Лунная радуга (сборник) Павлов Сергей

— Разве это хоть сколько-нибудь важно — как я отвечу?

— Для меня — да.

— Ну что ж… Работа нормальная.

— Нормальная… — тихо повторила она. — Впервые за время нашего знакомства вы сказали неправду.

— Мы еще незнакомы.

— Людмила Быстрова.

— Дэвид Нортон.

— Вот я познакомились. Зачем же вы говорите, что ваша работа нормальная, если она ненормальная?

Он помолчал, пытаясь вообразить себе, зачем ей все это надо. Ему не нравились ее вопросы. Ему не нравилась тема беседы. И наскоро проглоченная еда тоже не очень понравилась. Разговор, затеянный новой знакомой, вызывал у него смутное холодноватое любопытство и такое же смутное холодноватое неудовольствие.

— Что вы в ней видите… ненормального? Риск? Сложность?

— Нет. Этого добра у любого работника Внеземелья хоть отбавляй. Я имела в виду то, что у вас внутри.

— Простите, но какое вам дело до того, что у нас внутри?

Несколько мгновений лило ее было угрюмо-задумчивым.

— Выпьем кофе? — предложила она. — Не отказывайтесь. Кофе местный, меркурианский.

На стол из буфетной тумбы переместилась целая флотилия предметов кофейного сервиза — не менее дюжины сосудов разных форм, изящные тонкостенные чашки, блюдца, ложки, розетки… и даже что-то вроде подсвечника с дрожащими язычками спиртового пламени, — все из желтого сверкающего металла.

— Молоко? — предложила она. — Сливки? Мороженое? Суфле?

— Нет, просто кофе. Сливки, суфле — это вам.

— Почему мне?

— Потому что было заметно, как вы пытались заставить себя поесть и как у вас ничего из этого не вышло. Сливки тоже местные?

— Конечно. Здесь все местное. Вы еще увидите наши «зеленые фабрики», фермы, плантации…

— Вы имеете к этому отношение?

— Только как потребитель. А как специалист я имею отношение к субкритической модификации металлов. Сверхпрочные сплавы. То, на чем вы летаете. Пейте, остынет.

Он поднес к губам сверкающую чашку:

— В другой обстановке я бы подумал, что чашка из натурального золота.

— Здешнее золото ничем особенным не отличается от земного.

— Что, вся эта посуда… золото? Но зачем?

— Красиво, практично. Не окисляется и не тускнеет. Как вам наш меркурианский кофе? — спросила она.

— Я не нахожу в нем ничего меркурианского. Вкус обычный, земной.

— В этом его достоинство. Наши плантации совершеннее лунных.

— Богато живете.

— Да… как будто небедно. Еще чашку?

— С удовольствием. — Он посмотрел на цветные струи дымов за окном и спросил: — Промышленность ваша коптит?

— Наша промышленность не коптит, — сказала она, не повернув головы. — Дымят побочные кратеры Малого Аборигена.

— Есть и Большой?

— Был. Вел себя агрессивно, намучились с ним и в конце концов подавили. Красивый был вулканище. Необузданный, пылкий… Слишком близко от города.

— Но ведь и этот недалеко?

— Даже ближе.

— Почему бы его не заткнуть?

По ее глазам он понял, что сморозил глупость.

— Не кощунствуйте, — тихо проговорила она. — Вулканологи заботятся о здоровье Малого Аборигена так, как не заботятся о своем собственном. Мы считаем Малый Абориген подарком судьбы, и здесь не принято говорить о нем в неуважительном тоне.

— Понятно… Химия?

— Верно. Вулканогенное сырье. Но прежде всего вода.

— Знаменитый гейзер Мелентьева?

— В том числе, но не только. Малый Абориген, насколько я понимаю, не единичный вулкан. Система вулканических очагов. К счастью, малоактивных — в сольфатарной стадии, как говорят вулканологи. Горячие газы, вода… и все остальное. Воды неожиданно много. В стане меркуриологов и вулканологов до сих пор царит теоретическая неразбериха. Они по-разному объясняют «гидрофеномен очаговой провинции Абориген», но это, понятно, не мешает нам использовать гидрофеномен для нужд бытовых, культурных, промышленных. А вы говорите «заткнуть».

— Ну давайте я отрежу себе язык.

— Опасаюсь, ваша жена никогда мне этого не простит.

— Правильно опасаетесь.

— Профессия у нее земная?

— Она архитектор.

— А можно узнать, как ваша жена относится к профессии космодесантника?

— Конечно, без особого восторга, но… — Он смотрел, как она наливает кофе.

— Я слушаю вас, продолжайте.

— …Но без той предвзятости, которая граничит с нетерпимостью, а может быть, даже и с ненавистью.

— Понимаю, что это вы обо мне… но не понимаю, откуда вы… обо мне…

— Почувствовал. Это всегда очень хорошо чувствуется.

— Будь на то моя власть, — проговорила она, — я запретила бы десантникам жениться.

— Можно проще: не выходить за десантника замуж, вот и все.

Он заметил, как она вздрогнула. Это сильно и неприятно его удивило, и он подумал, что никогда еще не доводилось ему совершать столько промахов на протяжении одного часа.

— Замечательный город, — сказал он и залпом выпил чашку довольно горячего кофе. — Аркад произвел на меня впечатление… Респектабельный город, солидный. Все четыре кита на месте… — Мелькнула мысль: «Разговорился… Кофе, что ли, виноват?»

Она рассеянно покивала. И словно очнувшись:

— Что… какие киты?

— Ну эти… хлеб, энергия, вода, металл. На которых… э-э… современная цивилизация.

— А… Да, конечно, киты… Хлеб с маслом. Энергия… Сколько угодно. Металл. Вода. Море воды… Кстати, видели вы наше Море?

— Море?… Нет, не видел.

— Только что ушла моя подруга. Жаль. Она бы вам его показала. Я не могу. У меня через сорок минут один умный опыт в лаборатории субкритических модификаций. Чувствую, не получится.

— Опыт?

— Да. А на Море вам непременно надо взглянуть. Глазам не поверите… Значит, пятый кит утонул?

— О чем вы? — спросил он осторожно.

— Об утопленнике, разумеется. О том самом — пятом. Который взял да и утонул. Как-то места ему не нашлось среди четырех… — Она старалась говорить спокойно, однако голос ее изменился от напряжения. — Ладно, не будем. Сотни тысяч раз уже слышали: нравственность — служанка потребности. Миллионы раз… Строптивая, своенравная, но служанка. И самое печальное, что это наполовину правда.

«Черт!..» — подумал он, глядя на нее в упор.

— Не смотрите на меня так, — сказала она. — Я сегодня, верно, не в своей тарелке, но я к своем уме.

Она попыталась улыбнуться. И это было самым худшим из всего, чем успела она его огорошить. Теперь он видел, что ей действительно двадцать девять, я ни годом меньше.

— Послушайте, вы, экспансивная меркурианка… — холодно произнес он.

— Вид у вас сейчас, прямо скажем, неважный, но по какому, собственно, поводу вы взвинчены? Спрашиваю не из пустого любопытства, я странно и неприятно чувствую себя центром вашего неудовольствия.

— Да, — подтвердила она. — К сожалению. Я очень виновата перед вами и перед собой, что позволила вам это почувствовать. Сегодня меня одолела какая-то сумасшедшая, горькая, острая жалость к себе, к вам, людям вашей профессии, и вот… все это вдруг… неожиданно выплеснулось. Понимаете?

— Нет. Что вам за дело до нашей профессии?

— Я говорю о людях. — Глаза ее сухо блеснули. — Только о людях.

— Чуть раньше вы говорили о ненормальности нашей работы.

— Это был подход к разговору о людях.

— К разговору? Мне показалось, вы едва удерживались, чтобы не выкрикнуть мне все это в лицо.

— Возможно… Да, скорее всего было именно так, как вам показалось. Вспышка женского эгоизма. Чувственная правота большого несчастья… Не знаю, зачем я собиралась это сделать, и… не совсем понимаю, почему не сделала этого. В последний момент решила вас пощадить?… Или себя?…

«Жизнерадостный город, — подумал он. — Благополучный такой, веселый».

— Я не нуждаюсь в пощаде. Ни в первый момент, ни в последний.

Его замечание, видимо, до нее не дошло.

— Специфика вашей работы сама по себе для меня темный лес, — продолжала она. — Я не специалист и не знаю, до какой степени жизнеспособен ее механизм. Но не надо быть специалистом, чтобы видеть, до какой степени он мертвоспособен… Едва ли не всякий раз, продвигаясь вперед буквально на несколько метров или спасая кого-то, вы оставляете за собой своих мертвецов. Десятки. В общей сложности сотни… А может, и тысячи, Нортон?… Каким количеством жизней оплачена каждая пядь каждой из тронутых вами лун и планет? Молчите?… Трупами ваших товарищей усеян ваш путь. И трупами ваших курсантских иллюзий. И конца этому что-то не видно… Нет, я судить не берусь, насколько оправдан суперпроцент такого количества жертв. Вероятно, оправдан, если Земля, бдительно оберегающая принципы гуманизма, на это идет. Но Земля еще просто не знает, как сильно меняется ваша психика, ваш внутренний мир. Узнав, она ужаснулась бы… О, сначала вы чувствуете себя носителями мужской отваги, храбрецами. А кое-кто и героями. Это когда получаете первые визы на выход в Пространство. Ну а потом? Кем вы себя чувствуете потом? Вот вы, Нортон, чувствуете себя героем?

Он промолчал. Вопрос был нелеп.

— Ладно, отвечу за вас. Героизм… Вы про него позабыли, вы толком уже и не знаете, что это такое. Да, парадокс: ваша работа — сплошной героизм, а для вас, ее повседневных производителей, это понятие стерлось. Больше того, вы с подозрением относитесь к слову «герой» или даже к слову «отвага». Бывалых десантников мощно узнать не только по форме с кошачьей эмблемой на рукаве. В глазах недоверие, ходит с оглядкой, словно все время ждет удара из-за угла. Вам, профессионалам Зон Смерти, надо бы на рукав другую эмблему… Впрочем, не надо. Эта «эмблема» и так постоянно у вас в голове. В мыслях, в чувствах, в самой крови!.. Привычка заглядывать в свой внутренний мир — свойство нормальных людей — вас угнетает. Вы не любите вспоминать. Причина проста: память о вашей работе забивает все остальное. Что у вас может быть в памяти? Масса неимоверно рискованных операций? Да. И лица участников. Лица ваших друзей и товарищей. Тех, к которым вы привыкаете за годы совместной работы, кому отдаете частицу себя и… многие из которых гибнут прямо на ваших глазах. Гибнут, причем не однажды, а столько раз, сколько вы вспоминаете, плюс тот… самый первый, непоправимый. В сущности, вам больше не о чем вспоминать, и этим вы отличаетесь от работников Внеземелья любой другой специальности. Мертвые лица погибших не дают вам покоя. Но не вспоминать невозможно, к ржавчина воспоминаний, вызывая у вас ложное чувство вины, разъедает вам души. Не так ли, Нортон?

Он смотрел на нее и молчал. Дела обстояли еще хуже, чем она себе представляла, но ему хотелось понять, зачем ей все это надо.

— Вы живете… нет — существуете… да, совершенно автоматически существуете в атмосфере забытого вами же героизма, на который вам наплевать. В сумерках вашей мрачной отваги, которую вы разучились уже замечать. И еще — в оглушительной тишине пантеона давно похороненных мертвецов, которые тысячи раз умирают и не могут никак умереть в вашем сознании!.. Мало того, нет ни малейшей гарантии, что сами вы… не сегодня, так завтра…

Спохватившись, она постучала суставами согнутых пальцев о стол.

— Видите? Я суеверна. Ваш брат десантник заставит быть суеверной. Я не стыжусь. Нет смысла стесняться этого перед людьми, которые сами приносят несчастье… Подходит такой молодец и, улучив минуту, вдруг предлагает тебе стать подругой его на «вечные времена». Долго лечишь потом свои никудышные нервы. Ведь можно было и не отказывать. Никто его больше не видел. И никогда не увидит. «Вечных времен» у него было только десять часов… Кто скажет мне, сколько будет их у того, кто сегодня… Подарок мне в день рождения, мама моя!.. — Она потерла ладонями бледные щеки.

Глаза ее были наполнены страхом, гневом и болью. Он понял, в чем дело, но в этот момент не испытывал к ней ни жалости, ни сочувствия, а просто боялся, что она разрыдается.

— Не беспокойтесь, — сказала она. — Слез не будет. Слезный этап в моей жизни давно миновал. Еще в ту пору, как мне довелось подышать вместе с вами одной атмосферой и узнать, чего она стоит. В моей голове тоще есть пантеон тысячи раз умирающих мертвецов. Мой пантеон не настолько, правда, обширен, но что в этом толку, если в нем уместилось больше отчаяния… И сегодня, боюсь, подарили мне еще один… экспонат. — Она опять постучала.

— Вы… ему…

— Да. Решительно. Наотрез. Не могу… Видеть не могу спокойно форму десантника! Но куда от них денешься в этом городе?… Отряд большой, их слишком много… Но почему обязательно я?!

Второй раз за сегодняшний день он ощутил себя неуютно в форме десантника.

— Причина понятна, — сказал он. — Ваша красивая внешность. Ведь мало кому известно, что у вас там… внутри. Я хочу сказать — в голове. А в голове у вас настоящий, простите, сумбур. — Она метнула в него мрачно-пристальный взгляд, но это его не задело. — К тому же вы чересчур суеверны. Все мы в какой-то степени суеверны, но вы чересчур. Ну что сегодня может случиться с тем парнем, которому вы так решительно, наотрез…

— Все! — перебила она. — Все, что угодно!.. Когда человек, носящий вашу проклятую форму, вылетает ночью на Плоскогорье Огненных змей, с ним может случиться все, что угодно!.. — Она постучала о стол с такой злостью, словно эта была голова недоумка. — Это Меркурий, Нортон. Мер-ку-рий! — повторила ела по слогам, потирая ушибленные пальцы. — Многие несчастные женщины счастливого города будут сегодня думать… холодея от страха, думать сегодня о Плоскогорье…

«Сегодня» и «ночью»?…» — подумал он с некоторым недоумением. Солнце над городом едва перевалило зенит, и до наступления темноты было никак не меньше сорока земных суток. Наконец догадался: она имела в виду ночную сторону планеты.

Он промолчал. Это его уже не касалось. Что будут думать женщины города, его не заботило. Он пытался припомнить какую-нибудь обтекаемо-светскую форму прощания. Перед ним была женщина — в общем-то, малознакомое для него существо, природное своеобразие которого он представлял себе смутно, — и, пожалуй, единственное, что он знал о них наверняка, это то, что прощаться с ними надо особенно элегантно…

— Ну, мне пора, — угрюмо сказала она, посмотрев на часы. Подалась немного вперед, как это делают, когда готовятся встать. Но встать она не успела: потолок зала вспыхнул голубым сиянием, прозвучали гудки — серия резких гудков…

Пока он соображал, что бы могли означать эти сигналы, приглушенно завыла сирена: ау-у… ау-у… Мышцы его напряглись: в любом уголке Внеземелья вой сирены мог означать лишь одно — состояние общей тревоги. Однако он видел, что никого из присутствующих на сигнал тревоги не реагировал — во всяком случае, активно, — никто никуда не бежал, никто даже не вышел из-за стола. На лице своей собеседницы он не мог прочесть ничего, кроме холодной угрюмости, словно бы вой сирены просто отвлек ее от намерения встать, и только. Внезапно он ощутил уменьшение силы тяжести. Бросил взгляд на залитый солнечным светом ландшафт и понял, что ресторанная башня со скоростью лифта проваливается вниз…

— Уважаемые посетителя! — донеслось из буфетного чрева. — Мы приносим свои извинения за вынужденность отрицательно-вертикальных перемещений. Мощность протонной атаки ожидается до девятнадцати баллов. Остальные параметры хромосферной вспышки мы сообщим дополнительно. Благодарим за внимание.

Знакомо брызнули фиолетовым светом стены колодца. Легкий толчок. За стеклом кругового окна клубился пар, сквозь мутно-белесую пелену кое-где пробивались желтые пятна… Он почувствовал, что собеседница вновь собирается встать, перехватил ее взгляд и поразился бледности ее лица. И взгляд чем-то особенным так его удивил, что все остальное сразу неуловимо сместилось и отошло на задний план. Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза. Это было нелепо. Как игра в «кто кого пересмотрит». Но он не мог избавиться от ощущения, что зрачки, устремленные на него, видят нечто совсем другое…

— Мне пора, — повторила она. — Было время, когда мне, очень хотелось вот так… посмотреть вам в глаза, Лунный Дэв. Но постепенно это мое желание перешло в свою противоположность. И лишь случай… сегодня… — Она оборвала себя и медленно встала. — Ладно. Будьте здоровы…

— Откуда вы… мое прозвище? — спросил он, преодолев замешательство.

— Впрочем, не то. Я хотел… Да, я хотел бы узнать, за каким… простите, зачем…

— Посмотреть вам в глаза?

— Да. И почему именно мне? — Он машинально взял со стола кофейную ложку, согнул между пальцами.

— Почему?… — повторила она, возвращаясь, как ему показалось, откуда-то издалека. — Честно говоря, не знаю. Может быть, потому, что вы женаты… Да, скорее всего именно поэтому. Кизимов, Винезе, Йонге, Лорэ… эти были холостяками, и с ними все ясно. Никого у них не было. И ничего. Кроме нормальной работы.

— Откуда вы Йонге, Кизимова… Черт!.. Послушайте, Людмила… э-э… как вас там? Быстрова! Откуда вы…

— Бакулина. По мужу — Бакулина. И Быстрова, но это в девичьем прошлом. — Огибая угол стола, тихо добавила: — Да, Нортон, был у меня когда-то муж… Мстислав Бакулин. Вместе с вами там… на Обероне. — Медленно проходя мимо: — Впрочем, почему же с вами? Вы здесь, а он… там.

— Приостановилась, но уже где-то за его спиной — он не смотрел на нее. — Я понимаю, ничего нельзя было сделать. Но вы здесь, а он там. — Короткая пауза. — А я… наполовину здесь, наполовину там.

Она ушла. Он не видел, но чувствовал это, продолжая сидеть перед сверкающей грудой золотых побрякушек. Странная пустота… Он не испытывал никаких ощущений. Ни угрызений совести, ни ошеломления, ни злости. Ни раздражения, наконец. Ничего. Ровным счетом… Он испытывал ощущение пустоты. Эта женщина основательно выпотрошила его и ушла, унося с собой все, что ей удалось из него вынуть. И было немного зябко. Словно выскочил из холодильника в теплый отсек и не успел как следует согреться. Больше ничего особенного он не чувствовал. И в голове была пустота. Никаких особенных мыслей, никаких тревожных воспоминаний. Оберон мерцал в-сознании крохотной звездочкой. Ничем не примечательный, совершенно неотличимый от других звезд, скупо рассыпанных, как приманка для юных романтиков, в пустопорожних пространствах Вселенной. Как будто там, на этой крохотной звездочке, никогда ничего особенного не происходило. И как будто там, у звезд настоящих (когда их достигнут), тоже ничего особенного не произойдет…

Да… тому, кто знает про оберонскую катастрофу лишь понаслышке, трудно даме представить себе, насколько все было просто. Внеземелье лязгнуло пастью — и шестерых как не бывало. До нелепости просто. Если бы это было сложнее, чем было, они успели бы что-нибудь предпринять. Сложными оказались только последствия. В этом весь характер Внеземелья — от абсолютной простоты события до чрезвычайной сложности последствий. И надо еще разобраться, кому в большей степени не повезло. Тем, кто остался на Обероне, или тому, кто здесь… «по собственному желанию»… Это правильно она говорила насчет героизма. Какой уж там героизм, если тебе хвост прищемило! Чем — неизвестно… но таи прищемило — искры из глаз! Теперь вот приходится хвост поджимать и по всему Внеземелью искать безопасные подворотни. И смотреть в оба, как бы тебе на твой искалеченный хвост не наступили. Зазевайся хоть на минуту — непременно наступят… А кто это тут экран укокошил? А почему это вы плохо спите? А зачем у вас такое хмурое лицо? А верно ли говорят, что вы человек с невероятным чутьем? А что за детские фокусы с досрочной отставкой? И вообще, почему это вы так старательно избегаете общества, прячетесь э тень?… Как же, спрячешься тут! Подсядет кто-нибудь к столу, и выясняется, что ты с ним, подсевшим, едва ли не в родственных отношениях. Дьявольски оживленная здесь подворотня…

Пар исчез. Теперь за окном была березовая роща. Кроны были желтые, осенние, а дальше что-то блестело, как огромные кучи мятой фольги. Он не сразу понял, что это посеребренные скалы. В целом пейзаж за окном производил странное впечатление из-за этого блеска, но деревья выглядели натурально. Между белыми стволами прошел человек в светло-коричневом. Нортон сжал зубы — фигурой прохожий напоминал Михайлова. Было такое однажды в Ванкувере: он заметил в парке очень похожего на Михайлова человека и долго смотрел ему вслед, будто хотел убедиться, что это наверняка не Михайлов; прохожий, чувствуя, видимо, взгляд, остановился и посмотрел на него, и это было как «привет» с Оберона… В тот же день, придумав для себя какой-то предлог, он из Ванкувера уехал.

Нет, прохожий в светло-коричневом непохож на Михайлова. Это березы похожи. Точно такие, каких много вокруг полигонов Байкальской школы космодесантников — в долине реки Сарма и на местных горах. Впрочем, в тайге вообще много берез. Леонид мягко, протяжно произносил это свое родное слово — тайга… Осень третьего курса запомнилась просторами и чем-то хорошим, сильным, ярким, цветным. Потому, вероятно, что была последней курсантской осенью перед лунными стажировками. В сентябре школьный парк десантных машин обновили, и третьему курсу довелось отрабатывать пилотаж на машинах серии «Казаранг» и «Буран». Летали, естественно, над горной тайгой, а она, необъятная, удивительно быстро преображалась, с каждым днем все обильнее расцвечивалась желтыми и багровыми пятнами, и это здорово сбивало с привычных наземных ориентиров… На первых двух курсах он и Михайлов о дружбе между собой не помышляли. Напротив, более жестких соперников трудно было сыскать, за их соперничеством следила вся школа. Оба делали вид, что не замечают друг друга. На самом же деле… Да, не было, кажется, большего удовольствия (тайного, разумеется), чем подержать конкурента в хвосте. Поводом для соперничества служило все что угодно. В том числе пилотаж. Особенно трудно шла отработка маневров на низких высотах. Два десятка специальных метательных установок в разных местах с интервалами в четверть минуты швыряли в небо пятиметровые обручи, и надо было обладать реакцией акробата, чтобы пройти на машине хотя бы сквозь половину из них — «взять на шило». Десять пройденных колец считалось весьма неплохим результатом, двенадцать — мастерским достижением. Однажды на тренировке он «взял на шило» четырнадцать, и это была сенсация. Но торжество его длилось недолго: в тот же день Михайлов «взял» больше — пятнадцать… И вот экзамен по маневрированию. На стартовой площадке их «Бураны» оказались рядом. День был холодный и солнечный, видимость — лучше не надо. Он был приятно взволнован я совершенно уверен в себе. Чувствовал: победит. Михайлов, осматривая свою машину, вдруг оглянулся, спросил: «Ну, курсант, как настроение?» — «В норме, — ответил он и вопреки давно выработанному для себя правилу зачем-то добавил: — Сегодня я тебя побью, заранее предупреждаю». Михайлов смерил его долгим взглядом, потом улыбнулся и неожиданно протянул руку. Помедлив секунду, он принял руку Михайлова, еще не зная, что это уже насовсем… В тот день они оба «взяли» по шестнадцати колец. Чего им стоил рекорд, видели медики школы, которым пришлось впрыскивать в носы рекордсменам какую-то мерзость, чтобы унять кровотечение. Но никто не видел, как «герои бреющих полетов» тайком обменялись «подарками»: он молча отдал Михайлову березовый сучок, вынутый из турели правого реверс-мотора машины соперника, и так же молча Михайлов отдал ему обломок еловой ветки — вещественные доказательства условной смерти. Попади сучок, ветка в руки инструкторов, рекордсменам без всякого разговора снизили бы экзаменационный балл: верхушка дерева на Земле имела недвусмысленное отношение к верхушке скалы во Внеземелье. Но как бы там ни было, на этом их соперничество кончилось. Четвертый курс, Луна, стажировочные формирования, выпуск, десятки трудных и не очень операций в системах Юпитера и Сатурна — все это пройдено плечом к плечу. Вплоть до последней точки на Обероне… И если бы не крик-приказ Элдера: «Нортон, назад!!!» — увы, послушно сработал дисциплинарный рефлекс, — они остались бы плечом к плечу и за чертою жизни, и все было бы проще, никогда бы так мучительно не обжигало воспоминание. Истерзанная горем вдова Мстислава Бакулина совершенно права. Нет, это счастье, что Михайлов не был женат…

Буфетная тумба о чем-то вежливо разглагольствовала. Передавали обещанные параметры солнечной вспышки. Все в порядке — сквозь магнитный купол над городом не просочилось ни капли протонного ливня. Заиграла музыка. В руках у него что-то было. Он раскрыл кулаки, увидел два сверкающих обломка золотой ложки, швырнул их на стол и направился к выходу.

Кто-то ему подсказал, как проехать на Море. Небольшой экипаж (кресло на круглой мягкой платформе и ветровое стекло) резво промчал его по лабиринту светлых тоннелей с глянцево-черными желобами и вдруг застыл перед арочным входом. Он вошел в ярко освещенную просторную пещеру с белыми сталактитами (как большие сосульки из помутневшего льда). Сквозь дыры в стенах падал в пещерное озеро солнечный свет, падал со всех сторон, будто в эти дыры заглядывало несколько солнц сразу. Вода была настолько прозрачной, что озеро казалось пропастью, ненадежно прикрытой тонким стеклом: были видны голые скалы, круто и далеко уходящие в глубину. И это называлось Морем?… Он огляделся. Заметил тропу с указателем «На пляжи северного побережья», понял, что это еще не море.

Он не знал, зачем ему понадобилось Море именно сейчас, но быстро пошел по тропе через расселину, обросшую голубыми (от декоративной подсветки) бородами сталактитов, быстро и машинально, словно бы торопился исполнить какое-то дело, о котором странно и непонятно почему забыл. Тропа привела его в переполненный солнцем и блеском водной поверхности довольно широкий каньон, и это было… да-а-а… настоящее Море!.. Слово «Море» здесь произносили так, как произносят слова с большой буквы, и в принципе он был готов увидеть нечто не совсем обыкновенное, но такого ненормально чрезмерного, невероятного обилия воды просто не мог ожидать… Минуту стоял неподвижно. Водил глазами, пытаясь хоть как-то представить себе, когда и каким образом успели здесь вообще столько наворотить. И сам Аркад, и это неправдоподобное Море… Он стоял ближе к левому берегу, который стеной вертикальных и очень высоких утесов подпирал плосковатое небо неестественно ровного лазурного цвета, и отсюда отлично был виден противоположный берег с полосами пляжей, обрамленных кривыми, но живописными соснами. Скалы там были тоже высокие, однако от пляжных полос и линии сосен их отделяла цепочка уступов, накрытых шапками зелени. Гигантский водоем тянулся километра на три, и далеко впереди, где этот каньон, очевидно, пересекался с другим ущельем подобного типа, угадывалось продолжение водной поверхности. Он не мог поверить глазам и сначала подумал, что пространство в три километра всего лишь искусно сработанный иллюзион. По когда он услышал над головой крик чайки и еще заметил вдали, в воротах каньона, белую стаю, понял, что все это, кроме уменьшенной копии солнца и равномерно лазурного неба, сущая правда… На мелководных участках были видны лохматые пятна водорослей; пахло сосновой смолой, разогретым песком и приторно-йодистой гнилью, характерной для запаха побережий южных морей. Из ворот каньона вылетел глиссер и, оставляя за собой дугу стеклянно-глянцевого следа, повернул зачем-то к утесам левого берега. Он перевел взгляд с глиссера на правый берег и увидел, что один из дальних пляжей заполнен полуголыми людьми. Люди прыгали, суетились, махали руками, как дети. Вероятно, это в самом деле были дети. На остальных пляжах людей было мало. Водная гладь вдруг подернулась рябью, заиграла бликами. Он ощутил воздушные толчки, словно порывы легкого ветра, повернулся и пошел обратной дорогой. Чайки и глиссер его доконали. Рабочего настроения не было, он испытывал к Меркурию неприязнь. Все здесь выглядело насмешкой над героическим аскетизмом Дальнего Внеземелья… Есть ложь, нехорошо похожая на правду. Аркад был правдой, нехорошо похожей на ложь.

Он брел по городу, ничего по замечая вокруг, пока не наткнулся на пузырь кабинки видеотектора. Потребовал связь с начальником штаба отряда Ричардом Бэчелором. Попросили обождать пять минут. Прошло десять, прежде чем на экране возникла боксерская физиономия Бэчелора.

— Ну как ты? — спросил Дик, сощурив глаза.

— Никак. Я сыт по горло вашим Аркадом.

— Вашим!.. Хитер, старый бродяга. Ладно, привыкнешь. Первые дни мне тоже было не по себе. — Глаза Дика добродушно щурились, и это был скверный признак.

— Ты мне лучше скажи, решен ли вопрос о моем назначении. Если да, то в какую группу отряда, конкретно.

— А в какую тебе самому бы хотелось?

— Дик, не крути. Я всегда уважал в тебе дипломата, но…

— Ты назначен в экспертную группу штаба.

— За какие грехи?

— В опергруппы отряда я тебя все равно не пущу, — твердо сказал Бэчелор, — пока не освоишься в местных условиях.

— Кто начальник экспертной группы?

— Евгений Гаранин. Завтра с утра найдешь его в представишься по уставу.

— Я сделаю это сегодня.

— Можно сегодня. Допустим. Но какая в этом необходимость?

— Мне нужно да Плоскогорье Огненных змей.

— Да? А что ты знаешь о Плоскогорье?

— Ничего. Но я не хочу быть штабной крысой.

— По-твоему, я штабная крыса?

— Ты штабной ягуар.

— Плоскогорьем сейчас занимается группа «Мангуст».

— Вот и… Хотя бы взглянуть, чем она занимается.

— Взглянуть… — медленно повторил Бэчелор. — Операция группы «Мангуст» носит характер экспериментальной разведки. Разведка не наша. Да и группа, в сущности, не наша, техники там командуют. Я вынужден был отправить в чужую группу десяток наших ребят, и сердце теперь у меня не на месте… Ладно, Дэв, прогулку на Плоскогорье тебе я устрою. Будешь там в качестве наблюдателя от экспертной группы штаба отряда. Но с одним условием…

— Дик, ты собираешься меня пугать?

— Видишь ли, Дэвид… мне самому не нравится эта ночная возня с Плоскогорьем… Район тяжелый, пакостный. Пугать тебя я, конечно, не собираюсь, но и ты не суйся там куда не надо, пока не поймешь, что к чему.

— Ясно. Уточнить задание я должен у Гаранина?

— Ну что задание… Ходи, наблюдай, а главное — вживайся в обстановку. К серьезной работе группа «Мангуст», похоже, не очень-то подготовлена.

— Кто планировал операцию?

— Да не в этом дело. Группа не располагает нужным оборудованием, а на одном энтузиазме… сам понимаешь. Операцию откладывали до прихода «России» — надеялись, что Земля подошлет заказанную технику, но… — Бэчелор многозначительно развел руками. — Теперь откладывать не хотят. Рудники под угрозой, и надо действительно что-то предпринимать. Подручными средствами… За людей страшновато. Я с техников шкуру спущу, если они там угробят хоть одного нашего парня… Честно говоря, я даже рад, что тебе загорелось на Плоскогорье Им на пользу будет почувствовать глаз представителя штаба. — Дик посмотрел на часы.

— Торопишься?

— Да. И тебе не следует прохлаждаться. Катер на Плоскогорье отойдет через час с небольшим, сектор МК-22, спецперрон, патерна девятая. Пропуск я перешлю прямо вахтеру. Вопросы?

— Гаранин не обидится, что мы с тобой вот так… ну… как бы через голову моего начальства?

— А, совесть заговорила! — дик ухмыльнулся. — Думаю, нет. Некогда ему обижаться. Готовит шестерых ребят в коронарную область. По трое на рейдер. Людей в отряде не хватает, а мы расширяем профиль работ… Были мы «планетчиками», были мы «пространственниками», скоро будем и «солнечниками». Завтра стартуют — вздохну посвободнее… Чего это ты на меня уставился?

— Я не знал, что в Корону уходят два рейдера.

— Два, — подтвердил Бэчелор. — «Иван Ефремов» и «Артур Кларк». По глазам вижу, захотелось тебе в Корону…

— Нет.

— Да ну, признавайся уж… Тут половине отряда все время чего-нибудь хочется. Одним хочется в Дальнее Внеземелье, другие мечтают о Венере, третьих тянет на Марс. И ведь почти никого из них не удержишь! Даже здесь, на Меркурии и около, потихоньку расползаются. Кто в Корону подался, кто — в хозяйство Шубина за учеными степенями… Лучший спец по флаинг-технике отряда Валерий Алексеенко ушел на «Зенит». Соблазнил-таки его Калантаров идеями «межзвездных перелетов», и теперь он у них на «Зените» вроде мартышки для опытов. Жаль парня.

— «Зенит» — это серьезнее, чем нам с тобой кажется. Это пахнет технической революцией, Дик.

— Возможно. Но то, что личный состав отряда «Меркьюри рэйнджерс» за полгода подтаял на шестьдесят человек, тоже кое-чем пахнет.

— У тебя порядка тысячи отборнейших парней — самый крупный отряд Внеземелья. Даже Венеру ты обскакал. Начальник отряда «Утренняя звезда» мне намекал, что тебе иногда удается не вполне законным путем заграбастывать до половины годового выпуска десантных школ. Иннокентий Калугин зря говорить не будет, я ему верю. Ты всегда был слегка скуповат и откровенно прижимист.

— Да? — Бэчелор, похоже, обиделся. — А Калугин не намекал, каким путем ему наконец удалось отобрать у меня двух оберонцев — Кизимова, Йонге? На первом же заседании в УОКСе лягу костьми, но я их верну… А кого УОКС присылает взамен? Желторотых птенцов, которым все тут в диковинку. Ведь он, желтоперый, очертя голову лезет куда не нужно. Сам посуди, сколько с ним наработаешь, если его то и дело надо придерживать, чтобы он в отпуск живым улетел, папку с мамкой порадовал.

— Вот за это я тебя, старый скряга, люблю.

— Что мне до твоей любви, если практически не с кем работать. Вся надежда на ветеранов. А где их брать? Двоих потерял, тебя одного получил. Одного! Правда, один ты стоишь десятерых, но, согласись, для меня это слабое утешение на общем фоне.

— Болтаешь много. И глаза у тебя красные, точно у поросенка. Ты когда последний раз нормально спал?

— Верно. — Бэчелор довел рукой по глазам. — Меньше спишь — больше болтаешь, за мной это водится. Впрочем, ты не груби мне, букварь. Хотя мы с тобой и одну школу заканчивали, но все-таки я был на целый курс старше.

— Да, извини. Тем более что ты теперь старше на целый курс Академии.

— Не остри. С Плоскогорья вернешься — зайдем куда-нибудь, поговорим.

— В «Бамбук». Закажем кофе в золотых кастрюлях, и будешь ты меня выворачивать наизнанку, расспрашивая про то, как погиб Николай Асеев.

— Я знаю, как он погиб… А почему в «Бамбук»?

— Я там обедал. Кстати, ты знал Мстислава Бакулина?

— Лично — нет. Гаранин хорошо его знал. Ведь оба они алеуты — из Юконской школы. И кажется, даже сокурсники… Ну пообедал ты в «Бамбуке», и что же?…

— Ничего. Захотелось поужинать на Плоскогорье.

— Гм… Надо будет использовать странные свойства этого ресторана в делах перестановки кадров десантных формирований. Ну… будь здоров, дел у меня выше горла. До встречи, эксперт. Салют!

— Пропуск выписать мне не забудь, академик. Салют!..

В указанном секторе порта десантных флаинг-машин он предъявил свое удостоверение, и хмурый вахтер с подозрительным взглядом молча открыл перед ним турникет. На бедре у вахтера болталась открытая желтая кобура, из которой выглядывал паллер. Кобура была видна издалека и вместе с блестящими перекладинами турникета внушала чувство абстрактного уважения. Нельзя уважать турникет или паллер отдельно, но в комплексе эти предметы о чем-то весьма выразительно говорят. Неясно, правда, о чем. До отхода катера он успел покопаться на складе я подобрать для себя удобный скафандр полужесткого типа. Удобству экипировки он всегда придавал большое значение. Даже слишком большое, но это не было проявлением своеобразного сибаритства. Это — чтобы не думать во время работы о пустяках. Если придется работать. Почему-то он был уверен, что работать сегодня ему не придется, однако по опыту знал, что лагерь любой опергруппы не то место, где такого рода уверенность чего-нибудь стоит… Десантников в катере он не увидел. Кроме него, были два пассажира: бородатый неразговорчивый геофизик и очень подвижный и страшно болтливый связист.

Благодаря общительности связиста он без малейших со своей стороны усилий узнал за время полета историю Плоскогорья. Во всех ее мрачных деталях. Историю героизма, наивности, суровой необходимости и довольно нелепых в конечном итоге смертей. Ничего принципиально нового. Десятки подобных историй лежали в основе его каждодневной работы… А Плоскогорье само по себе мало его волновало. Ему захотелось выбраться из Аркада, и он это сделал. Куда — не имело значения. Он об этом не думал. Он просто летел, и свист моторов десантного катера доставлял ему удовольствие. Хоть два Плоскогорья. Какая разница. Хоть тысяча Плоскогорий, Нагорий, Предгорий. Внеземелье многообразно и многолико. И каждый лик Внеземелья в принципе заслуживает лишь одного: безграничного недоверия. Вот и все. Остальное — нюансы. Восторги, трепет, благоговение, страх со временем выпадают в осадок. Люди его профессии достаточно быстро трезвеют в объятиях Внеземелья…

Пять лет миновало с тех пор. Отставка. Земля. Изуродованный организм и ненужные воспоминания. Теперь Внеземелье он видит разве что в небе Копсфорта, но первый свой день на Меркурии помнит до мельчайших подробностей. Он мог бы с точностью до минуты восстановить и мысленно снова прожить тот день, если бы это зачем-то потребовалось. Но как раз этого он не хотел. Он с этим боролся, отчаянно и безуспешно, с того самого дня, как вернулся домой. Ноги коснулись земли, а голова еще там… я ржавчина мучительных воспоминаний разъедает нервы и мозг. Не говоря уже об ощущениях собственного уродства. Он очень устал от всего этого… Он не хотел вспоминать ни тот первый свой день на Меркурии, ни какие-либо другие дни, связанные с Внеземельем. Он постоянно старался сосредоточиться на чем-нибудь постороннем, по старания были безрезультатными, как если бы он пожелал запретить себе думать или дышать. Куски Внеземелья застряли где-то у него внутри, в прямом и в переносном смысле этого выражения, и огромная толпа, казалось бы, полуугасших, полустертых образов, удаленных во времени звуков, людей и событий вдруг оживала, закрывая его с головой, как приливная волна…

Он лежал на спине, зажмурив глаза (чтобы не видеть ночного неба над Копсфортом), и внезапно почувствовал, что начинает проваливаться в какую-то вязкую белую мглу. Он сделал рывок, словно хотел ухватиться за то, на чем он лежал, но… видимо, это была только мысль о рывке. Мышцы свело напряжением, белая мгла сомкнулась над головой. Он понял, что момент упущен, и теперь ему обеспечено несколько странных минут…

2. ЛОШАДИНЫЕ СНЫ И КОНТРАСТЫ, КОНТРАСТЫ…

Странными были эти минуты. Снялось белое небо… Словно в молочном море бушевали в нем глянцево-белые волны с перламутровым кружевом пены на гребнях. И снилось иссиня-черное солнце. В зените.

Черное солнце стояло над пропастью. В пропасть каскадом сбегали террасы. На склонах террас — крутые ступени, льдисто блестевшие то ли стеклом, то ли действительно льдом. Неодолимый, тревожный соблазн пробежаться по этим ступеням… А за спиной, как обычно в такие минуты, плавал Затейник и, разжигая соблазн, подстрекал: «Ну, чего там! Вперед!..»

Появлялся Затейник непременно в сопровождении светового эффекта: где-то сбоку вспыхивал вертикально удлиненный отблеск и, мелькнув солнечным зайчиком, исчезал. Боковым зрением отблеск почти всегда удавалось поймать. Затейника — никогда. Однако воображение уверенно рисовало висящий в воздухе сгусток зеркальной субстанции, напоминающей ртуть Оборачиваться бесполезно — все равно не увидишь. Но Затейник был за спиной: от него исходило ясное ощущение ртутно-подвижной тяжести.

— Ну? Чего там?! Вперед!..

И начинался стремительный спуск по скользким ступеням. Безрассудный, безудержный бег… Подобные сны видят, наверное, молодые горные лошади. Полускачка, полуполет. Ветер в лицо. Дух захватывало, сердце бешено колотилось. Но страха не было. Ничего такого не было, кроме вскипающей злости. И надежды, что пытка движением скоро закончится…

Сумасшедший бег давно стал привычным сюжетом коротких, но утомительных снов. Вернее сказать, полуснов, где явственно все осязаешь я довольно отчетливо мыслишь А иногда даже мечтаешь о честном, настоящем сне. О нормальном, естественном сне, который, увы, приходил раз в трое-четверо суток, но зато был глубок и неосязаем, как смерть.

Нортон очнулся. Минуту лежал, не открывая глаз, ощущая голой спиной и затылком твердую плоскость, жадно вдыхал ночную прохладу. Грудь часто вздымалась. Голову до предела наполнил многозвучный звон, сердце продолжало бешено стучать. В белом небе ходили белые волны. В зените стояла апокалипсическая луна. Иссиня-черный кругляк ее был слегка на ущербе. Нортон поднял прозрачные, будто стеклянные, веки. Ничего не изменилось. Тот же дурацкий белый пейзаж — будь он проклят, — тот же черный кругляк — будь он проклят четырежды! Но тысячу раз будь проклято все Внеземелье!!!

Скрежетнув зубами, он рывком перевернул себя на живет. В глазах мгновенно (как это бывает в калейдоскопе) сложился яркий узор: разноцветье лохматых пятен, полос и кругов. Плотный ком застрявшего в ушах звонкого шума вдруг лопнул и расплескался какофоническим половодьем музыки и голосов. Глухо мыча, обхватив руками голову, Нортон перекатывался с боку на бок; мозг резонировал, отзываясь на работу едва ли не всех телецентров, радиостанций я радиомаяков континента!..

В конце концов он снова лег на живот и застыл. По опыту знал: ничто не поможет, пока не заставишь себя успокоиться. Он успокоился. Теперь надо сделать усилие и выбрать из этой сумятицы звуков и образов что-то одно — легче будет отбросить все остальное. Он выбрал торжественный хор под рокот органа. Он настолько уже изучил местный эфир, что мог почта безошибочно определить, откуда исходит трансляция. Выбор был неудачен — волна органно-хорового концерта шла со стороны Солт-Лейк-Сити, волна мощная, избавиться от нее всегда бывает трудно… Однако сегодня ему удалось подавить сверхчувствительный мозговой резонанс неожиданно быстро.

Нортон привстал на руках. Огляделся. Была изумительно светлая ночь. Вернее, был поздний вечер — до полуночи оставалось часа полтора. Очень ярко, совершенно нормально светила луна, нормально квакали в разноголосицу лягушки и где-то в садовых зарослях ухала ночная птица. Он лежал на краю самой верхней площадки трамплина. Внизу, в спокойной воде бассейна, сияла вторая луна… Постороннему глазу, пожалуй, могло показаться, будто какой-то чудак в пестрых плавках принимает лунные ванны. Купальный халат, вероятно, свалился в бассейн. Счастье, что постороннего глаза не было.

Нортон сел, свесив ноги с трамплина. Страшно хотелось прыгнуть. Он посмотрел на увитую стеблями ипомеи террасу дома и от прыжка воздержался.

Мышцы требовали силовой нагрузки, движения. Эта мучительная, ненасытная потребность не давала покоя ни ночью ни днем. Ночью особенно. Соскользнув с площадки, он задержал падение рукой и повис, покачиваясь, как обезьяна. Перебирая руками ажурные переплеты выгнутой стойки трамплина, проворно спустился к земле. Спрыгнул и побежал, хотя бежать здесь было неудобно — ноги вязли в песке. Бег по песку не доставлял удовольствия, и Нортон перескочил на низкий парапет, который вровень с пляжным песком тянулся вдоль длинной стороны бассейна. Прямой как стрела парапет привел его к полузатопленному полукругу ступеней схода к воде. В акробатическом прыжке перевернувшись на руки, он так, на руках, я сошел по мраморным ступеням в воду, и она неслышно сомкнулась над ним.

Он покружил у самого дна. Дно чуть светлело; в сумеречно-серой толще воды медлительно, сонно колыхались тончайшие занавеси дымчатого сияния. Поверхность, залитая лунным серебром, приятно лоснилась над головой глянцевым блеском… Нортон трижды пересек бассейн из конца в конец под водой и ни разу не всплыл на поверхность. Ненормально, конечно. Особенно если учесть размеры бассейна: семьдесят метров на тридцать. Бетонированного корыта более крупных размеров в Копсфорте, пожалуй, и не найти…

Каким образом вообще удавалось ему ненормально долго бывать под водой, Нортон не понимал. Удавалось, и все тут. Правда, потребность э дыхании на глубине ощущалась, но эта потребность скорее всего была рефлекторной — без вреда для себя он довольно легко ее подавлял. Странная способность обходиться подолгу без воздуха была одной из тех немногих его «ненормальностей», против которых он ничего не имел и которые даже был склонен использовать. Бывало (вот как сегодня), истерзанный «калейдоскопной игрой» зрения, слуха и обоняния, измученный полуснами, он спрыгивал в воду, опускался на дно и лежал, наслаждаясь подводным покоем. Удушье он начинал ощущать минут через сорок. Если двигался — через двадцать — пятнадцать. Когда он впервые заметил эту свою «ненормальность», подумал, помнится, с мимолетным не то интересом, не то омерзением: «И утолиться-то по-человечески, видно, теперь не сумеешь!..»

Он испытывал неодолимую тягу к воде, и его ночные купания тревожили Сильвию. Раньше он не стеснялся ночами шумно резвиться в бассейне: надо было себя утомить, насытить движением. То же самое делал он и теперь, но делал тихо и скрытно, глубоко под водой. Иначе Сильвия просыпалась, выходила из дома, обеспокоенно слушала всплески, доносившиеся из темноты. И кто знает, о чем она думала… В конце концов он улавливал «запах» ее тревоги и спешил покинуть бассейн. Словно был виноват перед ней. В чем? В том, что этот жалкий бассейн — одна из немногих радостей его мучительно-пестрого бытия?… Нет, дело, конечно, не в этом. Он знал в чем. И знал превосходно. Увы, сквозь маску бывшего обыкновенного парня Дэвида Нортона проступало обличье монстра… Но (свидетель великое Внеземелье!) разве он виноват? Разве он ви-но-ват?!

Нортон слепо, яростно греб под водой. Он слишком медленно уставал, хотя вкладывал в ярость движений всю энергию мускулов. Он ненавидел неистощимую силу собственных мышц и дорого дал бы за возврат утраченной способности нормально уставать!.. Едва не врезавшись с ходу в бетонную стенку, он повернул и вознамерился было снова пройтись вдоль бассейна. Но вдруг ощутил, что это ему надоело. Выдохнул воздух, спиной опустился на дно и, раскинув в стороны руки, замер в объятиях водяной невесомости. Словно в водяном гробу — семьдесят метров на тридцать. Вместо крышки — дремотный блеск лунного серебра… Нет, он проявил малодушие только в одном: не решился уйти. Уйти, удалиться, чтобы избавить Сильвию от своего злосчастного присутствия. Это был бы самый правильный и самый честный выход, но это было выше его человеческих сил. Или нечеловеческих?… Как бы там ни было, он не мог без нее…

Вода полыхнула пронзительно-синим огнем, плеснула в уши болезненно-острым визгом. Нортон инстинктивно сжался, зажмурил глаза, подождал. Синяя вспышка и визг повторились. Он, точно ошпаренный, вынырнул и, разогнавшись сильными гребками, с маху выбросился грудью да бетонную полосу парапета. Он мог бы, пожалуй, побить все мировые рекорды по плаванию. Да и не только по плаванию, и без скидок на возраст. Супермен, черт побери! При всем при том заурядная летучая мышь в состоянии выгнать его из воды.

Сидя на краю бассейна, он с опаской и злостью следил, как в надводном пространстве суетливо и на первый взгляд беспорядочно мечутся перепончатокрылые летуны, — кажется, их называют ночницами-рыболовами. То падая к самой воде, то разочарованно взмывая в лунное небо, рыбоядные зверьки напрасно шарили в бассейне чуткими лучиками эхолокаторов. Корма не было, и зверьки один за другим улетали. Стиснув зубы, он ждал, когда они наконец уберутся. Несколько раз его задевали буквально бьющие наотмашь лучи ультразвука. Он вздрагивал, ежился от пронзительной синевы и острого визга — жалкий, могучий, болезненно-раздраженный сверхчеловечек. Супермен, временами готовый заплакать — если б умел! — от отчаяния и жалости к самому себе…

Да, итоги были, мягко говоря, плачевными. Мир изменился, перестал быть родным. В том смысле, что он перестал быть привычно удобным. Как вывернутые наизнанку ботинки, если бы их удалось таким образом вывернуть. Впрочем, вздор. Какие могли быть претензии к миру людей у того, кто сам нечеловечески изменился?…

Минуту он сидел неподвижно, ссутулясь. И неподвижность успокоила его. Вспомнил: сегодня истекает год с тех пор, как он вернулся домой. Что ж… многие вернулись по-другому — в запаянных наглухо специально прозрачных гробах. Или в специально непрозрачных — смотря по тому, что сделало с человеком Его Сиятельство Внеземелье. Или совсем не вернулись. Ему, Дэвиду Нортону, повезло. Если везением можно считать теперешнюю жизнь с двойным, будто у злодея, дном. На возвращение домой это мало было похоже.

Вдоль позвоночника пробежал зуд, и Нортон почувствовал тяжесть в висках и затылке. Остался в общем спокоен — знал, что за этим последует. Обвел глазами пухлую стену зелени на противоположном берегу бассейна: кроны деревьев, кусты начинали светиться к стекленеть. Странное величественно-бредовое зрелище: похоже на антикварную выставку люстр немыслимых габаритов. Зеленовато-сизое свечение листвы таинственно не отражалось на воде. Поверхность воды отражала — отражала ли? — нечто другое: где вдоль бассейна, где поперек, участками, скользили отрезки фосфорически белых полос, создавая иллюзию… паркетной, что ли, текстуры всего водяного прямоугольника.

В небе тоже происходило что-то неладное, и напрасно Нортон старался туда не смотреть (он много раз это видел, но приучить себя с равнодушием относиться к причудам небесной метаморфозы до сих пор не умел). Атмосферный купол светлел, наполняясь переливчато-опаловым сиянием. Довольно красиво, однако небу родимой планеты абсолютно не свойственно… Картина быстро менялась: в глубинах воздушного океана вспухали гигантские призрачно-радужные пузыри и, деформируясь в созданной ими же тесноте, с каким-то хищным азартом безудержно расширялись, проникая друг в друга, словно каждый из них был обладателем неоспоримого права на господство в пространстве. Радужный шквал стремительно приближался, и в тот самый миг, когда цветное небо готово было рухнуть на землю, Нортон невольно втянул голову в плечи. Каждый раз он презирал себя за это, но каждый раз делал то же самое, не в силах справиться с ошеломлением, потому что буйство немыслимо ярких красок вдруг обрушивалось на него как удар шквального ветра. В этот момент он чувствовал себя в центре беззвучного взрыва, и опасность задохнуться или ослепнуть в красочном вихре обезумевшей стихии казалась ему реальной. Чтобы вырваться из радужного урагана, нужно было подавить в себе ощущение вихревого движения усилием воли — очень своеобразным усилием, но уме хорошо отработанным практикой. Он так и сделал.