«Русская верность, честь и отвага» Джона Элфинстона: Повествование о службе Екатерине II и об Архипелагской экспедиции Российского флота Кош Алекс
Многие англичане числились в экспедиции волонтерами, а потому их имена и послужные списки сложнее обнаружить в источниках, так как не все из них получали жалованье и потому их имена не упоминаются в документации о выплатах или о спорах по задержке выплат после отъезда Элфинстона из Архипелага. Несмотря на детальные инструкции Элфинстона о суммах, которые, согласно контрактам, должны были получать британские моряки, их материальное положение в его отсутствие оказалось ненадежным изза отказа со стороны адмирала Спиридова эти контракты соблюдать.
По замечаниям Элфинстона, между русскими и английскими моряками и особенно между английскими лоцманами и командирами судов напряженные отношения усугубились после Чесменской победы (с. 478). Русские отказываись исполнять приказы англичан, а те не сдерживались, упрекая в «трусости» и недостатке флотских навыков своих русских соратников. Чтобы свести к минимуму возможные конфликты, Элфинстон даже раздумывал о расторжении заключенных им контрактов с английскими моряками. Таким образом, несмотря на свои заявления о «беспристрастности», Элфинстон оказался надежным покровителем соотечественников, озабоченным судьбами тех из них, кто был в его подчинении. А потому он с удовольствием пересказал замечание турок о том, что «если бы не горстка англичан, русские и не нашли бы пути в Средиземное море, и не смогли бы атаковать османов» (с. 419).
Весной 1771 г. по возвращении в Петербург Элфинстон встретился еще с одним британцем, принятым на Российский флот Екатериной II. Им был Чарльз Ноулс (Ноульс)162. Его прибытие в Россию, организованное главой российской лондонской миссии А. С. Мусиным-Пушкиным, стало реализацией давнего желания императрицы приобрести в Российский флот британского флотоводца, не в России, а еще в Британии получившего адмиральский чин.
Чарльз Ноулс действительно был замечательным приобретением для Российского Адмиралтейства. Прослуживший в Британском королевском флоте с четырнадцатилетнего возраста, он блестяще проявил себя в качестве инженера. Он поднимался по ступеням британской флотской иерархии и даже был назначен губернатором Ямайки (1752–1756). В 1765 г. ему был пожалован титул баронета, он стал контр-адмиралом Королевского флота, и предполагалось, что он вскоре станет преемником лорда-адмирала Эдварда Хока163. Но в 1770 г. Ноулс оставил королевскую службу, чтобы отправиться в Россию и прослужить в ней с 1771 по 1774 г.
В отличие от Элфинстона Ноулс прибыл в Россию как гражданское лицо и занял пост генерал-интенданта. В связи с его приездом в Россию указывалось, что из уважения к нейтралитету Британии в Русско-турецкой войне Ноулсу пришлось покинуть Британский королевский флот и ему было запрещено командовать эскадрой164. В военных действиях Русско-турецкой войны Ноулс в отличие от Элфинстона действительно участия не принимал. В 1772 г. он лишь совершил поездку в Яссы, где должен был содействовать созданию дунайской флотилии для поддержки армии П. А. Румянцева165.
С именем Ноулса в России связаны важные технические достижения. Его планы по обновлению российских верфей, судоремонтной базы и береговых служб, по усовершенствованию конструкции новых кораблей и осуществлению многочисленных исправлений на действующих судах снискали ему славу «второго отца российского флота»166. В числе его наиболее впечатляющих инженерных нововведений были усовершенствования Кронштадтского канала, устройство в нем новых сухих доков и серии затворов167.
Как и Элфинстон, получив щедрое вознаграждение за согласие служить в России, Ноулс, казалось бы, принес серьезную пользу Российской империи, но и он по непроясненным причинам всего через три года потерял расположение Екатерины и в 1774 г. покинул Санкт-Петербург. Его биографы подозревают за этим политическую подоплеку и интриги. Некоторые считают, что против Ноулса сыграли его расследования о денежных расходах на нужды флота, а также самоуверенные предложения относительно реорганизации Адмиралтейства168. Однако в отличие от истории с Элфинстоном, вклад Ноулса никогда не вызывал сомнений ни у современников, ни у потомков, а историки флота лишь расходятся в вопросе о том, какое вознаграждение Ноулс заслужил за его службу во благо российского флота169. Сам Ноулс дополнительного вознаграждения от российского двора не требовал. Впрочем, он умер вскоре после возвращения в Англию.
План Джона Элфинстона по подготовке его эскадры к походу опирался на целый ряд полученных в Британии знаний и навыков. Элфинстон понимал, что его задача заключается в том, чтобы передать русским свои знания о навигации и технике, так как «по небрежению или невежеству», как он часто повторял, в России явно многого недоставало для успешной подготовки и продвижения в походе170. Чтобы совершить длительный морской переход в Восточное Средиземноморье, Элфинстон хотел получить на свои корабли последние технические новинки, появившиеся в Британии после Семилетней войны, а также использовать новейшие достижения в медицине, которые могли сохранить здоровье и жизни его подчиненных. Элфинстон прилежно записывал каждое свое решение, касающееся подготовки к походу, от предложений по исправлению судовых конструкций до текущих вопросов снабжения провизией и такелажем. Все это дает возможность оценить, как он намеревался устранять обнаруженную им «российскую отсталость», опираясь на знакомые ему британские образцы.
Джон Элфинстон и его поколение британских моряков стали важными трансляторами знаний о морском деле, передав свой опыт и умения от флота одной страны флоту другой171. Первая тетрадь «Повествования» Элфинстона посвящена как раз описанию его усилий по подготовке к предстоящему походу. Корабли ремонтировали и загружали преимущественно в Кронштадте на главной базе Балтийского флота, но постоянные проблемы с поставками заставляли командующего нередко отправляться и в столицу. Раз за разом, наблюдая пристани и доки Кронштадта, Элфинстон сокрушался по поводу «разрухи» («shattered condition»), которая царила в доках, на складах и на кораблях; он не скупился на обвинения в том, что многое вовсе «прогнило» и стало непригодным к службе. Элфинстона поражало и то, что первая эскадра Архипелагской экспедиции, которой командовал адмирал Г. А. Спиридов, не оставила на складах Кронштадта даже пеньки для работ конопатчиков и подготовки такелажа, не лучше дело обстояло и с парусиной для шитья новых парусов. Элфинстон вовсе не случайно выказывал удивление таким состоянием дел, зная, что Россия снабжала пенькой и льняным полотном всю Европу, тогда как в главном военном порту Кронштадте перед походом ему пришлось закупать пеньку через английского посредника (с. 125).
В Петербурге и Кронштадте, как, впрочем, и во время похода в Копенгагене и Портсмуте, Элфинстону, рвавшемуся в бой и мечтавшему поскорее выйти в море, приходилось месяцами согласовывать детали починки кораблей своей эскадры, требовать необходимых конструктивных изменений, разгрузки и кренгования судов, укрепления обшивки кораблей и фрегатов.
Опытный капитан Королевского флота, Джон Элфинстон, безусловно, владел навыками кораблестроения: на такие навыки Адмиралтейств-коллегия обращала серьезное внимание, приглашая британских офицеров. Он вполне доказывал свою компетентность и в российском Кронштадте, и в иностранных портах, где обращался к «лучшим» корабельным мастерам, добивался постановки «опасных кораблей» в сухие доки и призывал бригады плотников и конопатчиков для необходимых починок и профилактики. Этот британец настойчиво старался доказать русским, что его опыт сформировался в результате длинных походов, а не, как у русских, «редких летних поездок по Балтике» (так, вероятно, Элфинстон пытался высмеять опыт адмирала Спиридова, ревность к которому не давала ему покоя!).
Из опыта своих длительных походов в Атлантике он знал о важности правильной укладки провизии и балласта и неспроста бранил русских за подобные упущения (с. 128). В отношении своих российских сослуживцев и подчиненных Элфинстон часто в самом буквальном смысле использовал слово «backwardness» (т. е. отсталость, замшелость), когда писал о неготовности в Кронштадте парусов, мачт, корабельных снастей для его эскадры.
Противоположностью Кронштадту представлялся Элфинстону Портсмут. Портсмут казался идеальной гаванью, где исполняются приказы, где любые запасы и материалы быстро доставляются, где корабли исправляют, а также правильно оснащают и нагружают.
Стремление к принятию всех возможных технических усовершенствований стало к концу XVIII в. ide fixe в Британии, а главная и важнейшая из мировых верфей XVIII в. – Портсмут – описывается Элфинстоном именно как пространство технологической эффективности и научного прогресса. Безотносительно к собственным недостаткам, в том числе волоките, задержкам в выполнении текущего ремонта, проблемам в управлении, Портсмут действительно стал в XVIII в. площадкой для экспериментов и технических инноваций, способствовавших появлению новых машин и механизмов для флотских нужд172.
Но пройдет немного времени после описанных Элфинстоном событий, и на главной российской морской базе в Кронштадте тоже будут происходить перемены. Как признано в историографии, этими переменами во многом Россия будет обязана Чарльзу Ноулсу и Самьюэлу Бентаму. Но не стоит, вероятно, игнорировать и вклад Джона Элфинстона, который начал испытывать новшества на кораблях при подготовке похода в Эгейский архипелаг. Представляя своей эскадре новые помпы, деревянные блоки, а также «паровые котлы мистера Ирвинса», Элфинстон, несомненно, желал подчеркнуть свою причастность к новейшим практическим достижениям ученой мысли Запада, и каждое приобретенное им новшество наполняло его гордостью, возвышая над «отсталостью» его врагов и соперников. Саймон Уэррет назвал публичные технические эксперименты, устраивавшиеся в Век Просвещения для демонстрации превосходства новых мировых изобретений, «technical drama», обращая внимание на театрализацию подобных опытов173; в таком театре готов был участвовать и Элфинстон.
В увлечении новшествами он нашел сочувствие у большого любителя разного рода новинок графа Ивана Григорьевича Чернышева, когда попросил того раздобыть в Англии деревянные блоки (wooden rigging blocks) у собственного поставщика оных на Королевский флот Британии (с. 133)174.
С приобретением новых корабельных помп Коула–Бентинка Элфинстону помог лорд Эффингем. После того как старые помпы, установленные на кораблях в Санкт-Петербурге, подвели эскадру при первом шторме, Элфинстон настоял на покупке новых (и наверняка не дешевых) помп, незадолго до того прошедших испытания в Портсмуте. Об этих испытаниях Элфинстону и рассказал лорд Эффингем, удостоверившийся, что новые помпы способны были выкачивать по две тонны воды в минуту при меньшем количестве рук175. Элфинстон «убедился в их полезности и в их высшем качестве» (с. 212) и заказал несколько таких помп для своей эскадры. Демонстрируя пользу новых инструментов при показательных испытаниях все тех же помп, Элфинстон рассчитывал завоевать и уважение графа Алексея Орлова, но на «сухопутного офицера» Орлова они, кажется, не произвели большого впечатления (с. 93).
Джон Элфинстон мог иметь и иные заслуги, например, если бы откликнулись на его предложение установить цепную помпу Бентинка не только на российских кораблях, но и в каналах Санкт-Петербурга и окрестностей. Но этого так и не произошло. Впрочем, через короткое время в Кронштадт и в Российское Адмиралтейство все-таки пришли серьезные перемены. При Чарльзе Ноулсе и Самьюэле Бентаме российский флот и российские верфи порой оказывались в числе первых в мире, принимавших и использовавших новые технологии в корабельном деле, и Кронштадт стал своего рода лабораторией для испытания новых инструментов даже до того, как те получали признание и принимались на регулярной основе в Британском флоте. Однако и опыты Элфинстона с техническими нововведениями на кораблях его эскадры могут вполне служить подтверждением вывода С. Уэррета о том, что российский флот не был «пассивным реципиентом» британских достижений, но скорее щедрым инвестором, предоставлявшим базу для практического применения теоретических знаний176.
Поход российских эскадр Архипелагской экспедиции в Средиземное море оказался серьезным испытанием не только для кораблей парусного флота России, но и для всех участников трудного и долгого плавания. В Санкт-Петербург с самого начала похода стали поступать сообщения о высокой смертности от болезней на всех судах, а в дальнейшем потери личного состава от болезней значительно превышали потери в боевых действиях177. Е. В. Тарле, ссылаясь на данные Александра Петровича Соколова, пишет, что из 12 200 человек, которые были отправлены в экспедицию, не вернулись 4516 человек, правда не упоминает, сколько из не вернувшихся погибли от болезней178.
Болезни стали серьезным испытанием сразу после выхода эскадры Спиридова, но Элфинстон вначале видел в этом лишь подтверждение слабости русского адмирала в морском деле. Спиридов сообщал из Гулля, что только в его экипаже число больных доходило до 600, а у двухсот из них состояние оценивалось как серьезное179. Когда же с конца 1770 г. эскадры обосновались на Паросе, на госпитальных кораблях и в госпитале, основанном на морской базе в Аузе, часто лечились по несколько сотен человек180.
Элфинстон неоднократно останавливается в «Повествовании» на усилиях, потраченных им ради сохранения в строю подчиненных. Снаряжая эскадру в Кронштадте и в Портсмуте, он договаривался об особой провизии и припасах, которые смогли бы помочь раненым и заболевшим, предлагал переделывать транспортные и прочие непригодные для иного суда в госпитальные, хлопотал, чтобы на госпитальном судне разместились лекарь, шестеро подлекарей и даже десять сиделок (c. 122). Он настаивал на соблюдении чистоты на кораблях, так как зловоние и нечистоты в его время уже прочно ассоциировались с распространением болезней. В других случаях он отмечал важность окуривания и беспокоился об уничтожении одежды, с которой могли переносить паразитов и заразу.
Свои текущие заботы о распределении ограниченных ресурсов (прежде всего воды, но также и продовольствия) и о пополнении запасов Элфинстон часто объяснял беспокойством именно о здоровье личного состава. Хотя контр-адмирал мог и преувеличивать свои заслуги в спасении раненых и больных, дабы в наилучшем свете представить свою службу российской императрице, его «Повествование» становится важным источником для сравнения европейских и российских стратегий по сбережению жизней моряков в середине – второй половине XVIII в.
В Европе главным бичом корабельных команд в длительных походах в XVIII в. признавалась цинга. В 1740х гг. Британию поразили известия, что в кругосветном путешествии Джорджа Ансона именно цинга стала причиной гибели половины экипажа181.
В XVII–XVIII вв. словом «scurvy» (скорбутка, цинготная болезнь) обозначали ряд заболеваний и лихорадочных состояний, которые даже медики слабо различали и лечили почти одинаково: вентиляцией помещений, окуриванием и «свежими», а не солеными или копчеными продуктами182.
В середине XVIII в. общие представления о влиянии воздуха и климата на здоровье моряков сложились в теорию о «климатической патологии», согласно которой такие болезни, как цинга, происходили от дурного воздуха и климатические условия могли усугублять положение. Холодный и влажный морской воздух, как предполагали, способствовал приступам цинги подобно тому, как в теплом климате поджидали опасные тропические болезни; современники Элфинстона предполагали, что на гниение плоти влияет и влажность воздуха. Именно как гниение и описывалась цинга изза возникавших во время болезни открытых язв и мышечных повреждений. Также было распространено мнение, что на большую смертность от цинги простых матросов, а не офицеров влиял спертый вздух нижних деков, в которых нижние чины и содержались183.
Хотя пища долгое время и не считалась единственной и даже основной причиной цинги, тем не менее многие современники Элфинстона настаивали, что здоровый рацион, включающий свежие продукты, важен для предотвращения болезни. Историк военно-морской медицины Эрика Чартерс показывает, что даже терминология, использовавшаяся при закупках продовольствия на корабли, отражала веру в лечебные свойства некоторых продуктов. Используемое часто и Элфинстоном понятие «refreshments» (мы его переводили именно как «свежие продукты») свидетельствует о признании необходимости для заболевших цингой свежих воздуха, воды и провизии; считалось, что благодаря этим «refreshments» можно не только вылечить больных, но и предотвратить распространение болезни184.
Появление цинги в XVIII в. нередко связывали и с преимущественным потреблением в долгих походах солонины и пресного хлеба. Не случайно и Элфинстон возмущался, что его моряков при подготовке к экспедиции на берегу кормили «старыми солеными припасами», что «изза необходимости вымачивать соленое мясо некоторые заболели цингой, и каждый день по 8–10 человек с каждого корабля нужно было отправлять в госпиталь» (c. 148). В конце концов Элфинстон сумел распорядиться «относительно недопустимости выдачи соленой провизии людям, которые вскоре ничего иного и получать не будут» (c. 148).
Хотя отказаться от солонины и хлеба во флотах разных держав еще долгое время не решались, однако попытки изменить или дополнить рацион питания моряков в XVIII в. были известны. В Британии Джеймс Линд проводил свои эксперименты с апельсинами и лимонами185, а его современник Дэвид Макбрайд предлагал в качестве противоцинготного средства солодовое сусло186. Последнее испытывалось в числе прочих и во время первого путешествия капитана Джеймса Кука в Тихом океане. Макбрайд пришел к заключению, что раз сквашивание предотвращает гниение продуктов, оно может предотвратить и «гниение человеческого тела» при цинге, а потому настаивал на важности употребления в пищу продуктов брожения (к примеру, квашеной капусты).
В период Семилетней войны Комиссия по лечению раненых и больных Королевского флота Британии проводила и собственные медицинские опыты, чтобы проверить, какие продукты, потребляемые в плавании, помогали предотвратить цингу187, а какие усугубляли состояние больных.
Как отметила Маргарет Линкольн, казалось, что забота о здоровье моряков притягивала все большее внимание читающей публики в Британии, во всяком случае, так исследовательница объясняет появление значительного числа журнальных и газетных статей на медицинские темы188.
Таким образом, не только в мореплавании, но и в профилактике болезней Элфинстон, готовя свою эскадру к долгой экспедиции, мог опереться на значительный опыт европейских морских держав. Впрочем, доверял он и старым «проверенным средствам», которые в его время медицинским сообществом Лондона могли считаться шарлатанскими, но зато в народе и в популярной литературе долго и после Элфинстона эти средства считали весьма действенными, причем помогавшими от разных недомоганий189. Так, в список необходимых для его эскадры аптекарских препаратов попали порошок от лихорадки доктора Джеймса и некий препарат, названный sago. Элфинстон был так озабочен приобретением этих порошков, особенно порошка от лихорадки, а также хинина («Jesuit’s bark»), что специально совершил путешествие из Портсмута в Лондон, закупив препараты в Аптекарском ведомстве (Apothecary Hall), пока его корабли стояли в гавани на ремонте.
Не чужд был Элфинстон и предубеждений относительно физических особенностей русских, уверяя, что русские наследственно предрасположены к болезням и к заражению паразитами. В двух разных частях своего «Повествования» он пишет о том, что русские с рождения имеют под кожей вшей, так что почти невозможно, находясь среди них, не подцепить этих паразитов (c. 472–473). Впрочем, в этом контр-адмирал был не одинок: многие посещавшие в это время Россию писали, как и он, о том, что русская баня была главным средством спасения от этой напасти.
Однако высокая смертность на кораблях двух русских эскадр во время перехода в 1769 г. из Кронштадта к берегам Англии заставила Элфинстона всерьез задуматься о причинах таких высоких потерь, и он смог найти лишь одно объяснение – пренебрежение правилами соблюдения чистоты. Он не мог не указать, что на фрегате с английской командой в том же походе потерь от болезней удалось практически избежать. Может показаться, что настойчивое повторение Элфинстоном призывов к чистоте могло научить ценить чистоту и капитана С. П. Хметевского, прошедшего с Элфинстоном весь путь до Эгейского моря. И вот уже Хметевский в своих воспоминаниях об экспедиции посвящает пространные рассуждения порядку и чистоте на его корабле, чему якобы немало удивились даже французы: «24 число [1772] апреля пришел в порт Аузу военной французкой фрегат <…> Был капитан со всеми своими афицерами на корабле у меня и не могли довольно чистоте в карабле и хорошей оснаске надивиться так, что капитан, вошедши в канстапельскую, во удивлении чистоты и убранству ружей перекрестился. Напротив того, я своими афицерами делал как капитану, так и афицерам французким визит. Нашол фрегат в великой нечистоте и в дурной оснастке»190.
Однако едва ли правилами гигиены и созданием на флоте медицинских служб в России были обязаны урокам британских моряков. Соблюдение чистоты было частью наставлений флоту еще со времен Петра I, а лечебные травы и госпитальные суда были обычными средствами борьбы с эпидемиями и потерями на российском флоте. Историки военно-морской медицины в России отмечают быстрое увеличение, начиная с петровских регламентов, числа распоряжений относительно военной и флотской медицинской службы вплоть до специального Генерального регламента о госпиталях (1735), в котором давались строгие предписания соблюдать чистоту и оговаривалось присутствие на судах медицинского персонала. Историки приводят доказательства в пользу того, что в противоположность Британии и Франции, где военно-морские медицинские учреждения конфликтовали с медицинскими организациями практикующих гражданских врачей, в России XVIII в. медицинские службы флота были лучше организованы, хотя и испытывали хронический недостаток персонала191. К тому же в России не противопоставляли Галенову и практическую медицину и разные средства вполне готовы были сочетать192. Так, в статьях Генерального регламента о госпиталях существовало предписание строить госпитали на плодородных землях, чтобы при них находились собственные аптекарские огороды193.
Российское Адмиралтейство имело собственных лекарей, которые назначали лечение и вели исследования, как и их известные английские коллеги, а в своей практике учитывали медицинские знания, накопленные в Западной Европе. Главный медик российского флота Андрей Гаврилович Бахерахт (1726–1806) разработал рекомендации, похожие на те, что выпустил Элфинстон. Они вошли в классический труд Бахерахта «Способ к сохранению здравия морских служителей и особливо в российском флоте находящихся», изданный типографией Морского кадетского корпуса в 1780 г., через девять лет после отставки Элфинстона. В 1783 г. Бахерахт добился, чтобы его рекомендации относительно использования лекарственных средств и трав для лечения болезней во время длительного плавания были приняты государственной Медицинской коллегией194.
Но Элфинстон пока не знал об этом, зато его пиетет перед британской флотской медициной, казалось, был беспредельным. После тго как он поместил значительное число заболевших членов своей эскадры в Королевский госпиталь в Хаслере, он написал: «Лекари и хирурги Королевского госпиталя в Хаслере имели немало волнений и выказали величайшую заботливость и человеколюбие к больным, которые уже [поправились], перевезены на корабли и все чувствуют себя хорошо. Поэтому я счел своим долгом ради чести России выказать им знаки благодарности и одобрения и, написав им письмо с выражениями признательности, приложил к письму банкноту в 100 фунтов для докторов и главных офицеров королевского госпиталя» (c. 244). Впрочем, госпиталь в Хаслере по достоинству оценил и капитан Хметевский, также описывавший его в самых уважительных тонах195.
Носитель британских флотских традиций, выросший в семье моряка и рано сам отправившийся на флотскую службу, Джон Элфинстон столкнулся в России с иными правилами поведения офицеров и нижних чинов и яростно взялся за дисциплинирование команд по британскому образцу. Уверенный в превосходстве своего опыта и знаний, он приходил в замешательство и досадовал на то, что его приказы могли вовсе не исполняться или исполнялись из рук вон плохо. Он пытался объяснять такое положение русской ленью или чаще – небрежностью и невежественностью своих подчиненных. Еще в Кронштадте во время подготовки эскадры к походу он впервые столкнулся с вопиющей «медлительностью офицеров в исполнении их обязанностей» (c. 127); вначале он посчитал эту медлительность проявлением лености его российской команды, но затем счел, что офицеры таким образом хотели избежать выхода в море в необычно позднее осеннее время. Элфинстона возмущало, что во время его отлучек из Кронштадта работы почти прекращались, погрузка велась медленно, не спешили готовить мачты, укладывать такелаж и шить паруса. В эти решающие месяцы перед походом Элфинстон вынужден был обращаться за поддержкой к самой императрице, и лишь ее личное вмешательство переломило положение дел и оживило работы в Кронштадте. Однако после выхода в море у Элфинстона за спиной уже не было тех, кто должен был внушать страх его капитанам и командам, а конфликты командующего с подчиненными лишь усугубились.
Элфинстон, безусловно, осознавал, что на отношения между ним и его русскими подчиненными влияли непонимание языка, чуждость религиозных традиций и поведенческих норм. Но он приписывал это лишь предвзятому отношению русских к иноземцам, изза которого, по его мнению, «иностранцу невозможно добиться успеха на российской службе» (с. 234).
При этом Элфинстон обнаружил и то, что различные группы матросов и офицеров по-разному реагировали на его стиль командования. «Простые» люди, как он заявлял, «любили его», тогда как его отношения с офицерами оставались натянутыми. Частично он объяснял эту напряженность поступками своего секретаря Джонсона Ньюмана, допускавшего в своих переводах от имени Элфинстона оскорбительные для русских офицеров формулировки.
Русские моряки, вероятно, действительно не всегда понимали, чего Элфинстон хотел от них, хотя он выпускал подробнейшие приказы с разъяснением своих требований. Он желал пунктуальности и послушания, угрожая суровыми наказаниями для офицеров и матросов (а в его понимании только угрозы могли заставить его офицеров подчиниться). Более всего Элфинстона раздражало, что в ответ на его, как он полагал, «справедливые» требования опытного командира, выучившегося на лучшем в мире Британском флоте, непокорные русские вчитывались в статьи устаревшего Морского устава Петра Великого и спорили по мелочам, указывая, в чем его распоряжения противоречили этому Уставу.
Между тем статей о подчинении приказам командира в Уставе было предостаточно. С самых первых вариантов документы русского морского права, предшественники Морского устава 1720 г., были нацелены на утверждение дисциплины и регламентации поведения моряков.
В конце концов все жалобы и недовольства в связи с невыполнением его приказов Элфинстон излил на капитана-командора Ивана Яковлевича Барша. Барш должен был отправиться в поход с Первой эскадрой адмирала Спиридова, но изза «валкости корабля „Святослав“» в августе 1769 г. вернулся в Ревель, где его корабль был поставлен на ремонт; Барш на «Святославе» догнал не Спиридова, а Элфинстона уже в Копенгагене. В течение семи месяцев похода вокруг Европы Элфинстон неоднократно обвинял Барша в «небрежениях». А после того как Барш не выполнил сигналов Элфинстона о погоне за турецким флотом от Наполи ди Романия, Элфинстон пошел на экстраординарный шаг, понизив командора Барша до лейтенантского чина, надеясь, что это послужит острасткой для прочих офицеров.
Но Элфинстон просчитался: разжалование командора, сына вице-адмирала, имевшего высоких покровителей196, принесло ему лишь неприятности. За Барша после Чесменской победы заступился генерал князь Ю. В. Долгоруков, Баршу вернули его корабль и командование всего через месяц после понижения, в дальнейшем уже по возвращении в Петербург единоличное решение Элфинстона наказать офицера было расценено как противоречащее российским законам, так как командующему в этом случае полагалось представлять дело на решение военного суда. Так что в Санкт-Петербурге Элфинстона заставили ответить за его «тиранию», и он смог привести немного объяснений в пользу своих «права или власти» действовать без созыва военного суда.
В связи с делом о понижении командора Барша вопреки Уставу вновь приводя доводы о своей величайшей преданности службе, Элфинстон летом 1771 г. писал графу И. Г. Чернышеву: «Вы не будете удивлены, что я был довольно занят непосредственными и срочными интересами Екатерины II, а не Морским уставом Петра I, и я выбирал без колебаний то, что требовалось ради интересов службы Ее императорскому величеству».
Однако императрица, кажется, вовсе не была склонна во имя своих «интересов» в тот момент принижать Морской устав и в целом заслуги создателя российского флота: не случайно именно Петра Великого в 1770 г. объявили главным вдохновителем Чесменской победы197.
Джон Элфинстон не был излишне сосредоточен на утверждении дисциплины только через наказания: он готов был разрабатывать и систему индивидуальных поощрений за хорошую службу. Дабы поддержать «субординацию и хорошее поведение» моряков, контр-адмирал предложил новые возможности для продвижения по службе во время похода. Поручив составить список способных моряков, в котором только служебные заслуги принимались во внимание, он во всеуслышание объявил о своем намерении продвигать поименованных в списке на открывающиеся вакансии.
Важным стимулом для своих подчиненных, как и лично для себя, Элфинстон считал призовые выплаты, которым в Британском флоте придавали большое значение. Элфинстон с гордостью писал о том, что распространил на всех членов своей эскадры выплаты за взятые «призы», что порядок и размеры выплат были громко зачитаны и объявлены всем членам корабельных команд198 еще в Портсмуте, и нужно отдать должное контр-адмиралу: предложенное им распределение денежных наград было для моряков значительно выгоднее того, что было прописано в русских регламентах.
Впрочем, на российских морских офицеров повлияли не только оговоренные Элфинстоном размеры выплат, но и правила, согласно которым захваченные или уничтоженные суда можно было рассматривать в качестве призов. Эти предложения нашли отражение и в тех инструкциях, что Элфинстон получил от Екатерины II (c. 164–165).
Для самого Элфинстона вопрос о вознаграждении, особенно о призовых деньгах, стал, пожалуй, не только темой длительной переписки с Адмиралтейством, Коллегией иностранных дел и лично с И. Г. Чернышевым. Этот вопрос стал важной побудительной причиной для создания его «Повествования».
После получения отставки и удаления из России Элфинстон особенно жаждал получить обещанные награды. Последняя часть его «Повесвования» отражает беспокойство и окончательное разочарование суммой немногим более 10 тысяч рублей, которую он получил от российского правительства за подвиги в Архипелаге. Добавило ему обиды и то, что все пожалованные суммы были опубликованы в London Gazette для всеобщего обозрения, и это стало новым ударом по его самолюбию, так как он считал, что его подвиги преуменьшены, а его репутацию и прежде порочили публикации в европейской прессе199.
В своих заметках Элфинстон жаловался, что расчеты пожалований, произведенные в Адмиралтействе в России, были «актом величайшей несправедливости» – особенно потому, что именно брандер с командой от его эскадры зажег турецкий флот при Чесме (а именно за Чесменское сражение все прочие командующие были осыпаны монаршими милостями).
Элфинстон закончил свое «Повествование» на этой ноте обиды на несправедливости в распределении наград и призовых денег. Свои призовые деньги он рассчитывал получить как командующий, что, как он настаивал, было даже «одобрено Ее императорским величеством» [в начале 1770 г.], когда эскадра еще стояла в Портсмуте. Невыплаченные призовые деньги позднее дали основание для требований и внука Джона Элфинстона, Александера Фрэнсиса, к российским императорам в 1820–1830х гг.
Согласно одним подсчетам, Элфинстону причитались призовые деньги и пенсия, всего около 40 000 рублей200. В своих прошениях Александер Фрэнсис называл сумму в 150 000201. Оба этих расчета исходили из положения о разделе наград за военные акции – захват, сожжение или причинение ущерба неприятельским кораблям, что было оговорено в Морском уставе 1720 г. (книга IV, глава 5). Остается только неясным, понимались ли в России XVIII в. эти военные акции как часть призового права, т. е. так, как их понимал Джон Элфинстон. До того как узаконения 1806 г. определили, что призом должны считаться как военные, так и торговые суда, взятые во время войны, в России, как показывают исследования, призами считались только торговые202. А поскольку не сохранилось точных сведений, какие торговые суда были захвачены эскадрой Элфинстона, российское Адмиралтейство в XVIII–XIX вв. на требования о дополнительных выплатах отставленному контр-адмиралу постоянно отвечало отказом.
Но разочарования постигали не только Элфинстона и его наследников. Непростым был опыт службы в Российской империи и других британцев. Однако когда по инициативе А. Г. Орлова Джона Элфинстона отозвали из Архипелага в Россию и британский посол лорд Каткарт сообщал, что контр-адмиралу был причинен великий ущерб («a great disservice had been done»), когда сам Элфинстон уверял, что «англичане разочаровались в российской службе» и стали покидать российский флот, оказалось, что его опыт мало кого отвратил от попыток сделать в России карьеру. Элфинстон не был первым, но отнюдь не был и последним иностранцем, чей опыт в России использовался, хотя далеко не у всех, как и у него, русская карьера была успешной.
Однако читатель «Повествования» Джона Элфинстона едва ли откажет контр-адмиралу Екатерины II в том, что его рассуждения о «русской верности и чести» содержат немало новых аргументов для тех, кто готов к взвешенной оценке западноевропейского влияния на военные успехи и просчеты Екатерины II.
Ю. Лейкин
КОЛЛЕКЦИЯ ЭЛФИНСТОНОВ В ПРИНСТОНЕ: АРХЕОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Документы коллекции/архива Элфинстонов составляют более 700 листов разного формата 1770х гг. и 1820–1838 гг., помещенных в четыре коробки (сплошная нумерация листов отсутствует, поэтому ссылки делаются на коробку – box). В состав коллекции входит также гравированный портрет Джона Элфинстона. Электронная копия коллекции была нам предоставлена Рукописным отделом Принстонской библиотеки в 2013–2014 гг. с правом публикации перевода и издания личных бумаг Элфинстонов на русском языке.
Основное место в коллекции занимает мемуарное «Повествование» Джона Элфинстона о его российской службе, которое сохранилось в четырех редакциях: в пространном авторском оригинале 1771–1782 гг. и трех позднейших редакциях XIX в.
Предлагаемый в этой книге перевод сделан по авторской редакции «Повествования» Джона Элфинстона. Текст этой редакции написан мелкой скорописью одной руки203, и сличение этого почерка с автографами Элфинстона на документах, хранящихся в архивах России и Британии, позволяет с уверенностью считать старшую редакцию автографом контр-адмирала (Вох 3, четыре тетради: volume 1–4). Этот автограф представляет собой сшитые блоки in folio английской бумаги с водяными знаками 1770–1780х гг.204 Обложки склеены из бланков документов Британского королевского флота.
Автограф «Повествования» Джона Элфинстона (JEP. Box 3. P. 247)
Тетради сохранили авторскую правку: значительное количество дополнений и комментариев на полях, подчеркивания и зачеркивания, которые в переводе были по возможности восстановлены и отмечены. Первые три тетради имеют сплошную, хотя и со сбоем, пагинацию (стр. 1–101, 93–273); четвертая тетрадь имеет отдельную (вторую) пагинацию (стр. 1–39), последние три страницы ненумерованные. Вероятно, основной текст был создан в 1771–1773 гг. (в заглавии, которое указано на обложке второй тетради, стоит 1773 г. как дата завершения труда), но автор дополнял свое сочинение почти до конца жизни и завершил его письмом 1782 г. на имя графа И. Г. Чернышева.
Три позднейшие редакции «Повествования» Джона Элфинстона в 20–50х гг. XIX в. создал капитан Британского флота Александер Фрэнсис Элфинстон, внук контр-адмирала205. Характер работы Александера Элфинстона над второй редакцией виден при сравнении двух списков этой редакции с авторским оригиналом (оба списка хранятся в Box 4: черновой 182-страничный с многочисленными исправлениями и беловой 198-страничный, нескольких почерков). Александер Элфинстон значительно сократил оригинальный текст «Повествования» деда, вымарав из него детали, которые показались ему неважными (например, технические подробности экипировки и управления парусными судами, описания мелких баталий, сведения о погоде, бытовые детали и т. п.) или не связанными с его обращенными к императорам Александру I и Николаю I просьбами возместить недоплаченные деду деньги. При этом в ряде случаев Александер добавил и «красок» в суховатый нарратив Джона Элфинстона206. Именно этот второй вариант, претерпев новую правку и сокращение (третья редакция), лег в основу издания, предпринятого Александером Элфинстоном: Narrative of the Late Admiral John Elphinstone, During His Service in Russia, and Subsequent; Drawn Up from the Original Journals, Letters, and Documents [by] A. F. Elphinstone ([s. l.: s. n.], 1838. 96 p.)207.
Насколько можно судить, позднейшая, четвертая редакция мемуарного сочинения Джона Элфинстона, в которой вторая редакция «Повествования» была дополнена биографическими сведениями, собранными Александером Элфинстоном о семье и британской службе деда, появилась после 1838 г. и была переписана аккуратным писарским почерком в середине XIX в. (Box 2. P. 3–279).
Помимо первой пространной редакции (авторский оригинал 1771–1782 гг.) и трех сокращенных редакций мемуарного сочинения Джона Элфинстона XIX в. существуют и краткие выборки из «Повествования» (объемом около 15 страниц), которыми Александер Элфинстон оперировал при подаче своих прошений в различные инстанции Российской империи (Boxes 1, 4).
Прочие документы, составляющие принстонскую Коллекцию Элфинстонов, образуют две группы. Одна группа содержит копии и подлинники документов, принадлежавшие Джону лфинстону и процитированные или пересказанные в рукописи «Повествования». В нее входят: оригинальный «Абшит» (увольнение) контр-адмирала Джона Элфинстона от 19 июля 1771 г. за подписью Екатерины II (Box 1); копии записок (Memorials), поданных Джоном Элфинстоном Екатерине II и английскому королю Георгу III на английском и французском языках (Box 1); оригиналы и копии корреспонденции Д. Элфинстона, включая копийные тетради писем, отправленных с 1 августа 1769 г. по июнь 1771 г. (Вох 2, «Copy book of letters», 63 копии писем, сшитые в тетрадь), писем к Джону Элфинстону (семи писем Н. И. Панина, одного письма И. Г. Чернышева и десяти писем А. С. Мусина-Пушкина – Вох 2: август 1769 – сентябрь 1770 г.); сборник приказов Джона Элфинстона по эскадре на английском языке (Вох 2); выписка из шканечного журнала корабля «Святослав» за май – июнь 1770 г. (Box 1; 16 страниц). Отдельно в архиве хранятся и несколько писем 1774–1782 гг., в том числе послания Джона Элфинстона графу И. Г. Чернышеву (Box 1).
Вторую группу документов архивной коллекции сформировали многочисленные бумаги Александера Фрэнсиса Элфинстона, связанные с его денежными претензиями к Российской империи: прошения капитана А. Элфинстона на имя императора Александра I (16 мая 1824 г.) и императора Николая I (4 марта 1830 г.) о выплате 149 187 фунтов стерлингов, которые, по мнению наследника, были недоплачены его деду, и о возвращении имения в Курляндии; прошение 1836 г. на имя министра финансов Е. Ф. Канкрина, ответы о производстве разысканий в морском ведомстве и о подтверждении отказов уплатить средства по претензиям А. Элфинстона (за подписями статс-секретарей Карла Нессельроде, Николая Лонгинова и начальника III отделения императорской канцелярии Александра Бенкендорфа) и проч. Последнее по времени письмо, адресованное посредничавшему в деле Александера Элфинстона британскому послу в России лорду Дарему, датировано 14 июня 1837 г. (оригинальные документы и копийные списки А. Элфинстона преимущественно помещены в Box 2; краткие сведения о претензиях, выдвинутых Александером Элфинстоном, и о предпринятых им шагах в России содержатся также в Boxes 1 и 4).
Ю. Лейкин, Е. Смилянская
Русская верность, честь и отвага, представленные в правдивом повествовании контр-адмирала Джона Элфинстона, командовавшего эскадрой кораблей Ее императорского величества и капитана флота Его королевского величества, о российской морской экспедиции 1769 и 1770 годов, составленном из подлинных писем, документов и журналов, с описанием приема, ему оказанного Санкт-Петербургским двором, и всего случившегося с ним, когда он покинул этот двор, сочиненном, чтобы добиться справедливости от Императрицы за его признанную службу, иллюстрированное планами и картами различных морских предприятий и случайного сожжения почти всех османских морских сил, посвященное Ее императорскому величеству императрице всероссийской 1773 год208
До того как я войду в подробности рассказа об экспедиции, следует показать, на каких условиях я принял приглашение на службу Ее императорскому величеству [далее зачеркнуто:] *на условиях, которые никогда не соблюдались, и так случалось с каждым иностранцем, который им служил, поскольку таков их принцип – никогда не позволять иностранцу ничего вывозить из их страны*.
Первый пункт моего договора заключался в том, чтобы увольнение с королевской службы было получено министром209 и [британского] 210 мне бы продолжали выплачивать во время моей службы в России. Королевское увольнение было российским министром получено, но с моим половинным жалованьем решить не удавалось, однако я был весьма удовлетворен графом Чернышевым211, который пообещал, что эти деньги я буду получать в России.
Во-вторых, я настаивал на получении чина, оклада и содержания вице-адмирала Великобритании212. Мне ответили, что это слишком высокое требование, чтобы выполнить его сразу, но что мне дадут чин старшего контр-адмирала, и, соответственно, при первом же удобном случае я получу следующее назначение вице-адмиралом; этим я и удовлетворился; и поскольку императрица согласно подписанному ее послом графом Чернышевым акту (этот акт поздне он отрицал) добавила к моему назначению контр-адмиралом немедленное присвоение мне чина бригадного генерала и тысячу рублей годовых, я был также удовлетворен.
В случае любого несчастья, которое могло со мной приключиться, я требовал триста фунтов стерлингов годовых для моей жены и двух дочерей или для тех из них, кто останется в живых. Мне ответили, что по указу Петра Великого вдовы получают сумму, жалованью мужа, если они вновь не выходят замуж, а сыновья и дочери получают восьмую часть того же до известного возраста213.
Было также согласовано, что, когда бы я ни вступил в службу, я буду командующим и получу восьмую часть всех призов, как и на английской службе214. Все эти условия были согласованы без сомнения в том, что человек, представляющий своего суверена в качестве посла, будет соблюдать и то, что не занесено на бумагу, как написанное.
Единственное, мне оставалось получить увольнение от короля. Граф сел и написал государственному секретарю лорду Рочфорду215 от имени Ее императорского величества записку с просьбой выдать мне разрешение для вступления в службу императрице. На следующий день посол [Чернышев] показал мне записку, полученную от графа Рочфорда, в которой, насколько я помню, было написано следующее: «Его Величество всегда рад удовольствовать Ее Императорское Величество в этом и во всем остальном, что в его власти, и приказы, касающиеся капитана Элфинстона, будут отправлены в Адмиралтейство». При получении этой записки был назначен день моего отъезда, и я думал, что отныне должен заботиться только о том, чтобы быть к отъезду готовым, но несколько дней спустя я получил следующее послание от секретаря Адмиралтейства мистера Стивенса216: «Мистер Стивенс выражает свои наилучшие пожелания капитану Элфинстону и оповещает его, что сэр Эдвард Хок217 известил Адмиралтейство218 о воле его величества отпустить Элфинстона на службу в качестве флагмана (Flag Officer) Российского флота. М-р Стивенс ожидал письма от капитана Элфинстона, желающего разрешения вступить на службу Ее императорского величества, и по этой причине капитан Элфинстон не получил официального увольнительного письма. В связи с изложенным м-р Стивенс будет рад видеть капитана Элфинстона в понедельник в Адмиралтействе в 12 часов. Суббота 17 июня».
Я явился к м-ру Стивенсу в назначенное время и по его требованию под диктовку написал следующее письмо:
Сэр, имея приглашение служить в качестве флагмана Ее величеству императрице всея России, я прошу почтенную комиссию лордов Адмиралтейства о разрешении вступить в указанную службу.
Ваш
Д. Э.
Филипу Стивенсу, эсквайру, секретарю Адмиралтейства.
Поскольку Филип Стивенс, секретарь Адмиралтейства, пожелал поставить на письме дату 8 июня, то он тут же вручил мне следующее увольнительное письмо, датированное в конторе Адмиралтейства 9 июня 1769 г.:
Сэр,
Зачитав лордам-комиссарам Адмиралтейства Ваше письмо от 8 июня о желании получить разрешение вступить на службу императрице России во флагманской должности, получил приказ их сиятельств лордов сообщить Вам, что во исполнение воли Его величества, переданной им сэром Эдвардом Хоком, они с удовольствием дают Вам увольнение, чтобы Вы могли отправиться во владения императрицы России и вступить в службу Ее императорского величества на флагманскую должность согласно Вашему прошению при условии, что Вы вернетесь в Англию тогда, когда потребуетесь, или по особому желанию их сиятельств лордов, или по публичному извещению, напечатанному в Лондонской Газете (London Gazette219), и что Вы при первой же возможности передадите мне для сообщения их сиятельствам аттестат от посла Его величества при дворе в Санкт-Петербурге, когда Вы вступите на российскую службу.
Ваш, сэр, покорнейший слуга
Филип Стивенс.
Я не стану занимать время моих читателей, прилагая к сему утомительный морской журнал всего путешествия, а приведу лишь записи о некоторых решающих моментах, которые должны повергнуть в изумление моряков всех наций.
Таким образом, я начинаю свое повествование с моего приезда в Санкт-Петербург и вставляю в повествование письма согласно их датам.
Прибыл я в день годовщины вступления на российский престол Ее императорского величества220 и имел честь на следующий день впервые быть представленным всему двору. Любезный прием, которым я был удостоен от Ее величества, великого князя и большинства дворянства, наполнил меня столь сильной благодарностью, что я задумался, смогу ли в полной мере проявить свои возможности на службе России. Любезный комплимент, который мне сделала императрица во время моего ей представления, выказал остроту ее ума. Поскольку я очень плохо говорил по-французски, я попросил английского посла лорда Каткарта221, который был поблизости, принести от моего имени извинения Ее величеству за мой плохой французский. На это императрица ответила [лорду Каткарту]: «Скажите ему никогда не пробовать говорить по-французски, но выучить , хотя он не говорит хорошо по-французски, я слышала, что он заставлял французов »222.
На следующий день были именины Его высочества великого князя223. Я получил чин контр-адмирала224, и мой старший сын225 был произведен в офицеры, при этом я и мой сын имели честь быть допущенными императрицей к руке. Нам отвели апартаменты при дворе, и мы были удостоены чести обедать и ужинать с великим князем каждый день, [дворцовые] лошади и экипажи были в нашем распоряжении на все прочие удовольствия. Великий князь был столь отменно расположен к моим сыновьям, что я видел, как он целовал их по 20 раз на дню, и заметил, какую зависть это вызвало у придворных.
С момента моего прибытия я видел, что в Кронштадте226 флот оснащали к отплытию, я воображал, что этот флот предназначен мне как командующему, и некоторое время флот находился в ожидании, но командовать им в конце концов был назначен адмирал Спиридов227.
Прошли три недели, и я ничего не слышал о своем назначении, не мог я также увидеть и кораблей, которыми должен был командовать, а находиться под началом другого я не мог согласно подписанному [в Лондоне] договору.
Примерно в это время великий князь показал мне список из трех линейных кораблей и двух фрегатов, которые отметил и которые крейсировали на Балтике, и сообщил мне, что им были отданы приказы вернуться в Кронштадт, чтобы встать под мою команду. Через один или два дня граф Панин пожелал видеть меня вечером в своих апартаментах вместе с капитан-лейтенантом Волчковым, [приписано:] *который до того был в Английском флоте*, в качестве моего переводчика228, чтобы познакомить меня с адмиралом Спиридовым. Когда мы встретились, граф Панин пожелал, чтобы я отправился поутру в Кронштадт, дабы посетить флот [карандашом сверху исправлено:], *эскадру*, адмирала Спиридова, осмотреть его состояние и составить о том рапорт, и что адмирал должен встретиться со мной и приказать всем своим капитанам и офицерам приветствовать меня и быть в моем распоряжении. Я был поражен таким требованием, предвидя, что оно вызовет ревность, я пожелал как-то отговориться от него, понимая, насколько странным может выглядеть, когда младший по чину инспектирует корабли старшего по чину; но никакие мои отговорки не были приняты во внимание. Рано утром следующего дня капитан Волчков ожидал меня на одном из ботов великого князя, чтобы отправиться в Кронштадт.
Я прибыл к адмиралу Спиридову, но его не оказалось на месте, вскоре я встретил его на улице в засаленной шубе и с длинной бородой. Он обнял меня с поцелуем Иуды, за что я хотел послать его к дьяволу, так как менее стойкого человека такой поцелуй мог бы отравить.
Я сказал ему, что собираюсь подняться на суда для осмотра его эскадры, ожидая, что я буду принят как офицер и что капитаны на местах готовы принять меня. Я сразу направился на корабли, но обнаружил, что на некоторых кораблях не было даже лейтенанта, не видно было и того, чтобы у них что-то делалось. Какие-то сведения мне удалось получить от некоторых шкиперов [приписано:] *или мастеров* (skippers, or masters), и увиденное привело меня к заключению, что я и не пожелал бы здесь командовать.
После того как я навел какие смог справки, я явился к адмиралу Спиридову и не сдержался, говоря о своем разочаровании, потому что не встретил на кораблях ни одного офицера, хотя ожидал, что адмирал отдаст приказы своим капитанам встречать меня, что и было согласовано с графом Паниным. Он отговаривался, что некоторые больны, а других нет на месте, но это было ложью, поскольку он отдавал им приказы ожидать его на военном совете, который он проводил ежедневно, а порой и дважды на день.
Подготовленный мною отчет графу Панину был не весьма благоприятным для эскадры. В то же время, видя полнейшее невежество в том, как следовало обеспечить успех экспедиции и сохранить жизнь ее участников, я счел своей обязанностью, получив на то дозволение, представить императрице следующее предложение229:
Контр-адмирал Элфинстон покорно предлагает Ее императорскому величеству мнение, чтобы эскадра судов могла быть скорейшим образом снаряжена для блокады Геллеспонта и остальной флот, предназначенный для этой службы, отправился как можно скорее.
Если эскадру из 10–12 линейных кораблей (с двумя бомбардирскими и двумя или более брандерами, и чтобы по две гаубицы 6– или 7-дюймового калибра были на борту каждого линейного корабля, если не будет бомбардирских), подготовят к отплытию к 1 августу, то он нижайше предлагает с помощью Всевышнего силой проложить путь в Константинополь.
Для здоровья людей нужны еще и госпитальные суда вместо трех пинков, которые тяжелы в плавании.
Два старых 66-пушечных корабля можно снарядить, превратив их в 50-пушечные или во фрегаты, с мачтами, реями и легким такелажем, укомплектованные людьми, как на фрегатах, с орудиями, поднятыми на верхнюю палубу и на шканцы, а орудия с нижних деков поместить в трюмы, чтобы достаточное количество гамаков можно было закрепить на нижних палубах, а также несколько запасных гамаков могут быть размещены под средней палубой; они послужат в теплом климате для выздоравливающих.
Иметь достаточное количество риса, ячменя, изюма, смородины, сахара, сего [саго?]230 и прочего с большим количеством коры хинного дерева231, также иметь закупленные в Англии порошки доктора Джеймса от лихорадки232 из расчета 50 порошков на каждую сотню человек экипажа на каждом судне эскадры233.
Чтобы женщинам-сиделкам было разрешено по десять человек находиться на госпитальных судах, так как они обычно более осторожны и внимательны к больным и будут стирать их белье; для стирки нужно снабдить корабли мылом.
Чтобы лекарь234 и шесть ассистентов [подлекарей] могли быть взяты на борт каждого госпитального судна.
Чтобы достаточное количество постельного белья грубого холста было распределено на каждый гамак.
Если не будет времени на обшивку всех судов, то достаточное количество обшивных досок, гвоздей и [конского] волоса может быть распределено во флоте, чтобы сделать двойную обшивку, когда служба это позволит235.
Чтобы прорубить иллюминаторы через один порт нижнего дека на каждом корабле эскадры так, чтобы не ослабить корабль.
Чтобы снарядили госпитальные суда, и они служили в случае надобности или как брандеры, или как дымовые корабли (smokeships).
Чтобы было большое количество зажигательной смеси и огнезапальных шнуров, чтобы пороховая смесь с истолченным тростником была плотно закрыта в бочках; и погрузить все это на борт в особо сохранной части корабля.
Чтобы 4 трубы или дымохода соорудить на каждом госпитальном судне, по одной трубе с каждой стороны от фок– и грот-мачт высотой в 15 футов от палубы, это послужит для вентиляции, а также отведет пламя от такелажа и парусов.
Чтобы перегородки камбузов (the frames of the galleys) были спущены на берег и удалось высвободить место для воды, которой, кажется, не запасаются в пропорциональных количествах.
Чтобы дополнительные боты можно было снять, а шлюпки лучшей для службы конструкции могли бы поместиться на их место.
Чтобы десять тысяч боевых комплектов (stand of arms) можно было распределить на судах, дабы вооружить, сколько возможно, греков с островов236.
Ее величество милостиво разрешила вручить ей это предложение в гостиной после окончания приема, поскольку я имел честь обедать с императрицей и продолжал жить при дворе в каждодневном ожидании прибытия эскадры, которой я должен был командовать. Но этого не случилось до 29/4 [sic!] августа.
В тот же самый день [на самом деле 17/28 июля 1769 г.] после обеда императрица отправилась по суше в Ораниенбаум237 и оттуда с несколькими приближенными поднялась на свою яхту, чтобы посетить эскадру под командованием адмирала Спиридова перед ее отплытием. Эскадра теперь была готова к походу.
Я добрался до Кронштадта на одном из ботов великого князя как раз тогда, когда прибыла императрица. Я нашел ее с приближенными на борту адмиральского корабля «Св. Евстафий», где она полчаса ожидала, прежде чем появился адмирал, который слишком долго спал после обеда или слишком много выпил до него. Однако императрица, преисполненная доброжелательности и любезности, опустила это обстоятельство; через несколько минут они поднялись на квартердек, и императрица возложила на плечи адмирала Спиридова красную ленту ордена Св. Александра Невского, а капитаны этой эскадры Грейг238 и Барш239 были произведены в командоры бригадирского ранга240. Затем императрица вернулась в Ораниенбаум.
Я же отправился на корабли, которыми должен был командовать, и нашел полную разруху. На них снимали паруса. Казалось, что офицеры были угнетены необходимостью готовиться к выходу в море и представляли, что за ними послали только ради того, чтобы все размонтировать изза скорого наступления зимы. Этот сезон приближался, и большинство людей придерживалось мнения, что вторая эскадра не успеет подготовиться, особенно в связи с тем, что ее суда были в худшем положении, чем ежели бы они только что были спущены на воду; их теперь нужно было полностью разобрать, их амуницию и провизию сгрузить на берег, чтобы повалить их набок.
Мачты, реи, паруса, снасти, блоки, шлюпки, как говорили, были в хорошем состоянии, и для меня было естественно предполагать, что все это соответствует действительности, поскольку они должны были в течение трех недель быть готовы к выходу из Ревеля (где их снаряжали для летнего плавания), да и Адмиралтейство настаивало на том, что иначе и быть не может. Но первое обследование показало, что все было прогнившим и негодным. Однако еще большим несчастьем было то, что на складах не оказалось никаких запасных материалов. Трудно поверить, что в стране, которая снабжает пенькой всю Европу, на складе не нашлось и фунта пеньки, так что пришлось купить 30 тонн пеньки у наших [английских] купцов241. Не смог я найти и приемлемой снасти, чтобы можно было крепить даже купеческое судно242.
Задолго до того, как было повалено первое судно, я попросил несколько новых мачт, чтобы иметь их под рукой на случай аварии (ибо они поваливают судно за обе мачты). Если они не понадобятся, они останутся про запас. Но Адмиралтейство не прислушалось ни к каким предложениям, наоборот, первоприсутствующий в Адмиралтействе адмирал Мордвинов243 из ревности противодействовал всем моим приказам.
Не мог я также заставить моих капитанов исполнять их обязанности: из нежелания выходить в море в позднее время года они на все от меня требовали письменных приказаний, тогда как я не мог давать таких приказов по той причине, что данный мне секретарь очень плохо понимал по-английски и совсем не знал голландской морской терминологии, которую русские получили от голландских офицеров, нанятых еще Петром Великим244.
Пока разоружали суда и одно стали килевать, я отправился в Санкт-Петербург, чтобы подать жалобы на офицеров и на службы, с которыми приходилось иметь дело, а также добыть достаточное количество обшивочных гвоздей (а они используют гвозди размером от двух дюймов до штырей в 7 или 8 [дюймов] или длины в дюймах вдвое большей).
На третье утро после моего приезда в Санкт-Петербург личный секретарь императрицы генерал-майор Стрекалов245 сделал мне честь, почтив меня визитом, и выразил желание, чтобы я посетил ту часть дворца, на которую он мне укажет. Он велел спросить о нем у любого пажа и сообщил, что Ее императорское величество приказала ему привести меня в ее покои к 10 часам утра и захватить с собой моего секретаря. После представления Ее императорскому величеству, во время которого присутствовал только господин Стрекалов, а императрица была одета в простое домашнее платье246, императрица спросила меня, когда, по моему мнению, моя эскадра сможет уйти в плавание. Я ответил, что не думаю, что смогу отплыть в этом году, поскольку столкнулся со множеством отсрочек от государственных служб и особенно от Адмиралтейства, с медлительностью офицеров в исполнении их обязанностей, с нуждой в припасах, так что я стал терять всяческую надежду на скорое плаванье. Мои слова произвели впечатление, императрица внезапно переменилась. Она в ярости повернулась и приказала господину Стрекалову немедленно послать за главным адмиралом Адмиралтейства Мордвиновым247.
Ее императорское величество затем отметила, что «Святослав» (84-пушечный корабль из эскадры адмирала Спиридова) возвращается назад в Ревель, она выразила удивление, потому что «Святослав» был новым кораблем248, и поинтересовалась, не думаю ли я, что такое происходит от его неспособности нести паруса. Я ответил, что слышал до того, как корабль покинул Кронштадт, что то ли по недосмотру, то ли по незнанию на правильню укладку балласта или размещение припасов обращали очень мало внимания. Я объяснил это в наилучшей манере, как мог, чтобы императрица меня поняла, затем поклонился и отступил, но едва я дошел до двери, императрица позвала меня назад и приказала мне не упоминать никому того, что произошло, и что все мои приказы в будущем будут исполняться.
На следующее утро один из чиновников кабинета привез мне сотню империалов по 10 рублей каждый, [или] 200 фунтов стерлингов в подарок от императрицы.
Поскольку граф Панин всегда меня приглашал отобедать к столу великого князя, я сообщал ему обо всех моих жалобах и о желании не задерживаться в городе, так как я был уверен, что ничего не будет сделано в [Кронштадте] в мое отсутствие. Он говорил, что я смогу отбыть через несколько дней и что на следующий день он пошлет за адмиралом Мордвиновым. Я передал графу список снастей, которые мне были безотлагательно нужны (поскольку на «Не Тронь Меня» ожидали тросы, чтобы соорудить ванты).
На следующий день адмирал Мордвинов обедал у великого князя. После обеда, когда граф, адмирал Мордвинов и я выходили в апартаменты графа Панина249, адмирал Мордвинов мне пообещал сделать со своей стороны все возможное и уверил, что все упомянутые мною снасти уже находятся в Кронштадте. Не без труда я покинул графа Панина, у которого уже не было более до меня дел, но после недельного отсутствия я обнаружил, что в Кронштадте сделано было очень мало.
Более всего меня поразили два линейных корабля, которые первыми уже были килеваны. На них не взяли ничего из их провизии, хотя приказы были даны и там не имели никаких иных дел. Несмотря на заверения адмирала Мордвинова, то, в чем он меня убеждал, оказалось неправдой: снасти все так же находились на складах в Санкт-Петербурге.
Уже некоторое время я имел при себе нового переводчика, или секретаря, который понимал оба языка, но был малодостойным человеком. Звали его Ньюман250. В сезон деловой активности он был занят с английскими купцами, помогал в проверке счетов и учил нескольких детей в [Английской] колонии (factory)251 читать и писать; тем и зарабатывал на пропитание. Он был в восторге от моего предложения платить ему 100 фунтов стерлингов в год. И поскольку теперь я имел все основания ожидать, что мои распоряжения будут правильно переведены, я выпустил следующий приказ, поняв, что недостаточно общего приказа, сделанного, когда я только принял на себя командование. Обладая достаточными полномочиями от императрицы, я осознал, что только угрозы заставят людей, с которыми я имел дело, худо-бедно исполнять свои обязанности. Не было и речи о том, чтобы они напрягали свои силы, а все, что они знали и о чем пеклись, прикрываясь Морским уставом Петра Великого, – это последовательно противопоставлять статьи Устава моим приказам. Они придирались к каждому приказу, который я выпускал, но следующий приказ просто привел их в ярость252:
От его высокопревосходительства контр-адмирала Элфинстона, командующего в Кронштадте.
По имянному Ее императорскаго величества приказу, мне сообщенному, которым велено эскадре, мною командованной, в совершенстве привесть с наискорейшею поспешностью и не быть никакого недостатка в должности вас самого253, офицеров ваших и корабельных ваших служителей, того ради сим вам велено следующее наблюдать под опасением вашим за ослушание, а имянно: быть вам на корабле при должности вашей каждое утро в пять часов или ранее того к смотру офицеров и служителей вашего корабля, а смотр сей учинить вам каждое утро в пять часов, об отсутствующих имянно и чинно мне репортовать, дабы их жалование и провианты зачислены были, как мною показано будет, сверх другаго какого наказания, которое за такое ослушание за благо разсудится наложить, ежели какая остановка учинена будет в поставке каких припасов или провиантов, то о тех офицерах имянно, учинающих такую остановку в службе Ее императорскаго величества, вам немедленно мне отрепортовать, дабы справится, от неимения надлежащих приказов произходит ли та остановка или от инако чего, потом чтоб офицеры те наказаны были за их небрежение по надлежащему; по учинении смотра держать вам корабелных ваших служителей строго при должностях своих даже до полудни, тогда перестать им два часа, потом опять им на работу быть даже до захождения солнца, возкресных и праздничных дней не выключая. Ордер его высокопревосходителства господина контр-адмирала Джона Элфинстона перевел Иностранной коллегии переводчик Джонсон Нуман.
Дан в Кронштадте 20/31 августа 1769 г.
Капитанам кораблей Ее императорского величества, стоящим в Кронштадте.
На следующее утро после объявления этого приказа все капитаны пришли ко мне выразить свое сильное неудовольствие. Объявляя, что невозможно подготовить суда к плаванью до конца навигации этого года, они надеялись, что я смогу смягчить что-то в строгости приказа, что они не могут и подумать служить под таким приказом и должны послать его Императрице. После минутного размышления я осознал, что, если я не смогу настоять на своей власти и хоть немного пойду на попятную, я никогда впоследствии не добьюсь подчинения приказам, пока они их не одобрят, и буду последовательно сталкиваться с такими выражениями протеста. А потому я ответил, что впервые встречаюсь с тем, чтобы нижестоящие офицеры протестовали против приказа командира, что я ожидал, что они их будут исполнять, что я сам не вижу в своем приказе ничего, что могло бы их оскорбить, но раз они угрожают, что пошлют приказ Императрице, я, конечно, сделаю это сам, если они уже этого не сделали.
На этом они оставили меня. На следующий день я отправил следующее письмо его сиятельству графу Панину с копией вышеприведенного приказа254:
Monseigneur,
Вчера после моего прибытия в Кронштадт я к своей досаде нашел на всех кораблях задержку не только в оснащении такелажем, но, что более всего меня удивило: они не погрузили на борт припасы, хотя им был дан на это мой приказ еще седьмого числа сего месяца до того, как я покинул Кронштадт. Это вынудило меня издать каждому капитану повторный приказ, копию которого я имею честь здесь приложить. Я имею все основания сделать так, потому что все мои капитаны (за исключением капитана «Твери», который отсутствует без моего дозволения255) очень недовольны формулировками и строгостью приказа и, соответственно, мной. Необходимость столь строгого приказа абсолютно очевидна (особенно там, где выказывается так много упущений) ради службы Ее императорскому величеству, которую я взялся исполнять по мере сил и возможностей. И поскольку Императрица лично удостоила меня чести, дав свои распоряжения, я не премину исполнять все, что в моей власти, дабы обеспечить их выполнение. А потому я должен молить милости Вашего сиятельства оказать мне честь, положив к стопам Ее императорского величества это письмо и приказ. Имею честь оставаться с величайшим уважением самым преданным и обязанным слугой Вашего сиятельства
Д[жон] Э[лфинстон]
Кронштадт 21 августа/1 сентября 1769 г.
Его сиятельству графу Панину.
Несколько дней спустя я имел удовольствие получить следующее послание от его сиятельства графа Панина в ответ на мое:
Сэр,
С превеликим удовольствием я исполнил Ваше желание, представив Ее величеству письмо, посланное Вами 21 августа, а также копию приказа, которая сопровождала письмо. Ее величество считает, что Вам необходимо, сэр, приложить все старания, настойчиво требуя в самых строгих выражениях, каковые, по Вашему мнению, могут быть употреблены, исполнения обязанностей, по Вашему мнению, надобных на благо службы под Вашим началом. Ее величество также повелела мне передать Вам ее высочайшую апробацию [Вашего приказа], что я и делаю этим письмом; а также со своей стороны от всего сердца желаю вскоре увидеть завершенными Ваши приготовления, и что Вы сможете вовремя отплыть ради достижения намеченной цели.
Я горячо желаю, чтобы ничто не было противно Вашему глубочайшему удовлетворению, и всеми силами всегда готов этому содействовать
Граф Н. Панин
Санкт-Петербург. 24 августа/4 сентября 1769 г.
Его превосходительству контр-адмиралу Элфинстону
Вскоре я почувствовал заметные перемены в поведении каждого, с кем вынужден был вести дела: и офицеров, и чиновников всех гражданских департаментов. Офицеры не протестовали против моих устных приказов, и ходили слухи, что их припугнули взысканием, если они тотчас же не станут исполнять моих распоряжений. Подготовка эскадры теперь начала продвигаться. Немало ободренный письмом графа Панина с императорской апробацией моего поведения, я использовал каждую минуту с великим старанием.
Примерно в это же время я получил письмо от его превосходительства графа Чернышева, посла Ее императорского величества при дворе Великобритании. Вместе с письмом был доставлен ящик, в котором находились модели блоков, сконструированных господином Тейлором в Саутгемптоне256. Этими блоками я снабдил мою эскадру, когда мы прибыли в Портсмут:
11 августа 1769 г.
С большим удовольствием из Вашего письма я узнал о Вашем благополучном прибытии в Санкт-Петербург, за которым последовал прием, благоприятный для Вас и соответствующий моим ожиданиям. Я надеюсь, что все будет сделано для Вашего удовлетворения в дальнейшем, и нет сомнения, что хорошо известные Ваши способности и возможности во всем, чем Вы занимались, подтвердят знаки отличий, которые Вы имели честь получить от нашей всемилостивейшей монархини. Со своей стороны я не упущу ни одной возможности доказать Вам, насколько я предан службе Вам. В приложении Вы найдете накладную на маленький ящичек, который я получил и приказал Вам отправить. Остаюсь с наилучшими пожеланиями, сэр, ваш преданный слуга
Граф Чернышев.
Его превосходительству Контр-адмиралу Элфинстону
Санкт Петербург.
Я всецело был занят спешными делами, но вопреки моей воле от их выполнения меня оторвало получение следующего письма:
Санкт-Петербург, 5/16 сентября 1769 г.
Сэр,
Ее императорское величество только что сообщила мне о своем желании видеть Вас в Царском Селе. Так как я должен поехать туда в тот же день, я с превеликим удовольствием возьму Вас в мою карету. В семь утра я буду Вас ожидать в моих покоях, чтобы нам отправиться вместе. За сим остаюсь с чувствами особого расположения Ваш покорнейший слуга
граф Н. Панин.
PS Я прошу Вас – будьте добры взять с собой своего переводчика.
Его превосходительству контр-адмиралу Элфинстону.
Увидев это письмо, я сразу же отбыл в Санкт-Петербург. Я сопровождал графа Панина в Царское Село, и в девять утра мы прибыли во дворец. Около 11 меня сопроводили в небольшие апартаменты, где я нашел графа Панина, фельдмаршала графа Разумовского257, графа Григория Орлова258 и адмирала Мордвинова, которые показали мне чертеж корабля «Святослав» (84-пушечного, который был возвращен в Ревель) и задали несколько вопросов о его состоянии и его возможности отправиться в плаванье. Я ответил, что, по моему личному мнению, судя по размерам корабля, он вполне может нести паруса, но корабль мог бы стать значительно лучше, если бы его ют259 был опущен и верхняя кормовая каюта (roundhouse) снята. Но главная причина жалоб на то, что судно не может нести парусов, была, по моим представлениям, в том, что на нем не были правильно размещены чугунный балласт (которым корабль был перегружен) и провизия260.
Адмиралу Нагаеву, лорду Адмиралтейства261, было приказано отправить строителя корабля (англичанина)262 в Ревель263, сделать необходимые исправления и подготовить корабль, чтобы он мог присоединиться ко мне у Наргена неподалеку от Ревеля. Позднее я слышал, что с бедным англичанином некоторое время очень плохо обращались, так как капитан-командор Барш повесил все обвинения на него264. Угрозы и влияние командора заставили его офицеров подписать протест, доказывая, что этому кораблю невозможно продолжать плавание. Но правда заключалась в том, что г-н Барш не имел охоты отправляться, он тяжело страдал еще и потому, что не хотел встречаться с адмиралом Спиридовым, жена которого была замечена в излишней фамильярности с командором265.
Камергер двора вышел сообщить мне, что мне оказана честь быть приглашенным отобедать с императрицей266. Меня посадили между генерал-лейтенантом обер-гофмаршалом графом Сиверсом267 и бароном Черкасовым268, они оба говорили по-английски и могли переводить любой вопрос, который императрица составит мне честь задать, что она и делала несколько раз, особенно о климате в Квебеке269. Она послала мне тарелку винограда из Астрахани и другую с самым вкусным арбузом, какой я в жизни пробовал. Виноград был богат вкусом и ароматен, как тот, что выращивается на греческих островах Архипелага.
Я не ожидал найти столько простоты и свободы за столом столь великого суверена. Ее императорское величество восседала как хозяйка частного семейства со своими фрейлинами и с теми, кого приказала пригласить, всего за столом были, наверное, 22 человека, и императрица говорила почти со всеми за столом с величайшей приветливостью и живостью. Разные блюда подавались на английский, немецкий или французский вкус (taste)270.
За одну-две минуты до того, как императрице подали воду, наступила глубокая тишина, и я увидел, что все положили свои салфетки на стол. В момент, когда камергер поднес воду императрице, все вдруг встали и стояли, пока императрица ополаскивала руки и рот. После этого каждый произнес молитву и перекрестился, мы все поклонились, и императрица ушла. Фрейлины и остальные, кто присутствовал за столом, удалились в большие покои, где для их развлечения стояли биллиардные, карточные столы и столы для игры в кости, всем был предложен кофе, а также чай. Никто из сопровождавших императрицу не носил оружия, не было и стражи, и, если она проходила через какие-либо покои, все знали, что они не должны обращать на это внимания, отвечая поклонами или другими знаками почтения. Никто не прибывает в этот дворец, если за ним не посылают, даже его императорское высочество великий князь. Императрица обычно здесь проводит шесть недель и много гуляет.
Из биллиардной и других комнат я проследовал за обществом в те апартаменты, где был утром, и в это время граф Панин, едва переводя дыхание, подошел ко мне сообщить, что императрица просит меня к себе и чтобы я захватил своего переводчика. С императрицей был только генерал-майор Стрекалов. Первый вопрос, который мне был задан, – сможет ли, по моему мнению, эскадра отплыть в этом году. Я ответил, что, если все будет продвигаться так, как на момент моего отъезда из Кронштадта, я бы мог сказать, что ко Дню Коронации271 мы отправимся в путь. Ее величество, кажется, была весьма этим довольна, но сказала: «Возможно, в это время уже может пригнать ветром лед». Я ответил, что, если я буду готов, тот же ветер, который может принести лед вниз по Неве, будет мне попутным и что я не вижу никакой опасности плавания с первым льдом. Этим императрица была так удовлетворена, что от радости захлопала в ладоши.
Затем разговор зашел о «Святославе». Мне сказали, что будут отправлены приказы, дабы корабль присоединился ко мне; было также выражено пожелание, чтобы я об этом корабле особенно позаботился и что этот корабль нельзя оставить (судя по тому, что произошло, весь успех экспедиции сводился к тому, войдет в нее «Святослав» или нет). Если бы императрица не желала столь сильно того, о чем она могла просто приказать, я бы не стал беспокоиться об этом корабле, поскольку я до этого с сожалением говорил графу Панину, что этот корабль задержит мое плавание. Как я полагаю, это и стало причиной, почему императрица высказала свое пожелание столь особенным образом.
Пока мы беседовали, дважды заходил фаворит граф [Григорий] Григорьевич Орлов, он подходил к окну, но каждый раз не задерживался ни на минуту. Я был с императрицей около 20 минут, и когда вышел, весь двор был в приемной в ожидании императрицы. Пока я шел через толпу, придворные, казалось, смотрели на меня с величайшим уважением за честь, которой я удостоился во время столь частной аудиенции; они кланялись, когда я проходил мимо.
Я вернулся с графом Паниным во дворец в Санкт-Петербург в апартаменты великого князя, который обнял графа с такой любовью, как будто тот был ему отцом, и я верю, что и граф испытывал к нему отцовские чувства. Очень редко бывает, чтобы они расставались на целый день272.
На следующий день я прибыл в Кронштадт и расстроился, когда мне сказали, что такелаж, по поводу которого адмирал Мордвинов уверял, что он уже отправлен, все еще не прибыл. Я также нашел паруса в великом беспорядке: мне пришлось поменять паруса для всей эскадры, но когда их прислали на суда, многие пришлось вернуть на берег для замены. Люди, которых принудили шить паруса, были прежде крестьянами, никогда до того не видевшими ни корабля, ни паруса, а их заставляли работать каждый день по 20 часов273.
Мою эскадру пополнили небольшим фрегатом, который нужно было подготовить и отправить вместе с английским транспортным судном. Мне дали слишком много артиллерии и боевых припасов для армии, а также посадили больше военных, чем корабли могли перевезти за столь долгое плавание. Я сделал пробный вояж с этими двумя английскими судами.
Ранее фрегат был оснащен и совершил плавание для исследования северо-восточного прохода в Финском заливе, но был признан негодным. Я наткнулся на него, отправившись однажды днем из любопытства посмотреть на одно первостатейное судно, и мне показалось, что этот фрегат крепок и подходит для моих целей, поэтому я тотчас распорядился вывести его из разряда списанных и прогнивших и привести к пристани, чтобы килевать. Однако суперинтендант мне сообщил, что ничего нельзя делать или перемещать, пока не будет получен приказ от Ее императорского величества. Поэтому я вынужден был писать к его светлости графу Панину:
Monseigneur,
По случайности я обнаружил фрегат «Чичагов», принадлежащий Ее императорскому величеству, который сможет взять на борт не только много артиллерийских запасов, но и некоторое число солдат. Этот фрегат будет не только в настоящее время полезен как транспорт, его позднее можно превратить в очень хороший военный шлюп. Чтобы сэкономить время, я приказал капитану над портом перевести этот фрегат к одному из мест для кренгования, чтобы повалить, поскольку он уже был обшит. Но будет необходимо, чтобы Ваша светлость прислали для этой цели приказы274. Я также молю Вас оставить для представления мое мнение о линейном судне первого класса Ее императорского величества «Димитрий Ростовский»; если его сочтут надежным, оно может стать хорошим военным кораблем, по меньшей мере 84-пушечным, но нужно только уменьшить на нем число палуб. Судя по его возрасту, корабль этот был сделан из дуба и только однажды был в море, поэтому я полагаю, что он не мог прогнить; его все еще можно килевать до ухода моей эскадры и затем отправить ко мне весной, поскольку я был бы рад поднять мой флаг на этом корабле.
Предложения шкипера (master) бермудского брига слишком хорошо просчитаны в его пользу и в пользу владельцев судна, но поскольку это судно, не имея достаточного расстояния между палубами, не годится для службы в качестве транспортного, я как честный человек не могу дать добро принять этот корабль на службу императрице*275.
Я сделал все возможные запросы относительно найма кораблей, подходящих в качестве транспортных, и понял, что в высшей степени трудно найти корабли на любых условиях, в особенности нанять на них команды, поскольку иностранные моряки неразумны в своих требованиях и напрасных опасениях попасть в рабство. Однако я нашел капитана, с которым договорился, и если его люди согласятся, то я надеюсь завтра с этим покончить. Хотя это только 260-тонный корабль276, если мы его заполучим, я предприму все, чтобы он послужил, если не будет других судов. Для этого придется втиснуть на линейные суда на месяц больше провизии, но это позволит Ее величеству сэкономить 4000 рублей, чему я буду очень доволен, и не потребуется платить 10 000 рублей за вояж судну, о котором ранее договорились*277.
[На поле приписано:] *Это был бриг, построенный на Бермудских островах, который принадлежал придворным агентам, они хотели получить за него много денег из собственного интереса, хотя этот бриг не годится как шлюп, так как был построен с расстоянием едва ли в 3 фута между палубами и с маленьким трюмом*.
Мы ожидаем наши паруса, канаты и завершения плотницкой работы. Новые паруса не были правильно сшиты, и большинство изза чьей-то нерадивости пришлось отправить на берег для замены.
Мачты «Чичагова» оказались очень хороши. Прибыла полевая артиллерия, и я распределил ее по линейным кораблям, кроме свинца, который послужит балластом для пинка «Св. Павел». Я молю Ваше сиятельство, чтобы соизволили поторопить с доставкой оставшейся артиллерии и припасов. Они должны здесь быть согласно обещанию генерал-майора Мюллера278. Если я не буду иметь чести целовать руки Вашего сиятельства в воскресенье, то соблаговолите извинить это одной лишь необходимостью моего присутствия здесь.
Осмелюсь напомнить Вашему сиятельству, насколько важно для меня будет получить полные инструкции относительно того, как я должен себя вести при встрече с кораблями других стран; инструкции должны быть полными и дающими установки, особенно на случай встречи с кораблями моей страны, а также в иностранных портах, и на случай встречи с Барбарийскими кораблями: как мне относиться к ним – как к дружественным или как к неприятельским?279 Я был бы также рад по возможности иметь при себе человека, понимающего греческий язык.
Соблаговолите, Ваше сиятельство, сделать мне честь уведомить Ее императорское величество, что к 12му числу этого месяца [сентября] я надеюсь видеть на кронштадтском рейде два, если не три корабля280 для возбуждения соревнования в других.
Сожалею, что я вынужден просить о высылке мне моего флага, который, как мне сказали, следовало мне доставить в тот же час, как удостоили меня званием флагмана.
Имею честь быть с величайшим почтением к Вашему сиятельству Ваш преданнейший слуга
Д. Э.
Его сиятельству графу Панину
Кронштадт. 3/14 сентября 1769 г.
Заключив соглашение с мастером английского судна «Providence & Nancy», я приложил это соглашение к следующему письму, адресованному графу Панину:
Monseigneur,
Имею честь отправить Вашему сиятельству копию контракта по найму транспортного судна, о котором я писал Вам вчера. Этот контракт я заключил от имени Ее императорского величества. Все матросы желают отправиться в плавание, но если в случае противных ветрв мы будем вынуждены зайти в какой-либо порт Великобритании, они могут, если пожелают, оставить нас, но мастер281 должен заменить их другими.
Так как я не думаю, чтобы можно было в нынешнем году найти другое судно, то постараюсь распорядиться людьми, военным снаряжением и припасами, и я льщу себя надеждой, что удовлетворю ожидания Ее императорского величества и не допущу дополнительных затрат на транспортировку.
Вашего сиятельства покорнейший и признательный слуга
Д. Э.
Его сиятельству графу Панину, Кронштадт 4/15 сентября 1769 г. 282
Из-за того что мастер английского судна [в России стало пинком «Св. Павел»] не желал сдавать его в аренду, пришлось это судно купить. Я договорился с английскими моряками провести судно в Англию, но российский офицер, которого с моряками той нации [т. е. русскими] я послал на борт, чтобы подготовить судно, думал, что можно обращаться с английским помощником капитана и моряками так, как обращается со своими собственными людьми. Он [ниже указано, что это Н. С. Скуратов283] довел дело до ссоры и арестовал помощника капитана. Из-за дурного отношения к помощнику капитана и команде все английские моряки сошли на берег, и теперь никакими уговорами нельзя их заставить вернуться.
Это мгновенно стало известно и английским морякам с наемного транспорта «Providence and Nancy»; они покинули его, говоря, что предполагали, когда вступили на борт, что [русские] сухопутные офицеры284 так будут к ним относиться, однако и шкипер, и я побороли их предубеждения, так что они вернулись к своим обязанностям.
Это привело меня в сильное замешательство, особенно в это время. Русский лейтенант, который был бы повышен в звании, став командиром «Св. Павла», теперь, когда английские моряки покинули судно, отказался от командования. Его мне рекомендовали как хорошего моряка, совершившего на английском судне поход в Китай и способного изъясняться по-английски, – причины, по которым я и назначил его туда, предпочтя любому из моих лейтенантов, которые должны были иметь возможность получить повышение. Он изрядно пострадал от своих же собратьев-офицеров, когда заявил, что не способен командовать судном после того, как англичане покинули его. Мне ничего не оставалось, как пообещать одному англичанину, что он возьмет на себя обязанности лоцмана на этом судне [пинке «Св. Павел»], а это было весьма непросто сделать, так как мастеры английских судов285, принимавших грузы в Кронштадте, не хотели расставаться со своими помощниками и моряками, даже если бы те того пожелали.
За хорошую плату я нанял английского боцмана с одного из кораблей (этот боцман немного знал русские термины) и поставил на это судно другого лейтенанта при достаточном количестве русских моряков, которые должны были управлять этим пинком в море.
Однако изза того, что ссора на «Св. Павле» наделала среди англичан много шума, я думал, что будет правильно ознакомить графа Панина с тем, что я знал, и написал ему следующее письмо286:
Monseigneur,
Мне прискорбно сообщить Вашему сиятельству, что я попал в крайне неприятное положение в связи с опрометчивостью лейтенанта Скуратова с корабля «Тверь», который во время ссоры схватил главного после командира офицера «Св. Павла», связал ему назад руки, подвергнув оскорбительному обращению, и прогнал с судна, отправив в караульную тюрьму, как пожаловался один из русских моряков, который работал на этом судне. Не сумею сделать должной оценки ссоре, удары в ней были нанесены с обеих сторон, но насколько могу судить, зачинщиком был русский моряк, однако если предположить, что зачинщиком был англичанин, то о проступке его как офицера следовало донести мне, прежде чем употреблять над ним насилие. Подобное обращение так подействовало на капитана и его команду, что никакие мои предложения и убеждения не заставят команду теперь вернуться на корабль. Я приказал капитан-лейтенанту Кривцову287 с достаточным числом матросов перейти на это судно для подготовки его и погрузки провианта для сухопутных войск, но не знаю, кто поведет судно на море.
Моряки с нанятого транспорта, услышав о том, как поступили с их земляком, также покинули свое судно, но я убедил их вернуться.
«Саратов» и «Надежда» получили мои приказы выйти на Кронштадтский рейд, как только позволят ветер и погода; и я надеюсь, что если я не буду долго ожидать погрузки запасов, то очень скоро за ними последуют и остальные три корабля.
Я должен просить Ваше сиятельство, чтобы были предприняты некоторые меры для обеспечения эскадры бочками, в которые будут загружены мука и крупа, так как эту провизию невозможно сохранить от порчи в тех гнилых солодовых кадках, которые не выдержат перевозки, и помимо грязи в трюме это приведет к очевидным потерям. Подойдут бочки из-под старого бренди или вина.
Читать бесплатно другие книги:
