Мера любви Бенцони Жюльетта

Часто ночью, лежа в темноте с открытыми глазами, мучаясь бессонницей, она прислушивалась к собственному сердцу. Еще недавно при одном упоминании о супруге оно наполнялось счастьем или сжималось от муки. Но в последнее время она чувствовала лишь пустоту.

И только мысль о детях, которых она, конечно, уже никогда не увидит, наполняла ее сожалением и тоской, но это были эгоистические переживания, так как она знала, что малыши – в безопасности в Монсальви среди всех этих добрых людей, обожавших их. Рядом с ними была Сара, их вторая мать, аббат Бернар и Арно, в отцовских чувствах которого не приходилось сомневаться. По правде говоря, их мать не была им необходима, она могла спокойно умереть на фламандской земле. Она любила эту землю, а теперь эта земля примет ее и это бремя, растущее внутри ее и становившееся с каждым днем все невыносимее.

Беременность протекала сложно и болезненно, чего раньше с ней не случалось. Раньше деятельная жизнь, проходящая в основном на воздухе, делала ожидание ребенка незаметным, радостным, в результате чего она рожала детей с простотой крестьянки.

На этот раз все было по-другому. Она теряла аппетит, худела и каждое утро вставала все более бледной, с темными кругами под глазами. И вот однажды вечером, когда Луи ван де Валь вошел в комнату, Готье наскочил на него.

– Если вы ждете ее смерти, было бы честнее сразу же сказать об этом, сир бургомистр. Она слабеет с каждым днем, и должен вас предупредить, что очень скоро вы лишитесь ценного заложника, поскольку ее душа улетит к Богу. Что вы тогда скажете герцогу Филиппу?

Лицо городского магистра изобразило крайнее недовольство.

– Если графиня больна, почему вы об этом не сказали? Мы бы прислали врача…

– Ей не нужен врач, ей нужно двигаться, бывать на воздухе. Ее убивает не болезнь, а ваша позолоченная клетка! Я с уверенностью могу заявить: при такой возрастающей слабости она не перенесет родов, если смерть не заберет ее еще раньше.

– Откуда вы знаете? Вы врач?

– У меня нет этого звания, но я кое-что понимаю в медицине. Я обучался в Сорбонне и говорю вам, что госпожа Катрин недолго проживет!

Бургомистр вмиг лишился своей напыщенности.

– Спасением собственной души я клянусь вам, что не желаю ее смерти и никогда не хотел ее заточения. Я думал позволить ей свободно перемещаться в окрестностях города под охраной, разумеется, но не собирался ее запирать в этом доме. Но сейчас выпускать ее невозможно.

– Но почему?

– Работные люди этого не допустят, а они и являются настоящими хозяевами в городе. Я и мой коллега Варсенар лишь зовемся бургомистрами, и нам приходится с волками выть по-волчьи, если мы и наши семьи хотим остаться живы. Вы не удивились тому, что охрану несут кожевники и горшечники, несмотря на то что в городе есть специальная стража?

– Почему же она не наводит порядок и не заставит уважать магистратов и закон?

Ван де Валь пожал плечами и провел дрожащей рукой по усталому лицу.

– Офицеры только того и ждут. Но простые воины происходят из рабочих семей и из нижнего сословия. Кто угодно может склонить их на свою сторону, пообещав пива и немного золота. Вы сами видите, что, если бы я и мог выпустить вашу хозяйку, я бы не спешил это делать, дабы не вызвать резню. Милый юноша, страсти накаляются, вы и представить себе не можете, как взбудоражен и неуправляем народ. Клянусь честью, задержав здесь госпожу Катрин, я полагал, что действовал на благо города, во имя его процветания и вековых привилегий. Теперь я не уверен, что поступил правильно.

Готье молча подошел к столику, налил два стакана вина и один протянул бургомистру.

– Мессир, сядьте и выпейте это. Это вам пойдет на пользу.

С улыбкой, скорее похожей на гримасу, ван де Валь взял вино и уселся в кресло. Готье позволил ему выпить и немного расслабиться на мягких подушках. Еще минуту назад он считал этого человека всемогущим, безжалостным и недоступным, теперь же он внушал ему жалость. Он больше походил на загнанную дичь, чем на первого магистра независимого города.

Когда бледность несколько сошла с его лица, Готье мягко поинтересовался:

– Что, дела с герцогом так плохи?

– Хуже, чем вы можете себе представить. В конце января мы отправили посланников к монсеньору, чтобы продолжить переговоры и сообщить ему о присутствии госпожи Катрин в нашем городе. Наших посланников не приняли, и мой коллега Морис де Варсенар лично отправился в Лилль. С тех пор у нас никаких известий. Мы даже не знаем, что случилось с Варсенаром. Я боюсь, что герцог бросил его в тюрьму. Но это не мешает местным жителям обвинять его в предательстве и требовать его головы. Молодой человек, мы переживаем трудные времена, и я опасаюсь, как бы не стало еще хуже. Я заклинаю вас, делайте для вашей госпожи все, что в ваших силах, но не дайте ей умереть. Завтра моя супруга Гертруда придет к ней. Уже несколько недель она умоляет меня об этом, поскольку испытывает симпатию к госпоже Катрин. Может, ей удастся убедить ее не отказываться от пищи, продолжать бороться. И еще… попросите у нее за меня прощение!

– Не лучше ли попытаться вызволить ее отсюда? Что будет, если однажды разбойники, охраняющие этот дом, решат поджечь его и перебить всех обитателей?

– Я понимаю, но ничего не могу поделать. Поверьте, что, если бы это бегство было возможным, мы бы уже давно его осуществили. Но…

– Это значило бы подписать вам смертный приговор, не так ли?

Бургомистр опустил голову:

– …особенно моей семье, ведь эти люди не делают различий, а у меня дети…

Он ушел, оставив Готье размышлять над тем, что он услышал.

В эту ночь юноша не сомкнул глаз. Закрытые в одной комнате, Готье и Беранже мучились от бессонницы, тысячу раз передумывая неразрешимый вопрос: как вызволить Катрин и перевезти ее во Францию, которая казалась им потерянным раем?

Что касается посещения бургомистра, Готье поведал Катрин только о его сожалении в причиненном ей зле, Готье предупредил ее о завтрашнем визите супруги бургомистра.

Молодая женщина ответила, что эти угрызения совести были несколько запоздалыми и что она охотно встретится с госпожой Гертрудой, но в любом случае это мало может повлиять на ее слабость и отвращение к пище.

– Я боюсь, и к жизни, – вздохнул Беранже, когда друг передал ему эти слова.

– Особенно к жизни! Я уверен, что она решила умереть, раз теперь уже невозможно избавиться от этого проклятого ребенка! Сегодня она пила одну воду.

– Ты думаешь, она решила умереть от голода? Это было бы ужасно…

– Это на нее похоже. Смерть флорентийки и тупость местных горожан вернули ей прежние тревоги, отвращение к собственному телу, она мучается угрызениями совести. И все же надо, чтобы она ела! А что, если представится возможность бегства? Как сможет ею воспользоваться умирающая? Она уже с трудом передвигается.

На следующий день носочник Никлаус Барбезен, начальник сегодняшнего караула, ввел в комнату высокого монаха с надвинутым на глаза капюшоном, из-под которого была видна лишь длинная рыжая борода.

– Что вы хотите? – нетерпеливо спросил Готье. – Кого вы с собой привели?

Оскорбленный носочник посмотрел на юношу с нескрываемым отвращением.

– Святого монаха-августина, брата Жана, прибывшего из Колони, где он долго молился перед реликвией Трех Королей. По пути в монастырь он узнал, что госпожа де Бразен остановилась в нашем прекрасном городе. Он говорит, что раньше был ее духовником и что…

– Госпожа Катрин не желает никого видеть! Она вчера отслушала мессу.

– Но мне сказали, что она давно не исповедовалась, – прервал его незнакомец с сильным фламандским акцентом. – Вы можете узнать у нее, не захочет ли она ненадолго встретиться с братом Жаном? Если она откажется, я уйду и буду довольствоваться молитвой о ней в нашей часовне.

Монах приготовился ждать и встал у картины, изображающей золотого ангела кисти Яна ван Эйка, висевшей над сервантом.

Что-то в нем насторожило Готье, он сам не мог понять, что именно. Может быть, эта свободная манера созерцать картину, сложив руки за спиной и раскачиваясь из стороны в сторону, или, может быть, то, что эти руки были слишком холеными для бедного монаха в обтрепанной и залатанной одежде.

Не возражая, он постучался в комнату Катрин и вошел. Она встала, но была бледнее обычного. Ее прекрасная нежная кожа из золотистой стала сероватой, на ней проступили голубые вены. Под большими фиалковыми глазами темнели круги: казалось, что она в маске. Белый балахон скрывал одновременно ее худобу и выступающий живот.

При появлении Готье она не повернула головы, когда же он объявил о посетителе, она лишь прошептала:

– Я никого не хочу видеть.

– Но этот монах говорит, что был раньше вашим духовником…

– Какая глупость! У меня никогда не было постоянного духовника. Это просто обманщик.

– Он также говорит, что был вашим другом и что…

Грустно усмехнувшись, она пожала плечами:

– Друг? Здесь?! Кроме несчастного ван Эйка, я не вижу…

– Вы не слишком хорошо выполняете поручения, мой юный друг, – упрекнул юношу неожиданно появившийся монах. – Я попросил спросить у госпожи Катрин, не изволит ли она принять некоего господина, которого она звала своим братом Жаном.

Вдруг его голос стал заметно тише, а сильный фламандский акцент совершенно исчез.

– Послушайте, Катрин! – прошептал он. – Вы раньше часто так меня называли. Посмотрите на меня хорошенько и представьте меня без этой глупой бороды. Представьте меня не в этих грязных лохмотьях, а в золоте и шелках, с гербом нашего доброго герцога Филиппа, вышитым на моей груди.

Глаза Катрин расширились от изумления, обрадованный Готье увидел, как в них загорелись отблески радости.

– Вы? – выдохнула она. – Вы, да еще в таком одеянии? Я сплю?

– Да нет же, это действительно я!

Он подошел к Катрин и церемонно поклонился.

– Может ли мне быть оказана милость поцеловать эту прекрасную ручку? Моя дорогая, хотя я и испугался, увидев вас – от вас остались кожа да кости, – но вы по-прежнему восхитительны. Как хороша ваша улыбка!

Улыбка действительно была похожа на улыбку ребенка, очарованного появлением доброй феи. Готье, о котором она тотчас забыла, был чуть ли не шокирован.

Он пробурчал:

– Может, вы все-таки объясните? Кто этот чудак?

Монах на него обиженно посмотрел:

– Мне кажется, я мог бы задать встречный вопрос: кто этот грубиян?

– Сейчас я вас представлю, – сказала Катрин. – Но сначала, мой дорогой Готье, скажите, где Беранже?

Молодой человек показал на потолок:

– На чердаке. Он сказал, что хочет осмотреть сточные трубы. Подите разберитесь, зачем! Вы хотите, чтобы я позвал его?

– Да. Попросите его спуститься и подождать в зале, чтобы никто из прислуги не приблизился к этой комнате. Я хочу остаться одна с… моим духовником… Это не кто иной, как мой старый друг Жан Лефебр де Сен-Реми, король бургундского оружия, непререкаемый судья элегантности при герцогском дворе, тот, кто при европейских дворах известен под именем Золотое Руно. Мой дорогой Жан, я надеюсь, вы простите моего конюха Готье де Шазея за несдержанные речи? Он молод и глубоко предан мне.

Мужчины церемонно раскланялись, и Готье вышел, чтобы исполнить приказания Катрин. Графиня повернулась к Сен-Реми.

– Теперь, друг мой, сядьте в это кресло рядом со мной. Я буду смотреть на вас, а вы расскажете мне, что привело вас сюда. Я сразу догадалась, что вас послало провидение.

– На самом деле – это герцог. Когда он узнал, что эти босяки посмели сделать из вас пленницу, он страшно разъярился. Кроме того, он не понимал, почему вы очутились в Брюгге, почему вы так внезапно покинули дворец в Лилле.

Катрин рассказала о том, что произошло наутро после королевской ночи. Она также не утаила причину своего путешествия в Брюгге вслед за ван Эйком и то, чем закончилось ее так называемое поклонение святым мощам.

– Я боюсь, что явилась причиной смерти этой несчастной женщины, согласившейся помочь мне, – пожаловалась она в заключение. – Местные жители, уверенные, что я беременна от монсеньора, убили ее, чтобы она не смогла мне помочь.

Сен-Реми с беспокойством оглядел Катрин.

– Я здесь для того, чтобы вызволить вас отсюда, пока ваше положение не станет невыносимым.

Он рассказал ей о том, о чем Готье узнал из уст ван де Валя: о непримиримой позиции герцога по отношению к требованиям его подданных в Брюгге и Генте. Герцог категорически отказался менять свое решение, даже узнав о заточении Катрин.

– Он страшно беспокоится о вас, моя дорогая, но клянется, что не может действовать иначе. Горожане уже давно насмехаются над ним, и, если он не хочет, чтобы его государства рассыпались, словно песчаный замок, он не поддастся на шантаж.

– Он послал вас, чтобы передать мне это?

– Не только. Я должен организовать ваш побег.

– Но почему именно вы? Бургундский двор кишит шпионами, секретными агентами, сеньорами, полностью преданными своему господину и не такими известными, как король оружия Золотое Руно.

Сен-Реми вытянул ноги, с отвращением разглядывая пыльные ступни в сандалиях из грубой кожи, и скрестил руки на груди.

– Причина достаточно проста: я сам попросился приехать.

– Но почему?

– Тут две причины: первое – это то, что наставник монастыря августинцев мой кузен. Он ни в чем не может мне отказать. И второе: я хотел вас увидеть и убедиться, что вы по-прежнему прекрасны. Я убедился. Теперь же, – резко прервал он себя, чтобы окончательно не расчувствоваться, – надо подумать о бегстве. Прежде всего возьмите это и спрячьте, оно мешает мне и делает мой живот похожим на живот нотариуса.

Из-под своего просторного платья, развязав веревку, служившую поясом, он достал черный пакет: еще одно монашеское платье. Жан положил его на колени Катрин. В нескольких словах он обрисовал продуманный план. Молодая женщина должна была бежать через крышу своего дома и ночью пробраться на соседний дом, который не охраняется, откуда можно будет спуститься в лодку, которая живо доставит беглянку до монастыря августинцев, где она в своем монашеском платье будет в полной безопасности.

Защита настоятеля облегчит ее пребывание в монастыре, и ни у кого не возникнет мысли искать ее там. Вдруг настойчивый шепот умолк. Сен-Реми посмотрел на Катрин и вмиг помрачнел.

– Нам это никогда не удастся! – вздохнул он. – Вы так ослабли! Да и срок у вас больше, чем я предполагал. Как вы вскарабкаетесь по крыше в таком состоянии, проберетесь по стоку, одолеете крутой подъем, не говоря уже о головокружении!

Прозрачные щеки молодой женщины порозовели.

– Вы думаете осуществить это сегодня вечером?

– Нет, через несколько дней, чтобы ваш побег не связали с этой исповедью. Но надо спешить. Монсеньор герцог в Лилле собирает пикардийские и бургундские войска, чтобы вести их в Голландию. В действительности он хочет укротить Брюгге и Гент, но, если вы останетесь в этом доме, горожане отрубят вам голову при появлении бургундских знамен у своих стен.

На этот раз Катрин улыбнулась.

– Дайте мне десять дней, если время терпит.

– Разумеется, чтобы помочь вам, я совершил бы и не такой подвиг. Мне же предстоит остаться в этой отвратительной одежде в тиши монастыря. Но я боюсь, что вы преувеличиваете свои силы. Создается впечатление, что вы не в состоянии держаться на ногах.

Вместо ответа Катрин двумя руками схватилась за подлокотники своего кресла и ценой большого усилия, так что на висках проступили вены, поднялась.

– Я сумею, я же вам сказала! Достаточно того, чтобы я лучше ела. Вы мне принесли надежду! Я не знаю, существует ли в мире более сильное лекарство.

– Прекрасно. В таком случае я удаляюсь. Лучше не затягивать нашу беседу, чтобы не вызвать подозрения стражи. Сегодня девятое апреля. Ночью восемнадцатого вы покинете этот дом… Можно ли доверять вашему конюху?

– Можно, я за это отвечаю. Позовите его и просите о чем угодно.

Появился Готье, оставив за дверьми сгорающего от любопытства Беранже. Сен-Реми в нескольких словах объяснил ему, что от него хотели: речь шла о том, чтобы подготовить побег Катрин, причем так, чтобы не вызвать подозрения слуг. Бежать придется через крышу. При слове «крыша» Готье испуганно посмотрел на Катрин, на что она закивала головой.

– Я должна с этим справиться, Готье. Когда преподобный брат уйдет, вы принесете мне обед.

Жан де Сен-Реми долго не мог понять, почему юный конюх, так нелюбезно встретивший его, проводил его со слезами благодарности на глазах.

Мнимый монах ушел. Трое узников маленького дворца поняли, что он унес с собой часть их страхов и тоски.

Последующие дни показались тревожными и бесконечными. Катрин изо всех сил старалась окрепнуть, чтобы справиться с предстоящим испытанием, но ей это удавалось с огромным трудом. О Сен-Реми больше ничего не было слышно, «брат Жан» не должен был возвращаться. Было условлено, что в день, когда все будет готово, затворники увидят лодку с забытым в ней гарпуном и сетью, привязанную на противоположном берегу канала. Это будет означать, что к одиннадцати часам эта лодка причалит к соседнему дому, куда заложники должны будут добраться по крыше.

Беглецам придется пробираться по стоку, к счастью, достаточно широкому, переходящему на соседнем доме в карниз. Угол крыши представлял собой самый сложный участок пути. Скрывшись из виду, беглецы собирались спустить в лодку веревку с завязанным на конце белым платком. Сен-Реми привяжет к этой веревке веревочную лестницу, которую надо будет прикрепить к слуховому узкому окну под крышей. Катрин с помощью своих спутников останется лишь спуститься в лодку и скрыться в монастыре августинцев.

Крайним числом побега было названо восемнадцатое апреля. Три дня прошло без каких-либо изменений. Среди трех узников, отрезанных от остального мира, постепенно росло беспокойство. К ним больше никто не приходил, если не считать предводителей цехов, регулярно навещавших Катрин, чтобы удостовериться в ее присутствии во дворце. Иногда снаружи до затворников доносились шум и крики разгневанной толпы. Случалось, что на соседнем мосту они замечали ревущих людей, размахивающих оружием и знаменами, наспех сделанными из бумаги, с надписями, которые невозможно было разобрать.

Обстановка в Брюгге накалялась. Как бы в подтверждение этого вечером пятнадцатого апреля прибежала красная, запыхавшаяся, растрепанная Гертруда ван де Валь.

– Я пришла к вам, – сказала она Готье. – К нам из Гента поступили ужасные известия. Народ поднял бунт. Бьюсь об заклад, что завтра или послезавтра бунт вспыхнет и в Брюгге, а если это случится, то ваша госпожа подвергнется серьезной опасности. Ее надо будет защищать. У вас есть оружие?

Готье развел руками:

– У меня лишь сила рук и жар сердца, дорогая дама. Когда ваш супруг препроводил нас сюда, он позаботился о том, чтобы лишить нас шпаг и кинжалов.

– Вот они.

Без стеснения Гертруда подняла свое широкое просторное платье, обнажив полные ноги, и вытащила шпагу Готье, которая была привязана прямо к рубашке, затем, порывшись в большом холщовом кармане этой рубашки, извлекла три кинжала.

– Держите. Спрячьте их и в трудную минуту воспользуйтесь ими. Это все, что я могу для вас сделать.

– Это не так мало! – сказала Катрин, сжав руки храброй женщины. – Как вам удалось их достать?

– Это было несложно. Мой супруг мне сам их отдал, а я лишь принесла вам. Поверьте, этот человек не так уж плох. А теперь я должна попрощаться с вами. Он хочет, чтобы я с детьми завтра покинула город сразу после открытия ворот. Только мой старший сын Жосс останется здесь с отцом.

– Куда же вы поедете?

– У моего брата есть владения недалеко от Ньюпорта. Они сильно пострадали от нашествия англичан, но там мы будем в безопасности. Вы представить себе не можете, как горько покидать вас в минуту опасности.

Горечь Гертруды была искренней, на глазах у нее выступили слезы, и Катрин обняла ее.

– Поезжайте с миром и больше не беспокойтесь обо мне, – сказала она.

Когда Гертруда ушла, Катрин почувствовала, как у нее по спине пробежал холодок. Тишина, установившаяся в доме, показалась ей угрожающей. Она протянула руки к очагу, и Готье заметил, что они дрожат. Катрин заставила себя улыбнуться:

– Сегодня довольно холодный вечер, не правда ли?

– Да. Я тоже замерз. Госпожа Катрин, не беспокойтесь, мы сумеем вас защитить. Теперь до нашего отъезда мы с Беранже будем спать здесь и по очереди охранять вас. Нам не следует расставаться с оружием.

Ночь прошла без происшествий, если не считать пожара недалеко от церкви Нотр-Дам. Днем все было спокойно. Городскую тишину нарушали лишь бой часов на дозорной башне да перезвон церковных колоколов. Беранже напрасно ожидал появления лодки.

– Наверное, завтра, – вздохнул он, – необходимо, чтобы это случилось завтра. – Он не знал, почему эта мысль пришла ему в голову. Скорее всего его тревожила эта зловещая тишина, установившаяся в городе. Это было затишье перед бурей.

– Можно подумать, что город затаил дыхание, – угадал его мысли Готье.

Город сдерживал его еще всю ночь, которая оказалась самой спокойной за последнее время, но утром 18-го, как юноши и предвидели, произошел взрыв. Едва рассвело, как на дозорной башне ударили в набат. Узники стояли возле окна, наблюдая, как разъяренные толпы мастеровых, неизвестно откуда появившиеся, заполнили улицы.

Горожане размахивали оружием, выкрикивали давний девиз мятежей: «Вставайте, вставайте, нас предали!»

– Посмотрите! Лодка! Она приближается! – радостно прошептал Беранже.

Действительно, к противоположному берегу причалил рыбак. В плоском суденышке без труда можно было рассмотреть на дне гарпун и большую сеть. Рыбак был одет в холщовую рубашку, голубой льняной берет, натянутый до бровей. Высокий худой мужчина с бородкой и большими светлыми усами был Сен-Реми. С ловкостью, которую Катрин не ожидала от элегантного кавалера, он поставил лодку между двумя другими, надежно привязал ее и уселся, словно раздумывая над чем-то или ожидая кого-то. Через некоторое время, делая вид, что задумался, он покинул лодку, взобрался на причал и слился с орущей толпой, как раз проходящей мимо.

– Он сошел с ума! – вздохнула Катрин. – Если кто-нибудь узнает его сегодня, ему не спастись.

– Скорее он смельчак, – поправил ее Готье. – К тому же вы сами, госпожа Катрин, в тот раз его не узнали.

– В любом случае, – со светящимися от радости глазами заключил Беранже, – этой ночью мы вырвемся из нашей тюрьмы.

– Возможно, чтобы оказаться в другой, – вздохнула Катрин. – Нам придется, разумеется, некоторое время оставаться в монастыре, прежде чем мы сможем выехать из города.

Никогда еще день не казался таким длинным. Бесконечно тянулось время, а обстановка в городе все больше накалялась. К вечеру шум в городе не утих, и, когда Катрин задала вопрос о происходящем в городе начальнику караула, кожевенных дел мастеру, тот ответил:

– Сегодня народ вершит правосудие! Над ним достаточно поиздевались. Пришло время заставить Филиппа бояться! – с победным блеском в глазах воскликнул он.

– Правосудие – над кем?

– Над теми, кто нами управляет и нас предает! Можете больше не ждать визитов бургомистра Варсенара, его и его брата сегодня казнили. Негодяй! Он прекрасно знал, что этим кончится: его нашли в гронвурде, притащили на Рыночную площадь и удавили.

– Но что он вам сделал? – в ужасе воскликнула молодая женщина, не в силах сдержаться. – До сих пор он, как мне кажется, защищал ваши интересы?

– Как бы не так! Он вступил в сделку с этим проклятым герцогом Бургундским, стремящимся уморить нас голодом. Мы узнали, что Филипп разрешил жителям Леклюза разгружать шотландский уголь, шведский и датский лес. Раньше мы одни занимались этой разгрузкой. Варсенар находился у герцога, когда тот принял это милое решение. Нам надоели эти люди, которые улыбаются в лицо и предают за спиной.

– А Луи ван де Валя вы тоже удавили?

– Не бойтесь, он еще жив. Вы сами в этом убедитесь, когда он придет за вами с палачом, чтобы отвести на Рыночную площадь. Это случится довольно скоро, если ваш дружок Филипп будет и дальше дурачить жителей Брюгге. На вашем месте этой ночью я бы молился дольше обычного.

Он сплюнул чуть ли не на ноги Катрин, развернулся и вышел, напевая застольную песенку.

Трое узников с тревогой переглянулись.

– В любом случае, – сказал Беранже, – нас это больше не касается. Этой ночью мы убежим. Лишь бы нам это удалось. Вместо спокойной темной ночи нас ожидает пьяная гульба вооруженных факелами разбойников. Кто знает, не придет ли им в голову мысль расправиться с нами до назначенного часа.

– Тогда мы погибнем все вместе, – спокойно заключил Готье.

И действительно, кровавое дневное празднество постепенно превращалось в вакханалию. Когда наступила ночь, скорее красная, чем черная из-за скопления факелов на Гранд-Пляс, все громче раздавались пение, смех, призывы к казни.

Притихшие и испуганные пленники съели немного хлеба и холодного мяса. Ни камердинер, ни служанки не вернулись. Внизу пили, пели и произносили громкие тосты стражники. К голосам караульных примешивались женские крики.

Около одиннадцати часов Готье постучал в комнату Катрин. Она в одежде лежала на кровати. Увидев его, она встала, привязала к поясу своего темного платья кошелек и кинжал, натянула черный балахон и, открыв дверь, присоединилась к юношам.

Готье со свечой, прикрывая ее пламя рукой, шел впереди. Беглецы направились к лестнице, ведущей на верхний этаж и чердак.

Дом с закрытыми ставнями был похож на огромную черную печь, было очень душно. Внизу продолжалась оргия, но постепенно пение и крики затихали, так как ее участники, видимо, по очереди засыпали.

Войдя на чердак, Готье поставил свечу на пол, открыл створку слухового окна и выглянул на улицу.

– Стража на месте? – выдохнул Беранже.

– Я вижу только двоих. Остальных скрывает листва. Факелы хорошо освещают фасад дома, но не настолько, чтобы можно было разглядеть сток.

– Ты видишь лодку?

– Нет.

Пробило одиннадцать часов. Готье в темноте нащупал руку Катрин и сжал ее.

– Смелее, госпожа Катрин! Скоро все закончится. Главное, не бойтесь. Находясь на стоке, повернитесь к крыше и не смотрите вниз. Я пойду впереди, чтобы помочь вам, а Беранже будет замыкающим.

Юноша быстро выскользнул наружу и встал на карниз. Одной рукой он держался за лепнину, украшающую окно, а другую протянул Катрин.

– Вы думаете, я пролезу? – с тревогой прошептала она. – Мне кажется, я так растолстела.

Но она без труда выбралась и прижалась бедрами, животом и грудью к скату крыши. За ней следом вылез Беранже и тоже припал к крыше.

Сердце Катрин бешено билось от страха. Холодный ветер с моря с запахом гари пробирал до костей, не спасало даже монашеское платье.

– Нас никто не видит, – прошептал Готье. – Все в порядке. Теперь нам надо потихоньку продвигаться. Госпожа Катрин, не бойтесь, я вас держу.

Он рукой обхватил ее расплывшийся стан. Шаг за шагом они стали продвигаться по узкому желобу. Над головой на черном небе проносились облака. Все слабее становился свет от факелов стражников. Самым трудным участком оказался угол дома, но Готье, рискуя упасть сам, постарался скрыть зияющую пустоту, в глубине которой сверкала вода. Теперь со стока пришлось перейти на карниз. Скат крыши сменился отвесной вертикальной стеной.

– Мы почти у цели, – прошептал Готье. – Крепко держитесь за стену, я вас отпущу. Я внизу вижу лодку. Беранже, веревка и платок у тебя?

Вцепившись в одно из перекрытий, охваченная ужасом, молодая женщина не смела больше шевелиться.

Готье быстро размотал клубок, на конце которого был привязан белый носовой платок.

– Он поймал! – воскликнул Готье. – Сейчас поднимаем лестницу.

Трижды натянув веревку, Сен-Реми дал знак, что пора поднимать. Через несколько минут Готье уже принялся прикреплять поднятую лестницу. Это оказалось нелегко. Сам едва удерживая равновесие, юноша кожей чувствовал охваченную паникой Катрин. Готье волновался, и руки отказывались слушаться. Наконец надежно укрепленная лестница упала в воду и натянулась.

– Все идет по плану, – сказал Готье. – Ваш друг внизу, лестница в надежных руках. Я помогу вам спуститься.

Он быстро обернул вокруг ее тела один конец веревки, поднятой вместе с лестницей, другой же конец привязал к своему поясу. Затем попытался оторвать Катрин от стены, но ему не удалось отцепить ее сжимавшие дерево руки. Он почувствовал, как она дрожит.

– Я вас умоляю, не бойтесь. Я вас держу, даже если поскользнетесь или оступитесь. Тут невысоко. Смелее. Подумайте о том, что, если нам не удастся убежать, мы умрем.

Она испытывала такой страх, что ничего не слышала. Глаза ее были закрыты, она ничего не видела, но воображение рисовало ей страшные картины, усиливая головокружение. Все-таки Катрин сделала над собой усилие. Сдерживая рыдания, она оторвала одну руку и, вцепившись в Готье, сделала первый шаг.

– Так… тихонько. Хорошо! Теперь согните колено, и вы почувствуете первую ступеньку. Осторожно, как можно осторожнее. Я вас крепко держу.

Она попыталась все исполнить, как было сказано, как вдруг внезапный порыв ветра качнул лестницу. Катрин, обезумев от страха, решила, что лестница рухнула. Под ногами была пустота. Пытаясь зацепиться, она сделала неверное движение и, жалобно вскрикнув, упала, увлекая за собой Готье.

Удар о воду оказался таким болезненным, что она сразу же потеряла сознание.