Любовь, только любовь Бенцони Жюльетта
– Тогда… почему же вы всегда отказывали себе… и мне?
Гарен ответил не сразу. Опустив голову на грудь, он глубоко задумался. Потом, решившись, вскинул голову.
– Это старая печальная история, но вы вправе узнать ее. Около тридцати лет тому назад… в этом месяце, точнее, исполнится двадцать восемь… я был юным шестнадцатилетним балбесом, который мечтал лишь о битвах и красивых девушках. Я лопался от гордости, потому что, служа стременным у графа Неверского, будущего герцога Иоанна, я готовился сопровождать его в крестовом походе. Вы слишком молоды и не слышали об этой сумасшедшей авантюре, когда целая армия молодых буйных рыцарей из Франции, Германии и даже Англии отправилась на венгерские равнины, чтобы по призыву короля Сигизмунда сражаться с неверными турками. Во главе этой кавалькады из десятков тысяч молодых мужчин были граф Жан и молодой маршал Бусико. Это была блестящая, но бешеная армия. Возраст воинов колебался от восемнадцати до тридцати лет, все были роскошно экипированы и, как и я, одержимы. Когда армия уходила из Дижона, направляясь к Рейну, 30 апреля 1396 года, казалось, что речь шла о каком-то гигантском турнире. Золото, серебро, сталь блестели на солнце, шуршали на ветру шелка, и каждый заранее рассказывал о будущих необыкновенных подвигах, которые он совершит… в честь своей прекрасной дамы и ради славы. Я был, как все…
– Значит… вы были влюблены? – спросила Катрин.
– Ну конечно… А как же? Ее звали Мари де ла Шенель, ей было пятнадцать лет, и она была, как вы, блондинка, может быть, чуть темнее, и, конечно, не такая красивая! Мы отправились, и я избавлю вас от длинного рассказа об этой печальной экспедиции, в которой молодость и неопытность привели нас к катастрофе. Не было никакой дисциплины. Каждый из нас думал лишь о личной славе, не заботясь об общем благе, и не слушал увещеваний венгерского короля Сигизмунда, которого пугали наши дикие выходки. Он, в отличие от нас, знал своего противника, этих неверных, знал их силу и стойкость. Турками командовал их султан Байязид по прозвищу Ильдерим, что значит «молния». И поверьте, он вполне заслуживал это прозвище. Его янычары набрасывались молниеносно на ту цель, которую указывал им султан, и неожиданность нападения играла огромную роль. Мы столкнулись с войсками Байязида Ильдерима под Никополисом. Разгром был полный. И не от недостатка храбрости, ибо рыцари дикой армии проявляли чудеса героизма. Никогда еще земля не видела такой доблести. Но когда спустился вечер 28 сентября, восемь тысяч христиан оказались в плену у султана, из них около трехсот воинов принадлежали к самым знаменитым фамилиям Франции и Бургундии: Жан Марш, Энгерран де Куси, маршал Бусико – почти все те, кто остался жив. Но и со стороны турок потери были так велики, что султан пришел в ярость. Большинство пленников были растерзаны на месте… и мне никогда не забыть эту кровавую бойню. Благодаря заступничеству графа Жана я избежал сей участи, и нас отправили в столицу Байязида, в Брусс, по другую сторону Мраморного моря. Там нас заперли в старой крепости, где мы ожидали огромного выкупа, которого потребовал султан. Мы провели там долгие месяцы, и я смог залечить свой глаз, пробитый стрелой. Но жестокий урок, который мы получили, не успокоил нас, меня, во всяком случае. Тюрьма и бездействие мне были в тягость. Внутри крепости мы свободно передвигались, и я воспользовался этим, чтобы поволочиться за дочерьми бея. Мысль была совершенно безумная. Меня поймали, когда я пытался перелезть через стену сада, заковали в цепи и повели к бею. Он хотел сразу же отрубить мне голову, но граф Жан, узнав о происшедшем, вмешался. Не без труда ему удалось сохранить мне жизнь! Но меня все-таки отдали в руки палачу, чтобы я поплатился за свое преступление. Из его лап я вышел живым, но перестал быть мужчиной! Мою рану залечивали по тогдашнему обычаю, как поступали с евнухами в гаремах: меня по горло закопали в песок на несколько дней! Я чуть не умер… но мой час еще не настал. Я вернулся во Францию, нашел там своих… и позволил Мари де ла Шенель выйти замуж за другого…
Катрин расширенными от ужаса глазами молча смотрела на своего мужа, как будто видя его впервые. В ней не осталось и следа гнева, только бесконечная жалость переполняла ее сердце. Она понимала теперь те страдания, которые пришлось пережить ее супругу. Затем тяжелая тишина сменила спокойную и медленную речь Гарена. Ее нарушали только капли воды, падавшие со свода темницы. С судорожно сжатым горлом Катрин напрасно подыскивала слова, которые бы не оскорбили ее собеседника, ибо она догадывалась, что чувствительность Гарена в этот момент была как у человека, с которого заживо содрали кожу. И все-таки она заговорила первая, сдержанно, с каким-то неосознанным уважением:
– А герцог знал о вашей беде, когда приказал вам взять меня в жены?
– Разумеется! – ответил Гарен с горькой улыбкой. – Только граф Жан знал о моем позоре, и он поклялся, что сохранит это в тайне. Герцог же узнал об этом случайно, когда однажды в сражении я был ранен. Мы были одни, эскорт был далеко. Он сам перевязал меня, спас, приказав быстро доставить в надежное место. Но он узнал… Он тоже обещал сохранить мою тайну. И он сдержал слово… Но, вспомнив об этом, решил женить меня на вас. Именно в первую ночь после нашей свадьбы я начал ненавидеть его, когда увидел, как вы были прекрасны. Вы были так хороши! И вы хотели от меня… невозможного, того, чего я был навеки лишен! А я, я любил вас как сумасшедший, каким я чуть было не стал…
Голос его охрип, он отвернулся. Но в дрожащем свете факела Катрин увидела слезу, единственную слезинку, скатившуюся по его небритой щеке и исчезнувшую в жесткой щетине… Потрясенная, она бросилась на колени перед этим закованным в цепи мужчиной, достала свой платок и нежно вытерла мокрый след от его слезы.
– Гарен, – прошептала она, – почему вы мне не сказали этого раньше? Почему молчали? Разве вы не поняли, что я могла помочь вам? Клянусь, что, если бы я знала эту ужасную историю, никогда герцог не дотронулся бы до меня, никогда я не заставила бы вас пройти такой позор, такую варварскую пытку!
– И вы, дорогая, были бы не правы! Вы созданы для любви, для счастья и для того, чтобы дарить жизнь. Со мной ваша жизнь зашла в тупик…
Теперь гнев Катрин сменил адресата. Теперь он обратился против Филиппа, против его холодного и жестокого расчета, жертвой которого стал Гарен. Как мог он воспользоваться такой тайной, которую случайно открыл? И внезапно вся злость ее пропала.
– Я не могу оставить вас здесь умирать! – быстро прошептала она. – Надо что-то делать… Этот человек, ваш тюремщик… Он любит золото. Если предложить ему много, он выпустит вас, если вы обеспечите ему безопасность в дальнейшем… Послушайте, у меня нет денег, но есть драгоценности, все те, что вы дарили мне, даже черный бриллиант. Каждое украшение представляет большую ценность для такого человека, как он…
– Нет! – внезапно оборвал ее Гарен. – Ничего не говорите больше! Я благодарю вас за эту мысль, продиктованную вашим добрым сердцем и вашим чувством справедливости, но я не хочу больше жить! По правде сказать, осудив меня на смерть, Филипп Машфэн и его эшевены оказали мне услугу. Вы не представляете, до какой степени я устал от жизни…
Глаза Катрин обратились на руки Гарена, зажатые в кандалах. Они производили впечатление таких хрупких и покинутых.
– Свобода!.. – прошептала молодая женщина. – Свобода – это прекрасно! Вы еще молоды, полны жизни, богаты, если хотите. То, что мне удалось спасти, позволит вам жить безбедно где-нибудь далеко, не здесь. У вас начнется новая жизнь.
– А что я буду делать в этой жизни? Продолжать терпеть эти сладостные и невыносимые танталовы муки, думая о вас? Оставаться как закованный Прометей, съедаемый живьем орлом желания, бесконечного, до самой старости? Нет, Катрин, благодарю вас! Я помирился с вами, во всяком случае, я надеюсь, что это так. Теперь я могу умереть, и, поверьте, я умру счастливым!
Она попробовала еще уговорить его в отчаянии от того, что конец его был так близок. Все это казалось ей ужасно, чудовищно, несправедливо! И она уже забыла, что из-за него ей пришлось претерпеть не менее жестокие муки. Но на лестнице послышались шаги, потом голоса двух мужчин.
– Идут! – проговорил услышавший это Гарен. – Тюремщик и священник, который хочет исповедать меня перед смертью. Вам надо уходить. Прощайте, Катрин… простите меня за то, что я не смог сделать вас счастливой. И вспоминайте меня иногда в своих молитвах. А я умру с вашим именем на устах.
Его израненное лицо застыло. Слезы брызнули из глаз Катрин. Она нервно заломила руки.
– Не могла бы я что-нибудь сделать для вас? Мне бы так хотелось…
Внезапно единственный глаз Гарена оживился.
– Может быть, – очень тихо прошептал он. – Послушайте! Я не боюсь ни виселицы, ни пыток… меня страшат только поношения. Меня потащат по улицам, как дохлое животное – в пыли, под ногами толпы, под улюлюканье и плевки сброда… вот чего я боюсь! Если вы сможете избавить меня от этого, я буду молиться за вас перед лицом Господа…
– Но как?
В это время дверь в темницу отворилась, пропуская Руссота и монаха, чьи руки были спрятаны в длинных рукавах сутаны, а лицо закрыто капюшоном.
– Пора! – сказал тюремщик, обращаясь к Катрин. – Я и так слишком надолго вас оставил. Но добрый отец ничего не скажет. Идемте…
– Еще минуту! – вскричал Гарен. Потом, подняв умоляющий взгляд на молодую женщину, он проговорил: – Прежде чего окончить свою земную жизнь, я хотел бы еще раз выпить пинту боннского вина… того, что так хорошо готовит Абу… Попросите этого человека позволить мне выпить этого вина!
Руссот грубо расхохотался и похлопал себя по ляжкам.
– Чертов бургундец! Ты не хочешь сдохнуть, не выпив последний стаканчик? Это я понимаю! Боннское вино, я тоже его люблю!
– Сын мой! – проговорил возмущенно монах. – Такие мысли накануне встречи с Господом…
– Назовите это лучше «последнее прости» земле, которая так прекрасна! – с улыбкой возразил Гарен.
Катрин промолчала. Она поняла, чего хотел Гарен. Она направилась к двери в сопровождении тюремщика, но на пороге обернулась. Она увидела, что взгляд мужа все еще направлен в ее сторону, и на этот раз он был полон такой любви и отчаяния, что она зарыдала.
– Прощайте, Гарен… – прошептала она в слезах.
И из глубины темницы до нее долетел голос узника:
– Прощайте, Катрин…
Она бросилась из темницы на лестницу, но на первой же ступеньке обернулась к тюремщику:
– Сколько ты хочешь, чтобы исполнить последнее его желание?
Тюремщик не колебался. В его мрачных глазах светилась жадность.
– Десять золотых дукатов!
– И ты клянешься, что он получит свое вино? Берегись, если обманешь меня!
– Клянусь своей бессмертной душой, что отдам ему это вино!
– Хорошо. Держи золото. Та женщина, что ждет меня наверху, скоро вернется и принесет кувшин.
Десять золотых монет перешли из руки Катрин в грязную ладонь тюремщика, и она поспешила поскорей подняться наверх. Во дворе она встретила Сару, которая ходила взад и вперед возле двери.
– Пойдем, – просто сказала она.
Едва вернувшись в дом Эрменгарды и даже не сняв плаща, она приказала позвать Абу и рассказала ему о последней воле Гарена.
– Он попросил принести ему боннского вина. Но он просит яду, чтобы избежать позора. Можете ли вы помочь ему?
Мавр выслушал молодую женщину, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Он кивнул головой.
– Я понял. Попросите принести мне пинту вина, и я через какое-то время верну его вам.
Сара отправилась за вином и передала его арабу. Он удалился в свою комнату и скоро вышел оттуда, неся тот же кувшин с вином. Он отдал его Катрин.
– Возьми, – сказал он. – Вот то, о чем ты меня просила. Прикажи сразу же отнести его к нему.
Катрин с любопытством и страхом посмотрела на темно-красную жидкость, наполнявшую сосуд.
– И… он не будет страдать? – спросила она неуверенно.
Абу-аль-Хаир с грустной улыбкой покачал головой:
– Он уснет… и больше не проснется. Достаточно будет и половины этого вина. Иди!
Сара резким движением выхватила кувшин из рук Катрин.
– Дай!.. – сказала она. – Это не должно проходить через твои руки…
Спрятав кувшин под своей накидкой, цыганка скрылась на лестнице дома. Катрин и лекарь остались одни. Через какое-то мгновение Абу подошел к молодой женщине и кончиками пальцев дотронулся до ее глаз.
– Ты плакала! – установил он. – А слезы выгнали желчь, которая отравляла твое сердце. Ты однажды найдешь мир и спокойствие.
– Я не верю! – вскричала Катрин. – Как забыть все это? Все так ужасно, так несправедливо!
Абу-аль-Хаир пожал плечами и направился к двери. На пороге он остановился:
– Время позволяет забыть горе, гасит месть, смиряет гнев и уносит ненависть, и тогда прошлое уходит.
Когда начался день 6 апреля 1424 года, Катрин, проведшая остаток ночи в молитвах, встала у узкого окна, выходящего на улицу. День был серый, и завеса мелкого дождя окутала город своей грязной пеленой. Но, несмотря на непогоду и ранний час, люди уже толпились у Дома с обезьяной в ожидании обещанного кровавого спектакля. Молитва помогла молодой женщине. Она нашла в ней поддержку и покой, которые она давно потеряла. От всего сердца она просила Божьего милосердия для человека, чью тайну она наконец узнала. Печальную тайну страдания и позора! Она знала, что теперь она сможет думать о нем с долей нежности. Поскольку она поняла его, Гарен стал ей дорог. Только одно мучило ее: выполнил ли тюремщик ее просьбу?
Движение в толпе вывело ее из задумчивости. Пикет лучников с топориками у плеча в мокрых блестящих касках появился на улице, окружая человека, уже в годах, но очень могучего, в котором она с содроганием узнала палача Жозефа Бленьи. Он пришел за осужденным…
Когда вновь прибывшие остановились у Дома с обезьяной и зашли туда, сердце Катрин сильней забилось под черным шерстяным корсажем. Она боялась вдруг увидеть среди лучников живого Гарена. Уже подъехала к дому лошадь грязно-белого цвета, запряженная в телегу, на которой возвышалась решетка из грубо оструганного дерева, куда должны были поместить заключенного, чтобы провезти его по городу. Возгласы удовлетворения послышались в толпе…
Прошло несколько минут, показавшихся Катрин бесконечными. Она скорее почувствовала, чем увидела рядом с собой Сару и Эрменгарду. С улицы послышались удивленные возгласы, перешедшие в гневные крики.
Появился Жозеф Бленьи. На его руках виднелось мертвенно-бледное полуобнаженное тело мужчины, которое он грубо бросил в телегу. Это было тело Гарена, и Катрин прикусила кулачок, чтобы не закричать.
– Он мертв! – проговорила Сара.
Палач привязывал веревками всего лишь труп – толпа не ошиблась. Вот что вызвало ее разочарование и гнев. Смотреть, как повесят мертвое тело, которое уже не способно страдать, было неинтересно.
Три женщины, стоявшие у окна, перекрестились. Но рука Сары вдруг застыла.
– О, посмотрите! – вскричала она, показывая на открывшуюся дверь в Дом с обезьяной. Двое стражников вынесли другое неподвижное тело, в котором Катрин с удивлением узнала тюремщика Руссота. Она в то же мгновение поняла, что произошло в тюрьме перед казнью. Тюремщик Руссот передал отравленное вино Гарену, но не смог удержаться, чтобы не попробовать его. Он заплатил своей жизнью за это.
– Он тоже мертв! – сказала Катрин.
Она услышала спокойный голос Абу-аль-Хаира, который неслышно подошел сзади:
– Тем лучше! По крайней мере, нам нечего опасаться, что он заговорит.
Но Катрин не слышала его. Все свое внимание она сосредоточила на Жозефе Бленьи. Палач закончил привязывать тело к решетке. Одной рукой он взял под уздцы лошадь, в другую – кнут, который был у него за поясом, и хлестнул им лошадь. Телега двинулась через толпу. Решетка соскользнула, слегка подпрыгнув, в жирную грязь улицы, и мертвое тело сразу стало черным. Голова и ноги свешивались с телеги.
Дождь припустил с новой силой. Затуманенными от слез глазами Катрин провожала волочащееся под улюлюканье толпы тело того, кто волею судьбы был связан с ней и кто умер от невозможной любви…
Миссия Яна ван Эйка
Роскошная фландрская осень одела в золото и пурпур старые деревья, распростершие свои ветви над черной водой канала. Еще яркое солнце задержалось на остроконечных крышах и цветных стенах домов Брюгге. Но стало уже свежо, и окна были закрыты. Из всех труб вился дымок и, растворяясь в воздухе, уходил в облака, летящие в бледно-голубой лазури неба. Ветер потихоньку срывал листья, и они, медленно кружась, опускались на черную воду. Чувствовалось, что скоро наступит безмолвие зимы…
В доме Катрин тоже горел огонь. Он весело пылал в камине большого зала, в котором находились хозяйка и художник. Вот уже два часа, как Катрин позировала. Она устала, и мурашки стали пробегать по ее рукам и ногам. Выражение ее лица изменилось, и художник заметил это.
– Почему вы не сказали мне, что устали? – спросил он, улыбаясь, что так шло его худому лицу.
– Потому что вы работаете с таким увлечением, что мне было совестно вас прерывать, маэстро Ян. Вы удовлетворены?
– Больше, чем я могу выразить словами. Вы лучшая модель, которую я знаю… На сегодня хватит. Еще один сеанс, и все будет прекрасно.
Художник бросил свою кисть в большую фаянсовую вазу зелено-белого цвета, где уже стояли добрых два десятка других, и отошел от мольберта, чтобы взглянуть на свою работу. Его серо-голубые глаза переходили с картины на молодую женщину.
Она сидела в кресле на возвышении. Широкие складки ее длинного бархатного платья, перехваченного золотым поясом, свисали с импровизированного трона. Ее декольте не было украшено никакими драгоценностями, зато на лбу сверкал узкий золотой обруч с жемчугами и аметистами, удерживающий копну белокурых волос, разбросанных по плечам. В руках, положенных на колени, она держала скипетр в виде лилии тонкой работы.
Ван Эйк облегченно вздохнул:
– Я спрашиваю себя, когда я устану писать вас, Катрин?.. Если я не ошибаюсь, это уже третий портрет? Но какой художник может устать от такой красоты?
Катрин в ответ тоже вздохнула. Она спокойно спустилась с возвышения, положила на стол свою лилию и подошла к поставцу, где выстроились разноцветные кубки венецианского стекла и высокий графин с золотым декором. Она наполнила два кубка испанским вином, протянула один художнику, а второй с улыбкой поднесла к своим губам.
– Ну что вы, Ян!.. Не начинайте все снова… Сейчас вы станете мне говорить, что я – единственная в мире, а еще через мгновение, что страстно любите меня. А я вам отвечу то же, что всегда. Тогда зачем же?
Ван Эйк пожал плечами и одним глотком осушил бокал.
– В надежде, что однажды вы ответите по-другому. Вот уже три года, Катрин, три года, как герцог Филипп сделал меня своим личным художником, назначил камердинером, три года я вижу вас рядом с ним, обожаю вас и страстно люблю. Это так долго – три года…
Катрин сняла усталым жестом свой золотой обруч, оставивший красную полоску на ее челе, и небрежно бросила его рядом с лилией, как какую-то пустячную вещь.
– Я знаю… Вот уже три года я живу рядом с Филиппом как дрессированная собачка, как предмет роскоши, который украшают из гордости… Самая красивая дама Запада! Вот титул, который мне пожаловал тот, кого зовут Великим герцогом того же Запада. Три года… А в действительности, Ян, нет более одинокой женщины, чем я.
Она грустно улыбнулась художнику. Это был мужчина лет тридцати, с умным, но очень холодным лицом. Длинный прямой нос, тонкие, крепко сжатые губы, светлые, едва видные брови над глазами навыкате делали его похожим на государственного деятеля, а не на художника. И тем не менее это был великий художник. Равным ему был только его брат Юбер, умерший два года назад в Генте… Мало кто подозревал, что в этом худом высокомерном человеке таилось такое пламя страсти, чувственности и любви к прекрасному, скрываемое за саркастической улыбкой… Но Катрин была среди тех, кто знал это… С тех пор как ей его представили, он преследовал ее, полный жгучей и робкой страсти… Казалось, этой необыкновенно прекрасной женщине художник мог простить все, все позволить. Даже бросить свое сердце к ее ногам, если она этого захочет. Она имела право на все, потому что она была сама красота. И порой Катрин хотелось уступить этой страсти, которую ничто не могло поколебать. Но она устала от любви…
После смерти Гарена прошло четыре года, но каждый из них Катрин помнила, как будто это было вчера. Она часто вспоминала свой отъезд из Дижона несколько дней спустя после той драмы, которая сделала ее вдовой. Для того чтобы избавить ее от людского любопытства, столь жестокого по отношению к жене повергнутого казначея, Эрменгарда поспешила поскорей увезти подругу из города. Они уехали вместе с Сарой в тот самый день, когда кирка разрушителей коснулась стен прекрасного особняка на Пергаментной улице, который был символом богатства Гарена. Оглянувшись, Катрин увидела, как люди начали снимать позолоченные флюгера в виде фигурок дельфинов на крыше дома. Она резко отвернулась, сжав губы, которые вдруг задрожали. Пергаментная улица была одной страницей ее жизни, которую ей хотелось скорей перевернуть, ибо прощальный взгляд мужа, брошенный ей перед казнью, преследовал ее. Если бы они оба не были жертвой рока, преследовавшего их, то что ждало их? Возможно, они были бы счастливы.
В Дижоне она оставила лишь сожаления. Даже ее мать и дядя уехали с улицы Грифонов, чтобы окончательно поселиться в Марсане. Дядюшка Матье было достаточно богатым, чтобы жить на своих землях, но не хотел быть затворником, как он сам выражался. Лоиза была в монастыре Тар, Ландри – в Сен-Сене. Что касается Эрменгарды, то смерть вдовствующей герцогини нанесла ей чувствительный удар. Она тоже решила уехать и поселиться в своем поместье в Шатовиллене.
– Я буду растить вашего ребенка, – сказала она Катрин. – Его высокое происхождение требует соответствующего воспитания. Он станет рыцарем или знатной дамой…
Мысль о ребенке, который должен был вскоре появиться на свет, казалось, совсем не радовала Катрин, в отличие от Эрменгарды. В душе графини проснулись чувства бабушки, и мысль о том, что она будет нянчить внука, приводила ее в восторг. Наверное, потому, что ей больше некого было любить. Муж ее жил при дворе Филиппа и вел себя слишком вольно для своих лет. «Он никогда не поймет, что он уже не молодой человек, а женщины – это самое утомительное, что может быть», – философски говорила графиня. Но это ее почти не печалило. Уже давно их не связывали чувства любви. Что касается их сына, то он воевал где-то в армии Жана Люксембургского, и она его редко видела. Он был большой любитель фехтования. «Это от возраста и происхождения», – говорила о нем Эрменгарда. Ребенок Катрин, который должен был родиться, был для нее спасением, он скрасит ее одиночество в деревне, ибо она окончательно решила поселиться в Шатовиллене и управлять твердой рукой своими крестьянами.
За высокими стенами крепости, так похожими на хозяйку своей надежностью, Катрин вела спокойную жизнь, в которой она так нуждалась. Этот феодальный замок, чьи серые башни отражались в спокойных водах реки, стал для нее тихой гаванью, где она проводила долгие вечера, глядя на закат над верхушками деревьев. Здесь августовским утром, после тяжелой ночи, полной страданий, Катрин родила на свет мальчика, которого при крещении нарекли Филиппом… Эрменгарда сияла от радости, глядя на то, как кормилица, выбранная из тысячи других, пеленает младенца. Она радовалась больше Катрин, у которой материнское чувство не проснулось. Ей не хотелось иметь от Филиппа ребенка. Любовь к нему была скорее чувственной. Он притягивал ее, заставлял быстрее биться сердце, наполнять его счастьем в момент любовных свиданий, но она никогда не бредила им, не горела страстью и жаром, как к Арно. И отсутствие герцога не слишком трогало ее.
Однако, когда он приехал в Шатовиллен примерно месяц спустя после рождения ребенка, она обрадовалась. Филипп излучал какой-то магнетизм, и Катрин убедила себя, что он наполнит ее жизнь. Он бросился к ее ногам, чтобы вымолить прощение за то, что так долго не приезжал, клялся, что любит ее как никогда, и страстно доказал это в первую ночь приезда. Катрин почувствовала, как она оживает в его объятиях. Глубокие бурные чувства, которые он умел пробудить в ней, снова возродили в ней вкус к жизни, кокетство, желание быть красивой.
Он, однако, не скрывал от нее, что собирается снова жениться. В ноябре он венчается с графиней Бонн д'Артуа, много старше его, вдовой его дяди, графа Неверского, убитого в битве при Азенкуре. Бонн была спокойной, нежной и болезненной, но этот брак был нужен Бургундии. И Филипп жертвовал собой, женясь на своей тетке.
– Ты не должна меня ревновать к ней, – убеждал он Катрин. – Я люблю и буду любить только тебя. И отныне ты всегда будешь рядом со мной. Ты будешь отныне придворной дамой герцогини, если хочешь…
Катрин из гордости отказалась. Она не хотела служить днем женщине, проводя ночи с ее мужем. Она добилась разрешения остаться на некоторое время у Эрменгарды. Филипп согласился. 30 ноября 1424 года он женился на Бонн Неверской в Мулен-Анжильбер, но уже через несколько дней он мчался к своей любовнице, умоляя ее вернуться к нему. Но и на этот раз она отказалась. Ей нравилась ее жизнь в деревне, общество Эрменгарды, и она все больше привязывалась к своему ребенку. Но дни новой герцогини Бургундии были сочтены. Не прошло и года, как она умерла, 17 сентября 1425 года, снова оставив Филиппа вдовцом и без законного наследника. Тогда он почти силой увез Катрин из ее тихой ссылки, сделал ее своей приближенной и всемогущей звездой, вокруг которой вращался самый блестящий двор Европы.
Он вернул ей в сотни раз умноженным все то, чего она лишилась во время процесса над Гареном. Она стала графиней де Бразен, чтобы маленький Филипп унаследовал ее титул, стала хозяйкой замка Шенов, вверх от Дижона, получила во владение небольшой дворец в Брюгге, земли, новые украшения, блестящие туалеты и любовь Филиппа, который не изменил себе. Он преклонялся перед ее красотой, которую прославлял, устраивая балы и турниры в ее честь.
Катрин была любима, обожаема, щедро одариваема и должна была быть счастлива. Но счастья не было, и в течение четырех лет, в тиши ночи лежа под пологом своей постели, она спрашивала свое сердце, но оно молчало. Ее окружала любовь мужчин, которые забывали ради нее даже страх перед ревностью Филиппа. Но она никому не отвечала взаимностью. Некоторые, добиваясь ее взгляда, улыбки, погибали на дуэлях. Она не испытывала к ним ничего, кроме жалости. Эта жалость никогда не перерастала в любовь. И даже в объятиях Филиппа, принимая его поцелуи, она скучала. Она больше не испытывала страсти, как это было вначале, дрожа под его умелыми ласками.
Только один человек мог разбудить спящее сердце прекрасной графини. Но о нем она запрещала себе и думать. Он был далеко, женат, недоступен, потерян для нее навсегда, этот Арно, одно имя которого болью отдавалось в ее душе.
Ян ван Эйк не прерывал молчания молодой женщины. Стоя у камина, она молча смотрела на огонь сквозь жидкий рубин своего бокала. И она была исполнена такой грации, что художнику снова захотелось взяться за кисти и начать новую картину. Он улыбнулся про себя, подумав, что «Дева с бокалом вина» может быть хорошо принята. Но он не любил, когда Катрин вот так в мыслях отдалялась от него. А в последнее время это случалось все чаще.
Он хотел заговорить, когда вошел слуга, одетый в фиолетовую ливрею, украшенную серебром. Бесшумно скользя по сверкающему полу с желтыми звездами и голубыми химерами, он подошел к молодой женщине и доложил, что мессир де Сен-Реми просит принять его. Катрин вздрогнула, как будто пробудившись от размеренного голоса слуги, и приказала пригласить гостя.
Ван Эйк вздохнул:
– Сейчас мы битый час будем выслушивать последние сплетни двора. Я ненавижу этого неисправимого болтуна и хочу откланяться.
– Нет, останьтесь! – попросила Катрин. – Когда есть кто-то рядом, он не решается ухаживать за мной.
– И он тоже! – вздохнул художник. – Я спрашиваю себя, моя дорогая, есть ли хоть один мужчина, достойный своего имени, во Фландрии и Бургундии, который не был бы более или менее влюблен в вас? Ну хорошо, я остаюсь!
В это время появился Сен-Реми, элегантный, роскошный, как и обычно, широко улыбаясь хозяйке. Для этого визита законодатель бургундской моды выбрал наряд цветов осени. Сквозь многочисленные разрезы полудлинного бархатного камзола цвета опавших листьев проглядывала парча, расцвеченная золотыми и пурпурными нитями. Узкие штаны были ярко-красного цвета, а шляпа в тон наряду была украшена золотыми листьями, такими же, как на рукоятке кинжала, висевшего на поясе дворянина. Ярко-красные башмаки с загнутыми носами дополняли наряд Сен-Реми и, меняя походку, делали его похожим на селезня. Он принес с собой дыхание свежего воздуха улицы, и мир этой большой теплой комнаты был взорван.
Сен-Реми рассыпался в любезностях, превознося красоту Катрин, похвалил начатую картину, с видом знатока осмотрел золото и серебро, выставленные в поставцах, вихрем пронесся по комнате, затем уселся в кресло, приняв из рук Катрин бокал вина.
– Итак, мессир посланник, – воскликнул он, – вы снова собираетесь в путь? Я завидую вам, ей-богу, ведь вы едете в теплые края, а мы, бедные северяне, остаемся здесь ждать зимы.
– Как, ван Эйк? Вы покидаете нас? – удивленно вскричала Катрин. – Но вы мне ничего не говорили!
Художник залился краской, бросив на гостя взгляд, полный упрека.
– Я как раз хотел сообщить вам это, – проговорил он хрипло, – когда пришел мессир Сен-Реми…
Молодой советник тоже покраснел, поглядывая то на Катрин, то на художника.
– Насколько я понимаю, – сказал он смущенно, – меня опять подвел мой длинный язык…
Катрин бесцеремонно прервала его. Она направилась к художнику и, подойдя, посмотрела ему прямо в глаза.
– А куда вы направляетесь, Ян? Вы оба слишком много сказали, чтобы не разбудить мое любопытство. Я не должна знать о вашей миссии? Ведь вас посылает монсеньор Филипп, не правда ли?
Уже не в первый раз Филипп Бургундский использовал в качестве дипломата своего придворного художника. Артистическая чувствительность натуры ван Эйка позволяла ему выполнять самые деликатные поручения суверена. Он пожал плечами:
– Да, он посылает меня в качестве легата. Я бы предпочел, чтобы он сам поставил вас в известность об этом, но вы все равно рано или поздно узнаете. Герцог направляет меня в Португалию. Я должен обратиться к королю Португалии Иоанну I и сделать предложение о возможном браке инфанты Изабеллы и…
Он остановился, не решаясь продолжать. Тогда Катрин тихо закончила его фразу:
– Инфанты Изабеллы и герцога Бургундского! Послушайте, друг мой, уж не считаете ли вы меня столь глупой? Я знаю, что ему надо жениться снова, чтобы иметь наследника. Я уже давно жду этой новости. И я нисколько не удивлена. Зачем столько словесных предосторожностей?
– Я боялся причинить вам боль. Любовь герцога к вам огромна, а этот брак будет лишь браком по расчету. Инфанте больше тридцати лет, говорят, она красива, но так говорят обо всех принцессах и…
– Хватит, хватит! – оборвала его снова Катрин, уже со смехом. – Вот вы уже выступаете адвокатом. Не надо бить себя кулаком в грудь. Я лучше всех знаю чувства его светлости Филиппа… и свои тоже. И вы нисколько не огорчили меня. Поговорим о более серьезных вещах: если вы уезжаете, то когда закончите мой портрет?
– Я уеду лишь к концу месяца, у нас еще есть время…
Новость, которую принес Сен-Реми, взволновала ее больше, чем она предполагала, ибо вся ее жизнь должна была теперь измениться. Она со времени смерти второй жены Филиппа всегда знала, что придет день и ему надо будет выбрать новую герцогиню. Могущество герцога Бургундского все прибывало, все ему удавалось, его владения увеличивались. Недавно победой закончилась война с Голландией, которую он вел против своей буйной кузины Жаклины Люксембургской, героини авантюрного романа. Потерпев поражение, прекрасная графиня должна была сделать Филиппа своим наследником. К тому же граф де Намюр, земли которого должен был унаследовать герцог, был тяжело болен. При таком состоянии нужно было иметь наследников. Внебрачные дети, которых прижил Филипп от своих многочисленных любовниц, не могли претендовать на наследство.
Но если бы Катрин знала, что скоро другая женщина займет место на троне рядом с Филиппом, она бы заранее приняла серьезное решение: уступить место, уйти. Вот уже три года, как любовь Филиппа сделала ее некоронованной королевой, хозяйкой и звездой двора. Ее гордость противилась тому, чтобы стать простой любовницей, хотя и фавориткой. Пришло время принять решение. Но какое? Лучше всего было бы вернуться в Бургундию. Сначала в Шатовиллен. Она уже два года не видела своего сына, которого Эрменгарда воспитывала с таким благоговением. Сейчас ей стало не хватать ее ребенка.
– О чем вы задумались, Катрин? – спросил Сен-Реми. – Мне кажется, вы сейчас далеко от нас. Ван Эйк хочет откланяться, а вы даже его не слышите.
Она извинилась, улыбаясь:
– Простите меня! До завтра, Ян… Закончим поскорей этот портрет, потому что вы тоже торопитесь…
Художник ничего не ответил и грустно покачал головой. От него не ускользнула нервозность Катрин. Он низко склонился к ее руке, которую она ему протянула.
– Как получилось, что мне дали такое поручение, так огорчившее вас… – проговорил он, – за которую я отдал бы жизнь, лишь бы ни одна слезинка не выкатилась из ваших глаз! Какая ирония судьбы!
– Да нет же. Спокойно поезжайте в Португалию. Напишите прекрасный портрет инфанты и с честью выполните вашу миссию. Мне нисколько не больно, уверяю вас. Я без сожалению покину двор, ибо я устала от него. А по возвращении вы знаете, где найти меня. Мы навсегда останемся друзьями.
Он с сожалением отпустил ее руку, которую на мгновение задержал в своей, и, не сказав больше ни слова, удалился. Жан де Сен-Реми, не вставая с места, посмотрел на него с улыбкой.
– Пусть меня повесят, если он не влюблен в вас без памяти! Но такой художник и не мог остаться равнодушным к вашей красоте… Не смотрите на меня так, моя дорогая! Я догадываюсь, о чем вы подумали: этот Сен-Реми, носитель дурных вестей, должен был бы уйти вместе с ван Эйком. Нет-нет, не возражайте: это вполне естественно. И если я допустил такую бестактность и остался, это значит, что у меня есть что еще сообщить вам… нечто совсем неотложное.
– Вы тоже собираетесь уезжать?
– Конечно, нет! Однако я знаю, как вы умеете принимать быстрые решения. И я догадываюсь, что вы как раз сейчас думаете об этом, а мне совсем не хочется бежать за вами на край света. Вы самая неуловимая, самая непредсказуемая и… самая обожаемая из всех!
– Пощадите, Жан! – проговорила Катрин рассерженно. – Сегодня я не намерена выслушивать никаких мадригалов. Оставьте, прошу вас, мою красоту, мое обаяние… Вы не представляете, как я устала выслушивать одно и то же. Если не ван Эйк, то вы, если не вы, то Руссе, Ланнуа, Тулонжон… и даже Николя Ролен, взявший привычку приходить и просиживать здесь долгие часы.
– Конечно, чтобы вознаградить себя за жизнь с такой набожной женой, как Гигонн де Сален. Невеселая жизнь у нашего канцлера. Но я хочу рассказать вам не о нем, а о себе…
– Захватывающе! – пошутила Катрин с улыбкой.
– Хм… захватывающе – слишком сильно сказано! Интересно, может быть. Итак… – Говоря это, Жан де Сен-Реми встал и потянулся всей своей длинной фигурой. – Итак, меня зовут Жан Лефевр де Сен-Реми. Мне тридцать два года, я богат, здоров, владею землей, довольно знатен… и я вас страстно люблю, так, как только один из Сен-Реми может любить. Хотите ли вы стать моей женой? Вы вдова – значит, вы свободны.
– И… в бездействии на какое-то время? – закончила Катрин насмешливо. – Мой милый Жан, я вам очень признательна за вашу любовь и ваше предложение. Вы решили: она останется одна, я предложу ей имя, серьезное положение, буду ей хорошим мужем… Не так ли? Я всегда знала, что вы мне друг…
– Как вы можете говорить о дружбе, когда я без конца кричу вам о своей любви?..
– Вот поэтому я и не выйду за вас замуж. Я сделаю вас несчастным, ибо вы любите меня. Это было бы нечестно с моей стороны – предложить вам лишь руку. Этого недостаточно!
Горестное выражение появилось на лице молодого человека. Даже его великолепный плюмаж вдруг поблек.
– Я люблю вас, и мне этого достаточно, – проговорил он хрипло. – Конечно, я не претендую на то, чтобы заменить герцога Филиппа. Вы любите его и…
Катрин резко оборвала его:
– Вы прекрасно знаете, что это неправда! Ведь вы мой друг. Я действительно не могла определить то чувство, которое я испытываю к нему. Боюсь, что это… нечто приземленное! Я не могу больше любить, Жан, даже если бы очень хотела… и вы об этом хорошо знаете!
Наступило молчание. Приближалась ночь, и темнота постепенно заливала комнату, где они находились. Освещенным оставался лишь тот угол у камина, где стояла Катрин. Сен-Реми отступил в тень. Ему показалось, что между ним и этой прекрасной женщиной прошел какой-то призрак. Молодой человек не забыл поединок у стен Арраса и рыцаря, который так безумно взволновал эту необыкновенную молодую женщину. И он прошептал через силу:
– Я понимаю! Это тот, другой? После стольких лет вы никак не можете забыть Мон…
– Молчите! – сухо оборвала его Катрин. – Я не хочу слышать это имя! – Она вдруг задрожала, и Сен-Реми увидел в ее фиалковых глазах такое отчаяние, что он испугался. Но гнев Катрин уже прошел. – Простите меня! – глухо прошептала она. – Я расстроена… Оставьте меня сейчас, друг мой! Вы говорите мне о любви, а я отвечаю вам глупостями. Придите ко мне… вскоре.
Она протянула ему свою ледяную руку, к которой он приложился губами. Он казался таким расстроенным, таким потерянным, что Катрин мило улыбнулась ему, чтобы успокоить, сама взволнованная теми чувствами, какие питал к ней этот беззаботный мальчик.
– Приходите в другой раз, – сказала она, – когда я буду не так нервничать. И вы сможете мне снова сказать, как любите меня.
– И снова просить вашей руки?
– Почему бы и нет?.. Если не боитесь отказа. Доброй ночи, мой друг.
Когда он вышел, Катрин облегченно вздохнула. Наконец она была одна. Ей была приятна темнота, которая ее окружала. Она подошла к овальному окну и открыла одну из створок, украшенных выбранным ею гербом – синяя химера на серебристом поле, увенчанная графской короной. Свежий ветер ворвался в комнату и развеял ее распущенные волосы. Внизу была черная вода канала, в которой отражались как в зеркале огни соседних домов. Поднимался ветер, кружа падающие листья. На башне послышался голос стража, заглушая слабый звук лютни, доносившийся из дома напротив. Время было столь мирным, что Катрин хотелось побыть у окна и слушать шумы города, приглушенные сгустившейся темнотой. Но время шло, а Филипп собирался прийти к ней ужинать. Она с сожалением закрыла окно как раз в тот момент, когда дверь открылась и в комнату вошла Сара, неся тяжелый бронзовый канделябр с двенадцатью свечами, освещавшими ее бесстрастное лицо. В походке цыганки было что-то торжественное. Она хмурила брови под высоким головным убором из накрахмаленных кружев. Сара поставила канделябр на сундук из черного дерева с инкрустацией и, взяв одну из свечей, обошла комнату, зажигая другие светильники.
В ее движениях было что-то неестественное, что сразу заметила Катрин.
– Что случилось? – спросила она. – Почему ты такая?
Сара повернулась к ней, и Катрин увидела ее вытянувшееся лицо.
– Из Шатовиллена прибыл гонец, – сказала она бесцветным голосом. – Заболел ребенок. Графиня Эрменгарда просит тебя приехать…
Она больше ничего не сказала. Просто осталась стоять, глядя на Катрин… Молодая женщина побледнела. Ей никогда не приходило в голову, что с маленьким Филиппом может что-нибудь случиться. Все письма Эрменгарды были полны благодарности Богу за его отличное здоровье, красоту и ум. Но Катрин слишком хорошо знала свою подругу, чтобы понять, что если она зовет ее, значит, ребенок действительно тяжело болен. Что-то сжало горло Катрин. Она вдруг поняла, как далеко он от нее, сколь многое ее от него отделяет, и угрызения совести зашевелились в ее сердце. Она не упрекала себя, что оставила сына. Он был с Эрменгардой, которая его обожала, она просто уступила просьбам своей подруги. Она упрекала себя за то, что недостаточно его любила. Он был рожден ею, а она могла месяцами жить вдали от него. Она встретилась взглядом с Сарой.
– Мы поедем на рассвете, – сказала она, – как только откроют ворота. В доме останется Тьерселен. Прикажи приготовить вещи…
– Перрина уже занимается этим.
– Нам нужны будут хорошие лошади и трое вооруженных слуг. Этого будет достаточно. В дороге мы будем останавливаться как можно реже. Вещей возьми немного. Если мне что-то потребуется, я пошлю за ними…
Голос Катрин был спокоен и ровен, ее указания точны. Напрасно Сара искала на ее лице следы волнения. Жизнь при дворе научила молодую женщину скрывать свои чувства, как бы ни были сильны бури, бушевавшие у нее в душе.
– А что… на сегодня? – спросила еще Сара.
– Придет герцог. Я скажу ему, что уезжаю. Накрой на стол и помоги мне одеться.
В комнате Катрин, напоминавшей ларец из светло-розового генуэзского бархата с массивными серебряными украшениями, уже находились Перрина и две другие служанки, укладывавшие сундуки. На большой кровати лежало, ожидая свою хозяйку, платье из белого атласа, расшитое мелким жемчугом. Филипп любил видеть Катрин в белом, и в те моменты, когда он бывал у нее, он не хотел, чтобы на ней были тяжелые придворные туалеты… Когда она принимала его, то надевала простые платья и распускала по плечам волосы.
Оставив женщин заниматься своим делом, она прошла в туалетную комнату, где уже была приготовлена ванна, и, быстро раздевшись, погрузилась в воду. Догадываясь, что ей надо будет успокоить нервы, Сара бросила в воду горсть лепестков вербены. Катрин на мгновение забылась в теплой воде, стараясь не думать о больном ребенке. Она чувствовала усталость, но голова оставалась ясной. Не странно ли, что в тот день, когда она узнала о разлуке с Филиппом, ей надо уезжать? Как будто судьба подавала ей знак. Пора было расставаться. Она останется на некоторое время в Шатовиллене, чтобы затем решить, куда направиться…
Выйдя из воды, она позволила Саре закутать себя в тонкую белую простыню, специально нагретую у огня, и энергично растереть. Но когда цыганка принесла ей ларец с редкими благовониями, которыми она обычно умащивала ее, Катрин ее остановила:
– Нет, только не сегодня. У меня болит голова.
Сара не стала настаивать, а взгляд ее на мгновение задержался на молодой женщине, сбросившей простыню.
– Одень меня, – просто сказала она.
Пока Сара ходила за ее платьем, Катрин стояла перед зеркалом, но даже не взглянула на свое тело. Вот уже какое-то время вид своего красивого тела не приносил ей той радости, которую она испытывала раньше. Желание, которое оно всегда вызывало у Филиппа, говорило ей, что она была хороша как никогда. Материнство сделало ее тело более зрелым, уничтожив остатки детской угловатости. Талия ее, которую Филипп мог обхватить ладонями, оставалась столь же тонкой, но бедра расширились, а грудь налилась, продолжая необыкновенно чистую линию плеч. Золотистая кожа была шелковистой, вся она была гибкой и упругой, и Катрин знала свою власть над самым могущественным человеком Запада. В ее объятиях Филипп оставался все тем же бешеным любовником, как в первые дни… но все это стало вдруг для Катрин безразличным.
Не говоря ни слова, Сара накинула ей через голову платье, так что атлас скользнул по ее обнаженному телу и окутал его широкими складками. Холод шелка вызвал у Катрин дрожь. Она так побледнела, что Сара вдруг прошептала:
– Хочешь, я пошлю во дворец и сообщу, что ты больна?
– Бесполезно. Надо, чтобы сегодня вечером я увиделась с ним. Да уж и поздно. Вот он!
И действительно, за дверью послышались шаги, потом мужской голос обратился к служанкам, находившимся в комнате. Дверь в ванную комнату открылась, и Филипп с порога прокричал:
– Исчезните, Сара!.. Я хочу обнять ее! Три дня без тебя… Три дня я выслушивал жалобы эшевенов Брюсселя. Целая вечность!
Сара, сделав короткий реверанс, вышла, а герцог подошел к Катрин, обнял ее и начал целовать.
– Сердце мое… жизнь моя… моя королева… моя фея с золотыми волосами… любовь моя, – шептал он как молитву, а губы его покрывали поцелуями ее глаза, губы, грудь, широко открытую большим декольте ее платья. – Каждый раз, как я вижу тебя, ты кажешься мне все прекрасней… такой прекрасной, что сердце мое порой сжимается от боли.
Почти задыхаясь, Катрин билась в его руках, ласкавших ее. Он казался веселым и влюбленным больше, чем всегда. Он пытался снять ее платье, но она слегка оттолкнула его.
– Нет, Филипп, не сейчас.
– О, почему же? Я так спешил к тебе, любовь моя, что ты должна простить мне мое нетерпение. Ты ведь знаешь, какое пламя ты разжигаешь в моей крови, и не должна сердиться… Катрин… моя ласковая Катрин, ты впервые отталкиваешь меня. Ты больна? Мне кажется, ты очень бледна…
Он отодвинул ее от себя, чтобы лучше рассмотреть, потом взволнованно снова прижал ее к своей груди, сжав ладонями ее тонкое лицо и заглядывая в него. Две слезинки внезапно покатились по щекам Катрин. Она закрыла глаза.
– Ты плачешь? – в испуге вскричал Филипп. – Но что случилось? Любимая, сердце мое… я никогда не видел тебя плачущей.
Он был так встревожен, что сам чуть не плакал. Его тонкие губы дрожали возле ее виска.
– Мне надо уехать, – прошептала она. – Эрменгарда вызывает меня… Заболел ребенок…
– Серьезно?
– Я не знаю, но… наверно! Эрменгарда не звала бы меня из-за простого недомогания. Я вдруг испугалась, Филипп… Время нашего счастья прошло.
Он ласково баюкал ее на руках, потом понес к кровати и усадил, а сам опустился на колени у ее ног на полу, покрытом толстым персидским ковром.
– Не говори глупостей, – сказал он, беря обе руки молодой женщины в свои. – Ребенок болен, но он не умирает. Ты же знаешь, что Эрменгарда ухаживает за ним, как за своим. Я понимаю твое беспокойство, но мне жаль тебя отпускать. Когда ты едешь?
– На рассвете…
– Хорошо, договорились. Эскорт будет у твоего дома еще раньше. Да-да, я настаиваю… Путь длинный, а дороги становятся все более опасными. Иначе я буду волноваться. Но… Прошу тебя, не расставайся со мной надолго. Я буду считать дни…
Катрин отвернулась, попробовала освободить свои руки, но Филипп их крепко держал.
– Может быть, я пробуду в Бургундии дольше, чем ты думаешь. Может быть, я больше не вернусь во Фландрию, – проговорила она медленно.
– Как? Но почему?
Она нагнулась и обхватила ладонями его худое лицо с тонкими благородными чертами.
Читать бесплатно другие книги:
