Новая Луна Макдональд Йен

У двери Брайс поворачивается, вскинув палец, трость на петле свешивается с его запястья.

— Ах да. Чуть не забыл. — Брайс делает шаг вперед и отвешивает Лукасу пощечину. Силы в его ударе мало; Лукас пошатывается от потрясения, от дерзости, от последствий. — Назови своих секундантов и защитника, если хочешь, чтоб тебя кто-то представлял. Время и место определит суд. Маккензи взыщут за это плату кровью.

Фамильяры Котоко появляются вокруг Абены Маану Асамоа один за другим. У нее перехватывает дыхание. Она охвачена благоговейным страхом в большей степени, чем ожидала. Адинкра светятся на ее линзе, каждую секунду появляется новый символ. Ее окружают сияющие афоризмы. Абена из почтительности подготовила свою комнату. Члены правления могут быть людьми, которых встречаешь в туннелях, в трубофермах, на улицах и в зданиях, но Котоко — больше, чем составляющие его индивиды. Это непрерывность и перемена, родословная и разнообразие, абусуа и корпорация. Любой имеет право посоветоваться с Котоко; но подразумевается вопрос — зачем такое может понадобиться? Абена спрятала свои немногие личные вещи, сложила мебель, зажгла биолампы, черные, красные и белые, разложила треугольником на полу, а сама села в центре. Приняла душ.

Последним появляется Сунсум — фамильяр Омахене. Абена дрожит. Она призвала могущественные силы.

— Абена, — говорит Адофо Менса Асамоа. Фамильяры разговаривают голосами своих пользователей. — Как дела? Золотой Трон приветствует тебя.

— Яа Доку Нана, — говорит Абена.

— О, ты прибралась, как мило, — замечает Акосуа Дедеи из Невидимой стороны.

— Эти лампы — приятный штрих, — добавляет Кофи Анто из Тве.

— Итак, что ты хочешь у нас спросить? — интересуется Квамина Ману из Мампонга. За вопросом прячется другой вопрос.

— Я дала слово, — говорит Абена, и ее пальцы неосознанно теребят цепочку, на которой висит амулет «Геньями». — И теперь мне пришлось его сдержать, но я не уверена, что была вправе обещать хоть что-нибудь.

— Дело в Лукасинью Корте, — говорит фамильяр, который, как известно Абене, принадлежит Лусике Асамоа.

— Да. Я знаю, мы в долгу перед Корта из-за того, что случилось с Коджо во время лунной гонки, но что если Маккензи обратятся против нас, как обратились против Корта?

— Он просит убежища, — говорит Абла Канде из агрария Кирилл.

— Но могла ли я его предлагать?

— Что Луна подумает о нас, если мы не сдержим данного обещания? — говорит Адофо Менса. По кольцу фамильяров прокатывается стройный шепот: «Fawodhodie ene obre na enam». Независимость приходит вместе с ответственностью.

— Но Маккензи… я хочу сказать, мы ведь не самая большая семья, не самая богатая или самая могущественная…

— Давай-ка я расскажу тебе кое-что из истории, — говорит омахене Адофо. — Ты права. АКА не самый богатый и не самый старый из Пяти Драконов. Мы не экспортеры, благодаря нам не горят огни на Земле, как это происходит благодаря Корта, и не работает тамошняя промышленность, которую питают Маккензи. Мы не промышленники и не IT-гиганты. Когда мы прибыли на Луну, у нас не было политической поддержки, как у Суней, богатства, как у Маккензи, или доступа к пусковым установкам, как у Воронцовых. Мы не были азиатами и не пришли с Запада; мы были ганцами. Ганцами, которые отправились на Луну! Какая наглость! Она же для белых и для китайцев. Но у Эфуа Менсы была идея, она увидела возможность и трудом, силой и спорами пробилась все-таки сюда, на Луну. Знаешь, что она увидела?

— Можно разбогатеть, копая грязь лопатой, но тот, кто продает лопаты, точно разбогатеет, — отвечает Абена. Каждый ребенок узнает эту поговорку, как только подключается к сети, обзаводится линзой и фамильяром. Она всегда считала эту мудрость стариков почтенной, но скучной. Они лавочники и зеленщики; нет у них шика, как у Корта и Маккензи с их красивыми пылевиками или как у Воронцовых с их изысканными игрушками.

— Мы дорого заплатили за свою независимость, — говорит Адофо Менса. Ее фамильяр состоит из сиамских крокодилов и «Эсе не текрема» — адинкра, символизирующих единство и взаимную зависимость. — Мы ее не уступим. Мы не позволим Маккензи себя запугать.

— Или кому-то еще, — добавляет Квамина Ману.

— Ты получила свой ответ? — спрашивает омахене Адофо.

Абена опускает голову и поджимает пальцы — так на Луне принято. Фамильяры Котоко один за другим гаснут. Тот, что принадлежит Лусике Канде-Асамоа-Корта, продолжает светиться.

— Не получила, верно?

— Чего?

— Ответа.

— Получила, я просто не могу…

— …успокоиться?

— Мне кажется, я подвергаю семью опасности.

— Сколько людей живет на Луне?

— Что? Примерно полтора миллиона.

— Миллион семьсот тысяч. Кажется, что это много, но недостаточно много, чтобы мы могли не беспокоиться о генофонде.

— Близкородственное скрещивание, скопление мутаций, дрейф генов. Фоновая радиация. Я это в школе учила.

— И у каждого свой механизм борьбы с этим. Мы усовершенствовали систему абусуа и все правила относительно того, с кем нельзя заниматься сексом. Ты у нас кто?

— Бретуо. Асени, Ойоко и, конечно, моя собственная абусуа.

— Суни женятся на всех и каждом, половина лунных жителей — Суни; у Корта их странная система мадриний, но генофонд свой они держат открытым и чистым. А с Маккензи все иначе. Их семья закрыта на все замки, они боятся загрязнить родословную, разбавить свою идентичность. Они заключают браки внутри семьи и не брезгуют обратным скрещиванием; откуда, по-твоему, взялись все эти веснушки? Но это рискованно — очень рискованно, поэтому им нужны гарантии того, что потомки будут нормальными. Они наняли нас, чтобы конструировать генетическую линию. Мы этим занимаемся уже тридцать лет. Это наш секрет, но такова причина, по которой нам не надо бояться Маккензи. Они боятся родить двухголового ребенка.

Абена шепчет молитву Иисусу.

— Асамоа хранят чужие секреты. Но ты следи за Лукасинью, Абена. Маккензи не посмеют нас тронуть, но они не забывают обид, и ножи у них длинные.

Заббалины аккуратно подбирают и уносят мертвых голубей, которые усеивают сады Джонатона Кайода. Их выпуск был запрограммирован; клетки распахнулись, и птицы взмыли в небо, хлопая крыльями, пронеслись над головами расходящихся гостей. Ариэль осторожно, с тихим жужжанием пробирается сквозь гниющие розовые лепестки. Она не доверяет своим роботическим ногам на скользкой слизи. Как и мать, она испытывает отвращение к живой материи. Органика так быстро становится омерзительной.

Джонатон Кайод принимает ее в своих апартаментах, откуда открывается вид на сад. Ленты и посеребренные фрукты все еще украшают цитрусовые деревья, лужайки усеяны пищевым мусором. Боты усердно трудятся, но за вечеринкой из четырехсот гостей прибрать непросто.

— Ну и бардак, — говорит Джонатон Кайод, приветствуя Ариэль.

— Мы нанимаем людей, чтобы они ликвидировали наш бардак, — замечает Ариэль.

— У меня не было возможности упомянуть об этом во время «праздника», но просто чудесно, что вы так подвижны. Длинные платья вам к лицу. Я побывал в паре мест. Свадьба года обернулась фиаско, но тетя жениха установила новый модный тренд. Как дела у мальчика?

— Асамоа его приютили.

— Вы всегда были близки, Корта и Асамоа.

— Джонатон, я хочу, чтобы вы это прекратили.

Джонатон Кайод качает головой, касается пальцем лба.

— Ариэль, вы знаете не хуже меня…

— Если КРЛ хочет, чтобы что-то произошло или не произошло, КРЛ находит способ.

Они сидят по разные стороны низкого столика. Бот приносит два «Зардевшихся мальчика».

— Знаете, они пришлись мне по вкусу, — говорит Орел.

Ариэль сегодня не может сказать того же самого. Орел делает глоток. Он пьет шумно.

— Прошло два года с последнего поединка в Суде Клавия, — говорит Ариэль.

— Не совсем. — Джонатон Кайод ставит бокал на стол. — Альяум против Филмус.

— Там бы ни за что не дошло до ножей. Я это знала. Маландрагем. Так я и побеждаю. И эти два дела совсем разные. То было делом о разводе. А здесь у нас старомодный вызов на дуэль, поединок во имя чести.

— Брайс Маккензи прям вцепился в вашего брата.

— Вы можете все отменить, Джонатон.

— Уверены, что не хотите выпить? — спрашивает Орел Луны, поднимая бокал, и поверх его края смотрит в глаза Ариэль. Его взгляд быстро перемещается к задней части апартаментов: один, два, три раза. Ариэль широко распахивает глаза.

— Для меня немного рановато, Джонатон. — В суде и среди адвокатов ходит стандартная шутка о том, что Эдриан Маккензи связал Орла Луны по рукам и ногам, словно собираясь демонстрировать его в качестве образца сибари. Выходит, это не шутка.

«Им нужна кровь», — беззвучно говорит он.

— Кто представляет Лукаса?

— Карлиньос.

Рот Джонатона Кайода приоткрывается от потрясения. «Твой око не сообщил тебе, что им нужна кровь из сердца».

— Они назначили защитником Хэдли Маккензи. Нам пришлось соответствовать.

Она не позволит Орлу Луны отвести взгляд. «Ты можешь это все остановить, спасти двух молодых людей».

— Джонатон?

— Я не могу вам помочь, Ариэль. Я не закон.

— Похоже, у меня это превращается в привычку, но пошел ты на хер. — Ариэль приказывает робоногам поднять себя. Подбирает свой клатч. Поднимает голос, точно в зале суда, чтобы сказанное достигло дальней стены гостиной: — И ты тоже иди на хер, Эдриан. Я надеюсь, мой брат разрежет твоего на части.

Он вернулся в Боа-Виста ради битвы. «Я бы так не смогла», — думает Ариэль. Даже в самый темный час, когда она чувствовала, как ее вскрывают, шарят внутри, насилуют, когда она страшилась, что больше никогда не сможет ходить на своих прекрасных ногах, когда видела нож всякий раз, закрывая глаза, она не позволила матери отвезти себя назад в Боа-Виста. Ты тоже видишь нож, Карлиньос. Каждый раз. Он позади меня, он впереди тебя. Меня бы парализовало от страха.

Он лежит на животе на столе в павильоне Носса Сеньора да Роча. С края купола капает вода, собравшаяся от брызг из водопада Ошуна. Над его телом трудится массажист, глубоко погрузив пальцы в мышечные волокна. Карлиньос постанывает — его тихие крики напоминают секс. Ариэль это отвратительно: другой человек касается твоего тела так интимно. Другой коснулся ее тела, и это было интимнее массажа или секса.

Карлиньос поворачивает голову и широко улыбается при виде сестры.

— Ола.

— На этот раз мой серебристый язык меня подвел, Карлу.

Лицо Карлиньоса искажается в печальной гримасе. Он морщится, когда массажист опять забирается глубоко. «Ты великолепен, — думает Ариэль, — и у меня в голове ножи, рассекающие эту безупречную кожу, и меня переполняет холодный ужас».

— Прости.

— Тебе не за что извиняться, — говорит Карлиньос.

— Я могу попытаться… Нет, я ничего не могу сделать. У меня закончились слова. Они получат свою дуэль.

— Знаю.

Ариэль целует брата в шею, чуть ниже затылка.

— Убей его, Карлу. Убей его медленно и больно. Убей у них на глазах, чтобы они увидели, как истекают кровью все их планы по поводу нашей семьи, все до единого. Убей его ради меня.

— Я могу пойти? Можно?

— Нет! — грохочет Рафа.

Робсон спешит следом за отцом.

— Я хочу поддержать Карлиньоса.

— Нет, — опять говорит Рафа.

— Почему нет? Ты идешь. Все идут.

Рафа поворачивается к Робсону.

— Это не гандбол. Это не игра. Это не та вещь, где можно болеть за игрока. Мы идем, потому что Карлиньос не должен сражаться в одиночку. Я не хочу идти. Я не хочу, чтобы он туда шел. Но я пойду. А ты — нет.

Робсон переминается с ноги на ногу, хмурится.

— Тогда я хочу его увидеть сейчас.

Рафа раздраженно вздыхает.

— Ладно.

Спортзал в Боа-Виста используют реже прочих помещений. Боты очистили его от многолетней пыли, медленно прогрели, изгнав холод глубоких вечных скал. Карлиньос подвесил к потолку глиняные колокольчики на лентах. Семь колокольчиков. Одетый в бойцовские шорты, он носится по залу, делая обманные выпады и финты, нанося режущие удары и вертясь вокруг своей оси.

— Ирман.

Карлиньос подходит к ограждению, тяжело дыша. Кладет нож на выступ, опускает подбородок на сложенные руки.

— Привет, Робсон.

— Тиу.

— Задел какой-нибудь? — Рафа кивком указывает на свисающие колокольчики.

— Я никогда их не задеваю, — говорит Карлиньос.

Тут что-то движется, так быстро и неожиданно, что он не успевает ответить. Робсон прижимает острие ножа к мягкой коже под правым ухом Карлиньоса.

— Робсон…

— Хэдли Маккензи научил меня: если ты забрал у кого-то нож, ты должен его использовать против своего врага. Никогда не теряй свой нож.

Карлиньос превращается в быструю реку; он уклоняется от острия и одновременно выворачивает запястье Робсона в достаточной степени, чтобы причинить боль. Подбирает упавший нож.

— Спасибо, Робсон. Я буду за этим следить.

Все колокольчики начинают издавать тихий звон. Еще одно слабое лунотрясение.

Карлиньос выходит из ванной комнаты с широко распахнутыми глазами.

— Там джакузи. У меня даже в Боа-Виста не было джакузи.

— Это меньшее из того, что я могу сделать, Карлу.

Подготовка Команды Карлиньоса, которой занимается Лукас, оказалась неожиданно сложной. Свадебное фиаско все еще баламутит социальную атмосферу. Если просочатся новости о дуэли между враждующими Драконами, даже одновременные угрозы судебных исков от Корта и Маккензи не остановят сети слухов. Красивые парни дерутся полураздетыми. Это даже лучше, чем красивые парни, которые сочетаются браком. Эксклюзивные апартаменты в хабе Орион сняли через подставную компанию; дизайны для принтера заказали через другую, а массажистов, физиотерапевтов, психологов, поваров, диетологов, изготовителей ножей и тайных охранников анонимно наняли через посредников-ИИ. Соорудили тренировочную комнату, и Мариану Габриэл Демария тайком перевез ее из Царицы Южной и установил в примыкающей квартире. И наконец, боевые ножи Карлиньоса, из лунной стали, привезли из Жуан-ди-Деуса и поместили в додзе.

— Это спальня.

— Да вокруг этой кровати гулять можно…

Карлиньос падает на кровать спиной вниз, закидывает руки за голову. Он светится от радости. Лукас напряженно сжимает губы.

— Прости.

— Что?

— Прости. За это. Я не должен был просить…

— Ты не просил. Я сам предложил.

— Но если бы я не стал покрывать Лукасинью…

— Ариэль приехала в Боа-Виста повидаться со мной. Знаешь, что она сказала? Попросила прощения за то, что не может это остановить. А ты просишь прощения, потому что думаешь, будто все из-за тебя. Лука, я всегда знал, что это случится. Я напечатал свой первый нож, посмотрел на него и увидел — это. Не Хэдли Маккензи, но битву, в которой семья будет зависеть от меня.

Это прощение.

— Хэдли Маккензи в хорошей форме и очень проворный.

— У меня форма получше.

— Карлиньос…

Лукас смотрит на брата, который распростерся на кровати и блаженствует на настоящем хлопке. Через двадцать четыре часа ты можешь быть мертв. Как же ты с этим справляешься? Как ты можешь тратить хоть миг на нечто банальное? Может, такова мудрость бойца; банальные вещи, непосредственное физическое ощущение импортного хлопка со множеством волокон, чувственные вещи — жизненно важные вещи.

— Что?

— Ты проворнее.

Вагнер берет ножи, инстинктивно находит баланс. Смотрит на штуковины в своих руках. Он только что миновал полную тьму, и его сосредоточенность и концентрация на пике. Он мог бы часами рассматривать линию края, узор на металле.

— Ты слишком уж спокойно с ними обращаешься, — замечает Карлиньос.

— Жуткие штуки. — Вагнер возвращает их в ящик. — Я буду там. Мне не хочется, но я буду.

— Мне тоже не хочется.

Братья обнимаются. Карлиньос предложил Вагнеру комнату в апартаментах, но тот предпочел остаться со стаей. Дом Стаи — холодное и тусклое место, когда Земля прячется во тьме. Он приехал из Теофила накануне ночью и беспокойно спал в стайной постели, маленький, раскинувшись насколько это было возможным, но все равно оставаясь одним человеком; к нему то и дело возвращался тревожный сон о том, как он стоит голым посреди Океана Бурь. Анелиза не поверила в историю о том, что он отправляется в Меридиан по семейным делам, но не сумела отыскать очевидную ложь, чтобы за нее уцепиться.

— Я могу что-нибудь сделать? — спрашивает Вагнер.

Смех Карлиньоса застает его врасплох.

— Все остальные только и твердят, как им жаль, как их терзают угрызения совести. Ни один не спросил, что он может для меня сделать.

— Так что же мне сделать?

— Я бы очень хотел поесть мяса, — говорит Карлиньос. — Да, хотел бы.

— Мясо…

— Ты можешь это есть?

— В этой ипостаси — обычно нет, но ради тебя, ирман…

Сомбра находит шуррасерию, тщеславно дорогую. Она может похвастать мясом свиней редких пород и мясом карликовых коров «курогэ васу», которых на ферме массажируют по методике «джин» и включают им музыку, чтобы говядина была помягче. Стеклянные мясные витрины демонстрируют тушки размером с домашних животных. От цен кружится голова. Карлиньос и Вагнер занимают кабинку и разговаривают, окунают вафельки из эксклюзивной говядины в соусы, но большую часть времени хранят дружелюбное молчание, как это заведено у близких мужчин, и как-то само собой оказывается, что они сказали друг другу все.

«Бежим со мной», — сказал он.

Марина и Карлиньос пристраиваются к хвосту Долгого бега. Через пять вздохов они подхватывают ритм ритуала. На этот раз Марина не боится петь. Есть только один Долгий бег. Он не остановился ни на день, ни на ночь с той поры, как она выпала из череды бегунов. Потом ее сердце, ее кровь, ее мышцы настраиваются на единство.

«Да, я сейчас, да», — сказала она. Марина пришла на зов Карлиньоса, ожидая секса, надеясь на что-то еще. Что-то, что выведет их из этой квартиры, провонявшей надвигающейся смертью. Карлиньос хотел отправиться домой и бежать. Жуан-ди-Деус был всего-то в часе пути на экспрессе. Они с Карлиньосом ехали в нарядах для Долгого бега. Они привлекли восхищенные улыбки и взгляды. «Красивая пара. Кто они такие, не знаете? Да вы что, серьезно?» Наряд Марины, более смелый, облегал ее туже, чем она когда-нибудь себе позволяла; узоры на теле были более агрессивными. «Я напряжена и агрессивна», — думала она. Она достала зеленые ленты Огуна из вакуумного хранилища и носила их с гордостью.

Марина прибавляет ходу, направляясь к голове колонны. Карлиньос смеется и догоняет. «Неутомимое лезвие, нож Огуна режет путь на волю. Неутомимое лезвие. Нож Огуна хочет убить». Затем время, личность, самоосознание пропадают.

Они бросаются в поезд домой, милые и потные, падают на свои места, когда поезд начинает ускоряться по направлению к Первой Экваториальной, опираются друг на друга. Марина сворачивается в клубочек рядом с Карлиньосом. Он такой хороший, он пробуждает в ней кошку. Она любит инаковость мужчин; они непознаваемы, как животные. Она их любит, потому что они такие непохожие на нее и такие чудесные.

— Ты придешь? — спрашивает Карлиньос.

Она ждала этого вопроса и страшилась, так что ответ подготовлен.

— Да, но…

— Не будешь смотреть.

— Карлиньос, прости. Я не смогу увидеть, как тебе причинят боль.

— Я не умру.

«Десять минут до Меридиана».

— Карлу. — Это первый раз, когда Марина назвала Карлиньоса его самым интимным именем, именем для семьи и аморов. — Я собираюсь покинуть Луну.

Он говорит:

— Я понимаю.

Но Марина чувствует, как напрягается тело Карлиньоса рядом с нею.

— Я заработала деньги, и с мамулей все будет в порядке, и твоя семья была со мною мила, но я не могу остаться. Я боюсь каждый день. Каждый божий день, постоянно. Я все время чего-то боюсь. Так жить нельзя. Мне придется уехать, Карлиньос.

Пассажиры уже встают и собирают детей, багаж, друзей в ожидании прибытия. На той стороне платформы, где есть воздух, Марина и Карлиньос целуются. Она встает на цыпочки. Люди, выходящие из поезда, улыбаются.

— Я там буду, — говорит Марина.

Они отправляются каждый в свою квартиру, и утром Карлиньос идет на битву.

Боты заканчивают подметать зал суда за несколько секунд до того, как появляются бойцы. Это место не использовали лет десять. Воздух очистили; ни намека, реального или воображаемого, на запах старой крови. Кажется, в зале холодно, хотя на самом деле температуру подняли до телесной. Он маленький и очень красивый, стены и пол покрыты деревянными панелями. Его сердце — пятиметровый бойцовский ринг с гибким полом, подходящий для танцев или сражений. Арену обрамляют узкие галереи со скамьями для свидетелей и судей. Противоборствующие стороны и судьи сидят достаточно близко, чтобы их оросило брызгами артериальной крови. Такова моральная основа судебного поединка: насилие затрагивает всех.

На скамье Маккензи: Дункан Маккензи, Брайс Маккензи. Он едва втиснулся в узкую галерею. Вместо Роберта Маккензи — Джейд Сунь-Маккензи, мать защитника. На скамье Корта: Рафа, Лукас, Вагнер и Ариэль. С нею эскольта, Марина Кальцаге. Ариэль отбила поданный в последнюю минуту запрос от правовой команды Маккензи, которым суду вменялось в обязанность вызвать Лукасинью, Робсона и Луну в зал. Процедурой руководят судьи Реми, Эль-Ашмави и Мишра, ни один из которых ранее не работал с Ариэль Кортой.

Судья Реми призывает присутствующих к порядку. Судья Эль-Ашмави зачитывает правонарушение. Судья Мишра спрашивает, не будет ли примирения или извинений. Нет, говорит Лукас Корта.

Формальности успокаивают, формальности упорядочивают, формальности отдаляют от того, что случится на этой арене, окруженной деревянными панелями.

Появляются секунданты. За Маккензи — Денни Маккензи и Констант Дюффус, заместитель шефа охраны. За Корта — Эйтур Перейра и Мариану Габриэл Демария. Каждая сторона представляет боевые ножи судьям. Те тщательно их изучают, хотя ни один не разбирается в ножах, и одобряют по одному из каждого ящика. Мариану Габриэл Демария целует рукоять, когда укладывает нож из лунной стали в его колыбель.

Бойцы выходят из закутков под рингом. Оба смотрят вверх, потом вокруг, оценивая пространство и его ограничения. Места меньше, чем они рассчитывали. Сражение будет напряженным, быстрым и свирепым. На Карлиньосе кремовые бойцовские шорты, на Хэдли — серые. У обоих они контрастируют с цветом кожи. В цифровом смысле они обнажены, без фамильяров. Украшения — слабость, но вокруг правой лодыжки Карлиньоса обернут зеленый шнур: знак покровительства Сан-Жоржи. Секунданты Карлиньоса подходят к нему вплотную.

Марина прячет лицо в ладонях. Она не может смотреть на Карлиньоса, она должна смотреть на Карлиньоса. Он мальчик, большой улыбчивый мальчик, который брел из комнаты в комнату, не понимая, что позади него каждая дверь закрывается на замок и каждая новая комната меньше предыдущей, пока он не окажется здесь, на убийственном ринге. Ей плохо; каждая кость и каждое сухожилие в ее теле испытывают тошноту. Карлиньос приседает, Эйтур и Мариану наклоняются к нему и что-то бормочут. По другую сторону ринга Хэдли Маккензи скачет, прыгает, принюивается, пялится; вихрь энергии и целеустремленности. Он зарежет Карлиньоса, думает Марина. Она еще никогда не испытывала такого ужаса — даже когда маме поставили диагноз, даже когда МТА покатился по взлетной полосе в Уайт-Сэндз.

Суд приказывает бойцам подойти к скамье. Карлиньос, в котором два метра десять сантиметров роста, выше Хэдли, но тяжелее. Маккензи сделан из проволоки и стали. Судья Реми обращается к обеим сторонам:

— Мы должны вам сообщить, что, хотя этот поединок совершенно законен, Суд Клавия сожалеет о его необходимости. Это варварство, не подобающее вашим семьям и корпорациям. Можете продолжать.

Мариану Габриэл Демария вручает Карлиньосу нож. Он чувствует тяжесть оружия, сжимает его должным образом, находит баланс и скорость. Пробует вес, репетирует удары, кончиком разя в девяти направлениях. Хватка крепкая, но изменчивая. Усилия — нужны или нет. Ложный выпад, рывок, верчение — это не рубящий удар. Все усилие в том, чтобы рубить. Жить, до предела обострив все чувства, ощущая невидимые колокольчики, висящие во тьме лабиринта.

— Секунданты, уходите.

Эйтур и Мариану удаляются в свой закуток под галереей для свидетелей. Нет раундов, нет перерывов или пауз для того, чтобы посоветоваться в углу судебной арены. Сражение пойдет до победы.

Карлиньос поворачивается к своей семье и опускает голову. По лицу Марины Кальцаге медленно катятся крупные слезы.

— Сближайтесь.

Карлиньос и Хэдли встречаются в центре ринга, приветствуют друг друга, подняв ножи.

— Сражайтесь.

Бойцы принимают стойки; вес их сбалансирован, руки подняты. И вот они сталкиваются. Карлиньос вертится, пытается потянуть за собой Хэдли, выбить его из равновесия, но Маккензи умен и проворен, настолько проворен, что на миг Карлиньос теряет темп. Потом восстанавливается. Марина еще ни разу не видела ножевой бой. Он уродлив, полон насилия, жесток. Нет в нем ничего славного: никаких умелых режущих ударов и выпадов, парирования и ответных уколов, атаки и защиты с помощью лезвия, как это происходит с мечом. На стезе ножа первый контакт с лезвием будет последним. Любое попадание в цель окажется финалом. Рубани, обезоружь, ткни, обездвижь. От скорости движения тошнит. Они быстрее мысли. На лице Хэдли ухмылка черепа; его концентрация абсолютна. И он резвее, легче, сообразительнее. Финт, поворот, возврат. Марина бросает взгляд на других Корта. Глаза Рафы закрыты. Ариэль зажимает рот руками. Вагнер нацепил маску полной сосредоточенности. Лицо Лукаса похоже на череп. По ту сторону ринга, на лицах Маккензи, похожие выражения.

Она не может смотреть. И не в силах отвернуться.

Никто не в состоянии долго поддерживать такой убийственный темп. Она видит, что Карлиньос теряет равновесие. Его реакции на йоту замедляются. Кожа блестит от пота. Взгляд суров, лицо каменное. Это танец, убийственный тустеп. Близко, быстро — сверкают ножи, нанося режущие и колющие удары: в руку с оружием, в сухожилия ноги. Выше, ниже. Карлиньос делает ложный выпад, Хэдли парирует и оставляет на бицепсе Карлиньоса порез, который идет кругом, переходя в рану на его брюшных мышцах. Карлиньос отпрыгивает от ножа, и тот рисует на его животе кровавую линию. Он не замечает. Он пылает от адреналина, не чувствует боли, не чувствует ничего, кроме единства битвы. Но порез на бицепсе тяжелый. Он теряет кровь. Он теряет контроль. Он проигрывает дуэль. Карлиньос вертится и отступает, оставляя расстояние между собой и Хэдли. Хэдли рвется занять освободившееся место, но Карлиньос в тот же миг перекидывает нож из правой руки в левую. Это становится сюрпризом на мгновение, достаточным, чтобы вынудить Хэдли отступить. Он качает головой, словно разминая затекшую шею, и перекидывает нож из правой руки в левую.

Босые ноги скользят в потеках теплой сладкой крови Карлиньоса.

Карлиньос видит все способы, которыми Хэдли Маккензи может осуществить следующую атаку, все сразу, и в каждом из них нож вскрывает сухожилия на его руке, обезоруживает, рвет сухожилия на ноге, опрокидывает и вспарывает ему брюхо.

Он здесь умрет.

А потом он видит другой путь, не стезю ножа. Путь маландрагем. Кто привносит бразильское джиу-джитсу в ножевой бой? Карлиньос отбрасывает свой нож. Он вонзается в деревянную стену зала для поединков, дрожа. Хэдли провожает его взглядом, и в тот же миг Карлиньос проходит его защиту, руками блокирует замах и ломает ему локтевой сустав.

Треск разносится по всей арене. Нож падает.

Карлиньос заворачивает сломанную руку за спину Хэдли. Двое мужчин близки, как любовники. Карлиньос подхватывает упавший нож и тем же движением вонзает его в горло Хэдли Маккензи, вскрывая внутреннюю яремную вену.

Судьи вскакивают на ноги.

На лице Хэдли выражение легкого изумления, затем — разочарования. Кровь хлещет из ужасной раны, руки умирающего бестолково болтаются. Карлиньос опускает его, оставляя булькать и дергаться в луже собственной крови.

Карлиньос рычит. Отводит плечи назад, сжимает кулаки, рычит. Пинает деревянную галерею, снова и снова, бьет кулаком в стену. Рычит. Обратившись лицом к своей семье, стряхивает пот с волос и орет в знак победы.

Марина прячет лицо в ладонях. Ей невыносимо на это смотреть. Вот это — Карлиньос. И всегда был Карлиньос.

Хэдли теперь затих, и в зале суда слышится второй голос; долгий, пронзительный вой, такой жуткий и такой нечеловеческий, что его источник становится очевидным, лишь когда Джейд Сунь бросается к перилам. Дункан Маккензи хватает ее, удерживает. Она продолжает нечленораздельно кричать от утраты и скорби. Секунданты Маккензи прикрывают тело.

— Дело решено, — кричит судья Мишра поверх рычания и воя. — Заседание суда окончено.

Эйтур Перейра и Мариану Габриэл Демария пытаются проводить Карлиньоса в нижнее помещение. Он стряхивает их и пересекает арену, чтобы порычать перед Маккензи. С его тела капает пот с примесью крови. Он тыкает обвиняющим пальцем в Джейд Сунь, в Брайса Маккензи.

Жизнь покидает Марину.

— Секунданты, приструните вашего защитника! — кричит судья Эль-Ашмави. Эйтур и Мариану хватают Карлиньоса, повисают у него на плечах и с трудом тащат к воротам. Джейд Сунь плюет. Плевок на Луне летит далеко. Сгусток слюны попадает Карлиньосу в плечо. Он поворачивается, бьет ногой по кровавой луже на полу. Брызги крови падают на ее лицо, веснушками испещряют кожу прочих Маккензи.

— Уведите его оттуда! — вопит Рафа.

Марина уже сбежала с судебной арены. Она прижимается затылком к стене, надеясь, что ее плотность и прохлада подавят импульсы тошноты. Мимо бегут эскольты, чтобы сопроводить всех Корта в поджидающий транспорт; стеклянная перегородка делит коридор на сторону Корта и сторону Маккензи. Их рубаки сгрудились вокруг пришедших на суд Маккензи, но Марина видит, как Дункан вытирает кровь с лица мачехи.

— Ох, Карлиньос… — шепчет Марина. — Я могла бы тебя полюбить.

Первый из экстракторов «Корта Элиу» гаснет через десять минут после победы Карлиньоса Корты в Суде Клавия. Тридцать секунд спустя от сети отключается второй. За три минуты вся самба-линия северного Моря Дождей темнеет.

В пассажирском отсеке лунного корабля ВТО «Пустельга» вспыхивают фамильяры Рафы, Лукаса, Карлиньоса и Эйтура Перейры. В поезде, идущем обратно к узловой станции Ипатия, Сомбра предупреждает Вагнера Корту. В моту, едущем к квартире в Меридиане, Бейжафлор и Хетти информируют хозяек о происходящем.

«Корта Элиу» атакуют.

Аренда лунного корабля ВТО тяжела даже для Дракона, но Рафа знал, что каким бы ни был результат на убийственной арене Суда Клавия, ему понадобится быстро доставить семью в безопасное место. К моменту, когда корабль садится на площадку в Жуан-ди-Деусе, Западное и Восточное Море Дождей, а также центр Моря Ясности полностью потеряны.

— Мы только что потеряли Запад Ясности, — говорит Эйтур Перейра, пока корабль передает пассажирский отсек тягачу. — У меня тут Юг Ясности, сейчас я вас подключу.