Самодержавный «попаданец». Петр Освободитель Романов Герман

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

29 июня 1770 года

Гречиничи

Пригревало, и порядочно, как на солнцепеке.

«Это ж что такое творится?!»

Петр с трудом разлепил глаза, так и есть — какой-то дом, обстановка с восточной роскошью, несколько аляповатой, бьющей в глаза. Перебор полнейший. Явно не его привычный полевой шатер или знакомые до малейшей лепнины дворцы в Петергофе и Северной Пальмире. Да и не общага, что оставил он в той жизни.

— Неужто я к туркам в плен попал, вот и поместили меня согласно рангу? Теперь проведу года в пошлой роскоши, как предводитель команчей, с одалисками, в неге и мире.

Вот только раздетых баб он нигде не увидел, негой и миром здесь не пахло ни на грош — запах разгорающегося пожара забивал нос, едкий дым, сочившийся из всех щелей, раздражал глаза. Еще не запылало все кругом, но огонь, похоже, уже вышел из-под контроля.

Окно было разбито, легкая занавеска на его глазах вспыхнула и за секунды сгорела. Сразу же в уши ворвался грохот ружейных выстрелов. Петр непроизвольно выдохнул воздух от облегчения:

— Не «калаши», а мушкеты, значит, я в прошлом. Может, в шкуру местного бея или паши попал? Тогда где мои магараджи, кунаки и джигиты?

Петр огляделся и вздрогнул. Перечисленных в комнате не имелось, зато наличествовал труп в синем потрепанном мундире с желтыми обшлагами и гетрами. Знакомая форма, точно такую же он видел восемь лет назад, но не в доме, а на болотах. В тот, свой третий сон!

Петр нагнулся и поднял мушкет, посмотрел — тяжелая дура калибра 20 мм, на полке насыпан порох. Швед явно хотел в кого-то стрелять из окна, только сам пулю поймал.

— Не в наших ли он палил? — Секундного раздумья хватило, и Петр осторожно, прижавшись к стене, посмотрел наружу. — Мать моя, женщина! Да сколько же вас тут?!!

Волосы от страха стали дыбом — все пространство перед домом было забито под завязку оскаленными рожами в узорных шальварах, в крючковатых тапках, в пестрых рубахах. Не с мирными намерениями пришла эта озверелая османская братия — кривые турецкие ятаганы и ружья он узнал сразу, уже повидал. Морды озверелые были ему тоже знакомы — янычары, мать их за ногу, гвардия султана.

— Нет, братцы! Сдаваться вам я не намерен! Вы мне враз обрезание совершите, только головы! — пробормотал Петр с угрожающими нотками и высунул ствол мушкета. Целиться не стал — промах с короткой дистанции да по такой плотно стоящей цели был невозможен по определению. И потянул за спусковой крючок — замок щелкнул, кремень, ударившись об огниво, высек искры, тут же воспламенившие порох на полке. Это не винтовка — от спуска до выстрела чуть ли не секунда уходит, — и опытный солдат успевает с прицела в сторону отскочить…

— Б-у-х!

Приклад очень больно ударил в плечо, да так сильно, что Петр от неожиданности пошатнулся.

«Сколько же швед пороха в ствол набухал? Могло ствол разорвать!» — недовольно подумал он и посмотрел на результат выстрела.

Три янычара упали, еще двое скрючились — остальные еще громче завизжали от ярости. Петр оскалился от удовольствия, задыхаясь в дыму.

— Ты хорошо стреляешь, мой маленький принц! — Знакомый лающий голос раздался за спиной, и он стремительно обернулся.

Леденистые глаза сейчас не обдавали его смертельным холодом — король Карл, еще один «дедушка», смотрел вроде бы с одобрением. Потрепанный синий мундир с желтыми отворотами ладно сидел на его худощавом, но жилистом теле.

— Порта решила меня выпроводить из Бендер, но мы им тут крепко вложили. Да и ты постарался, мой маленький принц, — взял эту презренную крепость, исполнил мою клятву! Хоть и позже…

Король тяжело вздохнул и улыбнулся, будто голодный волк ощерился. И уперся ненавидящим взглядом в окно.

«Бог ты мой! Ведь после Полтавского сражения Карл бежал в Турцию и гостил там много лет, пока хозяевам не надоел. Турки решили его выпроводить силой, окружив дом несколькими тысячами янычар. А Карл, отпетая головушка, решил дать бой, имея всего сотню драбантов — своих личных гвардейцев-телохранителей!»

Петр вспомнил историю знаменитого «караколя» шведского монарха — турки подожгли дом, и вскоре жар стал нестерпимым. Карл с уцелевшими вояками пошел на вылазку, его обезоружили и бережно завернули в ковер, чтоб не трепыхался. Убить или ранить его янычарам настрого запретил султан — ничего не поделаешь, Восток дело тонкое, и законы гостеприимства здесь чтят!

— Припекает, мой маленький принц! — равнодушно проговорил король, будто жар и едкий дым его совершенно не трогали. — Ты, я вижу, без моей шпаги?! Ничего, возьми эту, она не хуже!

В ладонь ткнулся эфес, и Петр машинально ухватил рукоятку. Она была нестерпимо горячей, и первым желанием было отбросить шпагу в сторону. Но не тут-то было — пальцы будто прикипели к эфесу.

— Ты делай свое дело, мой маленький принц, а мы свое! — Король запрыгнул на подоконник и закричал громким голосом: — Шведы! Покажем, как умеем сражаться! Вперед на вылазку!

Голос Карла едва доносился через густую серую пелену дыма, но Петр отчетливо слышал лязг клинков и дикие крики.

Скорее бы на воздух, он задыхался от дыма, шпага обжигала руку, а боль только нарастала. Больно, больно…

— Уййй!!! Твою мать!!!

Осознав себя уже наяву, Петр дернулся всем телом. И проснулся. Вскочил, протер глаза рукой и надрывно засмеялся. И стал лихорадочно вытирать руку от липкой горячей пленки.

— Ха-ха! Опять морок, не вещий сон! Это надо же — ладонью горящую свечу затушил, а воск-то расплавился! Горячий, падло!

Матерясь вполголоса, он отер ладонь и посмотрел — ожога не было, так, легкая краснота. И засмеялся еще раз, на этот раз счастливо.

— Надо же — на часок прилег, и второй дедуля момент уловил, явился, не запылился. Всласть повоевали… Хорошо, что обшлаг в пламя не сунул, а то пожар в палатке устроил бы!

Петр усмехнулся, окончательно проснувшись, тут же полог шатра отдернули снаружи, и раздался нарочито спокойный, со сдерживаемым волнением, голос флигель-адъютанта Неелова:

— Пора, государь! Час пополуночи! Армия уже выступила согласно диспозиции! Нарцисс сейчас принесет вам умыться и позавтракать!

Иркутск

— Катенька, вода же холодная! Зачем ты в нее вошла?!

Князь Кондратий Дашков затопал сапогами и, подхватив на руки жену, что стояла по колено в голубой ангарской воде, вынес ее на берег. Утреннее солнышко уже начало прогревать не остывший за теплую ночь воздух.

— Не знаю, милый, что на меня нашло! — только и прошептала женщина, прижавшись к его груди. Почувствовала, как ровно и мощно бьется его сердце, и тут же успокоилась, обвив тонкими руками мужа за шею…

— Будто кошмарный сон, ужасный, жестокий! Мой милый! Как я рада, что мы далеко от столицы!

Екатерину Романовну усадили в мягкое креслице, ноги укатали клетчатым аглицким пледом, тем самым, что два года согревал ее в мрачной каменной келье Соловецкого монастыря, где княгиня чуть не сошла с ума от кошмара одиночества.

Только крики чаек и плеск волн о каменный берег слышала она первые три месяца. А потом ударили холода, и неразговорчивые монахи да приставленный к ней чиновник из Тайной канцелярии стали чуточку любезнее — принесли дрова, дали этот плед, переданный мужем, что примчался из далекого Константинополя. Еще разрешили писать письма. Вот только кому и куда?!

Екатерина Романовна непроизвольно заскрипела зубами — тяжкий грех на ней, который не отмолить, не искупить. Именно она, пусть и невольно, стала убийцей собственного отца и сестры, что не смогли унять погубившее их любопытство. Но этого оказалась мало, и она стала соучастницей других преступлений, смерти еще нескольких человек, что отравил казненный за то злодеяние князь Барятинский. Страшные были дела, вот к чему привела неуемная и нерассуждающая тяга к власти.

Теперь, по прошествии многих лет, княгиня стала рассуждать совсем по-другому, ведь жизнь человеческая так интересна, сколько можно сделать в ней добрых дел, а не предаваться праздному тщеславию или гордыне, что еще хуже. Но этого не понимает людское естество, и лишь когда смерть опалит его душу, начинается осознание…

В тот день, первого июля, она взглянула в глаза императора Петра — и это разом сломало ее. Это был не привычный взгляд вечно пьяненького голштинца, так его именовали в Петербурге. Нет, абсолютно трезвый, полный бесчеловечной злобы взор — и она мысленно попрощалась с жизнью. Явился не человек, пусть и осененный царской властью, нет, то на нее взирала сама беспощадная смерть.

Император ее зверски избил собственными руками, тяжелыми и сильными, кто бы мог подумать, что они у него стали такими. Разорвал на ней одежды и, за малым, не отдал своим зверолюдным похотливым казакам на растерзание. Именно тогда она почувствовала себя песчинкой на безжалостных жерновах и со всей высоты надуманного величия, в которой она видела себя вершительницей судеб России, рухнула на самое дно черной бездны ничтожества.

И все сломалось внутри! Она вывернулась наизнанку — говорила о самом сокровенном, называя фамилии, дела и помыслы. Страха смерти не было — осознала, что живой не останется, но были ужас и оцепенение от внезапно произошедшей катастрофы. Потому и поведала все.

К ней не применяли пыток, но часто водили в застенок, где на глазах, читая ею написанные показания, другого человека превращали в воющий от боли кусок окровавленного мяса и истерзанной плоти — и на нее сыпались их проклятия.

А потом были казни — предсмертные крики уже не ввергали ее в ужас. Еще она видела глумление вчера боготворившей толпы, презрение и подлый хохот над муками. Ожидала смерти, но на эшафоте прочитали ее вины и злодеяния, набросили на шею веревку, но казнь так и не началась — помиловали.

Однако жизнь была не в милость — она медленно угасала в Соловецком монастыре, лишенная всего — семьи, детей, мужа, возможности общаться и писать. Через год, ничего не объяснив, увезли в Валаамский монастырь, что на Ладожском озере, и там…

— Я хочу поговорить с вами, княгиня, в последний раз!

Знакомый до дрожи голос вывел Дашкову из дремотного оцепенения, и она вскинулась на жестком монашеском топчане. Келья уже была освещена принесенными свечами, горевшими в массивном подсвечнике, а напротив ее на деревянной лавке сидел самый ненавидимый ею в этом мире человек. Голштинец, император — погубивший ее планы, помыслы, жизнь.

— Я не собираюсь приказывать вас удавить здесь! Отнюдь! Как бы ни сложился наш с вами разговор, но после него вы можете отъехать в Европу. Средства на проживание вам будут выплачиваться мужем и братом.

— Я могу выехать с семьей?!

Только сейчас Дашкова окончательно пришла в себя и рывком села, укутавшись в плед. За секунду в ней снова вспыхнула жизнь, надежда стала разгораться в душе. Уехать из кошмара и снова начать жить, радоваться солнцу и детям. И тут же она сообразила, что допустила бестактность — не следует злить своего палача.

— Ваше императорское величество, вы не шутите? Это было бы жестоко в моем положении!

— Нет. Но поедете только вы одна! — Император чуть улыбнулся, и она сразу уловила печаль в этих тонких губах, а напрягшимися чувствами и душой поняла, что в нем нет сейчас злобы и жестокости.

— Я говорил с вашим мужем! Он согласен выполнить мое приказание в обмен на ваше освобождение!

— Какое указание, государь?! — Душа разом напряглась. Шуткой здесь не пахло, не та ситуация. Что же он потребовал у мужа?

— Я назначаю князя генерал-губернатором Восточной Сибири! И он дал слово, что приложит все усилия для налаживания золотодобычи и превращения Иркутска в действительно европейский город! А также сделает все для просвещения и организует там второй в России университет.

— Что?! — Новость обухом ударила ее по голове, и Дашкова непроизвольно вскрикнула.

— Он навечно с детьми уедет в Сибирь, спасая вашу жизнь и свободу! Это его жертва — он любит вас!

— Лучше прикажите меня убить, ваше императорское величество! Я не могу принять такое от своего супруга… — голос княгини прозвучал глухо. — Помилуйте их, государь!

— При чем здесь помилование? — Как показалось ей, голос императора прозвучал удивленно. — Ваш муж добровольно сделал свой выбор, и я дал ему слово. Я могу лишь сказать, что выбор за вами, Екатерина Романовна, и вы, только вы сами сможете спасти и себя, и мужа, и детей!

— Что я должна сделать?! Что еще написать?! Я заложу вам душу, если вы это пожелаете! — В ней впервые проснулся страх за детей и мужа.

Тяжелая леденящая скорбь сдавила сердце оттого, что не любила этого благородного человека, а на его ласку отвечала холодностью. И теперь она должна искупить сей грех, пусть даже ценой жизни…

Троянов вал

Раскинувшееся за валом поле было совершенно пустынным — турки почему-то и не думали оборонять довольно высокую насыпь, сооруженную еще римским императором Трояном для защиты от набегов с Дикого поля — а так называлась в истории, как знал Петр, огромная территория от Днестра чуть ли не до Волги.

Здесь, по выражению кого-то из византийцев, кончались рубежи цивилизации и начиналось скифское варварство, а позже московитское и татарское, как привыкли называть эти места в Европе.

— Павлины, говоришь?! — пробормотал Петр в такт своим мыслям. — А ведь теперь все наоборот. С севера идут европейские русские, а на юге оборону держат восточные варвары. А как их назвать, коли турки покрывают крымских татар, а те уже чуть ли не триста лет открытым грабежом соседей живут да работорговлей занимаются?

И как только он про татар прошептал, так скривился, будто свежий лимон зажевал, а затем в рот живую жабу засунул. Тот еще народец за крымскими перешейками засел — прямо наказание бесовское!

В прошлом году Петр распорядился принести ему все материалы про татарские набеги. Сизифов труд оказался, непосильный даже для отлаженной бюрократической машины. В сенатском архиве чуть ли не неделю горбатились, полную комнату свитками и летописями забили.

Пришлось попросить краткий перечень по годам — когда набег состоялся, чего разорили, сколько людей в неволю угнали. И поскорее написать — проволочек Петр не любил!

Чиновники, два десятка человек, трудились две недели денно и нощно. Принесли толстенный фолиант, страниц на пятьсот, по числу набегов. И стоило углубиться в чтение, как волосы дыбом встали. Как начали с середины XVI века, еще при Иване Грозном, за рабами на русские земли ходить, так без перерыва два века с лишним и терроризируют натурально!

В старых летописях подсчетом уведенных крымчаками в рабство русских поселян почти не занимались, в ходу были обороты «зорили нещадно», «лютовали», «в полон увели». «Глад великий и разорение» после тех набегов были. И подтверждение — длинный список волостей, что почти полностью «обезлюдели».

А при Михаиле Федоровиче цифирьки появились, не всегда и не везде, где-то на половину набегов. При Петре Первом и позднее подсчет стал регулярным — и дар речи потерять можно было, стоило сложить их, а потом вывести сумму. Чуть ли не миллион христианских душ!

И польскую пока Подолию грабили и разоряли не менее беспощадно, скольких убили?! А ведь из невольников только каждый второй до Крыма доходил — слабых, больных и немощных рубили без жалости. Недаром шляхи, что в Крым идут, «солеными» от человеческих слез называют, а в Малороссии самое страшное проклятие в ходу, и какое — «чтоб тебя татарская сабля посекла».

Петр прикинул размеры людских потерь за двести лет и побагровел, потом побледнел от ярости — чуть ли не четыре миллиона человек. Пятый житель нынешней Российской империи! Но ведь при Иване Грозном население было в пять раз меньше! Это сколько они крови русской выпили?!

Захотелось повстречаться с одним классиком и намотать его бороду на кулак — ты это чего, Карлуша, о феодальном и капиталистическом способе болтал?! Тут самое натуральное рабовладение, а способ создания материальных благ основан на грабеже. И ведь не боятся ответа, совсем без «башни»! С пруссаками пока воевали — татары четыре набега совершили, увели и убили 12 тысяч душ. Десять лет прошло с той поры всего!

Последние пять лет унялись, на империю набеги почти не совершали, так, на рубежах хапали тех, что рот раззявили. Зато подольским хохлам досталось, а ведь души-то свои, православные.

Русские послы в Константинополе каждый год требовали и просили султанских чиновников унять татар, но без толку. Турки бакшиш охотно принимали, но руками разводили — татары-де самостоятельны, и султан не может им приказать за добычей и рабами к соседям не ходить, ибо помрет народец крымский тогда от голода, поелику ничем другим заниматься не умеет.

«Ну, раз султан не в силах, то, может, у нас получится как-нибудь разбои унять?» — резонно вопрошали послы. Но стоило русским на Крым с отместкой сходить, как османы тут же войной гяурам грозили. И что ты будешь делать?!

И он вспомнил школу — был у них в третьем классе ученик один, всех достал пакостями. Побить его не могли — у того в восьмом классе братик был мордастый с кулаком тяжелым. Но через год дождались своего — тот сам нарвался, и десятиклассник отлупил его. И сразу младшему сопатку начистили всем скопом — притих, паскудник, стал шелковым.

Так и здесь — если сегодня турок в плоский блин раскатать удастся, то татарам кирдык наступит. Орду обратно не пропустят, а если она попытается прорваться, то по Днепру флотилия ходит — пусть рискнут переправиться! Через пару месяцев русская армия на Крым пойдет, татар там мало осталось, хан ведь всю орду сюда увел, чтоб раз и навсегда с этим разбойничьим гнездом покончить…

— И горе им, если за сабли схватятся!

Юконский острог

Григорию Орлову не спалось — маета сплошная, весь на кровати извелся. Женское тело обжигало грелкой — скво дрыхла без задних ног после тяжелого трудового дня и не менее тяжкого, но более жаркого вечера.

— Да что ж это такое творится, святые угодники? Всегда почивал хорошо, засыпал почти сразу и сновидениями не мучился! — пробормотал он и перевернулся на другой бок, подальше от «постельной печки».

Весь искрутился, тело колется, будто не тюфяк под ним, а скошенина, на которой в детстве без обувки подошвы ног себе истыкал, когда сдуру пробежался. Хорошо, что клопов нет, а то добавили бы ужаса.

Покрутившись еще разок, бывший гвардеец, а ныне губернатор мысленно плюнул и решительно встал. Видно, не судьба уснуть, тогда надо делом себя занять. А чем можно заняться ночью, хоть и светлой, северной? Которая и не ночь вовсе? И на память давит — в Петербурге недаром в июле такие ночи «белыми» именуют.

— Пойду-ка проверю служивых, — вслух проговорил Орлов. — Ноне в остроге Алешкины вояки стоят, погоняю чуток. А то совсем обленились за сутки, вчера частокол в трех местах облевали…

Сказано — сделано. Орлов резво встал, всей пятерней почесал волосатую грудь. Лениво глянул на тугое тело бесстыдно раскинувшейся на постели индианки — забавна, искусна, но не более. Жениться на ней он не собирался — чай, губернатор сейчас, партию себе получше найдет. Но то потом будет, его сейчас и эта баба устраивает — послушна как шелковая, без норова — «объездил» ее хорошо.

Этим-то туземки и привлекали, а к русской бабе здесь и не подступишься — редки они. А ежели какую и завалишь на постель, то сразу с претензиями — и то ей сделай, и тем отблагодари.

А за что? Естество — оно одно, что у аборигенок, что у баб. С первыми намного проще, только хорошо в баньке выпарить нужно — пованивают так, что в нос шибает.

Орлов натянул ставшие привычными шаровары — очень удобны, ткань крепкая, мотня не жмет, куда там узким столичным панталонам. Для здешних мест те крайне неудобны, по камням не побегаешь, через кусты не проломишься. А в шароварах хоть золото мой, хоть пляску задавай.

Рубашку надел хоть многократно штопанную, но чистую. Сверху накинул казачий кафтан, застегнулся и подпоясался. Перекинул через плечо портупею со шпагой, привычно проверил, как ходит клинок в ножнах. К сабле Григорий не привык — старая шпага ему и так надежно и хорошо послужила. Засунул за пояс гладкоствольный пистолет — тоже по привычке, кого в остроге бояться, но положение, как говорится, обязывает.

Подаренное императором новое ружье с патронташем Григорий брать не стал потому же, хоть то маняще блистало стволом. Решил утречком еще пару раз выстрелить — бой просто изумительный.

Еще раз посмотрел на туземку — игривая мысль на секунду заползла в голову, но гвардеец ее отринул. Служба прежде всего! А потому решительно вышел из дома, хлопнув дверью, и тут же немного удивился — прикормленная им собачонка впервые не подбежала к хозяину, помахивая хвостом и норовя ткнуться лапами. Всегда рядышком, а тут нет! Он оглянулся.

— Твою мать! Да ты дрыхнешь, как сурок! — Орлов усмехнулся.

Собака никуда не делась, из-под крыльца торчала лапа. Он тихонько свистнул — сучка на этот свист отзывалась немедленно. Но на этот раз не соизволила даже ножкой дрыгнуть.

— Я не гордый, щас сам вытащу! — Он наклонился и взялся пальцами за мохнатую лапу и тут же все понял по окоченевшей конечности. Мельком глянул — оскаленная пасть, залитая кровью шерсть. Широкий порез по горлу, и лужа крови…

— Это ж какой лиходей мою псину прирезал?! — чуть не взревел Орлов во весь голос и тут же осекся. Он сразу заметил неладное — караульного на вышке не было…

Троянов вал

Генерал-аншеф Румянцев пристально взирал на размеренно идущие по сужающимся лощинам четкие квадраты каре русских полков. Хорошо наступают — сам же их выпестовал!

Рассветало.

— Пушки уже выкатили, — глухо пробормотал генерал, оглядываясь назад. Диспозиция, принятая императором, его несколько удивила — дивизии шли в наступление уступами, а не ровной линией, как предложил он сам. На левом фланге дивизия Племянникова прошла чуть вперед, как бы догоняя идущий в обход корпус Суворова из двух самых слабых дивизий. Тянулась за ним, как нитка за иголкой.

В центре колыхались квадраты, а за ними и колонны гвардии, командование над которой принял сам император. Семь тысяч отборных штыков — страшная сила, в полтора раза больше, чем в любой другой дивизии. И вооружены почти все гвардейцы только новыми нарезными фузеями, тогда как в остальных полках три четверти ружей старые гладкоствольные, пусть и с «крутящимися» пулями. И пушки у гвардии новые, но с десяток всего — больше на заводах не осилили.

Справа шла самая слабая дивизия генерала Олица — между каре пехоты виднелись широкие промежутки. Теперь генерал-аншеф не сомневался, что многочисленная османская и татарская конница нанесет удар именно сюда, сам он это бы сделал, не задумываясь, слишком благоприятная ситуация, потому на военном совете указал на то императору, предложив заменить местами эту дивизию с гвардией.

Ведь стоит турецкой коннице как следует навалиться на Олица, конец близок — поражение армии неизбежно, ибо турки вырвутся в тыл и окружат русских, хотя те сами пытаются осуществить этот замысел.

Император только рассмеялся, сказав, что рад этому — раз сам генерал слишком хорошо видит уязвимое место, то и турки его не могут не заметить. А потому за Олицем будет стоять крепкий кулак из прибывших от Долгорукова подкреплений, три четверти пушек, заряженных картечью, и половина русской кавалерии, что составляла общий резерв.

Румянцев не раз и не два поражался прозорливости императора — тот зачастую предвосхищал события, но, к его удивлению, никогда не рвался командовать, приговаривая, что это дело профессионалов.

Петр Александрович с ним согласился, правда, внес свои коррективы — артиллерии выделил лишь две трети, но взамен отдал казачьи полки и один из двух батальонов егерей, приданных Племянникову.

И вот сейчас он снова оглядел место предполагаемого турецкого удара — там все было готово к встрече османов и татар. Пушки расставлены, егеря рассыпались за повозками с пушками и ракетными установками, которые изображали русский обоз.

Страшное оружие! Когда Петр Александрович первый раз увидел, как воздух расчерчивают огненные следы, даже его, видавшего виды генерала, проняло, и он хмыкнул, представив, каково будет татарам оказаться под горящим дождем.

Право слово — «огневой мешок» хорошо соответствует своему названию, хотя Петр Федорович почему-то пробормотал в дополнение совсем непонятное — «туркам будет не лучше, чем английским конникам, кои уже опробовали этот способ на своей шкуре».

Генерал тогда сильно удивился — он не знал о таком поражении островитян, а потому сразу же спросил, когда и где те так обмишулились. И кто придумал им такой артиллерийский «капкан»?

К сожалению, ответа от императора он не получил. Царь только хмыкнул, услышав его вопросы, несколько озадаченно покачал головой. И отшутился странно, словно решил поиздеваться чуток — «в Крыму»!

Такого просто быть не может! Кроме казаков и фельдмаршалов Миниха и Ласси, в Крым никто и никогда не проходил. Да и русские тогда, в прошлую войну, когда сам Румянцев еще был мальцом, вынуждены были уйти — слишком велики силы татар и турок.

— Но, может быть, хоть в этом году мы им хорошо бока намнем?! — задумчиво пробормотал генерал Румянцев и снова стал пристально оглядывать поле будущего сражения…

Иркутск

— Я говорю с вами честно и откровенно, княгиня! Вы имели полное право свергнуть с престола императора Петра Федоровича, того, которого в свете именовали голштинцем! Но в ночь переворота я стал другим, надеюсь, вы уже давно поняли это?!

— Да, государь! — только и ответила Дашкова. Он стал другим, и настолько, что княгиню оторопь брала. — Вы сейчас напоминаете своего великого деда, Петра Алексеевича. Тогда… В те дни о вас так многие старики говорили, что знали великого императора. Мне еще фельдмаршал Миних прямо молвил…

— Это подарок, — Петр Федорович покрутил в руках тяжелую трость, — и знаете, от кого?

Дашкова судорожно сглотнула и невольно перекрестилась. Мистика, но все делается только по Его воле!

Если бы ей за неделю до злосчастного мятежа сказали бы о таком, то она бы наотрез отказалась в это верить. Но не сейчас — слишком разительные произошли перемены с императором.

— Так вот, дочь моя!

Екатерина Романовна вздрогнула, так ее он называл тогда, до своего перерождения, не ведая, что «дочь» составляет заговорщицкий комплот.

— Я не казнил вас не потому, что вы женщина! Дарью Салтыкову, что больше сотни крепостных в лютости своей извела, четвертовали принародно, а куски по городам отправили, чтоб другие мучители из помещиков призадумались! И не потому вы уцелели, княгиня, что ваш брат — верный мне офицер, а дядя — канцлер. Нет! Множество титулованных особ на плаху возведено, не помогли им ни связи, ни богатство, ни доблесть предков! Вы уцелели по совсем иной причине…

— По какой, осмелюсь спросить, ваше величество?

— Они бездари и петиметры, и пользы от них никакой! Нет, польза была — когда им головенки поотчикали, остальные бездельники разом скукожились, а государство триста тысяч семей рабов, которые угождали своему сиятельному хозяину, в свободных землепашцев обратило. Это доходы казны резко увеличило. Но это так, к слову. И вы, и братья Орловы, и Потемкин, и многие другие мятежные гвардейцы помилованы мною только потому, что России ваш труд на ее благо нужен — великую пользу стране вы все принести сможете!

В голове княгини все смешалось — умная женщина на секунды впала в полный ступор. Но потом мысли, словно подхлестнутые, понеслись в ее голове галопом. Она видела тогда ненависть в его глазах, глубокую и стойкую! Он хотел ее разорвать собственными руками, но чудовищным усилием воли сдержался.

Это что же выходит — император может наступить на горло самому себе и пощадить своих врагов, если они действительно делают или смогут совершить для Российской державы много полезного? Тогда он достоин править, более того, перед таким стоит преклоняться!

Теперь ей стало ясно, почему Като осталась на престоле — чувства чувствами, но подруга воспринимала дела России как свои собственные, потому и не пострадала. А теперь и ее очередь настала…

— Государь!

Внутри словно распрямилась пружина, и она сползла на пол и встала перед императором на колени. Раньше бы не смогла, но сейчас ее уже не давила гордыня.

— Если можно, то отправьте меня с мужем и детьми…

— Не можно, а нужно, Екатерина Романовна. И встаньте с колен, здесь холодно!

Без малейшей натуги Петр Федорович донес ее до топчана, удобно посадил, подоткнув под бок подушку, бережно укутал пледом. Это и поразило больше всего — из него буквально сочились сила и добрая мужская надежность, и слезы помимо воли брызнули из ее глаз.

— Простите меня, ваше величество… — Она захлебывалась слезами, уткнувшись в его плечо. — Простите ради Бога…

— Беды России, и нынешние, и, не дай Бог, в будущем, от того, что русский народ не един! — Он ласково, по-отечески, погладил ее по голове. — Меньшая часть пользуется всеми благами — то есть дворянство, а большая часть пребывает в убогости и дремучести. И нам надо не дать расшириться появившейся трещине в пропасть, тогда будет поздно. Надо эту трещину осторожно засыпать. А для того нужно всемерно облегчать участь крестьян, постепенно выводя из рабского состояния, и просвещать народ. Вы займетесь только вторым — Сибирь не знает рабства, но нравы там жуткие! — Он отстранил ее и пристально взглянул Дашковой в глаза: — Я предлагаю вам с мужем построить университет. Вы станете его первым ректором. И на века он войдет в историю как Дашковский. Это и станет памятью о ваших делах на благо России! Согласны, Екатерина Романовна?

— Да, государь, да…

— Катенька, что ты говоришь? — встревоженный голос мужа вывел ее из забытья. Она встряхнулась, поняла — на солнышке пригрелась и задремала.

— У тебя слезы? Опять кошмар?

— Нет, моя любовь! То только прошлое! Разное было — плохое и доброе, но пусть останется последнее. Дай мне свою руку!

Она взяла крепкую ладонь мужа и прижала ее к животу, улыбнулась краешками тонких губ.

— Что с тобой?

— Там бьется твоя кровинушка, любовь моя!

Князь за секунду зарделся, словно юноша, а не муж с седой головой. А Екатерина Романовна посмотрела на купола красивейшей Крестовоздвиженской церкви и еще раз улыбнулась — маковки небольшого придела уже не было видно — ее заслоняло строящееся здание университета…

Троянов вал

— Сколько их вывалило?!

— Тьма-тьмущая!

— Да мы их замаемся рубить!

Лейб-кирасиры дружно заерзали в седлах, залязгали палаши — многие всадники по привычке проверяли, как ходят тяжелые клинки в обшитых кожей ножнах. Некоторые даже дотрагивались до пистолетных кобур, но только страха в их коротких репликах не было ни на грош.

Бои под Рябой Могилой и Ларгой уже показали, что если турки и татары не могут маневрировать или удрать, то слитный строй всадников на высоких и крепких лошадях, облаченных в тяжелые кирасы, их запросто сминает, как легко плющит кузнечный молот кожаный татарский шлем, поставленный на наковальню. Бжик! И только ошметки!

Штаб-сержант Степан Злобин усмехнулся — злорадное напряжение начало захлестывать его душу и тело, как всегда бывает перед доброй дракой. Но помимо воли турецко-татарское скопище вызывало… нет, не страх, а так, некоторую опаску, уж слишком их было много.

Пестрая, визжащая, сверкающая саблями конная масса вываливалась и вываливалась на широкое поле, мчась между окутанных дымом русских каре. Тут их ждали растянутые с двух сторон по краям четыре батальонные колонны резервной бригады с натыканными в промежутках пушками, стоявшими чуть ли не колесо к колесу.

За пехотой вытянулись стройные ряды тяжелой кавалерии — вместе с гвардейцами здесь развернулись три армейских полка кирасиров. Но само поле впереди было свободно, лишь перед Трояновым валом беспорядочно сгрудились в некоторых местах, а кое-где вытянулись тонкой линией множество повозок, между которыми в панике бегали люди.

— Какого беса их сюда вынесло?