.

И так весь день. Молитвы нужно произносить соответственно числу бусин на четках; каждой рукой можно брать определенное число горстей еды; увидев священное растение, его нужно обойти определенное количество раз; нельзя, входя, касаться ногой порога храма; скульптуры быка в дверях святилища нужно коснуться определенным образом – и так далее и тому подобное.

Жизнь ортодоксальных иудеев устроена примерно так же. Галаха – правила повседневной жизни – всеобъемлющи. Существует кашрут – сложные правила очищения и потребления пищи – какие виды можно есть, как убивать животных и разделывать мясо, сколько часов должно пройти между приемом молочной и мясной пищи. Есть правила, как мыть руки, какого объема должен быть ритуальный сосуд для вина, за сколько минут до заката нужно зажигать субботние свечи. Есть магические числа (18 означает жизнь, 39 – всемогущество Господа), которые определяют частоту произнесения молитв и количество раз, которое нити в молитвенной шали обмотаны вокруг самих себя. Как и брахман, ортодоксальный иудей не может входить в священные места, не коснувшись священного символа – в данном случае маленького футляра с освященным пергаментом, прибитого к дверному косяку. А если произошла ошибка, тоже есть сложные требования, как ее исправить: например, если посуда касалась запрещенной пищи, для очищения ее нужно на определенное время закопать в землю.

Одно из самых завораживающих проявлений обсессивности иудаизма – 613 заповедей, которые нужно соблюдать каждый день: 365 касаются того, чего нужно избегать, 248 – того, что нужно выполнять (такой перевес запретов вызвал у одного средневекового раввина, вероятно склонного к депрессии, замечание, что лучше бы нам было и не рождаться). Есть нечто удивительное в этих заповедях – за рамками того, что они регулируют. Можно предположить, что за долгие годы скопилось 613 заповедей, основанных на опыте решений раввинов о правильных ритуалах. Но нет, сначала кто-то впал в нумерологический угар, а потом уже под выбранное число подбирали заповеди. Кто-то когда-то решил, что правил повседневной жизни должно быть именно 613 (365 запретов по числу дней в году, 248 ежедневных ритуалов соответствуют предполагаемому тогда числу костей в человеческом теле), хотя никто еще не знал, что это за правила. И с тех пор ученые-раввины трудились с талмудическим пылом, спорили и выдвигали версии, чтобы сформировать этот список. Иногда магические числа возникают в религии как опора для памяти – неудивительно, что у неграмотного кочевого племени, которое пользовалось десятичной системой счисления, случились десять заповедей, а не девять или одиннадцать. Но 613 и его две составляющие никаким образом не являются мнемонической подпоркой, чтобы запомнить эту гору правил (о которых всё еще спорят). Важна магия самих этих чисел – каждый день Бог требует от нас столько действий, сколько в теле костей, и запрещает столько, сколько дней в году. Более яркого случая главенства нумерологического ритуала над содержанием нельзя и представить.

Не сильно отличается от этого и повседневная жизнь правоверных мусульман. Нога, которая делает первый шаг, вход в уборную и выход из нее – все определено. Установлено, – сколько раз нужно набрать воды в рот, чтобы его прополоскать, определено число омовений каждой руки и последовательность, в которой это проделывается. Как и омовение всего тела – с обычными оговорками: «после ошибки вернуться к началу», например, если мужчина, помывшись, случайно коснется своего пениса, нужно начинать все заново.

Молитвы произносят определенное количество раз в день, повернувшись в определенном направлении. Сложные запреты касаются того, каких животных можно убивать для еды и как это делать. Есть опять же магические числа – 7, 10, 70 и 100, полные глубокого значения. Есть жесткие количественные аспекты нумерологии: молитва, произнесенная с чистыми зубами, в 70 раз лучше молитвы с нечищеными зубами; публичное поклонение Богу в 17 раз лучше, чем частное. Так и проходит день, в конце которого человек сворачивается на кровати (лежа на указанном правом боку), повернувшись в сторону Мекки.

Теперь должны быть очевидны такие же обсессивные свойства христианских религий. Правила, сколько раз нужно произнести «Богородице Дево, радуйся», как использовать четки, как входить и выходить из храмов, процедура крещения, магия числа 3 или числа остановок крестного хода – католичество явно подпадает под описанные схемы. То же самое с протестантскими религиями. Даже у лютеран (выбранных за относительно меньшую витиеватость) хватает подробных правил – разные молитвы для разного времени дня и даже для четных и нечетных лет; точные процедуры исповеди и крещения; ритуалы омовения ног, имитирующие омовение ног Христа. В противоположность некоторым другим религиям, обсуждаемым выше, здесь есть и правила об использовании в ежедневных ритуалах цвета и звука. Например, в лютеранстве полно предписаний о музыке. Сборник гимнов, сопровождающих лютеранский молитвослов, содержит строгий список указаний и запретов для органиста. Начинается он с того, что нужно играть правильные ноты, не допуская смешения пунктирного ритма и триолей, и предостерегает от того, чтобы брать все ноты аккорда одновременно.

Можно было бы продолжать дальше, но не нужно: уже должно быть видно, как снова и снова всплывают одни и те же схемы. Связь обсессивно-компульсивных и религиозных ритуалов замечена уже давно. Естественно, у Фрейда нашлось что об этом сказать. В работе 1907 года «Обсессивные действия и религиозные практики» (Obsessive Acts and Religious Practices) он напрямую проводит связь между ними. В одном чудесном предложении Фрейд описывает обсессивный невроз как «индивидуальную религиозность», а религию как «универсальный обсессивный невроз». В том же ключе высказался и психоаналитик Роберт Пол, который описал религию как «невроз цивилизации». В работе 1975 года психиатр Юджин д'Аквили и антрополог Чарльз Лафлин напрямую сравнили стереотипное поведение животных с религиозными ритуалами.

Чтобы вы не подумали, что это все козни светских специалистов по психическому здоровью, которые приравнивают религию к патологии, – сходство давно признают и богословы. Рапопорт посвятила приложение в своей книге загадочному понятию католического педантизма. Впервые о нем заговорил Игнатий Лойола почти пять веков назад, и с тех пор ученые не перестают обсуждать педантизм, который воплощает религиозные сомнения и тревогу и реализуется в том, что человек направляет энергию на успокаивающие ритуалы. Джереми Тейлор, богослов XVII века, дал точное описание: «Они каются, когда не грешили. Это беда там, где беды закончились, сомнение там, где сомнения разрешились». Грубо говоря, религиозную педантичность можно описать как проявление обсессивной тревожности у католиков.

Удивительным образом эти ученые часто говорят о педантичности, чтобы предостеречь священнослужителей от нее. Священникам часто рекомендуют приглядывать, нет ли среди прихожан таких, которые приходят к религии лишь для того, чтобы укротить лихорадочное стремление к ритуалу. Священников призывают стараться повернуть страдальца в сторону содержания ритуалов, смысла Бога и своих действий.

Подобные призывы были и в других религиях – о прихожанах, которые могут потонуть в ритуале ради ритуала. В иудаизме, во время субботнего чтения Торы, чтец должен именно читать ее, а не декламировать по памяти. Для этого правила есть два традиционных объяснения. Одно – практическое: при воспроизведении по памяти есть вероятность ошибки. Второе уходит корнями в ту же сферу, что католический педантизм: чтение по памяти приводит к ощущению пустого ритуала ради ритуала. Иудейский трактат «Поучения отцов» (2:13) предупреждает: «Не позволяйте молитвам стать повинностью». Подобное правило есть и в исламе, оно берет начало от Мухаммеда, который сказал, что человек получает пропорционально осознанно вознесенным молитвам.

Получается, что священникам приходится находить управу на тех, чьи ритуалы выходят из-под контроля, но при этом институт религии, особенно та ее сторона, которая оформлена в бесчисленных ежедневных правилах, запретах и схемах, является небесным даром для личностей с навязчивой симптоматикой. Вне религиозного контекста обсессивно-компульсивный больной – дисфункциональный человек, отрезанный от общества. Но поместите его в контекст религии – и все меняется: человек оказывается в ядре хорошо структурированного сообщества. Можно предположить (это предположение, насколько я знаю, не проверялось), что обсессивно-компульсивным атеистам или сторонникам минималистских ритуалов в религии (приходят на ум квакеры) живется не так хорошо, как тем, кто укрывается под крылом более сложноорганизованных религий.

Религиозный ритуал для пациента с ОКР – это утешительная структура. Организованная религия – мир правил, предписаний, требований и запретов: мир, размеченный указателями. Ключ к пониманию ОКР – это ядро тревожности. А ключ к пониманию утешения, которое больной ОКР может найти в религиозном ритуале, – в том, что ритуал не снижает тревогу. Это невозможно – не с нашим наследием лихорадочных ритуалов, которые так часто требуют бесчисленных личных и общественных жертв, в которых правила так строги, а наказания измеряются вечностью. Дело не в количестве тревоги, но в ее качестве. Для обсессивно-компульсивного человека религиозный ритуал помогает перейти от безымянного ужаса к ужасу, который многократно поименован, измерен, взвешен, описан и разделен. Есть огромное облегчение в том, что демоны, обуревающие человека, укомплектованы подробной инструкцией по кормлению и уходу за ними.

В рассказе «Голодарь» Франц Кафка описывает тяготы героя, которого привозят на городскую площадь в клетке, чтобы он 40 дней голодал в назидание жителям. Сначала кажется, что это одна из странных кафкианских аллегорий, но в Европе в Средние века на самом деле существовали профессиональные голодари: отличное развлечение для тех, кому наскучило ходить по абонементу на травлю медведей. Удивительная мысль – вам могут платить за то, что вы голодаете. И можно провести некоторую параллель. Во многих культурах преимущества смешивания обсессивно-компульсивных и религиозных ритуалов выходят за пределы мирской практики. Мы живем в эру, когда религиозный лидер и психотерапевт занимают примерно одинаковые ниши в своих конфессиональной и неконфессиональной экосистемах. У нас полно примеров, как религиозные лидеры раздают утешение и мудрость: консультируют молодую пару перед свадьбой, сочувствуют горюющему, отзываются на нашу боль.

Но это лишь одна сторона религиозного лидерства. Они также могут быть рупорами проклятий или воинами во главе Крестовых походов. И во многих обстоятельствах религиозные лидеры лучше всего подходят для выполнения ритуалов – это самые пламенные, энергичные, изобретательные люди. Поразительно: если повезет, обсессивно-компульсивным расстройством можно зарабатывать на жизнь.

Марк Танси, «Фома неверующий», 1986

Легче всего это понять, если рассмотреть отстраненный случай. Жизнь правоверного индийского брахмана наполнена не только собственным ревностным исполнением ритуалов, но и подработкой по очищению и нумерологическим ритуалам для других. Например, добросовестному индуисту полагается произнести Гаятри-мантру 2 400 000 раз за жизнь. С приближением старости, чувствуя, как силы для повторения мантр иссякают, многие нанимают брахмана, который завершит дело за них. Те, кто торопится, может нанять 24, а если денег очень много, то и 240 брахманов, чтобы произнести мантру 2 400 000 раз в один большой присест.

Примеры, более близкие нашей культуре, сложнее распознать из-за того, что они нам знакомы, но суть их в том же. Вспомните католическую традицию платить священнику, чтобы он произнес молитву за кого-то, или бесчисленные случаи, когда религиозных лидеров приглашают ритуально обеспечить победу в спортивном состязании, успешное начало школьных занятий или заседание конгресса.

У такой экономической сделки может быть даже вторая производная, когда религиозного лидера нанимают, чтобы засвидетельствовать, что кто-то другой правильно проводит ритуал. Например, чтобы Союз ортодоксальных раввинов признал еду кошерной, производящая ее фабрика или бойня должна нанять специально обученного раввина. Его работа состоит не в непосредственной подготовке еды, а исключительно в наблюдении. Ему надлежит удостовериться, что ритуалы приготовления, скажем, бесхолестериновых хот-догов из тофу проводятся так, что патриархи бы одобрительно улыбнулись.

Можно возразить, что более традиционные варианты найма для проведения религиозных ритуалов (то есть те, с которыми мы лучше знакомы в рамках своей культуры) на самом деле не «наем»: редко случается, чтобы религиозный лидер брал отдельную плату за молитву в начале выпускной церемонии – это входит в его рабочие обязанности. Но в этом-то все и дело. Это работа, зачастую с полной занятостью, на которую пастора или раввина сообщество нанимает либо напрямую, предлагая ему контракт и страховку, либо косвенно, делая пожертвования Церкви. Говоря сухим языком экономической антропологии, развитие такого расслоения требует от крестьян зарабатывать не только свой хлеб в поте лица, но и хлеб для других, пока те заняты омовением рук.

Неожиданно удачно это описано в книге, которая в остальном показалась мне проходной научной фантастикой, – в «Ксеноциде» Орсона Скотта Карда. В многопланетной деспотической империи есть планета, где духовной жизнью управляет наследственная каста священников – «богослышащие». Это религиозные лидеры, одаренные, но бесполезные. Они живут в роскоши благодаря услужливым подношениям крестьян и проводят свои дни в сложных, изнурительных ритуалах очищения и нумерологии. К концу книги раскрывается коварный сюжет: каста священников была генетическим экспериментом темных властителей галактической империи. Они давным-давно заметили высокоразвитый интеллект жителей этой планеты и испугались, что однажды те смогут устроить революцию. В качестве меры предосторожности властители создали генетически разработанный вирус, который заражал часть населения и передавал им ген ОКР. Зараженные принялись считать, мыться и распевать монотонные песни и вскоре превратили эти ритуалы в религиозные, после чего нагрузили ими незараженное население, заявляя, что их лихорадочные позывы – это знаки, что с ними говорит Бог, а ген стал передаваться их потомкам. Возникла паразитическая каста священников, и планета перестала представлять революционную опасность – богослышащие были слишком заняты священнодействием подсчета количества линий в досках пола (распространенная среди них компульсия), а крестьяне были слишком заняты, кормя и обстирывая их.

Получается, если религиозный ритуал дает неприкосновенность людям с обсессивно-компульсивным расстройством, то наиболее удобное прибежище можно найти, став священнослужителем. Необыкновенно современную и знакомую форму страдания от этого расстройства можно увидеть на примере монаха-августинца XVI века по имени Людер, чьи произведения дошли до наших дней. Тревожный неврастеник, измученный отношениями с суровым и требовательным отцом, и с целым букетом, видимо, психосоматических заболеваний – этот юноша однажды попал в одиночку в ужасную грозу, пережил паническую атаку и поклялся стать монахом, если ему будет позволено выжить.

Верный клятве, он стал послушником и бросился исполнять ритуалы с бешеным пылом, бесконечно повторяя их, мучаясь сомнениями в себе. Он описывал свои страдания немецким словом Anfechtung, которое определял как чувство полной потерянности, утраты почвы под ногами. Он дотошно выполнял все монашеские ритуалы, стремясь быть еще более внимательным к мелочам, еще больше сосредоточиться на Боге, еще больше покаяться в своих несовершенствах… и неизбежно находил ошибку и вынужден был начинать сначала. Первую мессу он провел в агонии ужаса, боясь упустить что-то важное или произнести богохульные слова. Его свободные часы молчаливого сосредоточения были полны обсессивных еретических мыслей, в которых он пространно исповедовался день за днем. Он писал: «Я часто повторял свою исповедь и ревностно исполнял назначенную епитимью»; «Но я вечно сомневался и говорил себе: "Ты все неправильно сделал. Ты недостаточно раскаялся. Ты не обо всем рассказал на исповеди"». Как-то раз его исповедник, несомненно уставший каждый день выслушивать многочасовые исповеди Людера с бесконечными описаниями его слабостей и справедливого Божьего гнева, наконец обернулся к юному монаху с возмущенной, удивительно современной отповедью: «Это не Бог злится на тебя, это ты злишься на Бога!»

История дает нам завершающий намек на болезнь этого монаха. Он мылся и мылся, и все впустую. «Чем больше ты себя очищаешь, тем грязнее становишься», – печально подытожил монах. Тема навязчивых состояний ясно слышится в этом юноше, которого весь мир знает под именем Мартин Лютер.

Почему жизнь некоторых религиозных людей и людей, обремененных навязчивыми состояниями, должна быть настолько наполнена ритуалами? Это обсуждалось и в контексте ОКР как тревожного расстройства, и в общеизвестном желании посчитать ступеньки, когда нас накрывают тяжелые испытания. Есть некая защищенность, безопасность, даже удовольствие в том, как мы воспринимаем схемы и повторения. Д'Аквили и Лафлин выдвинули теорию, которую назвали биогенетическим структурализмом: согласно ей наш мозг находит органическое, электрофизиологическое подкрепление в ритмичном повторе одинаковых схем. Исследователи предположили, что «повторяющиеся визуальные и слуховые стимулы могут запускать кортикальные ритмы и создавать у человека ощущение неизъяснимого удовольствия». Я не встречал нейробиологических свидетельств в пользу этой гипотезы, не говоря о том, что мы испытываем удовольствие не только от ритуалов, требующих повторения действий, длящихся несколько секунд (например, пение мантр), при которых действительно может возникать некоторая подгонка кортикальной активности, но и от ритуалов, цикл повторения которых длится тысячу суббот. Биологические основы успокоения, которое мы находим в повторении, не могут быть устроены так просто. Тем не менее неизъяснимый покой действительно снисходит на нас, когда мы встречаем знакомое и повторяющееся, когда мы вспоминаем, что уже ходили этой дорогой и земля там тверда. Это черта, объединяющая нас со многими другими биологическими видами, усиливается с возрастом (в «Старых друзьях» Трейси Киддер есть чудесная фраза жителя дома престарелых, который говорит о своем соседе по комнате: «Послушать историю Джо пару раз – веселит, слушать ее в десятый раз – раздражает, но мало что может быть лучше, чем слушать ее каждый день на протяжении пяти лет»).

Сьюзан Шерер и Павел Упоров, «Птичник», 1995

Выходит, без ритуалов не обойтись. Но почему религиозные ритуалы – очищение, приготовление еды, вход и выход, нумерология – совпадают с ритуалами больных ОКР? Например, из 613 заповедей, определяющих ортодоксальную иудейскую жизнь, около 100 из них относятся к приготовлению еды. Откуда эта схожесть в двух группах?

Об этом рассуждали психоаналитики. Об этом рассуждали психологи и антропологи. Эти специалисты воспринимают ритуал не просто как случайную зацепку за какую-то схему, но как отражение глубинной биологической реальности. С этой точки зрения неудивительно, что в мире, полном заразных болезней и зараженной пищи, религиозные и светские ритуалы заботятся о личной гигиене и чистоте и безопасности еды.

Эти рассуждения строятся исходя из того, что ритуалы в религии и ОКР структурно схожи, поскольку возникают из сходных (психоаналитических, экологических) источников. Как мне кажется, во многих случаях есть объяснение намного проще – и в нем заключается единственная оригинальная мысль этого очерка. Религия не просто предлагает прибежище страдающим от ОКР, которые приучаются выполнять те же ритуалы, что все остальные; она не просто вознаграждает такое поведение, возводя индивидов, отличившихся в выполнении этих ритуалов, на руководящие позиции. Кажется очевидным, что многие из этих ритуалов придуманы больными ОКР в своих частных попытках структурировать и снизить тревогу – а потом это как-то превратилось в правила для всех. Как шизотипик, оказавшийся в нужное время в нужном месте, может значительно повлиять на фундаментальную структуру верований сообщества, так больной ОКР, оказавшийся во влиятельной позиции, может изменить манеру выполнения повседневных ритуалов веры.

Кто был тот индуист много лет назад, одержимый числом 24? Мусульманин, уцепившийся за 70? Что за иудей решил, что у Бога есть особое пристрастие к числу дней в году и числу костей в теле? Кто придумал перебирать четки или переплетать нити молитвенной шали определенное число раз? Кто был этот человек, – в каждой из культур – чьи личные мучительные правила мытья превратились в стандартную ортодоксальную схему? В большинстве случаев мы этого никогда не узнаем: эти люди потеряны для истории.

Многие религиозные ритуалы когда-то были частными ритуалами больных ОКР: в этой мысли есть что-то щемящее. Многие клиницисты отмечают особое свойство ритуалов в ОКР и особое отношение больного к ним. Тщательные, изматывающие, всепоглощающие схемы действий, рабами которых становятся больные ОКР, часто отражают глубоко личные, тайные уголки их жизни. Если ритуалы основаны на уже существующих в культуре, им обычно необходимо что-то добавить – что-то личное, что-то более трудное и мучительное, чтобы удержаться на шаг впереди неизбежного ужаса, впереди своего Anfechtung. Если их ритуалы изобретены из воздуха, они все равно исполнены сокровенного, индивидуального символизма, что вылепливает матрицу личностной сути этого человека, и она может лучше всяких слов, выше понимания самого пациента демонстрировать основополагающее значение этих ритуалов для его личности. Иногда, если больной не в силах их подавить, ритуалы выполняются на глазах у других, но это предельно частное действие, вынесенное наружу.

Как происходит превращение мелких повторяющихся действий во всеобщий религиозный ритуал, узнать невозможно. В трудные времена, когда в обществе копится тревожность, возможно, другие хватаются за схему, по которой действует влиятельный человек, или, может быть, он сам предлагает ее в дар обществу – вот как я все это время угождал нашему Богу. Но происходит превращение, и человек с ОКР остается с зияющей пустотой на месте бывшей частной собственности. Мы привыкли к представлению о религиозных лидерах как о людях, которые жертвуют семейной жизнью, удовольствиями, богатством или самой жизнью на кресте или костре. Подозреваю, что трансформация ритуала – это еще один пример подобной жертвы, то есть во имя веры, во имя заботы о своем обществе в трудные времена, во имя блага всей паствы раскрывается Секрет: частное пространство повторений, правил и схем, где на время удается укротить дьявола, и Бог знает, что ты сделал все, что мог. Его раздают и копируют с тем же почтением, которое досталось бы видеоуроку аэробики. Экосистема веры предоставляет неожиданные возможности для мученичества.

Я долго распространялся о представлениях, связывающих метамагическое мышление шизотипиков с чертами религиозного образа мыслей, или о связке ритуальных императивов больных с расстройством навязчивости с чертами религиозной ритуальности. К этому можно добавить и другие современные данные, в том числе нейропсихические.

Альфредо Кастанеда. «Портрет истребителя», 1989

Например, «условно-рефлекторное суеверие» – дивная формулировка Б. Ф. Скиннера времен раннего бихевиоризма. Во многих (хоть и не во всех) сферах, вознаграждая особь за некоторое действие, вы повышаете вероятность, что она это действие повторит.

Если подойти основательно, можно постепенно сформировать у индивида выполнение сложносоставных заданий, повышая планку действий, приводящих к вознаграждению. Тому есть бесчисленные примеры, один из ярчайших – дрессировка цирковых животных.

А что, если давать вознаграждение случайным образом, независимо от того, что делает животное или человек? Ответом индивида будет что-то вроде: «Что я сейчас сделал, за что меня наградили? Что-то же я должен был сделать». И он повторяет любые действия, которые делал непосредственно перед наградой. Он пробует снова и снова, с небольшими изменениями, готовится попытаться еще раз, и тут… бинго! На него сваливается новая случайная награда, и его теория явно подтверждается: «Я знал, надо просто сделать это нужное количество раз и за это будет награда». Вы только что сформировали суеверное поведение.

Скиннер показал это на голубях. Выдавайте голодным голубям еду через случайные промежутки времени, и получите птиц, демонстрирующих суеверное поведение: в одной клетке голубь будет усердно скакать на одной ноге, его сосед – качаться с боку на бок, другой сосед – кружиться, и каждый будет убежден, что именно это действие приводит к награде. Я много раз видел, как суеверное поведение формируется у ученых. Попробуйте какую-нибудь сложную новую лабораторную технологию, которая почти никогда не работает. В один прекрасный день она обязательно выдаст идеальный результат – ни с того ни с сего. На самом деле это произошло из-за неведомой переменной, о которой невозможно догадаться: остаточные количества какого-то вещества в воде в тот день, солнечные пятна или колебания на токийской фондовой бирже. Но ученый так отчаянно рад, так хочет ухватиться за любой случайный фактор, который мог вызвать успех, что быстро изготовляет для себя самые разнообразные суеверия. Поскольку ученый не имеет понятия, какие действия привели к успеху, суевериями становятся они все, вплоть до того, чтобы в день следующего эксперимента надеть те же трусы, раз они приносят удачу.

Бывает ли, что люди или животные отучиваются от суеверий? Иногда, если они не очень зависимы от награды. Требуется лишь некоторая вариативность в повторении действий – случайная или намеренная: пропустил какие-то мелочи, сделал что-то немного не так, забыл о действии вообще – а награда все равно тут как тут. И вот тогда индивиду закрадываются в душу агностические подозрения: «Может, дело вовсе не в трусах?»

В широком смысле это учит нас, что в трудные моменты, когда люди (и другие животные) сильно нуждаются в поддержке, они особенно подвержены соблазну видеть причины и следствия там, где их нет. И очевиден переход от «суеверия» в психологическом жаргоне к повседневному смыслу слова. Недавние данные подкрепляют это с нейробиологической стороны: если повредить определенную часть мозга, животные будут более склонны к формированию суеверий и менее способны к выделению причинно-следственных связей для понимания того, как устроен мир. И отсюда следует стандартный для нейронауки вывод: индивидуальные различия в устройстве этой области мозга могут объяснить индивидуальные различия в готовности к суеверному поведению.

Есть и другие корреляции между аномалиями мозга и поведенческими схемами, вписывающиеся в тему этого очерка. Неврологи приходят к признанию, что определенные виды эпилепсии вызывают характерные изменения личности больных, и не только во время припадков. Возможно, самые удивительные изменения мы видим у индивидов с определенным типом припадков, сосредоточенных в височных долях мозга. Как описано в очерке «А какого размера у вас?», эти люди становятся крайне серьезными, теряют чувство юмора. Они обычно ведут себя стереотипным образом, избегая новых обстоятельств и людей. К тому же височные эпилептики становятся графоманами, им необходимо много, пространно писать. Самое интересное, что это расстройство также связывают с глубоким интересом к религиозным и философским вопросам. Нельзя сказать, что данная форма эпилепсии связана с религиозностью: речь именно об интересе к религии. (Это различие видно из слышанной мной прекрасной истории о покойном Нормане Гешвинде, знаковой фигуре в неврологии, впервые описавшем височный тип личности. Ординатор в клинике Гешвинда сообщил, что осматривал подростка с височной эпилепсией. Вероятно, стремясь подколоть великого врача и чуть-чуть проявить доминантность, молодой ординатор оговорился, что, кстати, пациент не совсем вписывается в схему Гешвинда. «Почему?» – спросил Гешвинд. «Знаете, я спросил парня, религиозен ли он, а он сказал, что нет». Гешвинд повел войско ординаторов в холл, чтобы найти пациента и показать то, что, как он был уверен, упустили при осмотре. Гешвинд обратился к эпилептику и спросил, религиозен ли он. Тот ответил отрицательно. И тогда невролог задал важнейший дополнительный вопрос: а почему нет? И парень пустился в бурные получасовые объяснения про буберовский анализ обращения Бога с Иовом, про расселловскую критику Нагорной проповеди, про Потоп как миф, изложенный в эпосе о Гильгамеше… в общем, Гешвинд ушел довольный.)

Что значит все это переплетение веры с психическими и неврологическими заболеваниями? Несмотря на оговорки в начале очерка, некоторых читателей расстроит этот материал. Такие идеи действительно вызывают беспокойство. Но важно ограничить его, подчеркнув, какие тревожные вещи из этого НЕ следуют.

Во-первых, я не говорю, что нужно быть сумасшедшим, чтобы верить. Давайте переформулирую не так агрессивно: никакие нейропсихические расстройства из описанного набора не являются необходимым условием для определенных типов религиозной веры. Здесь все гораздо спокойнее. Индивидам с любым из этих психических расстройств определенные виды веры и религиозные ритуалы хорошо подходят и дают успокоение.

Во-вторых, я не говорю ни о чем количественном, вроде того что большинство людей или даже заметное меньшинство людей с определенными религиозными воззрениями пришли к ним из-за нейропсихиатрических нарушений. Количественные факторы не имеют отношения к делу; эти рассуждения имели бы точно такой же смысл, даже если бы касались только одного человека.

И наконец, более сложная оговорка. Целью этого очерка не было едко и саркастично подчеркнуть, что есть люди, чьи верования лишь механические судороги вследствие психических нарушений. Суть не в том, что для них это «заложено биологически». Я не сомневаюсь, что есть не меньше психических подсказок (менее изученных), почему люди теряют веру так же, как находят, и меня, рьяного атеиста, завораживает мысль о том, что чей-то атеизм точно так же «заложен биологически», как чья-то вера.

Именно в этом суть. Вообще не важно, говорят ли нам эти биологические изыскания о миллионе человек или только об одном; говорят ли они о пламенной вере или пламенной потере веры.

Для меня важнее всего практические выводы из этих исследований. Для многих из нас отношение к Богу, богам или их отсутствию, моральные нормы, с которыми мы сталкиваемся здесь, на земле, и награды, которых мы можем ожидать после, – решения, которые мы принимаем о религиозной вере, – одни из самых глубоких, личных и самых сложных вопросов в нашей жизни. Это одна из позиций, которая определяет нашу личность. Половину своей юности я переживал последствия собственных сомнений, и десятилетия спустя они все еще отзываются во мне. Редкая неделя проходит без того, чтобы я не разозлился на Бога за то, что он перестал для меня существовать; не сокрушался бы о расхождении между тем, что я хочу чувствовать – и что могу. Что это значит, если в глубоко личном пути к определению себя, в этом важнейшем процессе укоренения ощущения «Я» хоть один человек на планете пришел к решению благодаря несбалансированности нейромедиаторов?

С этой тревожной мысли началась данная книга, похожим вопросом я задавался в конце первого очерка «А какого размера у вас?», пройдясь по синдромам лобной расторможенности – синдром Туретта, ОКР и другие психические расстройства. Мы осмыслили факторы, которые делают нас теми, кто мы есть: религиозны ли мы; нравится ли нам новое или привычное; легко ли мы высказываем свое мнение; склонны ли к моногамии или неверности, и какого пола человек, вокруг которого закручиваются все эти вопросы веры. Другие очерки в этой книге добавляли дополнительные грани: если существуют биологические ограничения того, как мы двигаемся по жизненному пути, как мы проходим самые сложные его моменты, например горе, то что это означает? Разбирая признак за признаком, задаемся вопросом: неужели мы всего лишь не слишком выдающаяся разновидность приматов? И что нам с этим делать?

В конце очерка «А какого размера у вас?» я попытался сформулировать свои ответы о социальных и политических последствиях биологической базы поведения. Прежде всего, мы обязаны бороться с идеологиями, которые искажают научное знание для оправдания следующего холокоста. Кроме того, из изучения разнообразных факторов, ограничивающих формирование личности и обеспечивающих появление закономерных сходных поведенческих узоров, должны вырасти эмпатия, толерантность и плюрализм, должны родиться новые области биологии с потенциальными возможностями помощи людям.

Многие годы читая об этом лекции, я заметил, что студенты часто приходят в замешательство от некоторых аспектов данного научного знания, при этом социополитические аспекты редко выходят на первый план. Нас волнует именно философская подоплека. Почему?

Мне кажется, дело в болезненном столкновении с огромной сложностью того, что открывает нам биология: потрясающее разнообразие нейромедиаторов и синаптических связей, переплетение эффектов гормонов и среды, изощренность, с которой ранний опыт может повлиять на работу организма на всю оставшуюся жизнь. Проблема здесь даже не в том, что при попытке в этом разобраться можно впасть в отчаяние. А в том, что такая сложность противоречит сформированному у нас образу живых систем – жизнь и ее процессы разворачиваются просто так, без всякого расчета или плана. То есть естественно. И вместо этого каждая мелочь свидетельствует о противоположности простоте: даже для такого, казалось бы, незатейливого дела, как определение сроков полового созревания, наши тела строят коварные планы, нарушают правила эволюции, отслеживают состояние окружающего мира, складывают и вычитают преимущества и недостатки каждого шага. В общем, приходится убеждаться (а большинство биологов прекрасно это знают), что если считать «естественное» синонимом простоты, безыскусности, не требующей усилий или планирования, то наш организм или поведение редко когда бывает естественным. Мы не можем себе позволить роскошь «естественности».

Огорчает людей и то, что многие из открытий поведенческой биологии противоречат нашему образу себя. Большинство из нас лелеет в душе идею, что каждый человек – непостижимый светоч уникальности. И возникает страх, что ученые хотят изучить его и тем самым уничтожить в результате обретения знания – этот страх приходит в образе снежинки, которая тает от дыхания кого-то, кто наклонился слишком близко, чтобы разглядеть ее; или в образе единорога в загоне, на которого пялятся толпы любопытных, которым дела нет до его грусти и утрат.

Этот образ также выписан в классическом рассказе Артура Кларка «Девять миллиардов имен Бога». Это идеальная метафора страха того, куда приведет нас научное знание. В рассказе тибетские монахи объединяются с группой ученых, у которых есть самый мощный компьютер на Земле. Цель их сотрудничества – найти девять миллиардов разных имен Бога, о которых говорят тибетцы. И по мере того, как они приближаются к недостижимому знанию, звезды на небе начинают меркнуть.

Многие люди боятся, что ученые, узнавая все больше о все меньшем, своим знанием обратят нас в стерильные скопления молекул, сетей и уравнений и с каждым новым добытым фактом в небесах будет гаснуть звезда.

Меня это не беспокоит. Не потому что я черствый ученый и хочу во что бы то ни стало добраться до искомого и превратить танец пламени в систему уравнений. Я достаточно эмоционален, и это главное в моей научной работе. Но я не буду переживать, если ученые вдруг возьмут и все объяснят. По одной простой причине: можно свести прыжок антилопы в саванне к биомеханике, а музыку Баха – к контрапункту, но это ни на йоту не уменьшит количество мурашек по коже, когда мы увидим прыжок антилопы или услышим Баха. Если нам откроется некая структура, лежащая в основе самых заветных вещей, то мы от этого только выиграем и окрепнем,

Я не боюсь, что ученые вдруг все объяснят еще и потому (и эта причина сильнее первой), что этого никогда не случится. Как водится, в некоторых областях наука может объяснить кое-что, но она никогда не объяснит всё. Прочитавшим эти страницы должно быть очевидно, что научный процесс устроен так, что на каждый разрешенный вопрос образуется десяток новых. И они обычно намного сложнее. Это блестяще сформулировал генетик по фамилии Холдейн: «Жизнь не только удивительнее, чем мы представляем, она удивительнее, чем мы можем представить». Знания никогда не загасят наше пламя. Наука не излечит нас от чувства, что все загадочно и удивительно, а будет все время возрождать его.

Некоторые ссылки о шизотипической личности приведены в конце первого очерка «А у вас какого размера?». Введение в шизофрению можно найти в большинстве учебников психологии. Но яркий и эмоциональный взгляд на болезнь можно найти в книге Susan Sheehan «Is There No Place on Earth for Me?» (New York: Vintage Books, 1982).

Психопатология шаманизма обсуждается во многих источниках. Пол Радин и его размышления рассматриваются в S. Diamond, «Paul Radin», in S. Silverman, ed., Totems and Teachers: Perspectives on the History of Anthropology (New York: Columbia University Press, 1981). Цитаты Радина и его информанта из Виннебаго взяты именно оттуда. Также см. E. Ackerknecht, «Psychopathology, Primitive Medicine and Primitive Culture,»Bulletin of the History of Medicine 14 (1946)": 30; J. Silverman, "Shamans and Acute Schizophrenia," American Anthropologist 69 (1967):21; G. Devereux, "A Sociological Theory of Schizophrenia," Psychoanalytical Review 26 (193 9): 338; R. Shweder, "Aspects of Cognition in Zinacanteco Shamans: Experimental Results," in W Lessa and E. Vogt, eds., Reader in Comparative Religion (New York: HarperCollins, 1979) 327; A. Kroeber, "Psychosis or Social Sanction?" Character and Personality 8 (1940): 204.

Исторический взгляд на предмет можно найти в J. Atkinson, "Shamanisms Today", Annual Review of Anthropology 21 (1992): 307.

Статистика о суевериях американцев приводится по G. Gallup and J. Castelli, The People's Religion: American Faith in the Nineties (New York: Macmillan, 1989); and G. Gallup and F. Newport, "Belief in Paranormal Phenomenon among Adult Americans," Skeptical Inquirer 15 (1991): 137.

Цитата Бичера из J. Braude, Lifetime Speaker's Encyclopedia (Englewood Cliffs, N. J.: Prentice Hall, 1962), 682.

Как указано в конце очерка «А у вас какого размера?», самая доступная книга об обсессивно-компульсивном расстройстве – Judith Rapoport, The Boy Who Couldn't Stop Washing (New York: Signet, 1989). Более техническое обсуждение частоты различных ритуальных действий у пациентов с ОКР можно найти в S. Rasmussen and J. Eisen, «The Epidemiology and Differential Diagnosis of Obsessive-Compulsive Disorder,» Journal of Clinical Psychiatry 53 (1992): 4; J. Rapoport, S. Swedo, and H. Leonard, «Childhood Obsessive-Compulsive Disorder,» Journal of Clinical Psychiatry 53 (1992): 11; T. Insel, «Phenomenology of Obsessive-Compulsive Disorder,» Journal of Clinical Psychiatry 51 (1990): 4.

Некоторые технические обсуждения возможных нейробиологических коррелятов ОКР можно найти в D. Robinson, H. Wu, R. Munne, M. Ashtari, J. Ma, J. Alvir, G. Lerner, A. M. Koreen, K. Cole, and B. Bogerts, «Reduced Caudate Nucleus Volume in Obsessive-Compulsive Disorder» Archives of General Psychiatry 52 (1995): 393.

Описание ритуалов индуизма можно найти в M. S. Stevenson, The Rites of the Twice-Born (Munshiram Manoharlal, Delhi: Oriental Books Reprint Corp., 1971). Ритуалы иудаизма описаны в H. Donin, To Be a Jew (New York: Basic Books, 1972). 613 заповедей ортодоксального иудаизма обсуждаются в Rabbi Dr. Chavel, trans., Sefer Ha-Mitzvoth of Maimonides in Two Volumes (London: The Soucino Press, 1967); и в Sefer ha Hinnuch: The Book of Mitzvah Education, приписываемой рабби Аарону га-Леви из Барселоны, на основании первого издания (Венеция, 1523) (Jerusalem, N. Y: Feldheim Publishers, 1989). Заметим, что эти источники – пример различия между двумя списками из 613 правил.

Ритуалы ислама описаны в Al-Ghazzali, The Faith and Practice of Al-Ghazzali, translated by W Montgomery Watt (Chicago: Kazi, 1982).

Лютеранские ритуалы описываются в Lutheran Church of America's Lutheran Book of Worship, Ministers Desk Edition (Minneapolis: Augsburg Publishing House, 1978); также см. M. Stulken, Hymnal Companion to the Lutheran Book of Worship (Philadelphia: Fortress Press, 1981).

Размышления Фрейда на эту тему можно посмотреть в его работе 1907 года «Obsessive Acts and Religious Practices.» Collected Papers of Sigmund Freud (New York: Collier Books, 1963). Также см. R. Paul, "Freud's Anthropology: A Reading of the 'Cultural Books,' " in E. Garcia, ed., Understanding Freud: The Man and His Ideas (New York: New York University Press, 1992); и E. d'Aquili and C. Laughlin, "The Biopsychological Determinants of Religious Ritual Behavior," Zygon 10 (1975): 32.

Книгу Орсона Скотта Карда Xenocide опубликовали в издательстве Tor Books, New York.

Жизни Лютера посвящено множество биографических трудов. Классическая работа, углубляющаяся в его психологию, – книга Эрика Эриксона Young Man Luther (New York: Norton Library, 1958), работа, определившая жанр психобиографии. Цитаты из него и о нем взяты из этой книги.

Введение в формирование суеверий можно найти в большинстве учебников психологии. Можно также заглянуть в любую книгу Скиннера о научении и условных рефлексах, в том числе B. F. Skinner, About Behaviorism (New York: Vintage, 1985).

Ссылки на работы о височной эпилепсии и соответствующем ей типе личности можно найти в конце первого очерка.

«Девять миллиардов имен Бога» Артура Кларка опубликованы в Ballantine Books в Нью-Йорке в 1953 году.

Версии цитаты Дж. Холдейна взяты из его книг, в том числе Adventures of a Biologist (New York: Harper and Brothers, 1940).