Полет сокола Смит Уилбур

Похоже на шелест ветра – но воздух был недвижен. Пламя тоже осталось далеко позади. Отдаленный гул сотен человеческих голосов – вот что это такое!

– Сюда! За мной!

Они кинулись бегом по дороге направо и попали в тщательно приготовленную засаду. Ружейный залп грянул с обеих сторон. Стволы пальм и деревьев кешью тяжелой перламутровой завесой окутал пороховой дым. В нем мелькали призрачные фигуры, закутанные в бурнусы. Они размахивали длинноствольными джезайлями и кривыми, как полумесяц, ятаганами и пронзительно вопили:

– Аллах акбар! Аллах акбар!

Нападавшие, числом около сотни, настроены были решительно. Обнаженная сталь ятаганов зловеще сверкала, холодя кровь в жилах.

– Сомкнуть ряды! – отдал приказ капитан. – Дадим залп, потом возьмем в штыки.

Первая шеренга бегущих арабов неслась прямо на вскинутые штыки. Клинтон обратил внимание, что многие подоткнули полы бурнусов, почти до бедер обнажив ноги, цвет которых варьировался от слоновой кости до табака. Воинов вели седобородые морщинистые старики, что визжали и выли от ярости и жажды крови. Все их жизненное достояние обратилось в кучки пепла на берегу, и они защищали последнее – содержимое бараков, спрятанных среди кокосовых пальм и деревьев кешью.

– Пли! – рявкнул Клинтон.

Грохот винтовок на мгновение оглушил его. Дым повис в полном безветрии плотным непроницаемым облаком.

– Вперед! В штыки!

Капитан бросился в дымовую завесу, споткнувшись о тело араба. Размотавшийся тюрбан, пропитанный кровью, походил на алое знамя султана, развевавшееся впереди.

Перед Кодрингтоном возникли смутные очертания человеческой фигуры. Свист ятагана напоминал шелест крыльев дикого гуся. Клинтон пригнулся, и лезвие пронеслось в дюйме над головой. Прядь волос упала на лицо. Капитан бросился вперед, нанося ответный удар.

С мертвящим хрустом острие клинка вторглось во влажную плоть, скрипнув о кость. Араб выронил оружие и голыми руками ухватился за лезвие абордажной сабли. Клинтон с усилием выдернул клинок из тела. Лезвие скользнуло по бесчувственным пальцам араба – с треском лопнули сухожилия. Воин рухнул на колени, изумленно рассматривая изуродованные ладони.

Капитан догнал своих бойцов. Моряки собрались кучками среди деревьев, смеясь и возбужденно переговариваясь.

– Они удирали, как призовые рысаки, сэр, – окликнул его боцман. – Главный забег, десять к одному на всех! – Он схватил оброненное знамя султана и яростно взмахнул им, пунцовый от радостного волнения.

– Потери есть? – спросил Клинтон.

Воинственный азарт овладел и им. Убийство араба вызвало не отвращение, а, напротив, душевный подъем. В таком состоянии он вполне мог бы вернуться и снять с убитого скальп. Однако ответ боцмана отрезвил его:

– Джедроу ранен в живот, но может идти. У Вильсона разрублена рука.

– Пускай возвращаются на берег, они смогут поддерживать друг друга. Остальные – за мной!

Лагерь невольников обнаружился в четверти мили впереди. Охранники давно разбежались.

Бараки тянулись на полмили по берегам небольшого ручья, служившего одновременно источником питьевой воды и сточной канавой. Убогие строения нисколько не походили на те, что Клинтону приходилось уничтожать на западном побережье, – европейского порядка здесь не чувствовалось. Ограда из древесных стволов, не очищенных от коры, была переплетена веревками из пальмовых листьев. За ней располагались открытые бараки с тростниковыми крышами, где скованные рабы укрывались от зноя и дождя. Однако запах здесь стоял тот же самый. Под навесами гнили трупы – по-видимому, жертвы эпидемии тропической дизентерии. Верхушки пальм на фоне ярко-голубого утреннего неба пестрели зловещими черными силуэтами – вороны и прочие стервятники терпеливо ожидали своего часа.

Кодрингтон встретил правителя нового государства Элат у кромки воды. Прилив постепенно заливал груды дымящихся головешек – места последнего упокоения восьми отличных дхоу. Шейх неуверенно семенил по песку, опираясь на крепкое плечо раба, и, не веря своим глазам, обводил потрясенным взором картину постигшего его бедствия. В каждой кучке пепла ему принадлежала одна треть.

У пальмовой рощи шейх остановился передохнуть. Один из рабов поставил в тени резную деревянную табуретку, другой принялся обмахивать повелителя опахалом из пальмовых листьев, отгоняя мух и остужая разгоряченный лоб монарха, покрытый тяжелыми каплями пота.

В довершение несчастья Мохаммеду бен Салиму пришлось выслушать лекцию, которую на ломаном французском и английском прочитал ему Эль-Шайтан, британский безумец с дьявольскими глазами. Сбитый с толку, не верящий собственным ушам переводчик хриплым шепотом перекладывал его слова на человеческий язык, и шейх встречал каждое новое откровение тихим возгласом «Вай!», возводя взор к небу.

Он узнал, что деревенских кузнецов, попрятавшихся по кустам, разыскали и заставили сбивать оковы с длинных шеренг растерянных невольников.

– Вай! – взвыл шейх. – Неужели этот дьявол не понимает, что рабов уже продали и даже уплатили налог?

Клинтон спокойно объяснил, что поскольку рабов выпустили на волю, их следует отвести обратно в глубь страны, причем шейх обязан послать с ними стражу, чтобы доставить домой в целости и сохранности, и по дороге предупредить встречные невольничьи караваны, что отныне порты Элата закрыты для работорговли.

– Вай! – Из глаз шейха брызнули слезы. – Он пустит меня по миру! Мои жены и дети умрут от голода.

– Эль-Шайтан советует вам расширить торговлю копаловой смолой и копрой, – замогильным голосом пояснил переводчик, – и в качестве вашего ближайшего союзника будет регулярно навещать вас на своем огромном корабле с многочисленными пушками, дабы удостовериться, что вы следуете его совету.

– Вай! – Шейх в отчаянии дернул себя за бороду, вырвав клок длинных вьющихся волос. – С таким союзником и врагов не надо!

Сутки спустя «Черная шутка» отбыла в бухту Тельфа в сорока милях к северу. Никто даже не подумал предупредить стоявший там невольничий флот о новой политике Элата, которому принадлежали эти земли.

Пять дхоу, что бросили якоря на внешнем рейде, успели перерезать якорные канаты и затеряться в лабиринте мелких коралловых проток и отмелей, в которые канонерка войти не могла. Однако у берега стояло еще шесть небольших судов, а на внутреннем рейде – четыре великолепные двухпалубные океанские дхоу. Два корабля Кодрингтон сжег, а четыре самых новых и крупных снабдил призовой командой и отправил на юг, в Порт-Наталь, на ближайшую британскую базу.

Через два дня, подойдя к Кильве, он устроил учебные стрельбы. Тридцатидвухфунтовые орудия били залпами с обоих бортов, пока вода в бухте не вскипела пеной от мощных белоснежных фонтанов брызг. Грозное эхо отражалось от дальних холмов и катилось по небу, громыхая, как пушечные ядра на деревянной палубе.

Такая демонстрация силы превратила местного султанского губернатора в трясущийся студень, и его пришлось нести до вельбота на руках, чтобы доставить на тайное совещание к капитану канонерской лодки. Кодрингтон заранее приготовил бланки договора. Губернатор с изумлением узнал, что наследует королевство, на которое никогда не смел претендовать, а также соответствующий титул, слишком грандиозный, а потому влекущий за собой осязаемые, но нежелательные знаки внимания от лица, чье имя мало кто осмеливался произнести вслух.

Сидя в кабинете величественного особняка адмиралтейства, возвышавшегося над Капской равниной, что простиралась в голубоватой дымке до дальних гор готтентотской Голландии, адмирал Кемп поначалу не обратил внимания на первые тревожные сообщения из Порт-Наталя. Они походили на плод воображения безумца, который слишком долго прослужил в Богом забытом форту и стал жертвой местного душевного недуга, известного как «Эль-Кафар», часто поражавшего тех, кто жил вдали от общества. Однако в каждой следующей депеше с севера вырисовывались все новые подробности, и отмахиваться стало трудно. В бухту Порт-Наталь пачками прибывали захваченные суда: на сегодняшний день их накопилось уже двадцать шесть – все большие дхоу, некоторые с грузом рабов.

Губернатор провинции Наталь в отчаянии просил совета у адмирала. С рабами все было просто: их спустили на берег, освободили и тут же направили работать по контракту к отважным джентльменам, пытающимся возделывать хлопок и сахарный тростник на диких землях долины Умгени. Рабочей силы, как всегда, не хватало, местные зулусы мирному труду предпочитали угон скота и пиво, так что губернатор готов был принять от Королевского военно-морского флота любое количество рабов. То есть работников по контракту – хотя мало кто понимал разницу. Вот только что делать с двадцатью шестью… нет, уже с тридцатью двумя захваченными дхоу? Пока губернатор диктовал послание, в бухту вошла еще одна флотилия из шести судов.

Через две недели одно из призовых судов, зачисленное губернатором во флот колонии, пришло в Кейптаун с пачкой новых писем. Одно из них было от сэра Джона Баннермана, консула ее величества на острове Занзибар. Другое послание прибыло лично от султана Занзибара, с копиями, адресованными министру иностранных дел в Лондоне, а также, что примечательно, генерал-губернатору в Калькутте. Султан, очевидно, полагал, что в качестве представителя королевы индийский генерал-губернатор распоряжается во всем океане, как на лужайке у себя под окнами.

Адмирал Кемп вскрыл оба пакета с тошнотворным предчувствием надвигающейся беды.

– О Боже! – простонал он. – О милосердный Иисус, нет! – И, продолжая читать: – Это уже слишком, просто кошмар!

Клинтон Кодрингтон, один из самых младших капитанов в списках адмиралтейства, взял на себя полномочия, которые смутили бы Веллингтона и Бонапарта.

Он присоединил к британской короне обширные африканские территории, ранее составлявшие часть владений султана. Более того, безумец имел наглость вести переговоры с ничтожными местными вождями и сановниками, обещая налево и направо признание империи и полновесное британское золото.

– Боже правый! – Адмирал впал в отчаяние. – Что скажет этот выскочка Палмерстон?

Убежденный тори, Кемп был невысокого мнения о новом премьер-министре от партии вигов.

После осложнений в Индии, где несколько лет назад вспыхнуло восстание сипаев, британское правительство проявляло большую осторожность, принимая ответственность за заморские территории и отсталые народы. Указания сверху были совершенно четкими, и подвиги капитана Кодрингтона явно шли вразрез с рекомендуемыми принципами.

Борьба за Африку была впереди, а пока внешнюю политику Великобритании определяли жалкие изоляционисты – это адмирал Кемп знал слишком хорошо. Так или иначе, список деяний безумного капитана этим не ограничивался. Хрипя и багровея, Кемп читал депешу консула, а в глазах за золотой оправой очков стояли слезы ярости и отчаяния.

– Когда я доберусь до этого щенка… – Голос адмирала дрогнул.

Капитан Кодрингтон, похоже, единолично объявил султану войну. Однако даже в порыве бешенства Кемп чувствовал профессиональную гордость за размах операций своего подчиненного.

Список, составленный консулом ее величества, включал в себя более тридцати пунктов, поражающих воображение. Щенок шел в атаку на укрепления, высаживал на берег вооруженный десант, жег лагеря работорговцев, освобождая десятки тысяч черных невольников. Он захватывал корабли в открытом море, уничтожал их огнем на якорных стоянках и наводил ужас на все побережье в лучших традициях великого Нельсона.

Однако невольный восторг адмирала перед тактическим гением капитана Кодрингтона никоим образом не уменьшал его решимости отомстить ему за свою, без всякого сомнения, загубленную карьеру.

– На сей раз ничто его не спасет! Ничто! – проревел Кемп, переходя к посланию султана.

В нем чувствовалась рука профессионала, каждый абзац начинался и заканчивался витиеватыми и несколько неуместными расспросами о здоровье адресата, но в промежутках звучали боль, ярость и возмущение, сопровождаемые решительными протестами против нарушенных обязательств и договоров с правительством ее величества. В самом конце автор, не удержавшись, добавил пожелание здоровья и процветания адмиралу и ее величеству королеве Великобритании в этой жизни, а также всяческого счастья в жизни последующей, слегка отступая от оскорбленного тона, преобладавшего в основном тексте.

В пересчете с рупий на фунты стерлингов султан оценивал убытки от разграбления кораблей и освобождения невольников почти в миллион, не считая невосполнимого ущерба для своего престижа и развала торговли на всем побережье. Ряд портов уже не подлежал восстановлению, а система доставки рабов из внутренних районов в прибрежные порты разрушена на многие годы, не говоря уже о нехватке кораблей вследствие бесчинств Эль-Шайтана. Порты, еще открытые для торговли, кишмя кишели невольниками, терпеливо ожидавшими, когда за ними прибудут дхоу, которые давно превратились в обломки, рассеянные по рифам и отмелям Мозамбикского пролива или же угнаны на юг.

– Ничто его не спасет… – начал адмирал Кемп и осекся.

Его карьере пришел конец. Какая несправедливость! За сорок лет он не совершил ни единого неверного шага, и почетная отставка была так близка…

Адмирал стряхнул горестное оцепенение и начал составлять приказы.

Первый касался всех кораблей эскадры: немедленно, на всех парах, отбыть на поиски «Черной шутки». Как ни печально, пройдет недель шесть, пока приказ дойдет до всех командиров, так как корабли рассеяны по двум океанам. Еще столько же понадобится на то, чтобы найти канонерку, блуждающую в мешанине островов и бухт Мозамбикского пролива.

Однако как только его разыщут, капитан Кодрингтон будет немедленно отстранен от командования, и его обязанности временно перейдут к лейтенанту Денхэму, которому следует как можно скорее привести канонерскую лодку в Столовую бухту.

Адмирал не сомневался, что соберет на Кейптаунской базе достаточное количество старших офицеров, чтобы созвать заседание трибунала. Если доложить Первому лорду, что Кодрингтону вынесен суровый приговор, это отчасти выправит положение.

Следующую депешу Кемп адресовал консулу ее величества в Занзибаре, предлагая сэру Джону Баннерману утешать и подбадривать султана до тех пор, пока ситуация не будет взята под контроль, а также до пришествия из Лондона указаний министерства иностранных дел касательно возмещения убытков и компенсации, хотя на данном этапе, естественно, нельзя брать на себя никаких обязательств или сулить султану каких-либо обещаний, кроме общих выражений поддержки и соболезнований.

Далее предстояла тягостная задача писать рапорт в адмиралтейство. Документ этот никоим образом не оправдывал действий его подчиненного и не уменьшал степень ответственности командующего. За время своей службы Кемп хорошо усвоил, что любые такие попытки бессмысленны. Однако факты, даже изложенные излюбленным сухим флотским жаргоном, оказались столь впечатляющими, что адмирал крайне устрашился. Почтовое судно простояло пять часов, ожидая, пока он закончит, запечатает и адресует свое послание, которое должно было прибыть в Лондон примерно через месяц, а то и раньше.

Последнее письмо предназначалось командиру канонерской лодки ее величества «Черная шутка». В нем адмирал отвел душу, находя горькое садистское удовольствие в тщательном подборе слов: «корсар» или «пират», «злостный» или «безответственный». Кемп распорядился переписать сей шедевр ядовитой иронии в пяти экземплярах и разослал во всех направлениях всеми доступными средствами, чтобы как можно скорее обуздать щенка.

Теперь оставалось только ждать, и это было хуже всего. Неопределенность и бездействие разъедали душу.

Кемп боялся каждого корабля, прибывавшего в Столовую бухту. Когда на холме гремел сигнальный выстрел и вздымалось облачко дыма, адмирал вздрагивал, ощущая внутри липкий комок страха.

Каждое новое донесение умножало счет разрушений и грабежей. Наконец пришел рапорт от самого преступника, зашитый в брезентовый пакет и адресованный лично адмиралу Кемпу. Депешу доставила призовая команда особо ценной дхоу, длиной свыше восьмидесяти футов и водоизмещением в сто тонн.

Тон, которым капитан Кодрингтон перечислял свои достижения, взбесил адмирала чуть ли не больше, чем сами деяния преступника. В несколько небрежном введении капитан Кодрингтон отмечал, что площадь империи увеличилась примерно на миллион квадратных миль африканских земель.

У него хватило деликатности признать, что, возможно, в некоторых поступках он и превысил свои полномочия: «Моим твердым намерением было, находясь на службе, тщательно избегать любых действий политического характера. Однако по просьбе шейха и имама княжеств Элат и Тельфа, равно как и их народов, ищущих защиты от враждебных и жестоких действий султана Занзибарского, я вынужден был уступить и признать их суверенитет». Впрочем, их светлостей, в особенности первого лорда адмиралтейства, лорда Сомерсета, всегда выражавшего недовольство, когда военные суда использовали для борьбы с работорговлей, такое объяснение едва ли могло удовлетворить. Однако дальнейшее было еще хуже. Капитан Кодрингтон решил поупражняться в чтении проповедей.

«По воле Божией, англичане единственно в силу благородства своей нации несут спасение этим несчастным. Да простят меня их светлости за использование непопулярного ныне аргумента – явный выпад в сторону партии изоляционистов! – однако мне ясно, как африканское солнце, что Провидение уготовило сей континент единственному народу на земле, обладающему добродетелью достаточной, чтобы управлять им для его же блага, тому народу, который сделал Божье откровение своим моральным законом».

Читая это, адмирал Кемп поперхнулся и зашелся в приступе кашля, от которого оправился не сразу.

«Во всем вышеизложенном я не руководствовался никакими личными мотивами или интересами, и менее всего тщеславием, имея единственным стремлением употребить данные мне полномочия на благо Господа и королевы, на благо моей страны и всего человечества».

Адмирал снял очки и уставился на витрину с чучелами певчих птиц.

Чтобы написать такое, нужно быть или величайшим в мире безумцем, или храбрецом – или тем и другим одновременно.

Адмирал Кемп был не совсем прав в своих оценках. На самом деле Клинтон Кодрингтон стал жертвой обычной самоуверенности, вызванной ощущением безграничной власти. Такого многомесячного соблазна не выдержит никакое благоразумие. Тем не менее молодой капитан искренне верил, что выполняет волю Господа, свой патриотический долг и следует духу распоряжений лордов адмиралтейства.

В боевых действиях на суше и на море Кодрингтон проявил высочайшее профессиональное мастерство, причем, как правило, в условиях численного превосходства противника. Ни одного поражения, и потери ничтожные – три человека убитыми и менее дюжины ранеными. Успех омрачало одно-единственное обстоятельство: «Гурон» все еще находился у побережья, о чем свидетельствовало множество источников. Мунго Сент-Джон активно вел торговлю, платил не торгуясь и получал самый лучший товар, отбирая его лично или поручая это помощнику, бритоголовому желтокожему великану Типпу. Здоровые и выносливые мужчины и женщины, способные выдержать долгое путешествие вокруг мыса Доброй Надежды и через океан, всегда были в дефиците и стоили дорого.

Клинтон каждое утро просыпался в надежде, что снова увидит величественную пирамиду белоснежных парусов, но яростное тропическое солнце день за днем завершало свой путь по небесам, и надежда таяла, обращаясь в ничто, когда огромный красный диск нырял в океан, чтобы с рассветом возродиться вновь.

Однажды они разошлись с американским клипером всего на день. Сент-Джон ускользнул из бухты Линди за сутки до прибытия «Черной шутки», взяв на борт пятьдесят первоклассных невольников, и никто на берегу не знал, в какую сторону он свернул, так как корабль ушел далеко за горизонт, прежде чем выбрал курс.

Клинтон решил, что «Гурон» направился на юг, и на всех парах гнался за ним три дня вдоль пустынного побережья, мимо покинутых якорных стоянок, пока с сожалением не прекратил охоту, – Сент-Джон снова провел его. Что ж, стало быть, он на севере, а значит, торговля не окончена и шансы еще остались. Кодрингтон каждый вечер молился о встрече. Только поквитавшись со старым врагом, можно вернуться в Столовую бухту, подняв на мачте голик – веник из прутьев – в знак хорошо выполненной уборки. На сей раз существовали и доказательства преступления – данные под присягой показания тех, кто продавал Сент-Джону рабов. Ни пункт об оснастке, ни сомнительное право досмотра больше не имели значения. Кодрингтон твердо верил, что дождется своего часа.

В паруса дул попутный ветер, и капитан чувствовал железную решимость, уверенность в своей правоте и в удаче. Клинтон и держался не так, как прежде: голова гордо поднята, плечи расправлены, даже походка стала тверже. Он чаще улыбался, губы дерзко кривились, а в светло-голубых глазах появился дьявольский огонек. Отросшие густые усы, золотистые и вьющиеся, придавали ему несколько пиратский вид, и матросы, которые всегда уважали строгие манеры капитана, но не испытывали к нему особой любви, теперь одобрительно восклицали, когда он сходил на берег:

– Удачи, старина Молот!

Таково было его новое прозвище, от выражения «молотом и клещами», в смысле «рвать и метать». Прежде Кодрингтона не удостаивали прозвищем, но теперь – другое дело: они гордились кораблем, собой и своим двадцатисемилетним «стариной»-капитаном.

– Задай им жару, Молот! – слышалось позади, когда командир, высокий и стройный, с абордажной саблей в руке, в клубах порохового дыма вел их на штурм лагеря работорговцев.

– Вперед, шутники! – подбадривали они друг друга, перескакивая с борта «Черной шутки» на палубу невольничьей дхоу.

Размахивая абордажными саблями и пистолетами, они загоняли работорговцев в их собственные трюмы и задраивали люки или сметали за борт в пасть акулам.

О Молоте и его «шутниках», выметавших последний мусор из Мозамбикского пролива, ходили легенды, и матросы знали об этом. Будет о чем рассказать сорванцам, оставшимся дома, а кругленькая сумма призовых денег послужит хорошим подтверждением.

В таком настроении они вошли в гавань Занзибара, цитадель Оманского султана. Когда неуклюжая канонерка, пыхтя, появилась на рейде Занзибара, словно Даниил в пещере льва, артиллеристы, стоявшие на брустверах форта с горящими фитилями, не смогли заставить себя поднести их к огромным бронзовым пушкам.

Реи «Черной шутки» с рядами матросов в аккуратной белой форме представляли внушительное зрелище на фоне тяжелых грозовых туч. Офицеры были в парадных мундирах с треуголками, в белых перчатках и при шпагах. При заходе в гавань прогремел приветственный салют – что для большинства населения стало сигналом к бегству. Толпы стенающих беженцев наводнили узкие переулки старого города.

Сам султан покинул свой дворец и с большей частью двора укрылся в британском консульстве, расположенном над гаванью.

– Я не трус, – печально объяснял он сэру Джону Баннерману, – но капитан этого корабля безумен. Даже Аллаху неведомо, что он сотворит в следующий миг.

Сэр Джон был обширен телом и любил хорошо поесть. Его внушительное брюшко походило на передовое укрепление замка, цветущее лицо обрамляли пышные бакенбарды, в глазах светился ум, а большой улыбчивый рот свидетельствовал о добродушии и чувстве юмора. Признанный ученый-востоковед, автор книг о путешествиях с анализом религиозной и политической ситуации на Востоке, а также дюжины переводов малоизвестных арабских поэтов, консул был убежденным противником рабства. Купля-продажа невольников проходила на площади под самыми окнами его резиденции, и, выходя по утрам на террасу, сэр Джон ежедневно видел, как дхоу работорговцев высаживали очередную партию несчастных на каменную пристань, название которой, «Жемчужные ворота», звучало с жестокой иронией.

Уже семь лет консул терпеливо обсуждал с султаном договор за договором, общипывая по листочку отвратительную буйно разросшуюся поросль, которую, увы, не представлялось возможным эффективно обрезать, не говоря уже о том, чтобы выкорчевать с корнем.

Среди всех султанских владений сэр Джон имел власть лишь над общиной торговцев-индусов, британских подданных. Указ консула предписывал им немедленно освободить всех своих рабов, грозя за неповиновение штрафом в сто фунтов стерлингов. Однако, поскольку в указе ни слова не говорилось о компенсации, самый влиятельный из торговцев ответил сэру Джону письмом вызывающего содержания. В приблизительном переводе с пушту консулу рекомендовали «провалиться вместе со своими указами».

Сэр Джон здоровой ногой выбил дверь торговца, выволок его из-под кровати и повалил на колени мощным ударом кулака, а затем провел в ошейнике на цепи по городским улицам. Преступник томился взаперти в винном подвале консульства, пока не уплатил штраф и не подписал вольную всем рабам. Других протестов не последовало, равно как не нашлось и желающих принять тайное предложение пострадавшего: выплатить сто фунтов, если сэр Джон получит нож меж ребер во время его ежевечерней прогулки. Консул ее величества был по-прежнему крепок и бодр духом, и лишь подагрическая нога, обутая в ковровый шлепанец, иногда напоминала о себе. Дымя сигарой на террасе, он смотрел, как черная канонерская лодка торжественно входит в гавань.

– Ни дать ни взять флагман эскадры, – усмехнулся консул.

Султан Занзибара рядом с ним зашипел, как треснутый паровой клапан.

– Эль-Шайтан! – Сморщенная индюшиная шея монарха налилась кровью в бессильном гневе, крючковатый костлявый нос напоминал клюв попугая. – Он входит сюда, в мою гавань, а канониры застыли, словно покойники! Этот человек пустил меня по миру, из-за него моя империя лежит в руинах – как он посмел сюда явиться?

Молот Кодрингтон мог без труда ответить на вопрос султана. Он всего лишь с точностью до буквы выполнял приказ, полученный несколько месяцев назад в Кейптауне от адмирала Кемпа, командующего Южноатлантической и Индийской эскадрами:

«Далее вам следует при первой возможности войти в гавань Занзибара, оказать его королевскому высочеству султану Оманскому все подобающие почести и получить указания от консула ее величества сэра Джона Баннермана относительно способов упрочения существующих договоров между его королевским высочеством и правительством ее величества, королевы Великобритании».

В переводе на обычный язык это означало продемонстрировать британский «Юнион Джек», подкрепленный тридцатидвухфунтовыми пушками, и тем самым напомнить султану о желательности выполнения принятых обязательств.

– Покажем старому плуту, где его место, – пояснил Клинтон лейтенанту Денхэму, подкручивая золотистый ус.

– Мне казалось, сэр, он уже получил урок, – хмуро усмехнулся Денхэм.

– Отнюдь, – возразил Клинтон. – Договоры с новыми правителями на континенте не касаются Занзибара. Старику пора насыпать соли на хвост.

Сэр Джон Баннерман, хромая на подагрическую ногу, поднялся на палубу канонерки и весело прищурился, разглядывая стоявшего перед ним молодого офицера.

– Да, сэр, понаделали вы дел, – проворчал он.

Черт побери, треуголка, усы, но совсем еще мальчишка, молоко на губах не обсохло! Неужели этот крошечный кораблик произвел такие опустошения?

Пожимая руку капитану, Баннерман ощутил симпатию к юному герою, несмотря на беспорядок, внесенный им в размеренное существование консула.

– Стаканчик мадеры, сэр? – предложил Клинтон.

– О да, чертовски уместное предложение.

В тесной каюте консул утер пот с разгоряченного лба и сразу перешел к делу:

– Да уж, пустили лису в курятник… – Он сокрушенно покачал головой.

– Я не совсем понимаю… – пробормотал Клинтон.

– Извольте слушать! – оборвал его Баннерман. – Я вам объясню настоящее положение дел в Восточной Африке и, в частности, на Занзибаре.

Через полчаса Клинтон выглядел далеко не столь самоуверенно.

– И что же теперь делать? – спросил он.

– Что делать? – переспросил Баннерман. – Следует воспользоваться ситуацией, которая сложилась из-за вас, прежде чем кретины из Уайтхолла все испортят. Благодаря вам султан наконец расположен подписать договор, к которому я его склоняю уже лет пять. Возможность по-настоящему связать старого козла по рукам и ногам стоит дюжины ваших липовых соглашений с мифическими князьками.

– Простите, сэр Джон, – опешил Клинтон, – но мне показалось, что вы решительно не одобряете моих действий.

– Напротив. – Сэр Джон широко улыбнулся. – Вы разогнали во мне кровь, заставили снова гордиться тем, что я англичанин. У вас не осталось еще мадеры?

Он поднял бокал.

– Примите мои искренние поздравления, капитан Кодрингтон! Если бы я только мог смягчить вашу участь… стоит адмиралтейству и лорду Палмерстону до вас добраться… – Сэр Джон осушил полбокала и причмокнул. – Доброе винцо, – кивнул он, отставил бокал и продолжил: – Действовать нужно быстро: султан должен подписать жесткий договор, прежде чем сюда прискачет Уайтхолл с извинениями и заверениями доброй воли, – они сведут к нулю всю вашу работу. Что-то мне подсказывает – ждать осталось недолго, – мрачно добавил консул и вдруг оживился: – Пока мы на берегу, лучше выкатить орудия… и не расставайтесь со шпагой. Да, и еще одно, пока я буду вести переговоры, почаще смотрите на старого козла. Тут все только и судачат о ваших глазах – у них какой-то особенный голубой оттенок, – и слух уже дошел до султана. Как вы наверняка слышали, вас на побережье окрестили Шайтаном, а султан помешан на джиннах и всякой магии.

Слова консула о скором вмешательстве высших сил были поистине пророческими: как раз в этот момент шлюп ее величества «Пингвин» со срочными депешами для сэра Джона Баннермана, султана и капитана Кодрингтона мчался с попутным ветром к Занзибару, рассчитывая прибыть в гавань в течение двух дней. Времени оставалось даже меньше, чем полагал сэр Джон.

Султан снова перебрался в свою резиденцию, хоть и с большими опасениями. Он не слишком доверял консулу, однако, с другой стороны, дворец находился в полумиле от дьявольского черного корабля, а фасад консульства выходил на набережную, то есть смотрел прямо в дула ужасных пушек.

По совету сэра Джона капитан Кодрингтон сошел на берег в сопровождении дюжины отборных моряков, тех, что наверняка устоят перед соблазнами района красных фонарей – грогом и женщинами. Уже смеркалось, когда небольшой отряд, возглавляемый Баннерманом, вступил в лабиринт узких переулков, где балконы почти смыкались над головой. Баннерман, несмотря на больную ногу, шел впереди и задавал хороший темп, обходя груды отвратительных отбросов и огромные лужи на выщербленной мостовой, похожие на холодный овощной суп, но с гораздо более сильным запахом. Консул приветливо общался с Клинтоном, показывал примечательные места и здания, попутно излагая историю Занзибара, и описал характер султана и наиболее значительных сановников его империи, включая злосчастных князьков, подписавших договора с Кодрингтоном.

– Знаете, сэр Джон, я бы не хотел, чтобы с ними что-нибудь случилось, – впервые перебил его Клинтон. – Надеюсь, их не подвергнут преследованиям за то, что они, так сказать, отделились от султана…

– Даже не думайте. – Сэр Джон покачал головой. – Ни один из них не доживет до рамадана. У старого козла гнусный нрав.

– А можно включить в новый договор специальный пункт?

– Можно, разумеется, но это будет пустая трата бумаги и чернил. – Консул похлопал молодого человека по плечу. – Не тратьте на них сочувствие – это величайшее сборище воров, разбойников и головорезов к югу от экватора, а может, и к северу. Будет только к лучшему, если мы избавимся от них. Старый козел прекрасно проведет время и возместит потерю лица, стягивая им головы ремнем или поднося чай из дурмана. Страшная смерть – отравление дурманом. Да, кстати, взгляните на эти ворота. – Впереди показались парадные двери дворца – блестящий образец здешнего ремесла!

Массивные двери высотой в пятнадцать футов покрывала замысловатая резьба, однако, в соответствии с мусульманскими законами, ни люди, ни животные в узорах не присутствовали. Двери представляли собой единственную достопримечательность блеклого квадратного здания. Гладкое однообразие стен нарушалось лишь высокими деревянными балконами со ставнями, закрытыми от ночного ветра и любопытных взглядов.

Ворота распахнулись, впуская гостей. Дворцовые стражники, вооруженные старинными кремневыми джезайлями, оказались первыми живыми существами, которых увидели моряки. Покинутый город, казалось, съежился от страха перед грозными пушками гостей.

Клинтон обратил внимание, что стражники избегают его взгляда – один даже прикрыл лицо концом тюрбана. Значит, сэр Джон прав насчет глаз. Непонятно только, огорчаться этому или радоваться.

– Гляньте-ка сюда. – Консул остановился в гулком, как пещера, холле и показал на масляные лампы в массивных бронзовых канделябрах, свисавшие с потолка, который терялся во мраке. – Самые тяжелые в мире, по три сотни фунтов каждая.

На каменной стене, схваченные медными обручами, висели слоновьи бивни – две гигантские изогнутые колонны толщиной с девичью талию и выше человеческого роста, которые почти не сужались от корня к тупому острию. Старая слоновая кость отсвечивала благородным фарфоровым блеском.

– Вам не случалось охотиться на таких зверей?

Клинтон молча покачал головой. Он до сих пор не видел ни одного слона, и вид огромных клыков поразил его.

– Пока нога позволяла, я бил их и в Индии, и в Африке. Никакая другая охота с этим не сравнится, невероятные создания. – Сэр Джон провел рукой по бивню. – А этого султан убил еще в молодости, из джезайля! К сожалению, подобные монстры уже не встречаются. Пойдемте, не стоит заставлять старого козла ждать.

Они прошли через полдюжины комнат, полных сокровищ, как пещера Аладдина. Поражали резьба из нефрита и слоновой кости, пальма и полумесяц из чистого золота – символы Магомета, шелковые ковры, расшитые золотом и серебром, коллекция из пятидесяти бесценных коранов в золотых и серебряных футлярах, усыпанных самоцветами.

– Взгляните на этот камушек. – Сэр Джон указал на алмаз местной огранки, вделанный в эфес кривой арабской сабли. Алмаз, похожий по форме на подушку, был не совсем чистой воды, но даже в полумраке мерцал колдовским голубовато-ледяным пламенем. – По легенде, сабля принадлежала самому Саладину, в чем я сомневаюсь, но в алмазе сто пятьдесят пять каратов – я лично взвешивал. – Консул взял Клинтона под руку и заковылял дальше. – Старый козел богат, как Крез. Его отец полвека выдаивал рупии из материка, и сын вот уж лет сорок занимается тем же. Десять рупий за раба, десять за килограмм слоновой кости, и один Господь знает, сколько за концессии на копру и копаловую смолу.

Клинтон сразу понял, почему сэр Джон упорно называет султана старым козлом. Сходство было поразительным – от белой остроконечной бороды и квадратных желтых зубов до скорбного римского носа и вытянутых ушей.

Султан на долю секунды встретился взглядом с Кодрингтоном и потупился, заметно побледнев. Взмахом руки он пригласил гостей на подушки из бархата и шелка.

– Не спускайте с него глаз, – украдкой шепнул сэр Джон, – и не притрагивайтесь к еде. – На бронзовых подносах высились горы засахаренных фруктов и пирожных. – Даже если они и не отравлены, ваш желудок все равно не выдержит. Ночь будет долгая.

Предсказание сбылось – нудные переговоры тянулись час за часом; беседа, пересыпанная поэтическими арабскими гиперболами и цветистыми иносказаниями, маскировала жесткий торг. Клинтон не понимал ни слова. Он с трудом удерживался, чтобы не ерзать, хотя от непривычной позы на подушках ноги вконец онемели, и хранил на лице суровое выражение, не сводя взгляда с морщинистого усатого лица монарха. Сэр Джон потом уверял, что это помогло существенно ускорить переговоры, однако, казалось, прошла вечность, прежде чем консул с султаном обменялись застывшими вежливыми улыбками и низкими поклонами в знак обоюдного согласия.

Шагая по коридору к выходу, консул взял капитана под руку. В глазах сэра Джона горел победный огонь.

– Дорогой друг, что бы с вами ни случилось, будущие поколения благословят ваше имя. Мы с вами добились успеха! Старый козел наконец сдался – теперь работорговля зачахнет, и в ближайшие несколько лет с ней будет покончено.

На обратном пути, пробираясь по узким улочкам, консул оживленно болтал, словно возвращался не из-за стола переговоров, а с дружеской пирушки. В консульстве горели все огни, слуги ждали возвращения хозяина.

Клинтон предпочел бы сразу же вернуться на корабль, но сэр Джон дружески хлопнул его по плечу и велел лакею-индусу принести шампанского. На серебряном подносе, рядом с зеленой бутылкой и хрустальными бокалами, лежал небольшой запечатанный пакет из парусины. Пока слуга разливал вино, сэр Джон передал сверток Клинтону.

– Это пришло с торговой дхоу, но я не смог вручить его вам до визита к султану.

Клинтон осторожно взял пакет и прочитал адрес: «Капитану Клинтону Кодрингтону, командиру корабля ее величества «Черная шутка». Доставить консулу ее величества в Занзибаре до востребования адресатом».

Адрес повторялся по-французски, и Клинтон ощутил жар волнения, узнав твердый круглый почерк. Капитан с трудом сдержался, чтобы тут же не вскрыть послание.

Консул между тем протянул ему бокал вина, и Кодрингтону пришлось вытерпеть все тосты – за ее величество, за «старого козла», за новый договор… Наконец капитан не выдержал:

– Извините, сэр Джон, но это послание особой важности.

Сэр Джон жестом указал ему на свой кабинет и закрыл следом дверь, оставив капитана в одиночестве. Клинтон поспешно сломал печать и распорол швы парусинового пакета серебряным ножом для бумаг. На кожаную крышку инкрустированного письменного стола выпала толстая пачка мелко исписанных листков… и женская серебряная серьга с хрусталем, точно такая же, как та, что капитан носил на груди под рубашкой.

Канонерская лодка ощупью пробиралась по темному, не размеченному бакенами проливу. До первых проблесков утренней зари оставался еще час. Выйдя в открытое море и повернув на юг, корабль поднял все паруса и помчался вперед.

На следующую ночь, незадолго до полуночи, следуя на скорости в одиннадцать узлов, канонерка разошлась со шлюпом «Пингвин», который вез срочные депеши. Над восточным горизонтом виднелись лишь верхушки его мачт, а ходовые огни скрывала сплошная пелена тропического ливня, первого вестника наступающих муссонов.

К утру расстояние между кораблями достигло более полусотни морских миль и быстро увеличивалось. Клинтон Кодрингтон нетерпеливо мерил шагами палубу, то и дело устремляя взгляд на юг.

Он спешил на отчаянный зов, по велению самого настоятельного долга: любимая женщина оказалась в ужасной опасности и просила о помощи.

* * *

В течении Замбези была величавость, какой Зуге Баллантайну не приходилось видеть ни у одной из знаменитых рек: ни у Темзы, ни у Рейна, ни у Ганга.

Вода мерцала радужно-зеленым сиянием, как расплавленный шлак в отвале сталеплавильного завода, образуя мощные неторопливые водовороты на широких излучинах, а на отмелях перекатывалась, будто в таинственной темной глубине резвились неведомые чудища. Главное русло здесь достигало мили в ширину, а устья более узких проток скрывались в зарослях папируса и тростника, увенчанного головками из пышной ваты.

Небольшая лодочная флотилия, казалось, почти не двигалась против течения. Впереди шел паровой баркас «Хелен», названный в честь матери Зуги. Судно сконструировал сам Фуллер Баллантайн, оно было построено в Шотландии для злосчастной экспедиции на Замбези, добравшейся лишь до ущелья Кабора-Басса. Баркасу исполнилось почти десять лет, и ему немало досталось от португальского торговца, купившего баркас после краха экспедиции, – он совсем не умел обращаться с техникой.

Паровая машина скрипела и грохотала, изрыгая пар из каждой трубки и стыка, дровяная печь разбрасывала искры и выпускала густой черный дым. С упорством, удивительным для его возраста и технических данных, баркас тянул по могучей реке три тяжело груженных баржи. В день удавалось пройти самое большее миль пятнадцать, а от Келимане до Тете было более двухсот.

Зуга зафрахтовал баркас и баржи, чтобы перевезти экспедицию вверх по течению до Тете, откуда предстояло стартовать. Они с Робин плыли на первой барже, охраняя самое ценное и хрупкое снаряжение: медикаменты, навигационное оборудование, секстанты, барометры и хронометры, огнестрельное оружие и боеприпасы, а также личное походное снаряжение.

На третьей барже под неусыпным оком сержанта Черута находились носильщики, которых удалось нанять в Келимане. Майора уверили, что в Тете он найдет еще сотню, однако он счел благоразумным взять с собой всех сильных и здоровых людей, каких только смог уговорить. Никто из них до сих пор не сбежал, что было довольно необычно для начала долгого сафари, когда близость родного очага неодолимо притягивает слабые души.

Средняя баржа перевозила самые громоздкие припасы, в основном товары для торговли: ткани и бусы, ножи и топоры, дешевые мушкеты и свинцовые бруски для пуль, мешки черного пороха и кремни. Все это предназначалось для обмена на провиант, в уплату местным вождям за право прохода по их землям, разрешение на охоту, а также на всякие непредвиденные расходы.

За сохранность средней баржи отвечал человек, оказавшийся последним, наиболее сомнительным, приобретением Зуги и нанятый в качестве проводника, переводчика и управляющего лагерем. В нем чувствовалась смесь кровей: кожа темно-оливковая, волосы густые и блестящие, как у женщины, зубы ослепительно белые, всегда готовые сверкнуть в улыбке. Однако глаза проводника, даже когда он улыбался, оставались холодными и черными, как у рассерженной мамбы.

Губернатор Келимане заверил майора, что этот человек – самый знаменитый охотник на слонов и путешественник во всех португальских владениях. Он забирался в джунгли дальше, чем любой из колонистов, говорил на дюжине местных диалектов и знал обычаи местных племен.

– Вы не сможете путешествовать без него, – убеждал губернатор, – на это решился бы только безумец. Даже ваш отец, знаменитый доктор Фуллер Баллантайн, пользовался его услугами. Именно он показал вашему высокочтимому батюшке путь к озеру Малави.

Зуга удивленно поднял брови.

– Мой отец был первым, кто дошел до озера Малави.

– Первым белым человеком, – деликатно поправил губернатор.

Зуга улыбнулся: именно с помощью таких тонких аргументов Фуллер Баллантайн защищал ценность своих путешествий и открытий. Разумеется, люди обитали на берегах озера уже тысячи лет, а арабы с мулатами торговали там столетиями, но только не белые люди, а это существенная разница.

В конце концов майор уступил, узнав, что упомянутый образец совершенства еще и племянник губернатора, и прекрасно понимая, что экспедиция пройдет куда более гладко с участием человека с такими высокими связями. Однако в первые же дни путешествия Зуге пришлось изменить свое мнение. Проводник оказался хвастуном и занудой. Запас его историй был нескончаем, и героем всегда оказывался он, а явное пренебрежение истиной ставило под сомнение все излагаемые факты.

Не было даже уверенности, знает ли хваленый проводник местные диалекты. Со слугами он предпочитал общаться пинками или с помощью плети из кожи гиппопотама, с которой никогда не расставался. Что же касается охотничьего мастерства, то оно состояло в основном в умении щедро тратить порох и заряды.

Растянувшись на корме баркаса в тени брезентового навеса, Зуга делал зарисовки в блокноте. К этому занятию он пристрастился в Индии – даже в отсутствие особенного таланта оно помогало заполнить скучную гарнизонную жизнь и сохранить воспоминания об увиденном. Некоторые из рисунков и акварелей Зуга намеревался включить в будущую книгу об экспедиции, которая должна была принести ему деньги и известность.

Он думал, как передать на бумаге необъятность реки, высоту пронзительно-синего неба и собиравшихся на предвечернем горизонте грозовых туч, но сухой треск ружейного выстрела прервал размышления. Майор раздраженно нахмурился, поднимая взгляд.

– Ну сколько можно! – Робин уронила книгу на колени и оглянулась.

Взгромоздившись на гору тюков, Камачо Нуньо Альварес Перейра перезаряжал ружье, шомполом забивая заряд в длинный ствол. Высокая шляпа торчала у него на голове, как печная труба, а над тульей, словно дым, развевались белые страусовые перья. Зуга не видел, в кого стрелял проводник, но догадался, какой будет следующая цель. Течение отнесло баркас к внешнему краю широкой излучины, где пройти предстояло между двумя низкими песчаными отмелями.

Белый песок сверкал на солнце, как альпийские снежные поля, и черные тени на нем походили на округлые гранитные валуны. По мере приближения баркаса тени превратились в стадо лежащих гиппопотамов числом около дюжины. Огромный, покрытый шрамами самец дремал на боку, выставив обширное брюхо.

Зуга перевел взгляд со спящих гигантов на вторую баржу. Камачо Перейра приподнял шляпу и шутливо отсалютовал. Блеск его зубов был виден даже отсюда, как сигнал семафора.

– Ты сам его нанял, – ехидно заметила Робин, проследив за взглядом брата.

– И не зря, – нахмурился Зуга. – Его считают лучшим охотником и проводником на всем восточном побережье.

Оба наблюдали, как Камачо, закончив заряжать ружье, устанавливает капсюль.

Гиппопотамы наконец заметили приближение лодок. С проворством, удивительным для таких громадин, они вскочили и помчались прочь, вздымая колоссальными ногами тучи песка, а затем с громким плеском, подняв каскады брызг, исчезли под водой, оставив на поверхности бурлящие хлопья пены. С борта баржи можно было различить темные фигуры в глубине на фоне светлого песка, движущиеся в комическом замедленном галопе. Зуга смотрел на них с улыбкой, чувствуя невольную симпатию к этим неуклюжим существам. Он вспомнил детский стишок, который читал ему дядя Уильям. Стишок начинался так: «Гип-по-кто-там?»

Приятные воспоминания прервал вожак стаи, внезапно всплывший в полусотне шагов от баржи. Из воды высунулась массивная серая голова, складки кожи, прикрывавшие ноздри, раскрылись, зверь вдохнул, и маленькие круглые уши затрепетали, как крылья птицы, освобождаясь от воды. Некоторое время он рассматривал непонятные плывущие предметы мутноватыми поросячьими глазками, потом его пасть раздвинулась во всю ширь – громадная нежно-розовая пещера с кривыми желтыми клыками, способными перекусить пополам быка. Теперь гиппопотам казался уже не толстым и смешным, а тем, кем был на самом деле, – самым опасным из крупных зверей Африки.

Животные эти повинны в смерти большего числа людей, чем слоны, львы и буйволы, вместе взятые. Они способны с легкостью разгрызть хрупкий корпус макоро, обычного в Африке долбленого каноэ, и перемолоть челюстями перепуганных гребцов. Гиппопотамы не ленятся выскочить из воды, чтобы догнать и убить человека, который, по их мнению, угрожает детенышу, а в местах, где на них охотятся, нападают и первыми. К счастью, стальные борта барж были не по зубам даже таким гигантам, и Зуга чувствовал себя отстраненным наблюдателем.

Из разинутой розовой пасти вырвался грозный рев. По мере того как зверь наступал на незваных гостей, посмевших приблизиться к самкам и детенышам, звуки становились все более угрожающими. Камачо с презрительной ухмылкой сдвинул шляпу набекрень, картинно вскинул ружье и выстрелил.

Пуля ударила в горло животного. Из разинутой пасти хлынул кровавый фонтан, заливая блестящие клыки и мясистые усатые губы. Рев гиппопотама превратился в пронзительный жалобный вопль, он наполовину выпрыгнул из воды и шлепнулся обратно, подняв тучу брызг и белой пены.

– Я его убивать! – радостно заорал Камачо.

Его громкий хохот заполнил наступившую тишину. Гиппопотам исчез под водой, окрашенной потоками крови.

Робин вскочила и вцепилась в поручень, ее загорелое лицо вспыхнуло от негодования.

– Какая ужасная бойня, – скривилась она.

– И бессмысленная, – согласился Зуга. – Зверь погибнет, и его унесет в море.

Однако майор ошибался: раненое животное всплыло совсем рядом с баржей. Кровь потоком хлестала из разинутой пасти. Обезумев от боли, гиппопотам бился и метался, описывая круги, вода и кровь искажали звуки предсмертной агонии. Пуля, должно быть, повредила мозг, мешая закрыть пасть и владеть конечностями.

– Я его убивать! – вопил португалец, возбужденно приплясывая на носу своей баржи.

Он всаживал в огромную серую тушу пулю за пулей, выхватывая ружья то у одного, то у другого черного слуги. Оруженосцы действовали со слаженностью, которая достигается только долгой практикой, непрерывно заряжая и принимая дымящееся оружие после выстрела.

Цепочка барж медленно продвигалась вверх по течению, оставив подстреленное животное трепыхаться посреди расплывающегося кровавого круга. Гиппопотам дергался все слабее и в конце концов перевернулся брюхом кверху. На миг к небу взметнулись четыре неуклюжие ноги, и туша окончательно ушла под воду. Течение постепенно уносило кровь.

– Отвратительно! – воскликнула Робин.

– Да, но он чертовски здорово натаскал своих помощников, – задумчиво произнес Зуга. – Когда идешь охотиться на слонов, без этого не обойтись.

За два часа до заката «Хелен» двинулась к южному берегу. Впервые после выхода из Келимане на суше появилось что-то примечательное, кроме бесконечных тростниковых болот и песчаных отмелей.

Серый глинистый берег круто возвышался над рекой футов на десять, иссеченный тысячами острых копыт и отшлифованный до блеска мокрыми животами огромных крокодилов, которые съезжали по отвесному склону, испуганные шумом винта парового баркаса. Бронированные рептилии с горящими желтыми глазами среди роговой чешуи ископаемого ящера вызывали у Робин отвращение – как ни одно из африканских животных.

На берегу, помимо колеблемых ветром зарослей папируса, попадались и деревья, в основном изящные пальмы со стволами, напоминавшими винные бутылки.

– Это костяные пальмы, – объяснил Зуга. – Косточки в их плодах похожи на шарики из слоновой кости.

Вдали, за пальмами, на фоне багрового заката показались очертания гор и холмов. Дельта заканчивалась, теперь можно было разбить лагерь на твердой земле, а не на сыпучем белом песке и развести костер из настоящих поленьев, а не из мясистых стеблей тростника.

Зуга обошел часовых, расставленных сержантом Черутом вокруг барж, груженных ценным снаряжением, проследил за установкой палаток, а затем взял свой «шарпс» и направился за пределы лагеря, где начинались травянистые пустоши с отдельными перелесками.

– Я тоже, – подскочил Камачо. – Будем убивать.

Страницы: «« ... 678910111213 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Эта художественная биография, пожалуй, одного из самых величайших в истории финансовых гениев, Джесс...
Русская рулетка и лидеры бизнеса, классическая история и финансовые спекуляции, поэзия и математика,...
В основу психотерапии посттравматических расстройств личности Дональд Калшед кладет идею о том, что ...
Дело принимает дурной оборот для Ассоциации магов: в городе продолжают появляться искусственные прок...
Эта книга о двух эпохах — СССР и новой России. О жизни в Иркутске — столице Восточной Сибири и Усть-...
«Другое тело» – самый загадочный роман знаменитого сербского писателя Милорада Павича (1929–2009). П...