Дублин Резерфорд Эдвард

Орландо и Уолтер переглянулись.

– Вы провели там два часа, – тихо бросил Орландо.

– Ох, я и не заметила… Нет, не может быть! Там время идет по-другому, – беспечно ответила Энн. – Бриан рассказывал мне о горах Уиклоу.

– Там есть убежище, в каком мог бы жить сам святой Кевин, – поспешил добавить О’Бирн. И повернулся к Уолтеру. – Я как-то раз возил Орландо в Глендалох, ты знаешь. И он там молился почти час в хижине святого Кевина.

– Пойдем-ка вместе, Бриан, – сказал Орландо, как только О’Бирн рассчитался с рыбаком. – Энн и Уолтеру лучше остаться вдвоем.

По дороге домой Энн взяла Уолтера за руку и нежно ее сжала.

– Я совсем не заметила, что прошло так много времени, – сказала она. – Я думала, вы ищете уток в болоте.

– Мы искали, – кивнул Уолтер.

– Знаешь, мне бы хотелось, чтобы мы все вместе как-нибудь съездили в Ратконан, – предложила Энн.

Однако Уолтер не ответил.

Солнечным воскресным утром в июне 1627 года доктор Симеон Пинчер направлялся из Тринити-колледжа в собор Христа. Для доктора было обычным делом шагать спокойно и целенаправленно, однако сегодня он вышагивал как какой-нибудь герой древности, Гектор или Ахиллес, собравшийся на битву. И ведь действительно, он намеревался вступить в величайшее сражение своей жизни, из которого, доктор не сомневался, должен выйти победителем.

Потому что сегодня доктор Пинчер намеревался одним дерзким шагом превратиться в главу – по крайней мере, в духовного главу – всей протестантской общины Дублина, а возможно, и всей Ирландии.

Через восточные ворота доктор вышел на Дейм-стрит и с одобрением отметил, что большой колокол собора Христа уже начал звонить.

– Я буду звонить лишних десять минут, ваша честь, ради вас, – пообещал ему Тайди накануне. – Это будет великий день. День вашей проповеди, сэр.

Пинчер напомнил себе, что должен вручить Тайди шиллинг за его любезность. А может, и два.

Но если Пинчер собирался на великую битву, то он, как хороший полководец, заранее готовился к ней самым тщательным образом. Во-первых, он точно рассчитал время. Уже в течение нескольких месяцев старшины Ирландской церкви отмечали растущие надежды католиков на некую поддержку со стороны короля, а в последние недели, когда люди вроде Орландо Уолша изложили свои предложения, опасения в протестантских кругах превратились в настоящую панику. Что-то нужно было предпринять, с этим соглашались все.

Во-вторых, Пинчер тщательно выбрал место сражения. Он не собирался вторгаться на неведомую территорию. Плацдарм был уже подготовлен, когда в апреле не кто иной, как бескомпромиссный епископ из Нью-Хэмпшира приехал в Дублин и прочел весьма злую и жесткую проповедь о греховной терпимости к католицизму. «Терпеть католиков, – решительно заявил он, – значит бесчестить Господа».

Проповедь восприняли с восторгом, но никаких практических шагов за этим не последовало. Пинчер, впрочем, убедился, что его войска вполне готовы, а союзники стоят на своих местах. И уже в течение месяца он вел разговоры с друзьями в Тринити-колледже и с сочувствующими чиновниками в Дублинском замке. Сам представитель короля был на этой неделе в отъезде, но многие из его служащих должны были присутствовать на проповеди, и в целом должно было собраться много тех, кто поддерживал доктора. До людей вроде Дойла также дошел слух, что этим утром в соборе Христа должно было произойти нечто особенное, потому что для достижения нужного эффекта Пинчер нуждался в большой и разнообразной аудитории.

Когда он подошел к огороженной территории собора, то с удовольствием увидел, что немало олдерменов-католиков – тех самых, кто обычно пьянствовал по соседству во время проповедей, – из любопытства собрались перед входом. К концу проповеди многие из них станут его смертельными врагами. Вот и хорошо. Пинчер именно того и хотел. Он желал стать тем, кого они ненавидели. Это и сделает его духовным наставником и вождем.

Армия протестантов ждала, чтобы ее повели вперед. И если сестра доктора в Англии до сих пор в нем сомневалась, если даже он сам раз-другой усомнился в себе, то сегодняшние действия навсегда избавят его от сомнений. Именно это и было предопределенной для него ролью, той, ради которой Господь заставил его ждать. Он был предназначен не просто для того, чтобы стать одним из избранных, а для того, чтобы вести их.

И все же немного позже, когда Пинчер занял свое место, он и сам был удивлен успехом своей подготовительной работы. Собор был набит битком. Это было одно из величайших собраний, какие только ему приходилось видеть. Пришли все: от преданных душ вроде жены Тайди и его друзей из колледжа, от постоянных прихожан Ирландской церкви вроде Дойла до самых отъявленных католиков вроде торговца Уолтера Смита и его супруги. Дублинский замок также был представлен, как на то и надеялся Пинчер. Разработанный им план сработал. Они все пришли, чтобы услышать его.

Утренняя служба в соборе Христа была прекрасной, хор великолепным. Что до нового современного органа, который установили всего десять лет назад, то регент и органист наняли дополнительных музыкантов, чтобы обогатить звучание. Сегодня играли скрипки, свирели и корнеты. Пинчер не слишком одобрял все эти дополнительные украшения, считая их чересчур пышными и помпезными для протестантской службы, но во всем остальном собор Христа выглядел достойно. Стол для причастия, простой и гладкий, скромно стоял на своем месте. Свечей и украшений было немного. Без сомнения, главным сегодня был не хор, не алтарь, даже не собравшиеся, хотя они и были весьма важны. Главным в протестантской церкви была кафедра проповедника. Это католики могут приходить в церковь, чтобы насладиться мерцанием свечей и телом Христовым, чудом и таинством, а пресвитерианцы приходят затем, чтобы услышать проповедь.

И они ее получат. Когда подошло время, Пинчер встал со своего места и поднялся по ступенькам на кафедру. Лицо его было бледным, одежда черной как чернила. Все замерли в ожидании, и Пинчер обвел взглядом толпу. При этом он широко раскинул руки, словно карающий ангел, а потом хлопнул по кафедре перед собой и, наклонившись в сторону собравшихся, как будто они вдруг стали его добычей, воскликнул ужасным голосом:

– Не мир пришел Я принести, но меч![2]

Слова Господа. Десятая глава Евангелия от Матфея. Самые устрашающие слова Спасителя. Собравшиеся разом вздрогнули.

Проповеди в век Стюартов производили сильное впечатление. Это были мощно выстроенные тексты, подобные огромному зданию. Сначала шел фундамент – библейский текст. Затем, словно многочисленные колонны и арки, трансепты и капеллы, шли соответственные тексты, вполне понятные намеки и вспомогательные темы, потому что пастве нравилось видеть ученых проповедников. И все это торжественно излагалось и повторялось, приумножалось, надстраивалось одно над другим, сопровождаясь крепким великолепием протестантской прозы. И в результате проповедь выстраивалась в риторический храм – настолько огромный, сложный и гулкий, что к концу можно было лишь гадать: а предполагали ли сами авторы священных текстов, что можно соорудить из их простых и скромных слов?

Почему, вопрошал Пинчер своих слушателей, почему же наш Спаситель пришел не для того, чтобы принести мир? Потому что это было невозможно: одно лишь то, что сам Он был добр и свят – тут следовало несколько грамотных аллюзий, – Он не мог этого сделать. Но разве не все возможно для Господа? Все, кроме одного, потому что Он сам это установил. И это единственное – то, что Он назвал грехом. Мы знаем грех. Пинчер сурово оглядел слушателей. Они знали грех. Человечество познало грех с самого начала, с тех пор, как змий – тут снова последовало несколько ссылок и упоминаний о принце Тьмы, – с тех пор, как змий обманул Еву, а она соблазнила Адама.

– С того момента, как человек впервые проявил непослушание и принес в мир смерть благодаря плодам запретного древа! – воскликнул Пинчер. – С тех пор мы не знаем мира!

Мир придет только в конце света, когда дьявол будет наконец повержен Спасителем. Грех будет уничтожен. И нет другого способа одолеть дьявола, кроме как повергнуть его.

– Не мир пришел Я принести, но меч!

Человек пал, продолжил Пинчер, рай был утрачен. И мы, подобно Адаму, блуждаем по земле, где дьявол расставляет ловушки и соблазны для нас и растит запретные деревья на каждом повороте. Съешь их плоды – и попадешь в вечный адский огонь, и не будет у тебя надежды на спасение. Господь предупреждал Адама, чтобы тот не ел плодов запретного древа, но мы продолжаем чаще падать в бездну, чем избегать ее, ведь дьявол подсовывает нам запретные деревья под видом хороших.

– Змий умен и хитер! – сообщил Пинчер. – Он говорит нежно и мягко.

Он использует Еву, вечную соблазнительницу. Она предлагает нам некий фрукт, прекрасный снаружи, но гнилой внутри. Как же нам узнать соблазнительницу и фрукт в их истинном виде? Он им объяснит, заявил Пинчер. Дерево познается по его плодам – вот что следует всегда помнить.

На этом он сделал паузу и снова окинул слушателей грозным взглядом.

– И есть в мире некое дерево, – громко продолжил он, – чьи плоды нам известны!

Суеверия, идолопоклонничество, богохульство, лицемерие: о каком дереве он говорит? Но что еще это может быть, если не Римская церковь, которая порождает подобные плоды?

– Римская церковь – размалеванная шлюха, со всеми ее благовониями и картинками, с ее литургиями и шествиями! – воскликнул Пинчер. – Бойтесь, говорю вам, бойтесь папистской Евы, шлюхи, Иезавель! Отверните от нее лица свои! Сразите ее! Не мир пришел Я принести, но меч!

Слушатели при этом дружно вздохнули. Основные мысли проповеди были им вполне знакомы, но слышать вот такое злобное и враждебное нападение в присутствии столь многих джентльменов католиков Дублина – это уже было нечто большее, чем просто проповедь. Это было объявление войны. Пинчер, однако, чувствовал себя на волне и неумолимо перешел к следующей теме.

Меч, напомнил он слушателям, – это оружие, которое четко все разделяет. Добро отделяется от зла, и это деление абсолютно. И пусть все понимают, почти кричал он, пусть они не верят, что кто-то из людей может служить двум господам! Те, кто идет на компромисс со злом – тут Пинчер сделал страшные глаза, – те, кто не отказывается от зла, будут отделены мечом от всего доброго. Они будут прокляты. Прокляты окончательно, прокляты навеки. И прямо здесь есть – тут Пинчер позволил себе обвиняюще посмотреть на некоторых, – есть кое-кто, кто стремится к компромиссу и кто имеет дьявола среди своих друзей. И что же он хочет этим сказать, риторически вопросил Пинчер. Есть ли у него примеры?

И вот настал тот момент, к которому доктор так долго готовился.

Да, примеры у него есть.

Список грешников был длинным. И, кроме самых ярых сторонников доктора, во всем собрании едва ли нашелся бы человек, которого он не проклял бы. Он страстно перечислял. Грешники – это те, кто терпит, чтобы иезуиты открыто жили рядом с кафедральным собором; это те, кто поддерживает папистских священников в часовнях и в частных домах, а то и вовсе в городских церквях. Церковные земли сданы в аренду или субаренду католикам, которые содержат там папистов. Это бунтари, не платящие штрафов. Весь тот образ жизни, который позволял терпеть религиозные различия в Ирландии, был безжалостно выставлен доктором напоказ и проклят.

– Господь наш обещал, что кроткие наследуют землю! – грохотал он. – Но в Ирландии вместо того ее унаследовали предатели!

Собравшиеся все отлично поняли. Потрясенное молчание как будто накрыло всех гигантской волной. Но Пинчер и к этому был готов. И с губ двадцати или тридцати истинных протестантов в ответ за его восклицанием также сорвалось: «Аминь!»

– Раскайтесь! – закричал доктор.

Какой же будет судьба Дублина, требовательно вопрошал доктор, если они не станут следовать протестантской вере? Разве не предсказал сам Господь судьбу городов, которые слышали Его слово, но не раскаялись? Да, это сказано в Евангелии от Матфея! Кто терпит Содом и Гоморру, тот в Судный день окажется где?

– Аминь… – откликнулись голоса.

– Не мир пришел Я принести, но меч! – Доктор сделал очередную паузу и, к удивлению слушателей, посмотрел на них благосклонно. – Но праведный путь труден.

Что, если католик, возможно, является вашим соседом, человеком, рядом с которым вы выросли, к которому привыкли, с которым связаны в повседневной жизни, которого даже любите? Что тогда делать? Мы должны проповедовать истинную веру. Ничего плохого в том нет. Мы можем убеждать нашего соседа, уговаривать его раскаяться и отречься от глупого пути. Мы можем молиться за него. Мы должны молиться за него! Но если после всего этого он продолжает упорствовать в грехе, как бы мы ни старались, мы должны тогда проявить суровость, мы должны отвернуться от него, чтобы не запятнать самих себя. Мы должны даже сразить его. Что говорил наш Господь?

«Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя… И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну»[3].

– Так что беритесь за мечи, истинные христиане! – восклицал Пинчер все громче и громче. – И отрубайте все то, что ведет вас дорогой ада!

– Аминь… – ответили ему.

Но теперь собрание явно взволновалось. Большинство слушателей сидели в потрясенном молчании. Некоторые начали переговариваться, одни с одобрением, другие – нет. И что касается последних, то тут явно ощущалось их настроение: они полагали, что дело зашло слишком далеко и пора с этим кончать.

Однако, если они думали, будто Пинчер уже все сказал, они ошибались.

Теперь он, понизив голос в прелюдии к точке кульминации, наклонился вперед почти доверительно. Мы не должны предполагать, напомнил он слушателям, что дьявол дремлет. Он постоянно строит свои козни, и не только для того, чтобы спасти от гибели свою империю, но и для того, чтобы взять власть над миром. Даже теперь – голос Пинчера начал постепенно повышаться, – даже теперь слуги римской шлюхи строят свои заговоры, чтобы подорвать веру протестантов, чтобы восстановить власть папы римского, который есть Антихрист, и погубить благочестивых жителей Ирландии. И эти слуги римской шлюхи пытаются совратить даже самого короля, изменить божественные законы. И если позволить им преуспеть, то вскоре сами протестанты окажутся растоптанными. Растоптанными и поверженными католическими ирландскими ордами – ирландскими полчищами, которые, подчеркнул доктор, поведут те самые люди, которых вы сейчас называете соседями и друзьями. Неужели его слушатели допустят, чтобы такое произошло?

– Позволите ли вы, – восклицал Пинчер, – чтобы вас превратили в гниющий труп согласия и покорности, труп, который лениво дремлет, пока дьявол трудится, а благочестие уничтожается?! Или вы, как солдаты Христовы, восстанете, наденете латы и пристегнете к поясам мечи?

Ведь если они этого не сделают, предостерегал Пинчер, то им придется пожинать плоды своей лени. Они рискуют оказаться в вечном огне. Бог видит все, кричал Пинчер все громче и громче. Господь их испытывает! Неужели они поддадутся соблазну, откажутся от права первородства и позволят католической шлюхе погубить их бессмертную душу, ведь она прямо сейчас соблазняет короля сделать то, чего он делать не должен! Или они поднимут крест и меч Христовы и ударят по католической шлюхе?

– Ударьте! – кричал доктор. – Поразите шлюху!

– Аминь… – послышалось в ответ.

– Поразите Иезавель!

– Аминь. Аминь.

– Я принес не мир! – в последний раз выкрикнул доктор, и его голос разнесся по всему собору. – Я принес меч!

– Аминь. Аминь. Аминь.

И доктор Симеон Пинчер, раскинув черные руки, воспарил над кафедрой, как ворон.

По окончании службы он не присоединился к толпе, собравшейся перед собором. Он был слишком горд и слишком мудр для этого, а потому осторожно вышел через другую дверь и быстро зашагал по Дейм-стрит к своему жилищу.

А за его спиной царило смятение. Пуритане, поддержавшие Пинчера, ликовали. Проповедь, соглашались они, превзошла даже обличительную речь епископа из Нью-Хэмпшира. А ведь Пинчер был своим, местным. И раз уж теперь у них есть такой оратор, говорили они, папистам придется туго.

А католики, естественно, были в ужасе. В особенности их волновали два вопроса. Говорил Пинчер лишь от своего имени (и от имени своих друзей) или за ним стояли другие, более могущественные? И не было ли это сигналом того, что король, вместо того чтобы помогать католикам, передумал и готов был обрушиться на них?

Но многие – отчасти католики, отчасти члены Ирландской церкви – имели иное мнение. Они не разделяли презрение Пинчера к компромиссу, и их встревожило то, что его нападение может ухудшить политическую ситуацию, и без того уже напряженную. В особенности был расстроен Уолтер Смит, и его очень удивило, что, когда он встретился снаружи с Дойлом, торговец, принадлежавший к Ирландской церкви и определенно веривший в компромисс, говорил обо всем весьма спокойно.

– И что нам теперь делать? – взволнованно спросил Смит.

– Делать? – Дойл насмешливо посмотрел на него. – Да ничего не делать. Пинчер только что уничтожил самого себя.

– Как это? В Дублинском замке и в Лондоне найдется много таких, кто согласится с каждым его словом.

– Без сомнения. Но все равно он себя уничтожил. – Дойл мрачно улыбнулся. – Ты явно слушал недостаточно внимательно, – негромко продолжил он. – Да, его проповедь звучала устрашающе. Но он совершил одну фатальную ошибку.

Холодным январским днем 1628 года из Дублина отправилась на корабле делегация в Лондон. Она состояла из восьми членов общины старых англичан и троих протестантов-поселенцев. Орландо Уолш в делегацию не вошел, хотя его имя рассматривалось, но там оказался его кузен Дойл.

Целью делегации было договориться о соглашении с английским Тайным советом. В течение лета и осени предложения, которые Орландо обсуждал с родственниками весной, наконец-то прошли еще через множество рук и превратились в двадцать шесть пунктов «Вопросов милости и щедрости к Ирландии», которые должны были быть представлены королю.

В момент их отъезда ситуация в Дублине не слишком изменилась после проповеди Пинчера. Доктор теперь вышагивал по Дублину как человек, отмеченный судьбой. Для многих протестантов он был героем. Для большинства католиков он превратился в объект ненависти. Люди вроде Уолша и Дойла смотрели на него с презрением: это был образованный человек, превратившийся в примитивного демагога и подстрекателя. А небогатые католики, когда он проходил мимо, следили за ним с нескрываемой угрозой во взглядах. Доктор наслаждался всем этим. Он никогда прежде не получал такой славы.

Но больше всего радовало Пинчера чувство, что теперь его жизнь обрела смысл. Для человека важно знать, что он прав, но еще важнее знать, что он борется за правое дело и весь Дублин, вся Ирландия это знают. Даже его сестра теперь это знала, поскольку Пинчер отослал ей полный отчет обо всем прямо на следующий день после той проповеди. И если она до сих пор не ответила письмом со словами одобрения, то Пинчер ждал такого письма со дня на день.

Однако пока власти из Дублинского замка не предпринимали никаких действий. Все ждали результата экспедиции в Лондон.

В Англии был созван новый парламент, и король с его советниками были слишком заняты, пытаясь выбить из упрямых членов парламента разрешение на новые налоги. Дойл неплохо знал характер англичан, а потому достаточно легко добился встречи с джентльменами, которых собрали в парламент со всей страны. Некоторые из них были солидными землевладельцами или профессионалами вроде его кузена Уолша. Да, они были протестантами, но лишь малая их часть действительно выглядела глубоко религиозными людьми. Но все они, похоже, сильно боялись католиков, опасаясь, что те могут принести в Англию инквизицию. И почти все они искренне верили в то, что коренные ирландцы мало чем отличаются от диких зверей. Дойл считал их страх перед католиками избыточным, а их мнение об ирландцах смехотворным. А вот их политические опасения – это было совсем другое дело. Они злились из-за того, что безответственный фаворит короля Бэкингем втянул страну в бессмысленные войны; они боялись, что король Карл, с его открытым неуважением к парламенту и с его незаконными методами добывания денег, намеренно пытается подорвать английские свободы. И в этом, решил дублинский торговец, он с ними вполне соглашался.

Однако в разговоре с некоторыми парламентариями, а в особенности с городскими торговцами Дойл столкнулся с куда более резкими высказываниями. Все эти пуритане и пресвитерианцы, все эти мрачно одетые мужчины смотрели на мир с суровым неодобрением. Они напоминали ему доктора Пинчера, только их было много. Как-то раз, когда он случайно упомянул о том, что собирается посмотреть представление, один пуританский торговец совершенно серьезно спросил его, не опасается ли он за свою бессмертную душу.

– Театры – это для ленивых и развращенных! – воскликнул лондонец. – Их все нужно закрыть.

Дойл объяснил, что пьеса на свой лад очень полезна.

– Это написано Шекспиром. Ты и его бы запретил? – спросил он.

– Его в особенности! – ответил собеседник.

С такими людьми Дойл просто не мог найти ничего общего.

– Они ненавидят короля не столько за тиранию, – объяснил Дойлу один его друг, – сколько за то, что он не пуританин. И их число растет. – Тут друг Дойла улыбнулся. – Если ваша миссия здесь удастся, король Карл завоюет в Ирландии больше друзей, чем в Англии.

И это замечание Дойл крепко запомнил.

Шли недели. Король Карл и его парламент продолжали каждый стоять на своем, и Дойлу стало казаться, что Тайный совет проявляет все больше интереса к тому, чтобы договориться с ирландской делегацией. Обычно они встречались в зале старого Вестминстерского дворца или рядом с королевским дворцом в Уайтхолле. Часто после этого ирландская делегация в полном составе обедала в ближайшей таверне. Дойл, будучи членом Ирландской церкви, а также и тем, кто оказывал поддержку католикам, заметил, что к нему прислушиваются со все растущим уважением. Как-то раз в конце марта, когда Дойл только что вышел из зала, где шло обсуждение, его отвел в сторонку один из английских советников, пожилой джентльмен с седой бородой, – для разговора наедине. В тот вечер, собрав всю делегацию в своих комнатах в гостинице, Дойл подвел итоги встреч:

– Королю хотелось бы сделать для вас все, что он может. Но тут есть две проблемы. Первая – сила партии пуритан в его королевстве. Вторая – суммы налогов в Ирландии должны быть увеличены для всех, включая и протестантов в колониях. Он не может дать католикам все то, чего они хотят, но сделает все возможное, чтобы им помочь.

– И что именно? – спросил самый молодой член делегации.

– Он не может и не хочет позволить Ирландии иметь свою милицию. Парламентарии здесь, в Англии, усмотрят в этом угрозу – католическую армию, которую можно направить против них. Так они это видят. И я из собственных наблюдений могу подтвердить, что это действительно так. И тем не менее, – продолжил он, – король готов позволить вам, католикам, носить оружие. Он, если хотите, признает вашу преданность, а это важно.

– А что насчет штрафов за неподчинение и клятвы верности? – спросил другой джентльмен-католик.

– Клятва остается для тех, кто ищет государственных должностей. Протестанты иного не потерпят. Что до штрафов, он не посмеет официально от них отказаться, по крайней мере в настоящее время. Но он даст вам личное заверение, что требовать их выплаты не станут. И более того, король готов обещать, что католических священников не будут тревожить, пока они ведут себя благоразумно. Другими словами, он готов оставить нынешнее положение вещей и не поддастся требованиям таких, как Пинчер.

– Мы надеялись на нечто большее.

– Кое-что предложено. Вопрос наследования и угроза того, что наследники должны приносить клятву верности. Если ваша семья владеет землей шестьдесят лет, то этой неприятности можно будет избежать.

Это могло помочь очень многим семьям старых англичан; даже ирландцы вроде О’Бирнов в Ратконане, с удовлетворением отметил Дойл, могли отныне и навсегда чувствовать себя в безопасности при новых правилах.

– По крайней мере, это шаг в правильном направлении, – согласился джентльмен, задавший вопрос о клятве.

– Но есть и еще кое-что, – продолжил Дойл. – И это вопрос денег. – Он немного помолчал. – Они не станут их требовать. Но надеются, что мы можем сами предложить.

– И на какую сумму они надеются? Что именно мы можем предложить?

– Сорок тысяч фунтов.

– Сорок?.. – Это был общий глубокий вздох.

– Каждые три года, с уплатой по четвертям года. Со всей Ирландии, конечно, включая протестантских поселенцев и так далее.

– Это очень большие деньги, – заметил джентльмен-католик.

– Король, – сухо сообщил Дойл, – очень нуждается в деньгах.

На следующее утро Дойл написал Уолтеру Смиту и своему кузену Уолшу, спрашивая их совета насчет того, как можно собрать такие суммы. Но прошло три недели, прежде чем он получил от них ответ: они думают, это можно сделать.

Было начало мая, когда все тот же старый советник снова отвел Дойла в сторонку и попросил прийти на частную встречу с некоторыми его друзьями на следующий день. Естественно, Дойл согласился и наутро встретился со старым джентльменом у небольшого памятника на Чаринг-Кросс, к северу от Уайтхолла. Они вместе пошли на юг, к Вестминстеру, и Дойл был весьма удивлен, когда его спутник вдруг повернул к двери дворца Уайтхолл.

– Сюда, – сказал он, предлагая Дойлу войти в коридор.

В конце коридора находилась внушительная дверь, охраняемая двумя солдатами. Едва завидев подходивших, они распахнули ее.

И через мгновение торговец из Дублина оказался лицом к лицу с королем.

Да, это действительно был Карл, король Англии, ошибиться было невозможно. Дойл видел достаточно его портретов: длинные волосы, аккуратная остроконечная бородка и глаза Стюартов, очень красивые и немного грустные. Но кое-чего из портретов понять было невозможно.

Этот мужчина был крошечным. Великолепно одетым, в дорогом дублете с кружевным воротником… но крошечным. И тут Дойл вспомнил, как однажды встретился в таверне с художником, который ему пожаловался:

– Они хотят, чтобы я написал такой портрет короля, где тот выглядел бы героически. А я им сказал, что для этого мне придется посадить его на коня.

Даже в туфлях на высоком каблуке, что были нынче в моде при дворе, король едва доставал макушкой до груди дублинского мужчины. Но если Дойла удивило сложение короля, то не меньше его изумили и руки Карла. Они были необычными: очень изящными, с самыми длинными пальцами, какие только видел в своей жизни торговец. И кто бы мог вообразить, подумал Дойл, что вот этот элегантный, слегка похожий на паучка человек совсем недавно заявил парламенту, причем весьма недвусмысленно, что их единственная цель – делать то, чего хочет он, а если они решат спорить, то он просто отошлет их всех по домам. Вскоре Дойл обнаружил еще одну черту в странной личности короля: в частных разговорах король Карл всегда был очень вежлив.

Пожилой англичанин, представив Дойла монарху и подождав, пока Дойл не отвесит поклон, отступил назад, оставив Дойла в одиночестве стоять перед королем. А король Карл с легкой улыбкой любезно поблагодарил дублинца за терпение и помощь во время долгих переговоров.

– Я слышал много докладов о твоем поведении, мастер Дойл, – тихо произнес король. – И знаю, что ты человек вполне благонадежный и судишь обо всем с мудростью.

– Благодарю, ваше величество. – Дойл снова поклонился.

– Ты уверен, мастер Дойл, что возможно примирение с ирландскими католиками?

– Да, – честно ответил Дойл. – У меня много родственников-католиков, ваше величество, и я связан с ними тесными узами, а потому знаю: они преданы вам, а их семьи были верны британской короне вот уже более четырех веков. Такие люди – настоящие, преданные друзья вашего величества.

– Мне это известно, – сказал король с задумчивым кивком, – и в скором времени, уверяю тебя, я буду рассчитывать на их дружбу. Мне бы хотелось сделать для них больше уже сейчас, но в Англии есть джентльмены пуританских убеждений, которые вовсе не так благосклонно на все смотрят и которые создают трудности на этом пути.

Теперь король посмотрел туда, где стоял пожилой спутник Дойла. Это было сигналом к тому, что разговор закончен.

Но Дойл осознал, что, прежде чем расстаться с монархом, он должен сделать еще кое-что. Такой возможности он искал с прошлого лета. Раз или два в Дублине он поднимал эту тему, но успеха не добился. И теперь, понимал Дойл, ему подвернулся такой шанс, о каком он и мечтать не мог.

– Некоторые пуритане испытывают преданность многих живущих в Дублине, – сказал Дойл и весьма умно добавил: – А в связи с этим затрудняется сбор денег. И эти пуритане, я думаю, просто не могут быть друзьями вашего величества.

Взгляд короля мгновенно вернулся к торговцу.

– Как это?

– Я говорю о тех, кто открыто проповедует против правительства вашего величества и даже против тех, кто стоит ближе всего к вам. И они возбуждают разлад в народе, – мрачно пояснил Дойл, – с которым даже самые умные из нас не в силах справиться.

– Прошу, продолжай.

Торговцу понадобилось совсем немного времени, чтобы дать подробный отчет о проповеди Пинчера. Представленная им позиция, подчеркнул Дойл, делает невозможным не только мирное сосуществование со старыми англичанами. Этот злобный и опасный пуританизм стоит также весьма далеко от скромной Ирландской церкви, к которой принадлежит сам Дойл. Действительно ли король желал именно этого, уважительно спросил Дойл.

Король внимательно и серьезно выслушал его.

– Нет, наша воля не такова, мастер Дойл, – ответил он. – И это следует прояснить. Но, боюсь, в Дублине много таких, кто поддерживает подобные мнения.

– Такие есть, ваше величество. Но куда больше таких, кто не пойдет туда, куда ведет доктор Пинчер. – Дойл помолчал, а король задумчиво кивнул. Теперь Дойл был готов к завершающему ходу. Он сделал вид, что колеблется, а потом нанес удар. – И это ведь нападение не только на Церковь вашего величества и правительство, что я и само по себе нахожу бунтарским… но главное – слова, задевающие личность королевы…

Брови короля взлетели вверх.

– Королевы?

Дойл выглядел чрезвычайно смущенным. Дело в том, наконец пояснил он, что Пинчер постоянно упоминает о Католической церкви и королеве в самых оскорбительных выражениях: католическая шлюха, блудница, Иезавель. И твердит, что эту шлюху необходимо свергнуть.

– Возможно, на самом деле он ничего такого не имел в виду, ваше величество, но мне не нравятся такие слова о королеве. – (Последовало краткое пугающее молчание.) – Но может быть, – продолжил Дойл откровенно неискренним тоном, – что я просто неверно его понял. Однако люди поняли именно так.

Говорил ли действительно Пинчер о свержении королевы в своей проповеди? Нет, так Дойл не думал. Но подтекст, не слишком скрытый второй смысл? Да, возможно. Может, Пинчер и не называл королеву шлюхой напрямую, но он уж точно выражал отвращение к ее католицизму, бесился из-за ее брака с королем Англии и видел в ней посланницу зла. Подстрекал ли он слушателей убить ее? Конечно нет. Но такой вывод вполне можно было сделать из его слов. И когда королевский советник принялся расспрашивать Дойла о той проповеди и о точных словах проповедника, Дойл уже не сомневался в том, что думает король Карл.

В тот вечер он написал с некоторым удовлетворением своему кузену Орландо Уолшу: «Думаю, с доктором Пинчером покончено».