Полет сокола Смит Уилбур

В коробке лежали четыре дневника в кожаных и парусиновых переплетах, каждый по пятьсот страниц, заполненных с двух сторон подробными записями и нарисованными от руки картами. Кроме того, там оказалась пачка в двести—триста листов, связанная веревкой из коры, и простой деревянный пенал с отделением для запасных перьев и двумя гнездами для чернильниц. Одна из чернильниц давно пересохла, а перья, очевидно, затачивали много раз, так что от них почти ничего не осталось. Во второй бутылочке вместо чернил была дурно пахнущая смесь жира, сажи и растительных красок, очевидно, состряпанная Фуллером самостоятельно, когда запас готовых чернил подошел к концу.

Последний дневник и большая часть отдельных страниц были исписаны этой смесью. Они выцвели и пачкались, делая написанное еще более неразборчивым, – к тому времени руки Фуллера Баллантайна страдали от болезни не меньше, чем мозг. Первые два дневника были написаны хорошо знакомым мелким и четким почерком, который позже переходил в размашистые кривые каракули, столь же причудливые, как и некоторые мысли. История безумия отца представала во всех отвратительных подробностях.

Листы дневников не были пронумерованы, и даты соседних записей разделялись длительными перерывами, что облегчало Зуге работу. Он читал быстро, привыкнув к этому в годы службы в полковой разведке, где ежедневно просматривал огромное количество донесений, приказов и ведомственных инструкций.

Первые дневники содержали подробные описания пройденной местности, скрупулезные измерения небесных тел, данные о климате и высотах над уровнем моря, дополненные тонкими наблюдениями о характере и обычаях населения. Путевые заметки перемежались жалобами и обвинениями в адрес властей, в частности, директоров Лондонского миссионерского общества и «имперской канцелярии», как Фуллер Баллантайн называл министерство иностранных дел.

Он подробно описывал причины, вынудившие его покинуть Тете и отправиться на юг с плохо снаряженной экспедицией, а затем вдруг посвятил две страницы описанию сексуальной связи с бывшей рабыней из племени ангони, получившей при крещении имя Сара. Фуллер подозревал, что она носит его ребенка и откровенно признавался, что намеренно бросил ее: «Беременная женщина, даже выносливая туземка, затруднит движение экспедиции, а служение Господу не терпит промедления».

Хотя то, что Зуга наблюдал в пещере на вершине холма, должно было подготовить его к откровениям такого рода, майор не мог с этим примириться. Острым охотничьим ножом он вырезал из дневника позорные страницы, скомкал их и бросил в костер, бормоча:

– Старый черт не имел права писать такую грязь.

Еще дважды он находил на страницах дневника сексуальные эпизоды и тщательно их удалял. Дальше почерк автора дневников начал ухудшаться, а четкая логика то и дело сменялась диким бредом и болезненными измышлениями.

Фуллер все чаще провозглашал себя орудием Божьего гнева, разящим мечом, направленным против язычников и безбожников. Откровенно безумные страницы Зуга также предавал огню. Робин еще не спустилась с вершины холма, и до ее возвращения майор торопился уничтожить все позорные свидетельства подобного рода, в уверенности, что, защищая добрую память об отце и его место в истории, он действовал в интересах потомков, старался ради Робин и самого себя, их детей и внуков.

Было жутковато наблюдать, как горячая любовь и сочувствие Фуллера Баллантайна к народам Африки и к самой земле постепенно уступала место жгучей безрассудной ненависти. Он много возмущался народом матабеле, который называл ндебеле или амандебеле: «Эти люди-львы не признают никакого Бога, питаются полусырым мясом и напитком дьявола, поглощая и то и другое в немыслимых количествах. Их любимое развлечение – пронзать копьями беззащитных женщин и детей. Правит ими самый безжалостный деспот со времен Калигулы, самое кровожадное чудовище после Аттилы».

К другим племенам он относился с не меньшим презрением. «Розви – народ хитрый и скрытный, трусливые и вероломные потомки жадных до золота работорговцев, которых они называют мамбо. Династия мамбо была уничтожена разбойниками ндебеле, их собратьями – шангаанами из Гунгунды и кровопийцами ангони».

Племя каранга, по мнению Фуллера, – сборище «трусов и почитателей дьявола, что засели в пещерах и крепостях на вершинах холмов, творят неслыханные святотатства и оскорбляют всевышнего своими богохульными обрядами, которые совершают в разрушенных городах, где когда-то правил их Мономотапа».

Упоминание о Мономотапе и разрушенных городах приковало взгляд Зуги. Он с нетерпением стал читать дальше, ожидая найти подробности, но мыслями Фуллера завладели другие идеи, он перешел к теме страданий и жертвенности, столь любимой христианскими проповедниками.

«Благодарю Господа, всемогущего отца моего, за то, что Он избрал меня своим мечом и в знак любви и снисхождения отметил меня. Сегодня утром, проснувшись, я узрел стигматы на ладонях и ступнях, рану на боку и кровоточащие царапины на лбу от тернового венца. Я ощущал ту же сладостную боль, что терзала самого Христа».

Болезнь охватила мозг, поразив центры зрения и осязания. Вера Фуллера Баллантайна превратилась в религиозную манию. Эту страницу и несколько последующих сын также вырезал и бросил в пламя костра.

За бредовыми рассуждениями шли страницы, полные здравого смысла, – болезнь захлестывала мозг и спадала, как прилив и отлив. Следующая запись в дневнике была датирована пятью днями позже сообщения о стигматах. Начиналась она с наблюдений за положением небесных тел в точке неподалеку от того места, где сейчас сидел Зуга, если верить хронометру, который не сверяли почти два года. О стигматах больше не говорилось ни слова – похоже, они исчезли таким же чудом, как и появились. Краткие содержательные записи были сделаны прежним аккуратным почерком.

«Народ каранга исповедует разновидность культа предков, требующую регулярных жертвоприношений. Эти люди чрезвычайно неохотно обсуждают все, что касается этой церемонии и их отвратительной религии. Однако, хорошо владея языком каранга, я сумел завоевать уважение и доверие некоторых туземцев.

Их главное святилище, где стоят идолы предков, находится в месте, которое они называют «гробница царей», а на их языке – «Зимбабве» или «Симбабви», по-видимому, к юго-востоку от моего теперешнего местонахождения. Возглавляет богомерзкий культ жрица, которую называют «Умлимо». Когда-то она жила в самой «гробнице царей», но с приходом разбойников ангони бежала оттуда и скрывается в другом священном месте. Умлимо имеет такое влияние, что даже безбожники ндебеле и кровавый тиран Мзиликази шлют ей дары.

Грязное язычество глубоко укоренилось в умах этого народа, и они упорно отвергают слово Божье, которое я несу. В откровении, ниспосланном мне голосом всевышнего, было сказано, что он избрал меня для похода в цитадель зла, именуемую Симбабви, дабы низвергнуть безбожных идолов – так же, как Моисей, спустившись с горы, низверг и уничтожил золотого тельца. Господь всемогущий также поведал мне, что я избран найти и погубить верховную жрицу зла в ее тайном убежище и разорвать узы, наложенные ею на разум этих людей, дабы они смогли проникнуться словом Христовым».

Зуга быстро перелистывал страницы. Казалось, они написаны двумя совершенно разными людьми – трезвым ученым с четким аккуратным почерком и религиозным маньяком с буйным воображением и трясущейся рукой. Иногда перемена происходила от строчки к строчке, в других местах характер записей оставался постоянным на протяжении нескольких страниц. Зуга читал внимательно, боясь пропустить что-нибудь важное.

Полдень давно миновал, глаза болели, словно в них насыпали песка. Майор уже не первый час вглядывался в поблекшие страницы, мелко исписанные выцветшими самодельными чернилами.

«Дата: 3 ноября. Положение: 20°05 северной широты, 30°50 восточной долготы. Температура 40° в тени. Жара невыносимая. Дождь собирается каждый день и никак не идет. Достиг логова Умлимо».

У Зуги заколотилось сердце: он чуть не пропустил эту краткую строчку – она была втиснута в самый низ страницы. На следующей верх взял безумец:

«Восхваляю Господа, создателя моего, истинного и всемогущего спасителя. Да свершится воля твоя!

Я вошел в гнусный склеп Умлимо и предстал перед ней орудием гнева Господня. И заговорила она голосами Вельзевула и Белиала, Азазела и Велиара и мириада воплощений Сатаны. Однако я стоял неколебимо, вдохновленный словом Божьим, и она замолкла, поняв, что не может совладать со мной. Тогда я убил ее, и отсек ей голову, и вынес на свет. Той же ночью явился ко мне Господь и возвестил: «Иди, верный и возлюбленный слуга мой, и не знай покоя, пока не будут низвергнуты безбожные идолы».

И я поднялся и пошел, ведомый и охраняемый рукой Господа».

Что здесь правда, а что – бред безумца, фантазии больного мозга? Зуга продолжал читать:

«Всемогущий вел меня, пока я не пришел в обитель зла, где почитатели дьявола отправляли свой богомерзкий культ. Слуги мои бежали, убоявшись духов, и даже верный старый Джозеф, никогда прежде не оставлявший меня, не решился проникнуть за каменную стену. Я оставил его, корчащегося от страха, в лесу и прошел один между высокими башнями.

Как и обещал Господь, я нашел там языческие кумиры, убранные цветами и золотом и обагренные кровью жертв. Я низверг и разбил их, и никто не мог противостоять мне, ибо я был мечом Сиона, перстом самого Господа…»

Запись внезапно обрывалась, словно сила религиозного экстаза помешала автору закончить. На последующей сотне страниц никаких упоминаний о городе и золотых идолах не обнаружилось.

Может быть, город и все остальное существовало лишь в воображении безумца, подобно чудесным стигматам на теле?

Зуга вернулся к первой записи, описывавшей встречу отца со жрицей Умлимо, сделал грубый эскиз карты, отметив широту и долготу, и переписал текст своим шифром. Он аккуратно вырезал соответствующие страницы из дневника отца и сжег одну за другой, задумчиво глядя, как они темнеют, скручиваются и вспыхивают ярким пламенем. Потом палкой истолок пепел в пыль и лишь тогда успокоился.

Последний из четырех дневников был заполнен не до конца. Он содержал подробное описание караванного пути, ведущего от «залитых кровью земель, где разбойничают злобные импи Мзиликази», на пятьсот миль к востоку, туда, «где зловонные невольничьи корабли ждут несчастных, переживших опасности этого позорного пути».

«Я прошел по этой дороге до восточных предгорий, – писал Фуллер, – и повсюду находил отвратительные следы караванов, которые готов предъявить миру: белеющие кости и кружащиеся грифы – как часто я встречал их! Найдется ли на этом несчастном континенте хоть один уголок, не опустошенный работорговцами?..»

«Эти откровения заинтересуют сестру», – подумал Зуга, быстро просматривая и помечая следующие записи. Торговле рабами Фуллер Баллантайн посвятил больше ста страниц.

«Сегодня мы поравнялись с караваном невольников, бредущим по холмистой местности на восток. В подзорную трубу я насчитал больше сотни несчастных, в основном подростков и молодых женщин. Хозяева рабов – чернокожие, я не смог разглядеть среди них ни арабов, ни европейцев. Несмотря на отсутствие каких-либо племенных знаков различия вроде перьев, я не сомневаюсь, что они относятся к народности амандебеле, для которой характерно особое телосложение, и, судя по направлению, происходят из страны, где правит тиран Мзиликази, о чем свидетельствует и оружие – копья с широким лезвием и длинные щиты из бычьих шкур. Двое или трое несли мушкеты.

В настоящий момент караван стоит лагерем не более чем в трех милях от меня и на заре продолжит свой скорбный путь на восток, где, без сомнения, ждут арабские и португальские работорговцы, которые купят несчастных, как скот, и погрузят на суда, чтобы отправить на другой край земли.

Господь говорил со мной, я отчетливо слышал его голос, повелевший спуститься вниз и, подобно мечу его, поразить безбожников, освободить рабов и спасти смиренных и невинных.

Со мной идет Джозеф, мой надежный и верный спутник на протяжении многих лет. Он может стрелять из второго ружья. Меткость его оставляет желать лучшего, но храбрость не подлежит сомнению. Да не оставит нас Господь!»

Следующая запись шла в четвертом дневнике последней:

«Пути Господни чудны и неисповедимы, он возвышает, он и низвергает. Вместе с Джозефом я, как повелел мне Господь, спустился в лагерь работорговцев, и мы вихрем налетели на них, как израильтяне на филистимлян. Богомерзкие язычники обратились в бегство, и казалось, что мы побеждаем, но потом Господь в своей несказанной мудрости покинул нас. Один из неверных налетел на Джозефа, пока тот перезаряжал ружье, и прежде чем я метким выстрелом уложил врага Господня, нечестивец насквозь проткнул Джозефа ужасным копьем.

С именем Божьим на устах я продолжал бой в одиночку, и в страхе перед моим гневом неверные скрылись в лесу, но один обернулся и выстрелил в меня из мушкета. Пуля попала в бедро. Мне чудом удалось скрыться – работорговцы вернулись, чтобы убить меня, но не погнались за мной, и я вернулся в свое укрытие.

Однако положение мое ужасно – я удалил из бедра пулю, но кость сломана и я навсегда останусь калекой. Кроме того, я потерял оба ружья: одно осталось лежать вместе с Джозефом, другое я не оставил, будучи не в силах нести. Я послал за ружьями женщину, но работорговцы уже забрали их.

Носильщики, видя мое состояние и зная, что я не могу им помешать, все до одного разбежались, но прежде разграбили лагерь и унесли все ценное, включая ящик с медикаментами. Со мной осталась только женщина. Сначала я сердился, когда она прибилась к экспедиции, но теперь вижу в этом промысел Божий, ибо она, хоть и язычница, своей верностью и преданностью превосходит всех, не считая покойного Джозефа.

Что может человек в этой жестокой стране без ружья и хинина? Не урок ли это для меня и моих потомков, урок, преподанный самим Господом? Способен ли белый человек выжить здесь? Не останется ли он навсегда чужим, станет ли Африка терпеть его, когда он потеряет оружие и лекарства?»

Запись завершалась горестным воплем:

«О Боже, неужели все было напрасно? Я пришел, чтобы нести слово твое, но никто меня не слушал. Я пришел, чтобы обратить грешников, но не изменил ничего. Я пришел проложить дорогу христианству, но ни один христианин не последовал за мной. Молю тебя, Господи, яви мне знак, скажи, что путь мой был верен, а цель – истинна!»

Зуга откинулся назад, закрыв лицо руками. Глаза жгло не только от усталости – он был глубоко тронут. Фуллер Баллантайн легко вызывал ненависть к себе, но презрения не заслуживал.

Робин тщательно выбрала место – на берегу отдаленного бочажка в сухом русле, скрытого от посторонних глаз, – и время, знойный полдень, когда солдаты и носильщики мирно храпели в тени. Фуллеру доктор дала пять капель драгоценной опийной настойки, чтобы утихомирить, и оставила на попечении женщины каранга и Джубы, а сама спустилась с холма к брату.

За десять дней, прошедших с появления Зуги, они едва перемолвились парой слов. Майор ни разу не наведывался в пещеру, и Робин видела его лишь раз, когда спускалась в лагерь за продуктами. Получив через Джубу записку с требованием вернуть бумаги отца, Зуга тут же прислал носильщика с жестяной коробкой. Такая поспешность вызывала подозрение. Взаимное недоверие росло, отношения брата с сестрой ухудшались, и поговорить нужно было немедленно, пока они не рассорились окончательно.

Зуга ждал, как она и просила, у болотца с зеленой водой, в редкой тени дикой смоковницы, и курил самодельную сигару из местного табака. Увидев сестру, он вежливо приподнялся, но взгляд остался настороженным.

– У меня мало времени, милый братец, – ласково начала Робин. Зуга мрачно кивнул. – Отца нельзя оставлять надолго. – Она замялась. – Не хотелось просить тебя поднимться на холм, раз тебе так неприятно. – В глазах брата сверкнули зеленые искры, и она поспешно продолжила: – Нужно решить, что делать дальше, не сидеть же здесь до бесконечности!

– Что ты предлагаешь?

– Отец чувствует себя намного лучше. Я подавила малярию хинином, а другая болезнь… – запнулась Робин, – поддается лечению ртутью. Меня всерьез беспокоит только его нога.

– Ты говорила, что он умирает, – спокойно напомнил Зуга.

Робин, не выдержав, фыркнула:

– Что ж, сожалею, что приходится тебя разочаровывать.

Лицо Зуги превратилось в бронзовую маску. С трудом сдерживая ярость, он хрипло процедил:

– Это недостойно тебя.

– Прости, – виновато потупилась она, потом глубоко вздохнула. – У отца сильный организм, он борется, а еда, лекарства и хороший уход сотворили чудеса. Думаю, если вернуть его в цивилизованный мир и доверить опытному хирургу, можно было бы вылечить язвы на ноге и даже срастить кость.

Майор долго молчал. Его лицо оставалось бесстрастным, лишь глаза выдавали борьбу чувств, происходившую в душе. Наконец он заговорил:

– Отец сошел с ума, ты сможешь исцелить его разум?

– Нет. – Робин покачала головой. – Тут все плохо, но при заботливом уходе в хорошей больнице можно вылечить тело, и он проживет еще много лет.

– Зачем? – спросил Зуга.

– Ему будет хорошо, он будет счастлив.

– И весь мир узнает, что наш отец, великий Фуллер Баллантайн, сумасшедший сифилитик? Не будет ли милосерднее оставить легенду незапятнанной? Или даже приукрасить ее, а не тащить обратно несчастное существо, больное и безумное, чтобы над ним потешались все враги!

– Для того ты и подчистил дневники? – Голос Робин звучал необычно резко, даже в ее собственных ушах.

– Опасное обвинение. – Зуга тоже терял контроль над собой. – Ты можешь это доказать?

– Зачем доказывать, я и так знаю.

– Он все равно не может идти с нами, – сменил тему Зуга.

– Сделаем носилки. – Она пожала плечами. – Носильщиков у нас предостаточно.

– Куда ты предлагаешь идти? Обратного пути через горы он не переживет, а дорога на юг не отмечена на карте.

– У отца в дневнике обозначен путь невольничьих караванов, он ведет прямо к побережью…

– А как же экспедиция? – перебил Зуга.

– Мы ставили целью отыскать Фуллера Баллантайна и представить отчет о работорговле, – отчеканила Робин. – Отец успешно найден, а фактов для отчета на дороге к побережью наберется предостаточно… Ах да, извини, я забыла про золото и слоновую кость. Это ведь самая главная цель, не так ли, дорогой братец?

– У нас есть обязательства перед попечителями, – упрямо нахмурился брат.

– И никаких обязательств перед несчастным больным человеком? – Робин театральным жестом указала на холм и топнула ногой, что было уже лишнее. Совсем выйдя из себя, она заорала: – Поступай как знаешь, а я забираю отца и отправляюсь на побережье, прямо сейчас!

– Нет, не забираешь!

– Да чтоб ты провалился, Моррис Зуга Баллантайн! Пошел к черту!

Ругательство доставило ей мрачное удовлетворение. Робин резко развернулась и зашагала прочь, увязая в песке длинными ногами в обтягивающих брюках.

Через два дня Робин была готова выступать. После ссоры у реки брат общался с ней с помощью записок, очевидно, чтобы в будущем иметь письменное оправдание своих действий.

Запрет брать с собой больного сопровождался полудюжиной аккуратно пронумерованных причин, по которым Робин следовало остаться. Она ответила коротким решительным отказом. После этого в маленькой потной ручке Джубы прибыло еще одно послание, составленное в высокопарных выражениях и предназначенное, как с горечью поняла Робин, главным образом для будущих читателей.

«Раз уж ты с такой настойчивостью придерживаешься своего безумного решения…» – начинал брат, далее предлагая ей взять с собой в качестве охраны весь отряд готтентотских мушкетеров, за исключением сержанта Черута, который выразил желание остаться с майором. Солдаты с капралом во главе должны были, как гласило письмо, «в целости и сохранности доставить тебя и твоего пациента на побережье и защитить в пути от любых опасностей».

Брат настаивал, чтобы Робин забрала с собой почти всех носильщиков. Себе он оставлял пятерых, не считая четырех оруженосцев – Мэтью, Марка, Люка и Джона.

Он отдавал сестре винтовку «шарпс» и все оставшиеся припасы, за исключением «определенного количества пороха и пуль, а также медикаментов, необходимых для выполнения дальнейших задач экспедиции, которые имеют первостепенное значение».

В заключение майор заново повторял все аргументы в пользу того, чтобы оставить отца в пещере на холме, и еще раз просил Робин пересмотреть свое решение. Она избавила его от необходимости снимать копию, просто вернув письмо с припиской: «Мое решение твердо. Я отправляюсь к побережью завтра на рассвете». В конце Робин поставила дату и расписалась.

На следующее утро, до восхода солнца, майор прислал на холм людей и носилки из тонких стволов дерева мопане, скрепленных сыромятными кожаными ремнями. Ложе носилок было сплетено из тех же ремней, нарезанных из кожи только что убитой антилопы. Чтобы беспокойный больной не вывалился, его пришлось привязать.

Доктор шла рядом с носилками, успокаивая безумного старика. Готтентотская охрана и носильщики ждали внизу, готовые выступать. Майор стоял чуть поодаль, на лице его не отражалось никаких чувств. Робин шагнула к нему.

– Теперь, милый братец, мы лучше знаем друг друга, – хрипло проговорила она. – Нам трудно ужиться вместе – не слишком удавалось раньше и едва ли удастся в будущем, но это не значит, что я тебя не уважаю… а люблю я тебя даже больше, чем уважаю.

Зуга вспыхнул и отвел взгляд Робин предполагала, что ее слова вызовут лишь неловкость.

– Я проверил, – сухо сказал он, – у тебя сто фунтов пороха, это даже больше, чем понадобится.

– Ты не хочешь попрощаться с отцом?

Он натянуто кивнул и подошел к носилкам, избегая смотреть на женщину машона, стоявшую рядом.

– До свидания, сэр, – официально кивнул он, наклонившись к Фуллеру Баллантайну. – Желаю вам быстрого безопасного путешествия и скорейшего выздоровления.

Сморщенное беззубое лицо повернулось к Зуге. Сероватый свет зари отражался на бритой голове бледными фарфоровыми отблесками, глаза, живые и подвижные, как у птицы, безумно сверкали.

– Господь мой пастырь, и не убоюсь зла, – чуть различимо прошамкал больной.

– Так точно, сэр, – серьезно кивнул майор, молодцевато отдавая честь, – в этом не может быть никаких сомнений.

Отступив на шаг, Зуга кивнул туземцам, и носилки двинулись навстречу бледному желто-оранжевому восходу.

Брат и сестра в последний раз стояли бок о бок, глядя на проходящую колонну. Прошли последние носильщики, рядом осталась только маленькая Джуба, и Робин порывисто обняла брата, пристально вглядываясь ему в глаза.

– Не могу поверить, – воскликнула она, – неужели мы так и расстанемся?

На мгновение плечи майора обмякли, но он снова чопорно выпрямился.

– Это не прощание, – буркнул он. – Я последую за тобой, как только выполню то, что необходимо. Мы снова встретимся.

Робин бессильно опустила руки, отстраняясь.

– Ну что ж, тогда до встречи, – печально кивнула она; брат упорно не проявлял душевной теплоты. – До встречи, – повторила она и пошла прочь.

Джуба двинулась следом за ней, догоняя караван.

Зуга стоял, прислушиваясь к стихающему пению носильщиков. Вскоре тишину нарушал лишь сладкоголосый хор африканских птиц, приветствующих новую зарю, да отдаленные завывания гиен.

В душе майора боролись противоречивые чувства. Он ощущал вину за то, что отпустил сестру, пусть даже с хорошим сопровождением, в опасный путь к побережью, и в то же время переживал, что ее отчет прибудет в Лондон первым. Между тем точность записей в дневниках старого Баллантайна весьма сомнительна, и еще неизвестно, можно ли на них полагаться. Однако сильнее всего было радостное облегчение: теперь он наконец отвечает только за себя и может не оглядываясь идти так далеко, как позволят крепкие ноги и несгибаемое упорство.

Он встряхнулся, скидывая с плеч груз вины и сомнений, и, полный радужных надежд, вернулся в покинутый лагерь, где ждал сержант Черут.

– От твоих улыбок дети плачут, – усмехнулся майор, – а уж от хмурой физиономии… Что тревожит тебя на сей раз, о, грозный истребитель слонов?

Маленький готтентот раздраженно кивнул на тяжелый металлический ящик, в котором хранились парадный мундир и шляпа.

– Ни слова больше, сержант, – предостерег Зуга.

– Носильщики жалуются, они так долго несли его…

– И понесут к воротам самой преисподней, если я захочу! – Сверкнув глазами, майор обернулся к кучке людей: – Сафари! – Мы выступаем!

Зуга был готов к существенным расхождениям между координатами, указанными в заметках отца, и теми, что он вычислял сам. При астрономических наблюдениях несколько секунд ошибки хронометра дают разницу во много миль, а потому майор не спешил радоваться, когда характерные детали ландшафта, попадавшиеся на пути, с невероятной точностью соответствовали картам, скопированным с дневников отца. Однако с каждым новым переходом сомнений оставалось все меньше: Умлимо и разрушенный город существуют на самом деле и находятся всего в нескольких днях пути.

Окружающая местность радовала глаз, хотя по мере продвижения на юго-запад по постепенно снижающемуся плоскогорью жара нарастала. Стояли последние дни долгого сухого сезона, увядшие травы золотились цветом спелой пшеницы, а деревья окрасились сотней разных оттенков, от красного и фиолетового до нежно-абрикосового. Многие совсем скинули листву и вздымали к небу старчески искривленные голые ветви, словно вымаливая милосердный дождь.

Величественные нагромождения серебристых кучевых облаков стали теперь пурпурными и свинцово-серыми, каждый день угрожая пролиться тропическим ливнем. Издали доносились чуть слышные раскаты грома, а по вечерам низко над горизонтом мелькали молнии, словно далеко на востоке сошлись в битве могучие воинства.

Стада крупной дичи стягивались к самым глубоким речным руслам и еще не иссякшим родникам, и численность диких животных поражала воображение. В одном из стад Зуга насчитал тридцать два жирафа, от матерого самца, почти черного от старости, чья голова поднималась над верхушками деревьев, до светло-бежевых пятнистых детенышей с непропорционально длинными ногами, скакавших прочь характерным, враскачку, галопом, задирая длинные хвосты с кисточками на конце.

На открытых местах встречались целые семейства носорогов. Самки подгоняли детенышей, толкая их в бок мордой, над которой торчал тонкий изящный рог. Тысячные стада капских буйволов сплошной черной массой текли по лесным прогалинам, облака светлой пыли вздымались к небу, словно пар от вулканической лавы.

Хватало тут и слонов – не было ни дня, чтобы охотники не наткнулись на свежий след. Через лес проходили настоящие дороги, слоны валили высокие деревья или, оставляя стоять, сдирали всю кору, и голые стволы истекали свежим соком. Земля была усыпана изжеванными ветками и пучками свежих, только начинающих вянуть листьев; огромные кучи волокнистого помета вздымались, как башни, – в них азартно рылись бабуины и упитанные коричневые фазаны в поисках полупереваренных орехов и других лакомых кусочков.

Ян Черут поднял голову от следа и задумчиво произнес:

– Большой самец, тяжело ступает на передние ноги. Клыки первый сорт, клянусь невинностью моей сестры.

Зуга не мог устоять перед соблазном.

– Ставка проспорена много лет назад, – вздыхал он, – но, пожалуй, придется рискнуть.

Вечером, отпилив бивни и спрятав в тайник, охотники забирали с собой в лагерь лишь огромное кровоточащее сердце. Оруженосцы несли на шесте кусок сырого мяса весом в сорок фунтов – пиршество для всего отряда. Из-за охоты экспедиция продвигалась медленно и не всегда по прямой, однако Зуга день за днем замечал на пути все новые ориентиры, указанные отцом.

Понимая, что цель близка, Зуга отказался преследовать трех больших слонов, что глубоко разочаровало Яна Черута.

– Никогда не бросай хорошего слона и охочую бабенку, – печально бормотал он, – кто знает, когда они попадутся в следующий раз.

Он не знал, чего ищет майор, и был немало озадачен. Зуга частенько ловил на себе испытующий взгляд живых узких глаз, однако готтентот дипломатично избегал прямых вопросов и в ответ на приказ майора бросить свежий след ограничился ворчанием.

Зато теперь заартачились носильщики. Возможно, старый Каранга упоминал об ужасной Умлимо у лагерного костра, а может быть, эти легенды давно передавались из уст в уста, хотя почти все нанятые туземцы были родом из долины Замбези, расположенной в сотнях миль к северу. Зуга достаточно изучил Африку и больше не удивлялся непостижимым, почти телепатическим, познаниям аборигенов о дальних местах и событиях. Как бы то ни было, впервые за много месяцев носильщики начали жаловаться на усталость и колючки в ногах.

Майор разгневался, подумывая о том, чтобы освежить в их памяти свое прозвище Бакела, то есть «кулак», однако понимал, что нежелание туземцев приближаться к гряде голых холмов на горизонте лишний раз подтверждает, что экспедиция идет по горячему следу.

Ночью он присел с сержантом в сторонке и стал объяснять, что к чему. Морщинистое желтое лицо болезненно исказилось.

– Nie wat! Ik lol nie met daai goed nie! – В суеверном ужасе маленький готтентот невольно перешел на голландский жаргон. – Ни за что! В такие дела я не лезу, – повторил он, спохватившись, по-английски.

Зуга насмешливо улыбнулся ему через пламя костра.

– Не узнаю тебя, Ян Черут. Ты же с голой задницей бежишь на раненого слона и отгоняешь его шляпой.

– Слоны – другое дело, – мрачно возразил Ян Черут, – а вот колдовство… – Внезапно он приободрился и весело прищурился, как озорной гном. – Все равно кто-то должен остаться с носильщиками, а то они растащат все добро и сбегут домой.

Зуга оставил людей в лагере у маленькой мутноватой лужи в часе ходьбы от ближайшего гранитного холма. Рано утром, когда на земле еще лежали длинные тени, а трава не высохла от росы, он наполнил водой эмалированную флягу, смочив ее толстую войлочную обшивку, подвесил на пояс полный кисет с порохом, мешок с провизией и зашагал вперед с тяжелым слоновым ружьем на плече.

Впереди высились купола из жемчужно-серого гранита, гладкие, как колено, полностью лишенные растительности. Майор с замирающим сердцем взбирался по редколесью, размышляя о предстоящей задаче.

С каждым шагом холмы, казалось, поднимались все выше, ущелья между ними становились глубже и опаснее, колючий кустарник забивал расселины все плотнее. По этим непроходимым местам можно было блуждать месяцами, у отца хотя бы был проводник… Однако в конце концов все оказалась настолько просто, что Зуга разозлился на себя за несообразительность.

«Даже Мзиликази, кровавый тиран, шлет ей свои дары», – писал отец в дневнике.

Глазам внезапно открылась ровная вытоптанная дорога, на которой могли свободно разойтись два человека. Путь уверенно устремлялся с запада в лабиринт гладких гранитных холмов. Несомненно, именно здесь проходили посланцы короля матабеле.

Поднявшись на первый пологий склон, дорога неожиданно углубилась в ущелье между скалами и, сузившись, запетляла среди огромных гранитных валунов. По сторонам рос густой кустарник: колючие ветви тесно сплелись над дорогой, образуя полутемный туннель, по которому приходилось пробираться пригнувшись.

Ущелье было таким глубоким, что на его дно не проникали лучи солнца, но от нагретых гранитных стен шел жар, как от открытой печи. Зуга взмок, пот холодными каплями щекотал бока. Кустарник постепенно стал реже, ущелье сузилось, сжатое сходящимися скальными стенами. В этих воротах, созданных самой природой, горстка воинов с копьями могла бы сдерживать целый полк. Высоко над головой, на уступе скалы, виднелась небольшая крытая листьями сторожевая хижина, в неподвижный знойный воздух отвесно подымался голубой дымок сигнального костра, однако никаких признаков часового не наблюдалось.

Майор оперся на ружье и перевел дух, украдкой осматривая утесы в поисках врагов, готовых осыпать незваного гостя градом камней. В раскаленном ущелье царила тишина, не слышалось ни пения птиц, ни стрекотания насекомых, и это подавляло сильнее, чем невыносимая жара. Зуга запрокинул голову и громко крикнул вверх, в сторону сторожевой хижины. Эхо запрыгало по скалам, затем стихло до смущенного шепота и сменилось той же зловещей тишиной. «Последним белым человеком, прошедшим по этой дороге, был «Меч Господень» собственной персоной, и шел он далеко не с добрыми намерениями», – с горечью подумал Зуга. Едва ли того, кто следует за ним, встретят как героя.

Майор закинул ружье за плечо и двинулся к гранитным воротам. Что бы ни поджидало за ними, оставалось лишь идти вперед. Узкий проход был выстлан хрустящим серым песком с крупинками слюды, которые сверкали, как алмазы, даже в сумраке. Коридор плавно изгибался, не позволяя видеть ни входа, ни того, что впереди. Зуге захотелось ускорить шаг: место чересчур походило на западню, и он сдерживался, чтобы походкой не выдать страха и нерешительности.

За поворотом гранитные стены широко раздвигались. С одной стороны по гранитному утесу струился небольшой ручеек, с тихим журчанием вливался в естественный каменный бассейн и, переполняя его, бежал дальше. Зуга вышел из каменного прохода и огляделся. Перед ним расстилалась уютная долина в полмили шириной и примерно вдвое длиннее. Берега ручья поросли свежей зеленой травой.

В середине долины сбились в кучку хижины, аккуратно крытые листьями, поблизости ковырялись в земле несколько тощих кур. Майор спустился по склону к деревне. Все жилища были покинуты, но совсем недавно – даже каша в горшках не остыла.

Три самые большие хижины оказались битком набитыми сокровищами – кожаными мешками с солью, железными инструментами и оружием, слитками красной меди и грудами небольших слоновьих бивней. Очевидно, это и были дары, предназначенные оракулу, – подношения богам дождя, плата за проклятие, наложенное на врага, или за смягченное сердце кокетки.

Отсутствие запоров и охранников убедительно свидетельствовало о власти Умлимо и ее вере в собственное могущество. Однако если верить дневнику Фуллера Баллантайна, «грязная полуночная ведьма», как он ее называл, была давным-давно мертва и ее разбитый череп, обглоданный гиенами, выбелило жаркое африканское солнце.

Пригнувшись, Зуга вышел через низкую дверь последней хижины на солнечный свет. Он снова окликнул, но не получил ответа. Люди здесь безусловно обитали, и много, но вступить с ними в контакт и выяснить точное местонахождение «гробницы царей» было не так-то просто.

Опершись на длинное ружье, майор окинул взглядом крутые скалы и заметил тропу. Дорога, проходившая сквозь деревню, тянулась по долине, затем по дальнему склону и обрывалась у гранитного утеса, где виднелось отверстие пещеры, рассекавшее основание скалы узкой горизонтальной щелью, похожей на лягушачий рот.

Зуга вкарабкался по пологому склону к пещере. Мешок с провизией и флягу он оставил в деревне и шел налегке, рослый и гибкий. Его борода золотилась на солнце, и ни один тайный наблюдатель не сомневался, что это вождь и великий воин, достойный уважения.

Наверху он остановился – не от усталости, подъем был вовсе не тяжел, – чтобы осмотреться. Устье пещеры достигало в ширину ста шагов, а до потолка можно было дотянуться рукой. Дальше дорогу перекрывала стена из обтесанных гранитных блоков, пригнанных друг к другу так плотно, что между ними нельзя было просунуть лезвие ножа. Стену явно строили умелые каменщики, но в незапамятные времена: кое-где блоки обрушились и валялись грудами, открывая темные проходы.

Тропа вела в один из таких провалов и исчезала во мраке. Вход выглядел не слишком гостеприимно. Если войти, свет останется у него за спиной, а глаза не успеют привыкнуть к темноте. Что, если внутри поджидает воин с топором или копьем? Вглядываясь в зловещую тьму, майор почувствовал, что его первоначальный энтузиазм остывает. Он сложил ладони рупором и выкрикнул на языке матабеле:

– Я пришел с миром!

Ему ответили почти сразу. Тоненький детский голосок прозвучал прямо за плечом, совсем рядом.

– Белый – цвет траура и смерти, – послышались слова на том же языке.

Майор в замешательстве огляделся. Никого. Сердце тревожно заколотилось. Долина за спиной была пустынна и безмолвна – ни человека, ни животного. Казалось, голос исходит из воздуха.

У Зуги пересохло во рту, от страха вдруг зачесалось все тело. Внезапно с утеса над головой раздался другой голос:

– Белый – цвет войны.

На сей раз это был голос древней старухи, скрежещущий и пронзительный. Зуга поспешно задрал голову – склон утеса был голым и гладким. Сердце колотилось в груди, как птица в клетке, горло сжалось от страха.

– Белый – цвет рабства, – прозвенел над головой мелодичный девичий голос, нежный и текучий, как журчание ручейка.

«И заговорила она голосами Вельзевула и Белиала, Азазела и Велиара, всего мириада воплощений Сатаны», – писал отец. Зуга почувствовал, как его ноги наливаются свинцом от суеверного ужаса.

– Белый орел низверг каменных соколов! – загрохотал в пещере густой бас, гулкий, как рев быка.

Зуга набрал в грудь побольше воздуха, чтобы овладеть непокорным телом. Память воскресила воспоминания детства – брайтонский пирс воскресным августовским днем; вцепившись в руку дяди Уильяма, мальчик зачарованно смотрит на фокусника, который оживил куклу, и та говорит тоненьким писклявым голоском, а ей кто-то отвечает из коробки, в которой не уместится даже кролик…

Зуга расхохотался – так громко и раскатисто, что сам себе удивился.

– Оставь свои фокусы для детей, Умлимо. Я пришел с миром, чтобы говорить с тобой, как мужчина.

В темноте за обрушенной стеной послышался легкий шелест. Шаги босых ног по каменному полу?

– Смотри, Умлимо! Я иду без оружия.

Он отстегнул кисет с порохом и бросил к ногам, потом положил сверху слоновое ружье. Затем, выставив напоказ пустые ладони, шагнул к провалу и переступил порог.

В ушах загремел грозный рык леопарда. Дикий и яростный, звук вселял ужас, но на этот раз майор не дал себя обмануть, даже не сбился с шага. Пригнувшись под козырьком, он вошел в пролом и выпрямился по другую сторону стены.

С минуту он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, чтобы различать хотя бы стены. Ни голоса, ни звериный рев больше не раздавались. Где-то впереди, в глубине, виднелся слабый огонек, который помогал обходить груды щебня и упавших камней, что местами почти доставали до низкого потолка. Огонек становился все ярче – Зуга понял, что это солнечный луч, бьющий из потолка сквозь узкую трещину.

Взглянув вверх, он оступился и выставил руку, но коснулся не камня, а чего липкого и податливого. Раздался треск, что-то посыпалось. С трудом удержавшись на ногах, Зуга пригляделся. С пола таращил пустые черные глазницы человеческий череп, скулы которого обтягивала высохшая, как пергамент, кожа.

Зуга содрогнулся. То, что он принял за кучу камней и щебенки, было на самом деле грудой человеческих останков. Горы высохших трупов громоздились до самого потолка, перегораживали проходы, заполняли самые глубокие впадины. Сквозь разрывы темной высохшей кожи и сгнившие лохмотья одежды тускло белели кости.

«Мерзостный склеп» – так писал об этом месте Фуллер Баллантайн.

Зуга брезгливо обтер руку, коснувшуюся мертвой плоти, и снова двинулся на свет. Через несколько шагов он ощутил запах дыма и человеческого жилья и еще какой-то запах: сладковатый, похожий на мышиный, но трудно определимый. Пол пещеры уходил вниз. Обогнув скалистый уступ, Зуга увидел впереди небольшой природный амфитеатр с полом из гладкого гранита.

В центре площадки горел небольшой костер. Пахучий дым наполнял воздух пряным ароматом и медленной спиралью поднимался к трещине в гранитном потолке, клубясь в луче света молочной голубизной. В дальней стене виднелись и другие проходы, ведущие в глубь горы, но внимание Зуги было приковано к женщине, сидевшей у огня, поджав ноги.

Не сводя с нее глаз, майор неторопливо спустился на дно каменного амфитеатра.

Женщина у костра, молодая и гибкая, совсем не походила на «грязную ведьму». Такой прекрасной женщины Зуга не встречал ни в Африке, ни в Индии, ни в северных странах. Гордо посаженная голова красовалась на длинной царственной шее, как черная лилия на стебле. Черты лица напоминали древнеегипетские скульптуры – прямой тонкий нос и огромные миндалевидные глаза над высокими скулами. Зубы были мелкими и ровными, линия губ вызывала в памяти створки пурпурной морской раковины. Стройное обнаженное тело, длинные ноги и тонкие изящные руки с розовыми ладонями, небольшие высокие груди идеально сферической формы. Узкая талия переходила в круглые бедра и упругие ягодицы, повторяя изгибы венецианской вазы. Широкий треугольник лобковых волос рассекала глубокая впадина, и оттуда, словно крылья экзотической бабочки, появляющейся на свет из мохнатой куколки, бесстыдно выглядывали малые губы.

Зуга приблизился к костру. Женщина устремила на пришельца бездонные темные глаза и грациозно повела тонкими длинными пальцами. Зуга покорно опустился на корточки напротив.

Женщина подняла стоявший рядом калебас и плеснула немного молока в глиняную чашу, потом отставила сосуд из выдолбленной тыквы в сторону. Зуга ожидал, что она предложит чашу ему, но женщина не шевельнулась, продолжая смотреть на него загадочным взглядом.

– Я пришел с севера, – нарушил молчание Зуга. – Люди зовут меня Бакела.

– Твой отец убил ту, что была до меня, – произнесла женщина.

Точеные губы едва шевелились, но сила и глубина голоса свидетельствовали о навыках опытного чревовещателя. Казалось, умолкшие звуки еще долго висели в воздухе, и майор понял, кто говорил с ним голосами ребенка и девушки, воина и дикого зверя.

– Он был болен, – ответил Зуга.

Он не стал спрашивать, откуда жрице известно, чей он сын, однако понял, что Умлимо – наследственная должность. Титул верховной жрицы передается от матери к дочери из поколения в поколение, и эта великолепная женщина – нынешняя его носительница.

– Болезнь в крови лишила отца рассудка. Он не ведал, что творит, – объяснил Зуга.

– Так говорило пророчество.

Звуки голоса жрицы отразились от стен пещеры и угасли; на долгие минуты наступила тишина. Женщина не шелохнулась.

– Вот это… – наконец произнес майор, указывая на покрытые пылью останки, – кто они, что с ними случилось?

– Народ розви, – ответила женщина, – они умерли от огня и дыма.

– Кто принес огонь?

– Черный бык с юга – ангони.

Зуга молчал, представляя себе страшные картины – толпы людей бегут как дичь перед загонщиками, пробираясь в убежище, в святое место; женщины прижимают к груди младенцев, оглядываясь туда, где колышутся кисточки на кожаных щитах воинов-амадода и высокие перья их головных уборов; беглецы лежат в темноте и прислушиваются к стуку топоров и крикам осаждающих, которые рубят деревья и сваливают их у входа в пещеру. Потом треск пламени, удушливые клубы дыма, вопли умирающих, а снаружи, по ту сторону деревянной баррикады, превратившейся в стену огня и дыма, – крики и смех вражеских воинов.

– Пророчество говорило и об этом, – произнесла Умлимо и снова замолчала.

В тишине раздался еле слышный шелест, словно сухой лист прошуршал по черепице крыши. Зуга обернулся.

Из темной глубины пещеры вытекало что-то черное, похожее на ручеек крови. Медленно приближаясь, оно отражало свет костра множеством мелких искорок. У Зуги мурашки побежали по коже. Раздувая ноздри, он глубоко вдохнул тот же сладковатый мышиный запах, который ощущал и раньше, но только сейчас узнал.

Это был запах змеи.

Майор застыл от ужаса. Змея была толщиной с руку и такая длинная, что хвост ее терялся в дальних закоулках пещеры. Между тем голова чудища скользнула в круг оранжевого света. Чешуя блестела, как цветное стекло, глаза, лишенные век, смотрели на гостя немигающим взглядом. Безгубый рот раскрылся в зловещей улыбке, и из него, подрагивая, выглянул черный шелковистый язык, впитывая запах человека.

– Боже милостивый! – хрипло прошептал майор, опуская руку на рукоять охотничьего ножа, висящего у пояса.

Умлимо по-прежнему не шевелилась.

Страшная голова оторвалась от камня и опустилась в чашу с молоком.