Лунная радуга (сборник) Павлов Сергей

Палмер молча обливался потом. «Ну почему он не вытрет лицо?!» — гвоздем засело в голове у Фрэнка. Сочувствие, которое он испытывал к бывшему десантнику, понемногу улетучивалось.

— Ладно, — сказал шеф. — Вопрос ребром: чужак, в сущности, был? Или чужака, в сущности, не было?

— Смотря что понимать…

— Палмер! Да или нет?

— Ну… как бы это вам объяснить? — пробормотал Палмер. Лицо у него было совершенно измученное. — Почему вы мне не верите? Я действительно не… Ну сначала мне так показалось. А позже…

— Стоп! — сказал Гэлбрайт. — Вот с этого и начнем. С начала. Опишите нам внешность чужака. Если трудно словами… Бы знаете, что такое фоторобот? Купер, дайте Палмеру на экран рабочее поле фоторобота.

— Я знаю, что такое фоторобот, к эта штука, пожалуй, мне ни к чему… Погодите, я все объясню! Уже работая в управленческом аппарате УОКСа, я однажды по какой-то надобности просматривал архив и… Мне попались материалы Третьей экспедиции и Урану. В том числе фотография десантников группы Элдера. Кроме самого Элдера, я никого из погибших ребят этой группы не знал и никогда не видел. То есть видел мельком в программе телевизионной информации… По, во-первых, когда сообщали о катастрофе на Обероне, мы с Бугримовым проводили отпуск в лыжном походе в горах сибирского плато Путорана. И если учесть, что экран размерами с ладонь окружали в тесной палатке семь человек, можете представить себе, как хорошо мне все это было видно. К тому же весть о гибели Элдера так меня потрясла, что остальным десантникам, фамилии которых мне ни о чем не говорили, я уделил меньше внимания. Ведь с Элдером мы начинали еще на Венере. Бугримов тоже очень расстроился. Как выяснилось, кроме Элдера, он знал Бакулина, Асеева и Накаяму. Отпуск был испорчен… Во-вторых, мне не довелось просмотреть в полном объеме специальный фильм-отчет о Третьей экспедиции. Это уже когда мы с Бугримовым находились в резерве на лунной базе «Гагарин». В тот день решался вопрос о нашем участии в Четвертой экспедиции в составе десантного отряда «Лунной радуги», и нам, откровенно говоря, было не до просмотров. Правда, потом, в целях спецподготовки, наш отряд не раз просматривал этот фильм и слушал попутные комментарии Юхансена и Нортона. Но, поскольку не было смысла вновь демонстрировать фильм целиком, мы с Бугримовым видели только ту его часть, которая имела прямое отношение к событиям на Обероне и действиям десантной группы. Десантники, естественно, работали э скафандрах… Словом, как-то так нехорошо получилось, что тех, которые там… остались на Обероне, я толком не видел даже на фотографиях…

— Рэнд, можно я выдам маленькую «профессиональную» тайну десантников?

— неожиданно вмешался оператор.

— Не надо, Купер, — остановил его Гэлбрайт. — Все знают, что перед началом рискованных операций десантники почему-то не любят смотреть на портреты погибших. Иногда им это удается. Но продолжайте, Палмер, прошу вас.

— Да, есть такое у нашего брата… — смущенно согласился Палмер. — И, наткнувшись в архиве УОКСа на материалы Третьей экспедиции, я все это как бы заново прочувствовал и стал перебирать портреты десантников. Четверых я знал хорошо: Кизимова, Нортона, Йонге и, конечно же, Элдера. Узнал и двух других — Симича и… кажется, Лорэ. Когда-то встречался с ними в резерве. Перебираю дальше и вдруг… вишу перед собой лицо чужака! Я прямо обалдел. Переворачиваю портрет и на обратной стороне читаю: «Геройски погиб при исполнении служебных обязанностей. Оберон, система Урана». И как положено

— имя, фамилия, даты. Ну, думаю, дела!.. В голове сумбур, сосредоточиться не могу. Одно понятно: очень похож на того… Глядит с насмешливым прищуром, спокойно так. Будто спрашивает: «Ну что, старина, узнаешь?…» Вот. А вы суете мне фоторобот! Леонид Михайлов, десантник Третьей экспедиции.

Фрэнк заметил, как шеф и Никольский быстро переглянулись.

— Вот оно как… — пробормотал Гэлбрайт. — Друг Нортона!

— Этого я не знаю, — чуть слышно ответили губы с экрана.

— Купер, дайте Палмеру на экран портреты погибших десантников.

Пять красочных слайдов мгновенно выстроились в ряд.

— Кто? — спросил Гэлбрайт.

— Второй слева, — медленно сказал Палмер.

— Да, — подтвердил оператор. — Второй слева Леонид Михайлов.

— Уберите слайды, а портрет Михайлова сделайте покрупнее. Так… Спасибо.

Фрэнк с любопытством уставился на «чужака». Внешность Михайлова производила приятное впечатление. На портрете он выглядел серьезным, но было в выражении его лица что-то такое, что давало повод заподозрить у этого человека иронический склад ума. Поджатые губы, взгляд изучающе-пристальный, левый глаз с прищуром… Фрэнк довольно уверенно представил себе человека неторопливого, спокойного в движениях, склонного относиться ко всему окружающему с повышенным вниманием, но не без юмора. Люди подобного типа встречаются редко… Да, старина Дэв, по-видимому любитель редкостей. Что ж, друзей выбирать он умеет.

Шеф спросил:

— Вы абсолютно уверены, Палмер, что перед вами портрет того незнакомца, который… гм… шокировал вас на борту «Лунной радуги»?

— Зачем вы так… — печально произнес Палмер. — Я ведь говорил: похож. Настолько похож лицом, что это меня изумило. И все. О какой уверенности может идти речь?

— Ладно, ставлю вопрос по-иному. Вы уверены, что встретили на борту «Лунной радуги» незнакомого вам человека во плоти и крови, очень похожего, как вам удалось это выяснять позже, на Леонида Михайлова?

— Да, встретил. Во плоти и крови. Очень похожего на Леонида Михайлова. Лицом.

— Так… А телом?

— Но я ведь никогда не видел Михайлова в… в натуре!

— Вот именно, — сказал Гэлбрайт. — Зачем же вы все время подчеркиваете: «похож лицом»?

Палмер опять замолчал. На него жалко было смотреть. «Нет, я к этому, наверное, никогда не привыкну…» — подумал Фрэнк. Шеф поднялся я обошел вокруг стола, поглядывая на экранную стену. Палмер потел я молчал. Шеф сел. Деловито сказал:

— Итак, незнакомец лицом похож на Михайлова. А кого он напомнил вам телом? Поясняю: походкой, осанкой, повадками, жестами?…

Губы Палмера шевельнулись совершенно беззвучно, и на этом все кончилось.

— Ну почему я должен тянуть вас за язык? — спокойно спросил Гэлбрайт.

— Вы же сами минуту назад говорили, что чужака, в сущности, не было. Это вам удалось «раскусить» еще на борту «Лунной радуги», и довольно быстро. Вы узнали «чужака», Палмер.

Лицо Палмера дернулось как от удара.

— Нет!.. — хрипло возразил он. Добавил с отчаянием: — Я лишь заподозрил!

— А есть ли тут разница?

— Есть. Ведь я ничего не могу сказать вам наверняка, не могу объяснить!.. Ну какая вам польза, если я скажу, что заподозрил Нортона?!

Фрэнк не был готов к ошеломительному действию слов Палмера, хотя то, что в них содержалось, нужно было предвидеть. Предвидеть!.. Его захлестнула бессильная злость. На кого?… Мысли путались, к он не сразу осознал, что это — вспышка отчаянной тревоги за сестру. Он готов был все бросить и немедленно отправиться в Копсфорт. Заметив, что Роган смотрит на него, почувствовал себя еще более мерзко. «В конце концов, — подумал он, — мое желание и намерения шефа редкостно здесь совпадают…»

Он уловил наступившую в холле гнетущую тишину и, будто о чем-то ненужном, подумал: «Почему они замолчали?»

— Вы не поняли, Палмер, — сказал наконец шеф. — Я не требую от вас никаких объяснений. Нам нужны только факты. Нелишними будут, конечно, и ваши соображения… или, лучше сказать, комментарии к фактам. Когда вы заподозрили Нортона?

Палмер вяло ответил:

— На следующий день.

— В какой момент?

— Не знаю… Во всяком случае — после разговора с Нортоном в спортивном зале.

— Разговор дал вам какой-нибудь повод для подозрений?

— Нет… Не знаю. Когда я рассказывал о чужаке, Нортон слушал хмуро, с тоскливым неудовольствием… Вечером я встретил его в коридоре и… Ступает он как-то особенно мягко. Как леопард на охоте. И у меня… смутно так…

— Первые подозрения?

— Да… Нет. Скорее… ну такое предощущение, что ли.

— И вы подумали…

— Нет, я ничего не подумал. Я слишком устал и рано лег спать. Ну и во сне… Я редко вижу сны, но в ту ночь такого насмотрелся!..

— Подозрения оформились во сне?

— Вероятно. Потому что утром я уже был почти уве… Нет, не то. В общем, я впервые подумал, что со мной сыграли скверную шутку.

— Нортон?

— Видимо, он хотел… не со мной, но так у него получилось.

— А вы пытались понять, каким способом ему удалось изменить свою внешность?

— Пытался. Не знаю… При встрече мне все казалось естественным. Кроме самой встречи, конечно. И настолько естественным, что… Ну, словом, я не уверен, что мои подозрения чего-нибудь стоят. Но, с другой стороны…

— Выражение лица тоже казалось естественным?

— Да, вполне.

— Выражение было похоже на то, которое на портрете Михайлова?

— Нет. Другое. Лицо было хмурым и озабоченным… злым. Будто бы человек торопился по какому-то спешному и неприятному делу. Меня он явно не… Почти не глядя оттолкнул меня локтем и промчался мимо.

— За Нортоном вы замечали такое… такую…

— Отталкивать?

— Да.

— Было однажды. Перед высадкой на Титанию. Нортон спешил — бегал, командовал, ну и в спешке задел меня, оттолкнул. Это мне сразу напомнило… Я остановился, посмотрел ему вслед. Он тоже вдруг остановился, посмотрел на меня и сказал: «Извини, Рэнд». Сделал шаг, снова остановился, бросил через плечо: «И за тот раз… тоже извини».

— Вот как? Что он этим хотел сказать?

— А кто его знает…

Длинная пауза.

— Это все? — спросил Гэлбрайт.

— Да, это все.

— Хотите что-нибудь добавить?

— Тогда два последних вопроса. Вы не заметили различия в росте Нортона и… этого…

— Я понял. Нет, не заметил. По-моему, ростом они одинаковы.

— Эмблемы на костюмах совпадали?

— Да. На рукаве у того и другого было изображение кугуара.

— Благодарю вас, Палмер. Вы очень нам помогли… По крайней мере, я на это надеюсь. До свидания. Прошу извинить за доставленное вам беспокойство. — Гэлбрайт сделал рукой что-то наподобие прощального жеста. Палмер молча смотрел с экранной стены — казалось, не верил, что все кончилось и он свободен. Лицо его медленно таяло в голубизне.

Гэлбрайт сидел опустив голову, будто изучая свое отражение в полированной крышке стола. Даже неподвижность не могла скрыть его озабоченности.

— Вот так, — произнес он, не повернув головы, но было ясно, что адресовано это Никольскому.

Тот ответил не сразу. Проводил взглядом исчезающее изображение Палмера, опустил глаза и стал смотреть на собственные руки.

— Если хотите знать мое мнение; то… то я почти убежден, — непонятно сказал Никольский.

— Кентавр? — непонятно спросил Гэлбрайт. Не дожидаясь ответа: — Наши мнения совпадают.

— Тем хуже.

— А что, если уговорить Палмера?

— Имитировать встречу?

— Да.

Никольский подумал.

— Я, собственно, не против, но… Во-первых, время. Во-вторых… — Он искоса взглянул на Гэлбрайта. — Вы все-таки надеетесь избавиться от… кентавра?

Пауза. Гэлбрайт медлил с ответом.

— Нет, — сказал он. — Уже не надеюсь. Решительно сбрасывать со счетов маску и грим я пока не намерен, но лучше приготовиться к худшему.

— Лучше к худшему, — одобрил Никольский. — В нашей практике это уже перестало быть словесным курьезом. — Он откинулся на спинку кресла.

— Любите спорт? — спросил неожиданно Гэлбрайт. Заметив быстрый взгляд собеседника, пояснил: — Мне любопытно узнать, как вам нравятся наши ковбойские состязания.

— Родео? Что ж, занятное зрелище…

— Говорят, вы отличный наездник и мастер лассо? Полинг, я обращаюсь к вам. Говорят, вы дважды были чемпионом?

Фрэнк посмотрел на шефа:

— Был. Когда участвовал в школьных родео.

— Говорят, вы непременный участник ежегодного Большого родео в Копсфорте?

— У меня просто вылетело из головы, что завтра в Копсфорте спортивная заварушка… Нет, ковбойский спорт я забросил, как только поступил работать в Управление.

— Напрасно.

— Забросил или поступил?

Гэлбрайт молча повращал глазами.

— Я понимаю, куда вы клоните — Фрэнк подвигался в кресле. — Готов в Копсфорт хоть сегодня… Но, полагаю, нужен я вам не как призер Большого родео, а как интервьюер, от пяток до подбородка нашпигованный скрытой микроаппаратурой.

— Нет, — сказал Гэлбрайт. — Никакой записывающей микроаппаратуры. И э этом смысле всякую самодеятельность строжайше запрещаю. Никаких спецбраслетов, пуговиц, медальонов, радиосигнализаторов, микротелемониторов. Понимаете? Ни-ка-ких! Обычная одежда спортсмена-ковбоя. Широкополый стетсон, джинсы, ковбойка и пояс с обыкновенной — обыкновенной, Полинг! — пряжкой. Это все. В Копсфорт вас привлекло в первую очередь Большое родео. Боюсь заглядывать далеко вперед, это «родео», однако, может вполне оказаться одним из самых ответственных в вашей жизни.

— Что ж, мне не впервые скакать без седла и раскручивать лассо. Но кто вам сказал, что я не почувствую разницы между быком и своим родственником? — Фрэнк сознавал, что говорит совсем не о том, о чем следовало бы сейчас говорить, но ничего не мог с собой поделать. Он находился во власти необъяснимого желания сказать шефу что-нибудь неприятное. — С моей стороны, было бы очень нечестно что-либо заранее вам обещать, — добавил он.

— Я не жду обещаний. От вас мне нужны сознательность и готовность. Иначе просто нет смысла затевать операцию «Копсфорт». Или Большое родео…

— Или «Кентавр». Или, может быть, прямо без маскировки: «Веревка для шурина»?

— Хотелось бы сразу внести предельную ясность, — устало сказал Гэлбрайт. — Вы, Полинг, вправе взять на себя копсфортовскую миссию только на добровольных началах, и никак не иначе. Ваш отказ, разумеется, нас огорчит, но мы поймем это правильно.

— Шеф, копсфортовскую миссию я, безусловно, беру на себя. И не столько из опасений вас огорчить, сколько по личным мотивам. К тому же посылать в Копсфорт для встречи с Нортоном кого-либо другого просто не имело бы смысла.

— Верно. Тогда в чем причина вашего… гм… смятения?

— Причина в том, что я предвижу, как все это будет. Признаться, шеф, я совершенно не в своей тарелке и… не могу заставить себя поверить в успех копсфортовской затеи. Это меня угнетает. Иметь дело с Нортоном вообще не слишком приятно. А тем более в таком его… качестве. В конце концов я не специалист по кентаврам.

— Да? — угрюмо удивился Гэлбрайт. — А кто из нас специалист по кентаврам? Хает? Кьюсак? Я? Вы, Никольский? Вы, профессор? Или, может быть, вы, Купер?… Вот видите, Полинг, все молчат. Мы испытываем острый дефицит в специалистах подобного рода. — Гэлбрайт заворочался в кресле. — Купер, поднимите нас и можете считать себя свободным до шестнадцати ноль-ноль. Но подготовьте к вечернему заседанию все материалы по «оберонскому гурму». Фильмы, документацию, отчеты комиссии… все!

Купер кивнул. На крышке стола отразился хлынувший сверху дневной свет, изображение оператора угасло, и экранные стены поползли вниз. Фрэнк прищурился в ожидании бьющих лучей жаркого солнца. Солнца не было. Всю широту видимой из окна инструкторского холла небесной панорамы заволокла тяжелая туча. Приближалась гроза. Приближалась стремительно, со стороны океана, низко волоча темно-свинцовое брюхо, поблескивающее разрядами. Такие шквальные грозы нередко приносят с собой серьезную для этих мест неприятность — торнадо. Фрэнк машинально поискал глазами пестрые цепочки хорошо заметных на грозовом фоне противоураганных аэробаллонов. Метеозащиты не было. Синоптики, очевидно, считают, что все обойдется…

— Нортон что-нибудь рассказывал о «Лунной радуге»? — спросил Гэлбрайт. — Полинг, я обращаюсь к вам.

— Нет, шеф, — ответил Фрэнк, отрывая взгляд от окна. — Я не могу припомнить, чтобы при мне Нортон вообще произносил название этого рейдера.

— Как часто вы бываете в семье своей сестры?

— Как правило, раз в месяц. Иногда чаще. Дело в том, что нас — меня и сестру — с детства связывает большая родственная дружба. Вероятно, в зрелом возрасте эта дружба играла бы меньшую роль, если бы не женская трагедия Сильвии: она бездетна. Этим объясняется необычайная привязанность ко мне. Она до сих пор называет меня «беби».

— Исчерпывающий ответ, — похвалил Гэлбрайт.

— Я постарался заранее прояснить ситуацию. Иначе мой ответ на следующий ваш вопрос может показаться вам нелогичным.

— Проницательность — одно из ценнейших качеств в нашей профессии, — одобрительно прокомментировал Гэлбрайт. — Итак?…

— Итак, несмотря на то, что Нортон муж моей сестры и в конечном итоге мой родственник, я его плохо знаю. Другими словами, шеф, мои довольно частые визиты в Копсфорт — это одно, а мои отношения с Дэвидом Нортоном — нечто совсем другое. Мы с ним очень редко встречаемся и еще реже беседуем. Даже после того, как он вышел в отставку и прочно осел в Копсфорте. Любые формы общения нас тяготят, мы избегаем друг друга.

— Н-ну!.. Чем же это вы друг другу так насолили?

— Ничем. Просто с самого начала он проявил ко мне равнодушие, я платил ему тем же, вот и все… — Фрэнк, заметив, что шеф и Никольский как-то очень внимательно, неотрывно глядят на него, осторожно добавил: — Надеюсь, вы понимаете, что с таким багажом «родственных отношений» мне туг» придется в Копсфорте.

— М-да, небогато… — согласился Гэлбрайт. — Но это мы обсудим позже. Теперь предлагаю…

Ослепительно сверкнул в окне пучок огня, и громовой раскат, казалось, поколебал здание. Почти мгновенно вслед за этим в стекло ударил шумный ливень. Плотность ливневого водопада была такова, что сгустившийся в холле сумрак заставил сработать автоматику освещения. Никольский, щурясь, оглядел декоративные светильники, перевел взгляд на окно, покачал головой. Грозовой шквал неистовствовал. Слепяще-голубые ветвистые трещины молний вспарывали водяной поток; почти непрерывно ухало, гремело, перекатывалось на фоне однообразного гула то ли воды, то ли ветра…

— Дождик пошел? — сонно осведомился Роган. Он вынул из уха шарик слухового аппарата, сунул в нагрудный карман и принял прежнюю позу.

Гэлбрайт поднялся, но в этот момент пискнул сигнал внутренней связи.

— Бауэр? — спросил Гэлбрайт, морщась от очередного, особенно звучного удара грома. — Давайте, что там у вас?

— Поступило первое сообщение, из Торонто, — ответил потолочный спикер под аккомпанемент громовой канонады.

«На войне как на войне…» — подумал Фрэнк, прислушиваясь к голосу дежурного.

Бауэр докладывал:

— Операция типа «Эспланейд» оказалась безрезультатной. Шеф Аганн вел себя в Торонто как обычный турист. Ни с кем из родственников Элдера не встречался, хотя бы по той причине, что достаточно близких родственников погибшего десантника в этом городе нет. Трое бывших друзей Элдера знают шефа Аганна в лицо. Двое из них встречались и говорили с Аганном после событий на Обероне только однажды. Существование дальнейших контактов с пилотом отрицают. Ни один из служащих отеля «Глобус», которые знают шефа Аганна в лицо, не имеет о «черных следах» никакого понятия.

— Это все?

— Да, пока все.

— Что ж… отсутствие результата есть уже результат. Впрочем, подождем других сообщений. Если появится что-нибудь новое, Бауэр, свяжитесь со мной после шестнадцати ноль-ноль. Конец.

Спикер умолк. Гэлбрайт взглянул на часы.

— Пора, — сказал он. — Я чувствую, что желание чего-нибудь съесть превращается у меня в навязчивую идею. Призываю вас всех отнестись к этой идее без легкомысленного предубеждения.

Фрэнк поднялся и, с трудом передвигая затекшие ноги, направился к двери. Уходя, слышал, как шеф что-то сказал Никольскому, но что именно, не разобрал: слова утонули в грохоте грозового разряда. Ответ Никольского он разобрал достаточно ясно:

— Не надо, Гэлбрайт, не беспокойтесь. Шефа Аганна мы возьмем на себя. Еще неизвестно, как у вас пойдет работа с Дэвидом Нортоном…

Фрэнк вышел в безлюдный, ярко освещенный коридор. Дверь с мягким шелестом закрылась. В коридоре было невыносимо тихо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. РЖАВЧИНА ВОСПОМИНАНИЙ

Хуже всего то, что большую часть года небо над Копсфортом совершенно прозрачное…

Сегодня после заката он нечаянно задел взглядом желтую искру Меркурия, и потом целый вечер в ушах плавал крик меркурианской чайки. Она кричала скрипуче, протяжно, долго: «Кия!.. Кия!.. Кия!..» И чтобы отвлечься от крика-призрака, крика-воспоминания, он стал думать о разной чепухе, но это помогало плохо. Напрасно, к примеру, он пытался припомнить, как звали того проклятого попугая на лунной базе «Гагарин», которого скучавший в резерве Джанелла выучил орать во всю глотку: «Лейтенант Нортон, смир-р-но! Салют!» Он вспомнил лишь, что много раз собирался свернуть голову ни в чем не повинной птице, но так и не собрался. И еще почему-то вспомнилось, как Михайлов стянул в пакгаузе толстого рыжего кота, принес на рейдер за пазухой и спрятал у себя в каюте, решив прокатить до Урана, и как сначала все были рады и дали рыжему имя Форсаж, а потом, уже после разгона до крейсерской скорости, когда эта кошка вдруг родила под ковровым фильтром регенератора пятерых мертвых котят, ее у Михайлова отобрали, стали называть Мадам и очень жалели. Мстислав Бакулин обозвал Михайлова живодером и чуть не полез в драку. А дальше… Дальше был Оберон, и никаких воспоминаний тут не требовалось. Об этом можно было только размышлять, но десять лет утомительных размышлений его убедили, что именно об этом лучше не думать. А кошку-межпланетчицу подарили какому-то зоопарку, я зеваки знали о ней больше, чем о погибших на Обероне десантниках. Один из парадоксов современной жизни, но об этом тоже лучше не думать.

Скверная штука спонтанные воспоминания. Стоит мимоходом зацепить глазами желтую точку над горизонтом, и в ушах надолго застревает крик давно уме, вероятно, умершей чайки: «Кия!.. Кия!..» Черт бы побрал этот крик! Когда он впервые услышал меркурианскую чайку, ему и в голову не приходило, что это крепко врежется в память и со временем перевоплотится для него едва ли не в главную особенность Меркурия. В звуковой образ планеты.

Раньше по поводу представлений о Меркурии никаких сложностей у него не было. Двойник хорошо знакомой Луны, только гораздо больше и жарче, и есть там крупнейший во Внеземелье металлургический комбинат. Подлетая к планете, он спал. На борту комфортабельной «России» он отлично выспался за четверо прошедших суток и на четверо суток вперед и лишь за полчаса до пересадки в орбитальный лихтер без всякого любопытства взглянул на скучно оголенную под солнцем поверхность, усеянную оспинами цирков, вмятинами кратеров, сморщенную и задубелую, как высохшая кожура граната. На спуске лихтер заложил крутой вираж, на его экранах колесом повернулась грандиозная мозаичная панорама: белые и золотистые многоугольники, полосы, звезды, дымчато-черные круги и овалы, синие плоскости, ртутно-зеркальные капли и купола, а на следующем вираже появились голубовато сверкающие иглы башен-кристаллов, бело-черные «шахматные» поля, что-то похожее на длинное розовое озеро со стеклянистыми, в красных прожилках берегами, вогнутые склоны, облагороженные амфитеатрами мутно-зеленых ступеней — террас… и все это пестрое нагромождение обнимала горная дуга, причудливо изрезанная складками, на каждой вершине что-то ослепительно блестело, а дальше, за этими блестками, уходили, горбатясь, к горизонту угрюмые кряжи, дико изуродованные рубцами полуразрушенных цирковых валов, трещинами разломов и воронками кратеров. Окинув взглядом внезапно распахнувшийся простор, он вдруг испытал ощущение масштабности захваченного людьми нового мира (ощущение, которое ему уже приходилось испытывать дважды: на подступах к Марсу и при посадке на Ганимед и Титан) — ощущение того, что это, черт побери, планета, а не какая-нибудь там луна. Разумеется, он сознавал, что один город, пусть даже очень крупный (с двухсоттысячным населением, которое дало своему городу трогательно-символическое название Аркад), еще не повод для торжеств по случаю освоения всей планеты, но ощущение «нового мира», не покидало его…

Лихтер пронырнул огромный, брызнувший фиолетовым светом шлюзопричальный колодец, остановился и выпустил на перрон пассажиров. Хорошо, что он догадался выйти последним, никто не заметил его замешательства. Перронные ярусы космопорта напоминали скорее фойе столичного гранд-театра, чем вокзальное помещение, и в форме десантника он сам себе казался ужасно нелепым в нарядной толпе. Средневековый пират на фоне сверхсовременного интерьера. Аркад с первых шагов поразил его роскошью, неслыханной и невиданной в условиях Внеземелья и до тех пор, пока од не связался через вокзальный видеотектор со штабом отряда «Меркьюри рэйнджерс», ему не верилось, что здесь вообще нужны люди его профессии. И потом ему целый день в это не верилось, пока он знакомился с городом. Точнее, не день, а те пять часов, которые штаб ему выделил на устройство и отдых. В отдыхе он не нуждался и за четыре часа успел (как ему представлялось) многое осмотреть. Здесь было много такого, чего не встретишь в других уголках Внеземелья, а главное — много зелени, света, простора, воздуха и воды. Позже он уяснил, что видел только мизерную часть самого крупного города Внеземелья. Самого автоматизированного, самого промышленного, самого комфортабельного, самого-самого!..

В сущности, это был уже и не город. Это был колоссальный плацдарм вторжения земной ноосферы в чуждый ей мир суровой планеты. Малая Земля, зарывшаяся в грунт Меркурия больше, чем на девять десятых, буквально по макушку, и неплохо вооруженная против всего, что имело склонность выковыривать ее оттуда. Хотя бы то обстоятельство, что макушку Аркада почти непрерывно лизала плазма солнечной короны, уме говорило само за себя…

Конечно, о существовании Аркада (жилищно-промышленного комплекса А-200-М, построенного на Меркурии с учетом опыта сибирских мегалополисов) он знал и как-то мог вообразить себе его размеры, но о существовании такого впечатляющего плацдарма — Аркадии — имел до смешного смутное представление, и теперь, знакомясь с Аркадией, сожалел, что прежде никогда особо не интересовался меркурианскими делами. Бродил наугад, без всякой системы, и не верил глазам, настолько все было просторным, удобным и очень разнообразным. Третий уровень города совершенно его покорил. Цветники, уютные скверы. Странные разветвленные сооружения в четыре-три этажа, скорее похожие на канделябры, чем на дома. Не менее странные декоративно-архитектурные формы каких-то ажурных построек, назначение которых непросто было угадать. Бесконечные струи фонтанов, бассейны с чистой водой, отражавшей глубокое синее небо и небольшое незнойное солнце «марсианского» типа. Это «ах на вершине горы, с той лишь разницей, что не видно нигде горизонта; и только по кучевым облакам, окружавшим все это, можно было понять: пространство здесь ограничено, небесный простор иллюзорен… На открытых „блюдцах“ домов-канделябров сидели, ходили и разговаривали группки людей, занятых, видимо, чем-то серьезным, пестро светились экраны видеотекторов, и он по некоторым признакам определил, что забрел в деловую часть города.

Жилищно-бытовой сектор ему понравился меньше. В жидковатых сосновых рощицах довольно плотными рядами стояли, как грибы, на цилиндрических подставках потешные сооружения, вид которых наводил почему-то на мысль о гибриде венерианского дисколета и панциря слоновой черепахи. Сперва ему показалось, будто он попал на стоянку местного транспорта… Позже выяснил, что эти забавные штуки — спальни-квартиры для семейных аркадцев. А еще позже он и жена имели такую же спальню-квартиру, когда Сильвия вопреки настойчивым увещеваниям родни и соседей, бросив все, появилась здесь в качестве работника отдела информации монтажно-строительного комбината, и ее появление для него, огрубелого работяги-десантника, было самой немыслимой роскошью в этом шикарном Аркаде. Жена прилетела страшно веселая, возбужденная, а он так долго молча смотрел на нее, остолбенев, что по ее лицу пошли гримасы и она заплакала… Но тогда, потешаясь видом меркурианских «вигвамов», он, конечно, этого еще не знал. Не знал, что «вигвамы» довольно удобны, что в них, вообще говоря, не живут, а только ночуют, что жизнь аркадцев протекает в городе всюду: на рабочих местах, на спортивных площадках и стадионах, в театрах, в «залах феерий», в клубах экспресс-информации, в «лесах» и на пляжах обширнейшей зоны отдыха Новый Эдем, в ресторанах и музыкальных кафе, наконец. Не знал, что в перерывах между делами и сам какое-то время будет жить этой жизнью, не ведал, какими счастливо-тревожными будут дни ожиданий ребенка, как будет цепенеть жена под озабоченными взглядами медикологов и как потом ничего нельзя будет сделать и ребенок умрет не родившись, а он, когда ему про это сообщат, пойдет куда-то, не сознавая куда, и лишь искусственный рассвет, отраженный в воде, крик пролетевшей над головой чайки, резь в глазах, и мокрое лицо, и хруст леска на зубах подскажут ему наконец, где он и что с ним происходит, и он впервые проклянет Внеземелье, проклянет молча, но так, чтоб было слышно на всех планетах и лунах, где он побывал… Да, в те часы, разглядывая диковинный город, он ничего еще об этом не знал и спокойно прошел мимо зеленой площадки, на которой галдела шустрая малышня.

Скоро он поймал себя на том, что осматривает город деловито и даже с некоторой долей придирчивого практицизма. Как специалист. Никуда не денешься, он был специалистом по Дальнему Внеземелью. Дальнему, правда, но принципиальной разницы это, пожалуй, здесь не имело. Ни на секунду Аркадия не могла его обмануть кажущейся абсолютной безопасностью и безмятежностью. Он был твердо уверен, что жизнь в Аркадии далеко не проста и определенно не безмятежна. Потому что это Внеземелье. Близкое ли, Дальнее, но все равно Внеземелье. А Внеземелью он не доверял и на четверть мизинца. Никогда, их при каких обстоятельствах. Должно быть, поэтому в отрядах и группах, где ему доводилось командовать, люди погибали редко. Люди не любили его — он это знал, — награждали его не всегда безобидными прозвищами — он терпел и прощал, — но ни разу не попадалось среди его подчиненных такого, который бы неохотно пошел вместе с ним, Лунным Дэвом, на любую по сложности операцию. Его считали чем-то вроде ходячего талисмана (бывало, просто жались к нему во время уж слишком отчаянных передряг) и не знали, что весь его «счастливый» опыт основан на недоверии. Он мог понять и простить все, кроме беспечности в отношениях с Внеземельем. И чем больше он видел дизайнерских ухищрений, смысл которых сводился к стремлению подчеркнуть внутреннее благополучие меркурианской среды обитания, тем зорче приглядывался к-свидетельствам «технического недоверия» к Внеземелью. А свидетельств встречалось немало, хотя специально он их не искал.

На верхних уровнях города он обратил внимание на световые фигурки стилизованных черепах, забавно перебирающих лапами, и выяснил, что цвет «веселых рептилий» информирует о состоянии защитного поля где-то высока над головами аркадцев. Черепашки переливались успокоительно зеленым сиянием, но плиты мощной металлоброни, пока разведенные в стороны и замаскированные под декоративные карнизы, тоще о чем-то ведь говорили… Попутно он выяснил, что вертикальные шкалы уличных термометров одновременно служат для указания уровней проникающей радиации: и когда он взглянул на верхние цифры одного из этих изящно декорированных указателей, ему стало понятно: Аркадия готова ко всему. По крайней мере, жители ее учитывали даже вероятность катастроф… Ему хотелось продолжать смотреть на город глазами ослепленного роскошью новичка, по это было уже невозможно. Уличные шкалы газового контроля. Искусно закамуфлированные экраны и сигнализаторы экстренного оповещения. Тусклые круги с едва заметными надписями: «Выход к лифтам скоростного спуска в убежище», «Склад аварийного оборудования», «Вход в герметариум по сигналу 2-Т». Еще ожидая в резерве меркурианскую визу, он знал, что скучать на этой планете ему не придется. Но между «знать» я «почувствовать» была определенная дистанция, которую предстояло преодолеть. И было странно, что в Аркадии эта дистанция для него растянулась. Он многое увидел, кое-что понял, однако почти ничего не почувствовал.

Яркая надпись, прыгая с места на место, как ополоумевший заяц, усиленно соблазняла войти в обеденный зал ресторана «Бамбук». Он вошел. Никакого зала здесь не было. Что-то вроде бугристо-оранжевой трубы с волнообразно колышущимися стенками… Он ощутил ускорение. Быстрый подъем, будто вдоль гигантского пищевода… Внезапная остановка. Распахнулась ослепительно солнечная дыра, и сначала он увидел поверхность Меркурия, а ум потом разобрал, что залитые солнцем горы видны сквозь прозрачный стакан ресторанного зала. Над горами было черное небо.

Он поискал свободный стол в той стороне зала, откуда открывалась панорама грандиозных валов двух почти соприкасающихся цирков, и, чувствуя на себе взгляды соседей, сел к залу спиной. Есть он любил в одиночестве. Когда нельзя было есть в одиночестве, он спокойно ел в обществе и никого не замечал.

Судя по широте кругового обзора, обеденный зал ресторана «Бамбук» находился где-то на самой верхушке довольно высокой башни. Если смотреть в промежуток между валами, отсюда неплохо были видны заслоняющие горизонт горбы мрачного кряжа, угловатые, как обтянутые шкурой костяки изнуренных коров. По склонам горбов, которые были поближе, медленно сползали желтовато-белесые, грязно-зеленые и серые с бурыми гривами языки чего-то такого, что походило на перелившуюся через край котла очень густую и вязкую пену какого-то варева. Не сразу он догадался, что это струится по склонам лавина дымов… «Пожалуйста, — проговорил кто-то над ухом, — ваш заказ». Он отстранился и посмотрел на тумбу разговорчивого буфета. Лапки буфетного манипулятора быстро сервировали стол, произнесли: «Приятного аппетита!» — и не успел он моргнуть, как перед ним оказался прозрачный судок с небольшим количеством янтарной жидкости. «Странные порядки…» — подумал он, опуская ложку в судок.

Еда была вкусной, но ее было мало. Он набросал туда гренков, перемешал, к в кресло напротив села девушка с недовольным, как ему показалось, лицом. Русые волосы, модно свисающие над ушами двумя короткими пучками, золотистый свитер-паутинка, нахмуренные брови.

— Не помешаю? — спросила она.

— Нет.

— Приятного аппетита, — произнесла она не слишком-то дружелюбно.

— Благодарю.

Пока он ел суп, она, заказав «дежурный обед», сердито гремела предметами сервировки. «Бывалый десантник и юная экспансивная меркурианка», — подумал он и перестал обращать на это внимание.

— Вы не умеете есть, — вдруг сказала она. — Вы едите как автомат, бесстрастно, словно не замечаете разницы между стерляжьей ухой и гороховым концентратом.

Он посмотрел на нее. Она была довольно красива, но не настолько юна, как ему показалось вначале. От нее ощутимо исходили флюиды мрачного настроения.

— А вы не умеете вести себя за столом.

— Это вы мне?… — спросила она с ироническим любопытством.

— Вот именно, — подтвердил он. — Я, догадываюсь, случайно занял ваше любимое кресло и, вероятно, съел заказанный вами суп, но, согласитесь это не повод для такого мощного раздражения.

— Верно, — сказала она. — Не повод… Просто я сегодня не в своей тарелке. Извините. Бывает. — Синевато-серые ее глаза глядели серьезно и словно бы куда-то мимо него.

— Итак, мы оба не в своей тарелке, — проговорил он, разглядывая очередное блюдо, поданное манипуляторами. На длинной стеклянной посудине лежало три листа салата, два розовых шарика и кубик розоватого студня, и все это было удручающе миниатюрным. — Давайте меняться, — предложил он.

— Нет, попробуйте. Это все из креветок и очень… питательно. — Тень усмешки прошла по ее губам. Глаза оставались серьезными. — Сегодня день моего рождения, я угощаю.

— А… Поздравляю. И сколько же?… Впрочем, ладно.

— Последний раз двадцать.

— Двадцать девять? Я готов был подумать, что вам девятнадцать.

— Спасибо.

— Не за что, это не комплимент.

— Вы тоже сегодня не в духе? — спросила она.

— Нет, это мое обычное состояние. Я, видите ли, мало приспособлен для светских бесед.

— В таком случае будем есть молча… Закажите себе что-нибудь мясное.

Он заказал беф-монтре.

Ели молча. Смотреть на свою сотрапезницу он избегал. Но заметил, как она, стараясь проделать это украдкой, подала отрицательный знак головой и рукой кому-то за его спиной. Он понял, что испортил людям компанейский обед. А может, и совершил какую-нибудь еще большую глупость. Торопливо заканчивая десерт, сказал:

— Надо было сразу мне все объяснить, я мог уйти к другому столу, и прекратился бы этот цирк.

В ее глазах возникло и тут же угасло какое-то необычное острое выражение, он его уловил, но не понял.

Очень спокойно она сказала:

— Чепуха, не обращайте внимания. Я должна была ответить на вопрос моей подруги. Только и всего… По-видимому, вы впервые в этом ресторане?

— Я впервые на этой планете.

— Сегодня? «Россия»?

— Да. Кстати, в обеденных залах «России» иные порядки.

— А раньше?

— Что «раньше»?

— Где вы обедали раньше, можно узнать?

— Можно. В обеденных «залах» Дальнего Внеземелья.

— Каким же образом вы… сюда, на Меркурий?

— По собственному желанию. Если вы это имели в виду. — Он подчеркнул слово «это».

— Нет, я имела в виду другое. Обычно космодесантники специализируются избирательно, в их среде есть «планетчики», «лунники», «пространственники»…

— Вы неплохо знаете нашу среду, но все это верно только отчасти. Хороший десантник должен быть всяким.

— Вы… хороший десантник?

— Я всякий.

— Скажите… вам нравится ваша работа?

Он посмотрел на нее.

— Почему вы об этом спросили?

— Чтобы знать, как вы ответите.

Он еще раз внимательно посмотрел на нее.