Лучшая фантастика XXI века (сборник) Доктороу Кори

Леон приехал к ней в офис прямо из «Эйт», на метро, а не на такси или прокатном реактивном ранце. Он сразу переключился в режим экономии. Похоже, его мозг втихомолку заготовил список советов на такой случай, будто знал, что этот день наступит.

Риелтор пожала плечами.

– Могу смягчить, если хотите. Мы можем ходить вокруг да около, я могу взять вас за руку и провести сквозь пять кругов скорби. Я часто этим занимаюсь, когда рынок проседает. Но вы похожи на человека, который любит прямоту. Мне начать заново? Или, если пожелаете, можем выставить вас за два миллиона, даже за два и два, и я воспользуюсь этим, чтобы убедить кого-то, что другой лофт за один и девять – отличная сделка. Хотите?

– Нет, – ответил он и почувствовал, как отступает злое онемение. Ему нравилась эта женщина. Она прекрасно его прочла. – Скажите, сколько, по-вашему, я смогу за нее получить?

Она подперла подбородок кулаком, ее взгляд стал отстраненным.

– Я продала эту квартиру… когда? Восемь лет назад? Семье, которая жила там до вас. Я видела, что они продали ее вам – они воспользовались услугами другого брокера, который готов заключать сделки со специалистами по корпоративному размещению. Как вам известно, я этим не занимаюсь. Но я смотрела ее во время продажи. Вы ее сильно изменили?

Леон поерзал.

– Нет, но, полагаю, это сделал брокер. Она была с хорошей мебелью.

Риелтор красноречиво закатила глаза.

– Эта мебель не может быть хорошей. Даже если ее купили в лучшем магазине-салоне города, она не может быть хорошей. Слово «хороший» несовместимо с корпоративным бизнесом. «Безобидный» – лучшее, на что можно рассчитывать. – Она посмотрела вверх, вправо, вниз. – Пытаюсь рассчитать скидку на прилизанность. Полагаю, э-э, один и восемь. Такая сумма кажется мне разумной.

– Но я выплатил всего двести тысяч, – возразил он.

Ее выразительные карие глаза посмотрели на венецианское окно, на щиты с надписью «Продается».

– И что? Судя по всему, вы останетесь при своих или немного потеряете. Я права?

Он кивнул. Он не рассчитывал что-то потерять. А после оплаты всех пошлин и налогов…

– Вероятно, придет время очередного платежа.

– У вас есть деньги?

Леон ненавидел разговоры о деньгах. Одним из привлекательных качеств Риа было то, что она никогда не говорила о деньгах; да, она говорила о том, что могут сделать деньги, но о самих деньгах – никогда.

– Технически, – ответил он.

– Ладно, технические деньги – тоже деньги. Взгляните на это с другой стороны: вы купили жилье, действительно потрясающую квартиру в Нижнем Ист-Сайде, в пять раз больше среднестатистической нью-йоркской квартиры. Вы прожили в ней… сколько?

– Восемь месяцев.

– Почти год. И это обошлось вам в один процент рыночной цены вашей квартиры. Аренда стоила бы в одиннадцать раз больше. Вы выиграли… – она быстро сосчитала в уме, – …около восьмидесяти трех процентов.

Леон не смог скрыть огорчения.

– Что? – спросила риелтор. – Почему вы морщитесь? Вы сами сказали, что хотите всю правду.

– Просто… – Он понизил голос, чтобы тот звучал не так жалобно. – Просто я надеялся немного заработать на сделке.

– На чем именно? – мягко поинтересовалась она.

– Ну, знаете, на росте цен. Недвижимость доро жает.

– Вы что-то вложили в квартиру, чтобы улучшить ее?

Он покачал головой.

– То есть вы ничего не сделали, но все равно хотели получить деньги, так? А вы подумали, что станет с обществом, если мы начнем платить людям за то, что они обладают вещью, а не за то, что они ее изготавливают?

– Вы уверены, что вы настоящий риелтор?

– Сертифицированный. И весьма успешный.

Леон сглотнул.

– Я не жду, что мне заплатят просто так, но понимаете, я только что ушел с работы. Я просто надеялся получить немного наличных, чтобы продержаться, пока не найду новую.

Риелтор кивнула.

– Впереди трудные времена. Ветер снова меняется. Вам нужно пересмотреть свои ожидания, Леон. Лучшее, на что вы можете надеяться сейчас, – это избавиться от квартиры, пока не пришло время очередного платежа.

Леон ощутил контрапункт пульса под челюстью и в бедре.

– Но мне нужны деньги, чтобы…

– Леон, – перебила она, и в ее голосе зазвучала сталь. – Вы торгуетесь. Как в отрицании, гневе, торге, депрессии и принятии[77]. Это нормально, но продать квартиру это не поможет. Есть два варианта. Во-первых, вы можете найти другого риелтора, того, кто смягчит удар или использует вас, чтобы подстегнуть продажи своей недвижимости. Во-вторых, вы можете позволить мне сделать несколько звонков и выяснить, кого может заинтересовать это предложение. У меня составлен список людей, которых я хотела бы видеть в этом районе и которые просили подыскать им подходящее жилье. Ваша квартира уникальна. Возможно, я смогу продать ее очень быстро, если вы не станете мне мешать. – Она порылась в бумагах. – Ах да, третий вариант. Вы можете вернуться к себе домой и сделать вид, что все в порядке. До следующего платежа. Это будет отрицание, а раз вы торгуетесь, то, значит, уже миновали эту стадию. Итак, что выбираете?

– Мне нужно подумать.

– Отличный план, – кивнула она. – Не забудьте, после торга следует депрессия. Купите себе кварту мороженого и скачайте сентиментальные фильмы. Воздержитесь от алкоголя, он только ухудшит ситуацию. Выспитесь и возвращайтесь завтра утром, если захотите.

Леон оцепенело поблагодарил ее и вышел на улицу. В ближайшем магазине оказался потрясающий выбор мороженого, поэтому он взял сорт с самым замысловатым названием, со всевозможными кусочками фруктов, слоями и добавками и принес в свою квартиру, которая была настолько большой, что, когда он открывал дверь, у него дрожали коленки. Риелтор оказалась права. Следующей шла депрессия.

Буле прислал ему приглашение месяц спустя. Оно было выжжено лазером на куске старинной кожи и доставлено девушкой-курьером, чей реактивный ранец оказался настолько тихим, что Леон заметил ее отсутствие, лишь когда поднял глаза от свитка, чтобы сказать спасибо. Его новая квартира располагалась на верхних этажах, и он платил в неделю в пять раз больше, чем если бы заключил договор аренды на год, но все равно это составляло лишь крохотную долю выплат за жилье в Нижнем Ист-Сайде. Квартира была заставлена коробками, набитыми вещами, с которыми Леон не смог расстаться, и сейчас он проклинал каждую безделушку, роясь в них в поисках подходящей одежды.

В конце концов он сдался. «При первой возможности», – было сказано в приглашении, и вряд ли миллиардер в резервуаре будет впечатлен прошлогодним костюмом, в котором Леон ходил на интервью в «Эйт».

Прошел месяц, а ему так никто и не позвонил. Он не получил ответа ни на один из запросов в компании, занимавшиеся дизайном, маркетингом, рекламой, исследованиями и разработкой. Он пытался ежедневно ходить в парк, чтобы смотреть на медведей, под предлогом того, что это бесплатно и стимулирует творческий процесс. Потом заметил, что всякий раз, выходя за дверь, тратит деньги на мелкие «необходимости», и в итоге набегает немаленькая сумма. Наконец центр мозга, отвечавший за бережливость, начал слать ему тревожные сигналы каждый раз, когда он собирался покинуть квартиру, и Леон уже несколько дней никуда не выходил.

Однако теперь пришла пора выйти. В одной из коробок нашлась чистая одежда, потрепанные джинсы и футболки, но когда-то их потрепали дорогие дизайнеры, и все лучше, чем шорты и рубашки, которые он время от времени стирал в крошечной стиральной машине. Стрижка за двести долларов, сделанная в последний рабочий день, отросла и утратила стиль, поэтому Леон наспех принял душ, кое-как причесался и надел архитекторские туфли, которые по пути к двери вытер о заднюю часть штанин жестом, напомнившим ему отца, собиравшегося на работу на Ангилье, – жалкую попытку недостойного человека выглядеть достойно. При этой мысли он резко выдохнул, словно получил удар в живот.

Железа бережливости полыхнула огнем, когда Леон поймал такси, чтобы доехать до Центрального вокзала. Он получил такую дозу эконамина, что был вынужден несколько раз ущипнуть себя, чтобы отвлечься от настоящей паники по поводу расходов. Но Буле жил в Род-Айленде, и Леон не хотел заставлять его ждать. Он знал, что, разговаривая с деньгами, нужно вести себя как деньги, нужно соответствовать деньгам. Деньги не станут ждать, пока он сядет на поезд или в метро.

Он забронировал вертолет из такси, воспользовавшись терминалом на заднем сиденье. В «Эйт» этим бы занялась Кармела. Кармела занималась сотней дел, в те древние, ушедшие времена, когда в его распоряжении были все финансы и вся помощь, о каких только можно мечтать. Сейчас он с трудом понимал, почему отказался от всего этого.

Нарезая воздух винтами, вертолет поднял Леона над Манхэттеном, и внизу раскинулись стальные каньоны, напоминавшие музейную панораму. Стрекот винтов делал разговор невозможным, поэтому Леон мог не обращать внимания на пилота, а она могла вежливо не обращать внимания на него, и на мгновение он представил себя могущественным руководителем, бесстрастно облетающим на вертолете всю страну. Они держались береговой линии с величавыми рядами ветряков, покачивающимися на воде плавучими домами, рассекающими волны серферами, насыпными дамбами, напоминавшими погребальный курган гигантского змея.

Защитные наушники превращали все звуки – океана, вертолета – в монотонное шипение, и под это шипение мысли и страхи Леона на время отступили, словно заглушенные белым шумом. В первый раз после того, как он покинул «Эйт», умолкли настырные голоса сомнений, и Леон остался один на один с самим собой. Будто в его груди торчала огромная булавка, которую наконец вынули. Он испытывал легкость и чувство восхитительного забвения, ему на глаза навернулись слезы, и он на мгновение перестал пытаться найти свое место в мире.

Вертолет приземлился на площадке аэропорта Нью-порт, сбоку от колоссальной буквы «Х», прорубленной в дремучем лесу – новом, быстро растущем и поглощающем углерод, устланном мхом и увитом лианами. Как только открылась дверь, ноздри Леона заполнил густой, землистый запах, он вспомнил Зимний сад – и Риа. Он поблагодарил пилота, оставил ей чаевые, поднял глаза – и увидел Риа, словно призванную его мыслями.

Ее губы изгибались в слабой полуулыбке, неуверенной и немного детской, будто она была маленькой девочкой, не знавшей, остались ли они друзьями. Он улыбнулся в ответ, благодарный шуму лопастей вертолета, не позволявшему говорить. Она пожала ему руку своей теплой, сухой ладонью, а он, поддавшись порыву, обнял ее. Она была мягкой и крепкой, женщина средних лет, которая следит за собой, но не задумывается о лишних фунтах. После ухода из «Эйт» Леон впервые прикоснулся к другому человеку. И подобно стрекоту вертолета, это откровение не разоблачило новые тайны, а отогнало страдание, и ему стало легче.

– Ты готов? – спросила Риа, когда вертолет взлетел.

– Один вопрос, – сказал он. – Тут есть город? Кажется, я видел его, когда мы садились.

– Небольшой, – ответила она. – Раньше был больше, но нам нравятся маленькие городки.

– В нем есть скобяная лавка?

Она смерила его многозначительным взглядом.

– Что тебе нужно? Топор? Пневматический молоток? Хочешь что-то усовершенствовать?

– Хочу захватить дверную ручку, – сказал он.

Она рассмеялась.

– Ему это понравится. Да, скобяная лавка найдется.

Служба безопасности Буле тщательно изучила дверную ручку при помощи радара миллиметрового диапазона и газового хроматографа, прежде чем разрешить пронести ее внутрь. Риа отвела Леона в приемную, непринужденно болтая и одновременно мягко заставляя его перемещаться по комнате, время от времени меняя направление, пока он не спросил:

– Меня тоже сканируют?

– Здесь тоже установлен радар миллиметрового диапазона. Сканирование всего тела. Не волнуйся, когда я вхожу, меня всякий раз сканируют. Это в порядке вещей.

Он пожал плечами.

– Это наименее назойливая система безопасности из всех, с которыми я сталкивался.

– Все дело в комнате, – ответила она. – В пропорциях, в цветах. Обычно при досмотре с тобой обращаются либо как с микробом на стеклышке, либо как с чем-то, на что не хочешь обращать внимание, а приходится. Мы выбрали немного более… приятный путь.

И это была правда: маленькая комната напоминала кабинет матери-одиночки, которая нашла себе угол, чтобы втайне работать над романом.

За этой комнатой раскинулась чудесная страна.

– Напоминает университетский кампус, – заметил Леон.

– Думаю, мы используем лучшие материалы, чем большинство университетов, – беспечно возразила Риа, но он видел, что ей приятно. – Однако нас здесь действительно около пятнадцати тысяч. Небольшой город. Уютные кафе, спортзалы, кинотеатры. Парочка художников, вальдорфская школа…[78]

Опрятные дорожки вились среди строений всевозможных размеров, от коттеджей до крупных организа ций, которые скорее напоминали академические исследовательские институты, а не финансовые корпорации. Леон видел людей, молодых и старых, небрежно одетых, ходивших парами и группами, оживленно беседовавших.

– Пятнадцать тысяч?

– Это главный офис. Большинство сотрудников занимается медицинскими вопросами. У нас много участков по всему миру, в других местах. Но мы приводим их к стандартам штаб-квартиры, так быстро, как только можем. Это хороший метод работы. У нас низкая текучка. Нам даже приходится раз в десять лет отправлять людей на год обратно в большой мир, чтобы посмотрели, как там обстоят дела.

– Это твой случай?

Она шлепнула его по руке.

– Думаешь, я могла бы быть здесь счастлива? Нет, я всегда жила вне лагеря. Я приезжаю сюда. Никогда не умела работать в команде. А здесь даже одиночки могут отыскать путь к славе.

Теперь они шагали по траве, и Леон увидел, что на ветвях деревьев, странных кленов-переростков, лишенных свойственного этому виду гибкого изящества, висят мостки в духе семьи швейцарских Робинзонов, с веревочными перилами и небольшими платформами с корзинами на блоках, чтобы подниматься и опускаться. Спешившие по мосткам люди бурно приветствовали друг друга и смеялись тому, что приходится протискиваться, чтобы разойтись.

– Это когда-нибудь надоедает? – спросил Леон, вскинув брови.

– Людям определенного типа – нет, – ответила Риа. – Люди определенного типа не перестают радоваться этим мосткам.

То, как она произнесла «люди определенного типа», напомнило Леону ее слова: «Медведи не должны быть такими счастливыми».

Он показал на скамейку, точнее, длинный плетеный диванчик, изготовленный из березовых веток, веревки и проволоки.

– Мы можем на минутку присесть? Буле не станет возражать?

Она щелкнула пальцами.

– Расписание Буле принадлежит только Буле. Если мы опоздаем на пять минут, кто-нибудь займет их пятью минутами интересных и полезных материалов. Не тревожься.

Она уселась на скамейку, которая выглядела слишком хрупкой и воздушной, чтобы поддерживать вес взрослого человека. Однако Риа похлопала по сиденью, Леон сел, и скамья почти не дрогнула. Ее создатель хорошо знал свое дело.

– Что происходит, Риа? Сначала ты заодно с Бротиганом отбираешь у меня работу и ссылаешь меня в Сибирь… – Он поднял руку, чтобы не дать ей возразить, и увидел, что рука дрожит. Его грудь тоже дрожала, дрожала от сдерживаемого гнева, который он сам от себя скрывал. – Ты могла остановить все это одним словом. Вы, посланцы резервуарных богов, – абсолютные монархи «Эйт». Ты могла велеть содрать с Бротигана кожу, выдубить и сшить тебе ботинки – и он бы лично измерил твою ногу. Но ты их не остановила. А теперь я здесь, агент без портфолио, и собираюсь сделать то, от чего Бротиган пришел бы в полный восторг, собираюсь встретиться с одним из Великих Древних, лицом к лицу, в его резервуаре. С человеком, который может дожить до тысячи лет, если все пойдет по плану; с человеком-государством, суверенным и неприступным. И я хочу спросить: зачем? Зачем вся эта секретность, и уклончивость, и нелепые недоговорки? Зачем?

Риа подождала, пока над их головами пробежит стайка аспирантов, увлеченно обсуждавших теломеры; стрекот голосов и шлепки босых ног по настилу служили достаточным оправданием молчания. Сердце Леона колотилось, подмышки взмокли, и он понял, что, быть может, только что прорвал пузырь нереальности, всеобщую иллюзию того, что все в порядке.

– Прости, Леон, – наконец сказала она. – Привычка – в утопии нельзя свободно обсуждать некоторые вопросы. В итоге учишься говорить глупости. Невежливо разрушать чужие сады, указывая их владельцам на змей. Итак, я буду откровенна. Ты мне нравишься, Леон. Среднестатистический работник компании вроде «Эйт» – бездонный колодец желаний, который пытается догадаться, чего могут пожелать другие. Десятилетия мы прислушиваемся к ним – к находчивым, к значимым, к тем, кто может пробиться за фильтры и за фильтры за фильтрами. Мы знаем, какие они. Твоя работа была другой. Как только тебя взяли в «Эйт», мы составили твое досье. Ознакомились с твоей выпускной работой.

Леон сглотнул. В его резюме подчеркивались оценки, не выпускные проекты. Он их вообще не упомянул.

– И мы подумали: это что-то новенькое, может, у него найдется дом для дверной ручки. Однако мы понимали, что произойдет, если предоставить тебя самому себе в конторе вроде «Эйт»: ты либо прогнешься и подстроишься, либо перегоришь. Мы сами слишком часто так поступаем. Приглашаем подающего надежды молодого человека, знакомим с ужасной Культурой Буле, к которой тот совершенно не готов, и он либо убегает с криками, либо… приспосабливается. Последнее хуже первого. Поэтому мы позаботились о доброй фее, которая стояла за твоим правым плечом и уравновешивала дьявола за левым. – Риа умолкла, поморщилась, отвесила себе шутливый подзатыльник. – Опять эвфемизмы. Дурная привычка. Сам видишь, что я имею в виду.

– И ты позволила оттолкнуть меня в сторону… Ее лицо стало серьезным.

– Мы решили, что подхалим из тебя паршивый. Решили, что ты сам захочешь уйти.

– И вы сможете меня нанять.

– Мы могли нанять тебя в любой момент. Могли купить «Эйт». Они отдали бы тебя нам… вспомни собственные слова о ботинках из Бротигана. Это абсолютная правда.

– Значит, вы хотели, чтобы я… что? Сперва побродил по пустыне?

– Ну вот, тоже эвфемизмы. Это заразно. Идем.

Прежде чем войти в святая святых Буле, они получили защитные комбинезоны. Миновали герметичные двойные двери, и вырвавшийся наружу стерильный воздух взъерошил им волосы. Коричневое кирпичное здание без окон было низким и неприметным. Здесь вполне могла располагаться водоочистительная станция или склад бакалейных товаров. Внутри обнаружился дорогой кафель теплых тонов с красными и коричневыми оттенками, отчего помещение напоминало камеру печи. Тут было тихо, два внимательных охранника в штатском очень пристально следили за ними, пока они надевали просторные защитные комбинезоны из микропористого материала, с пластиковыми лицевыми щитками. Каждый комбинезон был снабжен небольшой замкнутой системой циркуляции воздуха с респираторной коробкой на запястье. Когда охранник услужливо открыл клапан, Леон обратил внимание, что хитроумные реактивные струйки обдували щиток, предохраняя от запотевания, но не сушили глаза.

– Тебе хватит, Риа? – спросил охранник повыше. Он был одет словно студент, приглашенный на ужин к родителям своей девушки: в элегантные слаксы с немного обтрепанными отворотами и отутюженную хлопковую рубашку с коротким рукавом, которая открывала его мощную грудь, бицепсы и шею.

Риа поднесла коробку к щитку.

– Тридцати минут достаточно. Сомневаюсь, что он сможет уделить нам больше времени! – И, повернувшись к Леону, добавила: – Думаю, идея с воздухом – это перебор. Зато позволяет ограничить продолжительность встречи.

– А куда поступают отходы? – спросил Леон, крутясь в своем комбинезоне. – Ведь смысл в том, чтобы не дать моим микробам добраться до… – он сглотнул, – …Буле.

Он впервые использовал это имя, чтобы описать человека, а не концепцию, и был ошеломлен пониманием того, что этот человек совсем близко.

– Сюда. – Риа показала на небольшой пузырь на затылке своего костюма. – Будешь разбухать, по пузырьку за раз, пока не превратишься в шинного человека «Мишлен». Это шутка. – Она скорчила гримаску. – Если станешь частым посетителем, получишь многоразовый комбинезон. Намного удобней. Но Буле нравятся неудобства.

Она зашагала по коридору. Здесь были люди, в одноразовых и многоразовых комбинезонах, которые облегали тело и красиво переливались.

– Правда? – спросил Леон, догоняя Риа. – Мне на ум скорее приходит слово «элегантность».

– Конечно, по ту сторону шлюза. Но сейчас мы внутри тела Буле. – Она заметила выражение его лица и улыбнулась. – Нет, никаких загадок. Все, что находится по эту сторону шлюза, – это Буле. Его легкие, кровеносная и лимбическая системы. Плоть лежит в резервуаре, но резервуар работает только благодаря всему этому. Ты – все равно что гигантский инородный организм, вгрызающийся в ткани Буле. Очень интимный процесс. – Они миновали еще одни двери и теперь оказались в зале размером с университетскую баскетбольную площадку. От находившихся здесь людей их отделяло большое расстояние. Риа понизила голос, и Леону пришлось наклониться к ней.

– Когда ты снаружи и общаешься с Буле через его многочисленные усики, как я, или даже по телефону, он кажется всесильным. Кажется гигантом. Но здесь, внутри собственного тела, он очень, очень слаб. Костюмы нужны для того, чтобы уравнять силы. Сплошные игры разума и символизм. А это – Марк I, аварийная система, к которой мы подключили Буле после… несчастного случая. В пяти милях отсюда, на полмили ниже уровня земли, идет строительство Марка II. Когда он будет готов, рабочие пробьют туннель и опустят Буле вниз, даже не потревожив кожу на его нынешнем теле.

– Ты так и не сказала, в чем заключался несчастный случай и почему он оказался здесь. Я думал, это удар или…

Риа покачала головой, и микропоровая ткань тихо зашуршала.

– Ничего подобного, – ответила она.

Они пересекли огромный зал и направлялись к дверям.

– Зачем нужно это колоссальное помещение?

– Осталось от первоначальной планировки, когда здесь располагался биотехнологический НИИ. Использовалось для общих встреч, иногда для небольших симпозиумов. Теперь оно ни к чему. Из соображений безопасности в одном помещении не может находиться более десяти человек.

– Это было убийство? – спросил он, не задумываясь, быстро, словно оторвал пластырь.

Снова шелест ткани.

– Нет.

Риа положила руку на дверной затвор, собираясь вой ти в следующую комнату.

– Я начинаю бояться, Риа, – сказал Леон. – Он не опасен для людей?

– Нет. – Даже не видя ее лица, он понял, что она улыбается.

– Может, ему нужен орган? Вроде бы у меня распространенная группа крови, и должен сказать, что я не слишком следил за…

– Леон, – перебила она, – если бы Буле потребовался орган, мы бы сделали его прямо здесь. Напечатали бы за сорок часов, новенький и нетронутый.

– Значит, меня не расчленят и не затравят?

– Это крайне маловероятно. – И она открыла дверь.

В этом помещении было темнее, мягкий свет напоминал свечной, а сквозь пол чувствовалась ритмическая вибрация. Ву-уш, ву-уш.

– Его дыхание, – сказала Риа. – Внизу расположены очистительные системы. – Она показала ногой на технический люк в полу. – Наверху – система кровообращения. – Задрав голову, Леон увидел на потолке решетку, кюветы, заполненные аккуратными пучками трубочек.

Снова двери, снова прохладная, темная комната, на этот раз тихая, и в ее конце – двери шлюза, а перед ними – очередной охранник в штатском; боковая комната со стеклянной дверью заполнена людьми, которые пристально вглядываются в экраны. Охранник – это была женщина – открыто носила на боку квадратный пистолет с луковицеобразной рукоятью.

– Он там, да? – спросил Леон, показывая на шлюз.

– Нет, – ответила Риа. – Нет. Он здесь. Мы внутри его. Запомни это, Леон. Он – не то, что плавает в резервуаре. Можно сказать, что ты попал в тело Буле, как только вышел из вертолета. Его сенсорная сеть простирается до вертолетной площадки и, подобно волоскам на твоей шее, чувствует ветер, который там дует. А теперь ты проник глубоко в него и оказался здесь, в его сердце или печени.

– Или в мозгу. – Голос доносился отовсюду, теплый и насмешливый. – Мозг переоценивают.

Леон посмотрел на Риа, и та выразительно закатила глаза за щитком.

– Звуковые настройки, – сказала она. – Дешевый фокус. Буле…

– Погоди, – перебил Буле. – Погоди. Это важно. Мозг сильно переоценивают. Вы знаете, что древние египтяне считали, будто он нужен для охлаждения крови? – Буле фыркнул, и Леону показалось, что этот звук родился у него в промежности и поднялся по туловищу; это было очень приятное и захватывающее ощущение. – Они считали, что сознание живет в сердце. Меня это удивляло. Почему они не подумали, что эта штука между органами слуха, штука за органами зрения, и является сознанием? Но это мозг играет в свои мелкие глупые игры, подсовывая объяснение. Мы считаем, что мозг – очевидное вместилище для сознания, поскольку мозг уже считает себя таковым и не может придумать ничего другого. Когда мозг думал, что сознание живет в груди, он с легкостью объяснял это… Конечно, в груди, ведь именно в ней мы ощущаем печаль и радость, насыщение и голод… Мозг, пф-ф-ф! Мозг!

– Буле, – сказала Риа. – Мы заходим.

Охранник-сиделка у двери, очевидно, услышала только половину разговора, но ее это не встревожило. Она отошла в сторону и едва заметно кивнула Леону. Тот кивнул в ответ и поспешил вслед за Риа, которая ждала в шлюзе. Внешняя дверь закрылась, на мгновение они оказались прижаты друг к другу, и его охватило безумное, страстное желание, возбуждение, вспыхнувшее в еще одном месте, где могло обитать сознание.

Потом шлюз открылся, и он увидел Буле – он пытался помнить слова Риа о том, что это не Буле, что Буле повсюду, но не мог избавиться от ощущения, что Буле перед ним.

Резервуар Буле оказался на удивление маленьким, не больше саркофагов, в которых древние египтяне хоронили своих мертвецов. Леон старался не таращиться, но ничего не мог с собой поделать. Высохший, сморщенный человек, плававший в резервуаре, был оплетен тысячей оптоволоконных кабелей, которые исчезали в крошечных отверстиях в обнаженной коже. Трубка подходила к промежности, другая подсоединялась к небольшому клапану на животе, окруженному рубцовой тканью, еще две – к носу и ушам. Безволосая голова была сдвинута набок, словно тыква, которую вовремя не повернули на грядке, и на плоском участке черепа не было кожи, только белая кость, и тонкая металлическая сеточка, и неровная, стянутая рубцовая ткань.

Глаза скрывались за узкими очками; когда Леон и Риа приблизились, в очках раскрылись диафрагмы, и глаза за ними оказались неестественно яркими, словно мраморные шарики в синюшных глазницах. Рот под носовыми трубками растянулся в улыбке, обнажив зубы, аккуратные и белые, как в рекламе зубной пасты.

– Добро пожаловать в печень. Или в сердце, – сказал Буле.

Леон забыл все слова, которые заготовил. Тот же голос он слышал во внешней комнате, теплый и дружелюбный, голос человека, которому можно доверять, который позаботится о тебе. Леон ощупал комбинезон.

– Я принес вам дверную ручку, – сказал он, – но в данный момент не могу до нее добраться.

Буле рассмеялся – не усмехнулся, как прежде, но по-настоящему рассмеялся, заставив трубки сместиться, а оптоволокно изогнуться.

– Фантастика, – сказал он. – Риа, это фантастика.

От комплимента у Леона запылали кончики ушей.

– Он хороший парень, – ответила Риа. – И проделал немалый путь по твоей просьбе.

– Слышишь, как она напоминает мне о моих обязанностях? Садитесь, оба.

Риа подкатила два кресла, и Леон опустился в одно, почувствовав, как оно бесшумно подстроилось под его вес. Раскрылось маленькое зеркальце, под ним – еще два, и он обнаружил, что смотрит в глаза Буле, смотрит ему в лицо, отраженное в зеркалах.

– Расскажи мне о своем выпускном проекте, Леон, – попросил Буле. – За который ты получил лучшую оценку в группе.

Хрупкое спокойствие Леона рассыпалось, и он начал потеть.

– Я не люблю говорить об этом.

– Знаю, это делает тебя уязвимым. Но есть вещи хуже уязвимости. Посмотри на меня. Я считал себя непобедимым. Думал, что могу переделать мир так, как мне нравится. Думал, что понимаю, как работает человеческое сознание – и как его разрушить. А потом в один прекрасный день в Мадриде, когда я сидел в утренней столовой своей квартиры, ел овсяную кашу и беседовал со старинной подругой, моя старинная подруга схватила тяжелый серебряный кофейник, прыгнула, свалила меня на пол и попыталась вышибить мне мозги. Кофейник весил килограмма полтора, не считая обжигающего кофе, и ей удалось нанести всего три удара, прежде чем ее оттащили. Но эти три удара… – Он пристально посмотрел на Риа и Леона. – Я старый человек. Старые кости, старые ткани. Первый удар расколол мне череп. Второй проломил его. Третий вогнал осколки в мозг. К прибытию медиков я был технически мертв на протяжении ста семидесяти четырех секунд, плюс-минус две секунды.

Леон не был уверен, что сморщенное тело в резервуаре закончило говорить, но, похоже, на этом история завершалась.

– Почему? – спросил он первое, что пришло в голову.

– Почему я тебе это рассказал?

– Нет. Почему ваша старинная подруга попыталась вас убить?

Буле ухмыльнулся.

– Полагаю, я это заслужил, – ответил он.

– Расскажете?

Теплая улыбка Буле погасла.

– Вряд ли.

Леон понял, что тяжело дышит: лицевой щиток запотел, несмотря на обдувавшие его струйки воздуха.

– Буле, – сказал он, – смысл этой истории в том, чтобы продемонстрировать мне вашу уязвимость и заставить меня в ответ рассказать свою историю, но ваша история – не об уязвимости. Вас избили до смерти, однако вы выжили, стали сильнее, превратились вот в это, – он взмахнул руками, – в это тело, этого жуткого гиганта размером с город. Вы не уязвимей чертова Зевса.

Риа рассмеялась, тихо, но отчетливо.

– Я же говорила, – сказала она Буле. – Хороший парень.

Нижняя половина лица Буле сжалась, точно кулак, и шум машин изменился на полтона. Потом Буле выдавил из себя улыбку, казавшуюся искусственной даже на его изуродованном лице.

– У меня есть теория, что многие мировые проблемы можно решить при помощи позитивного восприятия, – сказал он. – Мы слишком много времени тратим на беспокойство о редких печальных событиях. Похищения детей. Террористические атаки. Украденные секреты, которые уничтожат бизнес. Разгневанные потребители, которые выиграют колоссальные суммы по маловероятным искам. Все эти нелепые страхи, от которых писаешь в постель и ломаешь руки. – Его голос нарастал и затихал, словно проповедь священника, и Леон с трудом удерживался, чтобы не раскачиваться ему в такт. – И в то же время мы не задумываемся о более вероятных происшествиях: автомобильных авариях, крушениях самолетов, утоплениях в ванне. Будто сознание не может не думать об абсурде и не может не забывать о повседневности.

– Переходи к делу, – сказала Риа. – Это очень милая речь, но не ответ на вопрос.

Буле мрачно посмотрел на нее в зеркало, его мраморные глаза в сеточке лопнувших кровяных сосудов и красных морщин казались демоническими.

– Человеческое сознание имеет неправильный перекос. Который можно исправить. – В его голосе явственно слышалось возбуждение. – Представьте продукт, который позволит ощутить свои знания… представьте, что, услышав: «Лотто: нужно играть, чтобы выиграть», – каждый будет сразу понимать, какая это чушь. Понимать, что по статистике покупка лотерейного билета практически не влияет на шансы выиграть. Представьте, что вы объясняете людям войну с терроризмом – а они хохочут до слез! Представьте, что рынки ценных бумаг работают на основании реалистичных оценок рисков, а не зависти, паники и жадности.

– Ты будешь намного беднее, – заметила Риа.

Буле закатил глаза.

– Интересная теория, – сказал Леон. – Я бы принял такое лекарство.

Глаза Буле метнулись к нему, яростно впились в него.

– В этом и заключается проблема. Те, кто согласится на лекарство, в нем не нуждаются. Политики, маклеры и букмекеры знают, как работает вероятность, но также знают, что люди, от которых зависят их доходы и счастье, ни черта в ней не понимают, а потому рациональности здесь не место. И значит, существует только одно решение.

– Медведи, – выпалил Леон.

Риа шумно вздохнула.

– Чертовы медведи, – согласился Буле, он произнес это с безмерной усталостью, и Леону захотелось обнять его. – Да. Мы не могли вручить этот инструмент социальных реформ людям, которые были готовы его принять. И потому мы…

– Превратили его в оружие, – закончила Риа.

Леон чувствовал, что конечности комбинезона утрачивают гибкость, поглощая отходы его жизнедеятельности. И ему надо было отлить. И он не хотел шевелиться.

– Вы опаивали людей?

– Леон, – с укоризной произнес Буле. – Они согласились стать добровольцами в медицинских испытаниях. И все получилось. Они перестали носиться кругами и вопить: «Небо рушится, небо рушится!» – и постигли… дзен. Счастье, спокойное и уравновешенное. Безголовые цыплята превратились в авиадиспетчеров с твердым взглядом.

– И ваша лучшая подруга вышибла вам мозги, потому что…

– Потому что, – ответил Буле писклявым фальцетом Микки-Мауса, – неэтично выпускать такой продукт на широкий рынок.

Риа сидела так тихо, что Леон почти забыл о ней.

Он поерзал.

– Думаю, это только часть истории.

– Мы собирались продавать это как лекарство от тревожности.

– И?

Риа резко встала.

– Я подожду снаружи.

Она вышла. Буле снова закатил глаза.

– Как заставить людей принимать лекарство от тревожности? Кучу людей? Представь, что я поручил тебе этот проект, выделил бюджет…

Леон разрывался между желанием догнать Риа и желанием остаться в магнетическом обществе Буле. Он пожал плечами.

– Так же, как и любое другое лекарство. Составить диагностический протокол, расширить круг людей, которых он охватывает. Распространить слухи об эпидемии тревожности. Это несложно. Страх продается. Эпидемия страха? Слишком просто. Чересчур просто. Привлечь страховщиков, сделать скидки на препараты, чтобы прописать курс лечения было дешевле, чем тратить время операторского центра на объяснения, почему человек не получает лекарства.

– Ты мой человек, Леон, – сказал Буле. – Именно так.

– Да?

Снова улыбка за миллион долларов.

– Да.

О!

– И сколько?

– В этом все дело. Мы начали с маленького рынка. В Стране басков. Местные власти были рады сотрудничать. Масса возможностей точно настроить послание. Баски – самые жадные до СМИ люди на планете, относятся к СМИ так же, как в прошлом веке японцы относились к электронике. И если бы нам удалось их подцепить…