Конец вечности Азимов Айзек

Но сейчас неведение раздражало его. В глубине души Харлен был уверен, что Наблюдать нечего и что Финж в каких-то своих целях просто играет им. И все это из-за Нойс…

Свирепо взглянув на свое трехмерное изображение, аккуратно воссозданное отражателем в двух футах от него, он пришел к выводу, что яркие, тесно облегающие одежды делают его смешным.

Харлен заканчивал завтрак, принесенный ему роботом, когда в комнату ворвалась Нойс Ламбент.

— Техник Харлен, — воскликнула она, задыхаясь от быстрого бега, — сейчас июнь!

— Не упоминайте здесь моего звания, — строго предупредил Харлен. — Ну и что с того, что сейчас июнь?

— Но ведь я поступила на работу… — она сделала паузу, — туда в феврале, а это было всего месяц назад.

Харлен нахмурился

— Какой теперь год?

— О, год правильный.

— Вы уверены?

— Совершенно. А что, произошла ошибка? — Его раздражала ее манера разговаривать, стоя почти вплотную к собеседнику, а легкая шепелявость (свойственная, правда, не только ей, но и всему Столетию) делала ее речь похожей на лепет маленького и беспомощного ребенка. Он отстранился.

— Никакой ошибки нет. Вас поместили в этот месяц, потому что так надо. Во Времени вы жили здесь постоянно.

— Но как это может быть? — Она выглядела испуганной. — Я ничего не помню. Разве я раздваивалась?

Харлен был раздражен больше, чем следовало. Он не мог толком объяснить ей природу микроизменений, вызываемых любым передвижением во Времени, которые меняли судьбу человека без существенных последствий для Столетия в целом. Даже Вечные порой путали микроизменения с Изменениями, которые существенно меняли Реальность.

— Вечность знает, что делает. Не задавайте ненужных вопросов, — произнес он с такой важностью, словно был Старшим Вычислителем и лично решил, что июнь самый подходящий месяц в году и микроизменение, вызванное скачком в три месяца, не перерастет в Изменение.

— Но ведь я потеряла три месяца жизни, — не унималась Нойс.

Харлен вздохнул.

— Ваши передвижения во Времени не имеют никакого отношения к вашему биологическому возрасту.

— Так я потеряла или не потеряла?

— Что именно?

— Три месяца жизни.

— Ради Времени, женщина, я же вам ясно говорю, что вы не потеряли никакого времени. Вы не можете ничего потерять — Последние слова он почти прокричал.

Нойс испуганно отступила назад и вдруг захихикала:

— У вас такой смешной акцент! Особенно когда вы сердитесь.

Харлен растерянно смотрел, как она уходит. Почему смешной? Он говорит на языке пятидесятого тысячелетия не хуже любого в их Секторе. Даже лучше. Глупая девчонка!

Он вдруг обнаружил, что снова стоит у отражателя, глядя на свое изображение, а изображение, наморщив лоб, глядит на него. Разгладив морщины, он подумал: “Красивым меня не назовешь. Глаза маленькие, уши оттопырены, а подбородок чересчур велик”

Никогда прежде он не задумывался над такими вещами, но сейчас ему неожиданно показалось, что, наверное, красивым быть приятно.

Поздно вечером Харлен по свежим следам дополнял записанные им разговоры своими заметками. Как всегда в таких случаях, он работал с молекулярным фонографом, изготовленным в 55-м Столетии. Это был маленький цилиндрик не больше четырех дюймов длиной, окрашенный в неброский темно-коричневый цвет. Его легко было спрятать в манжету, карман или за подкладку в зависимости от стиля одежды или же привесить к поясу, пуговице или браслету.

Но где бы и как бы он ни был спрятан, на каждом из трех его молекулярных уровней можно было записать до двадцати миллионов слов. Крохотные наушники и микрофон, соединенные с фонографом волновой связью, позволяли Харлену слушать и говорить одновременно.

Вслушиваясь в каждый звук, произнесенный за несколько часов “вечеринки” и записанный на первом уровне устройства, Харлен диктовал свои заметки, которые фиксировались на втором уровне. Здесь он описывал свои впечатления, давал пояснения и комментарии. Позднее он воспользуется этим же фонографом, чтобы на третьем уровне записать свое донесение в виде развернутой реконструкции событий.

Вошла Нойс Ламбент, никак не оповестив о своем появлении.

Раздосадованный Харлен демонстративно снял микрофон и наушники, поместил их внутрь цилиндрика, вложил его в футляр и резко захлопнул крышку.

— Почему вы злитесь на меня? — спросила Нойс. Ее руки и плечи были обнажены; длинные ноги светились в окутывавшем их мягком пенолоне.

— Я совсем не злюсь. И вообще не испытываю к вам никаких чувств. — В эту минуту он был совершенно искренен.

— Вы все работаете? Должно быть, устали?

— Я не могу работать, пока вы здесь, — брюзгливо ответил Харлен.

— Нет, вы злитесь! За весь вечер вы даже слова мне не сказали.

— Я вообще старался ни с кем не говорить. Меня не для этого сюда прислали. — Всем своим видом он показывал, что ждет ее ухода.

Однако она сказала:

— Я принесла вам выпить Вам, кажется, понравился этот напиток на вечеринке. Но одного бокала мало. Особенно если вы хотите еще работать.

Он заметил позади нее маленького робота с бокалом на подносе, который тут же заскользил к нему по гладкому полу.

За ужином Харлен ел умеренно, но перепробовал почти все блюда. Они были знакомы ему по прежним Наблюдениям, хотя раньше он всегда воздерживался от них, ограничиваясь дегустацией с исследовательской целью. Против воли он признался себе, что ему понравились эти кушанья, понравился пенистый светло-зеленый, чуть пахнущий мятой напиток (не алкогольный, какой-то другой), который пользовался среди гостей большим успехом. Два биогода назад, до последнего Изменения Реальности, этого напитка не существовало.

Он взял у робота бокал, поблагодарив Нойс сухим кивком.

Интересно все-таки, почему Изменение Реальности, которое практически никак не сказалось на жизни Столетия, принесло с собой новый напиток? Впрочем, что толку задавать подобные вопросы — ведь он не Вычислитель. Кроме того, даже самые подробные вычисления никогда не смогут предусмотреть всего, учесть все случайные эффекты. Иначе для чего нужны были бы Наблюдатели?

Он и Нойс были одни в доме. Домашние роботы вот уже два десятилетия находились на пике популярности, и мода на них сохранится еще лет десять. Поэтому живых слуг поблизости не было.

Конечно, с точки зрения Нойс и ее современников, в том, что они остались вдвоем, не было ничего “непристойного”; женщина этой эпохи наслаждалась полной экономической независимостью и при желании могла стать матерью, не зная тягот беременности.

И все же Харлену было неловко.

Девушка вытянулась на софе, опершись на локоть. Узорное покрывало софы податливо прогибалось под ней, словно с жадностью поглощая ее тело. Она сбросила свои прозрачные туфли, и под мягким пенолоном было видно, как пальцы ее ног сгибаются и разгибаются, напоминая коготки игривого котенка.

Она тряхнула головой, и ее черные волосы, уложенные над ушами причудливым образом, неожиданно рассыпались по обнаженным плечам, которые теперь казались Харлену еще белее и очаровательнее.

— Сколько вам лет? — промурлыкала она.

Отвечать ему не следовало ни в коем случае. Это был личный вопрос, ответ на который совершенно ее не касался. Он должен был сказать вежливо, но твердо: “Позвольте мне продолжать мою работу”. Вместо этого он вдруг услышал свое невнятное бормотание:

— Тридцать два.

Разумеется, он имел в виду биогоды.

— Я моложе, — сказала она. — Мне двадцать семь. Но я знаю, что недолго буду выглядеть такой. Скоро я стану старухой, а вы останетесь таким же, как сейчас. А почему вы выбрали тридцать два года? Разве вы не можете изменить свой возраст? Почему бы вам не стать чуточку помоложе?

— О чем вы говорите? — Харлен потер лоб рукой, пытаясь прояснить ум.

— Вы никогда не умрете, — тихо произнесла она, — ведь вы Вечный.

Что это — вопрос или утверждение?

— Вы с ума сошли, — ответил он. — Мы стареем и умираем, как все люди.

— Рассказывайте, — протянула они низким насмешливым голосом.

Как мелодично звучал в ее устах язык пятидесятого тысячелетия, всегда казавшийся Харлену грубым и неприятным! Впрочем, может быть, полный желудок и напоенный ароматом воздух притупили его слух?

— Вы можете видеть все Времена, посещать все места на Земле. Я так мечтала работать в Вечности. Сколько пришлось ждать, пока мне разрешили. Я надеялась, что меня тоже сделают Вечной, и вдруг узнала, что там одни мужчины. Некоторые из них не хотели разговаривать со мной только потому, что я женщина. И вы тоже не хотели разговаривать.

— Мы очень заняты, — растерянно пробормотал Харлен, борясь с ощущением расслабляющего довольства. — И я был занят.

— А почему среди Вечных нет женщин?

Харлен не настолько доверял себе, чтобы ответить. Да и что он мог сказать? Члены Вечности подбираются с крайней тщательностью и должны отвечать по крайней мере двум условиям. Во-первых, от них требуется наличие необходимых способностей, и, во-вторых, их изъятие из Времени не должно вредно отразиться на Реальности.

Реальность! Этого слова не следовало упоминать ни в коем случае. Комната медленно поплыла перед ним, и он прикрыл глаза, пытаясь остановить ее вращение.

Сколько блестящих кандидатур осталось нетронутыми во Времени только потому, что их изъятие означало бы, что кто-то не родится, не умрет, не женится, не будет счастлив и последствия будут настолько ужасны, что Всевременной Совет никак не мог этого допустить.

Разве можно было рассказать ей все это? Конечно, нет. Разве мог он объяснить, что женщины почти никогда не удовлетворяли поставленным условиям, потому что по каким-то недоступным его пониманию причинам — может быть, Вычислители и понимали их, но он — нет, — изъятие женщины из Реальности влекло за собой в десять или в сто раз худшие последствия, чем изъятие мужчины.

Мысли смешались в голове у Харлена; они разбегались, кружились и снова сплетались в странные, нелепые, но в чем-то приятные образы. Улыбающееся лицо Нойс было рядом с ним.

Ее голос доносился до него, как легкое дуновение ветерка.

— О, эти Вечные! У вас столько тайн. Ни с кем не хотите делиться. Сделай меня Вечной!

Ее слова теперь сливались в его мозгу в одну неумолкающую музыкальную ноту.

Он хотел, он жаждал сказать ей: “Вечность не развлечение. Мы работаем. Мы изучаем до малейших подробностей все Времена с основания Вечности и до последних дней Земли, мы пытаемся рассчитать неосуществленные возможности, а число их бесконечно, но среди них нам надо отыскать самые лучшие, а затем мы ищем момент Времени, когда ничтожное действие превратит эту возможность в действительность, но и лучшая действительность не предел, и мы снова ищем новые возможности, и так без конца, с тех пор как в Первобытном 24-м Виккор Маллансон открыл Темпоральное поле, после чего стало возможным основать Вечность в 27-м, таинственный Маллансон, который взялся неведомо откуда и фактически основал Вечность… и новые возможности… и так без конца… вечно… снова и снова…”.

Он потряс головой, но мысли по-прежнему неслись вихрем, их сочетания становились все причудливее и фантастичнее, пока не взорвались в его мозгу безумной догадкой… а потом погасли.

Он пытался удержать это мгновенье, но его унесло течением. Неужели это все мятный напиток?

Нойс придвинулась еще ближе, так, что он уже не мог сквозь туман ясно разглядеть ее лицо. Он чувствовал легкое прикосновение ее волос к своим щекам, тепло ее дыхания. Он должен был встать и уйти, но — странно, очень странно — ему не хотелось этого делать.

— Если бы я стала Вечной… — шептала она так тихо, что удары его сердца почти заглушали слова. Ее влажные губы были приоткрыты. — Сделай меня Вечной!..

Он не понимал смысла ее слов, но внезапно это стало неважно. Все вокруг будто охватило пламя. Он неуклюже вытянул вперед руки, крепко прижал ее к себе. Она не сопротивлялась, сливаясь с ним.

Все происходило как будто во сне, как будто с кем-то другим.

Это оказалось совсем не таким отвратительным, как представлялось ему прежде. Это было шоком, откровением, но совсем не отталкивало.

Потом она прильнула к нему, прикрыв глаза и слегка улыбаясь, а он медленно гладил ее влажные черные волосы, дрожа от счастья.

Теперь она сделалась в его глазах совсем другой. Она уже не была женщиной, не была другим, отдельным человеком. Странным и неожиданным образом она сделалась частью его самого.

Случившееся не было предусмотрено никакой пространственно-временной инструкцией, но Харлен не ощущал никакой вины. Только мысль о Финже пробудила в нем сильное чувство. И это была вовсе не вина.

Это было удовлетворение, даже торжество!

В ту ночь Харлен долго не мог уснуть. Бездумная легкость постепенно рассеялась, но ощущение необычности происходящего не покидало его. В первый раз за всю свою взрослую жизнь он лежал в постели с женщиной.

Он слышал сонное дыхание Нойс; мягкий свет, исходящий от стен и потолка, позволял различить рядом ее силуэт.

Ему достаточно было протянуть руку, чтобы ощутить теплоту и мягкость ее плоти, но он не смел пошевелиться, боясь разбудить ее. Ему даже почудилось, что она видит во сне себя и его, и то, что произошло между ними, и если она вдруг проснется, все это может исчезнуть.

Эта мысль казалась остатком тех необычных, фантастических мыслей, что кружились недавно в его мозгу…

Странные мысли, порожденные необузданной фантазией, лежащие за гранью рассудка. Он попытался припомнить их и не смог. Внезапно стремление вспомнить их поглотило его без остатка. Хотя он и не помнил никаких подробностей, им овладела уверенность, что на мгновение ему удалось что-то понять.

Он не помнил, в чем заключалась его догадка, но его охватило то ощущение легкости, какое бывает у человека в полусне, когда ему открывается больше, чем видят наяву его глаза и сознание.

Его беспокойство росло. Почему он не может вспомнить? Ведь ему открылось что-то очень важное.

Даже мысли о спящей рядом девушке отодвинулись на второй план.

“Если бы мне удалось ухватить нить… — размышлял он. — Я думал о Реальности и Вечности… да, и еще о Маллансоне и Купере…”

Он вдруг замер. Почему он вспомнил об Ученике? При чем тут Купер? Он вовсе не думал о нем.

Но почему тогда он сейчас вспомнил про Бринсли Шеридана Купера?

Он нахмурился. Что скрывается за всем этим? Что именно пытается он понять? Почему он так уверен, что ему нужно что-то вспомнить?

Харлен похолодел, потому что эти вопросы озарили все вокруг слабым отсветом недавней вспышки в его сознании и он уже почти вспомнил.

Он лежал, затаив дыхание, боясь спугнуть рождающуюся мысль. Пусть она придет сама. Пусть придет.

В тишине ночи, и без того уже ставшей самой важной и значительной в его жизни, к нему пришла невероятная догадка, которую в другой, менее безумный миг он отбросил бы без всяких колебаний.

Он дал этой мысли расцвести и созреть, пока она не объяснила ему сотни непонятных вещей, которые иначе так и остались бы просто непонятными.

После возвращения в Вечность ему придется еще многое расследовать и проверить, но в глубине души он был уже совершенно убежден, что разгадал страшную тайну, которую ему никак не полагалось знать.

Тайну, от которой зависело существование Вечности.

Глава 6. ПЛАНИРОВЩИК

С той памятной для Харлена ночи в 482-м прошел всего биомесяц. Но сейчас по обычному счету Времени его отделяли от нее почти двести тысяч лет. Он находился в Секторе 245б-го Столетия, пытаясь то уговорами, то шантажом выведать участь, уготованную Нойс Ламбент в новой Реальности.

Его поведение было грубейшим нарушением профессиональной этики, но его это не трогало. В собственных глазах он уже давно стал преступником. Было бы просто глупо скрывать от себя этот очевидный факт. Новое преступление уже ничего не меняло, зато в случае удачи он выигрывал многое.

И вот в результате всех этих жульнических махинаций (он даже не пытался подобрать более мягкое выражение) он стоял у выхода из Вечности перед незримой завесой Темпорального поля, отделявшей его от 2456-го. Выйти из Вечности в обычное Время было неизмеримо сложнее, чем пройти через ту же завесу в Колодец Времени. Необходимо было с очень высокой точностью установить на шкалах приборов координаты нужной точки земной поверхности и требуемого момента времени. Но, несмотря на огромное внутреннее напряжение, Харлен работал с легкостью и уверенностью, говорящими о большом опыте и еще большем таланте.

Он оказался в машинном зале космолета, который перед тем видел на экране хроноскопа. В этот биомомент Социолог Вой, конечно, сидит у этого же экрана в полной безопасности, наблюдая, как Техник совершает свой Акт Воздействия.

Харлен не спешил. Зал будет пуст сто пятьдесят шесть минут. Правда, его пространственно-временная инструкция разрешала ему использовать только сто десять минут, остальные сорок шесть минут представляли собой обычный сорокапроцентный запас. Запас давался на случай крайней необходимости, но пользоваться им не рекомендовалось. “Пожиратели запасов” недолго оставались Специалистами.

Впрочем, Харлен собирался пробыть во Времени не более двух минут из возможных ста десяти. Наручный генератор Поля окружал его облаком биовремени — образно выражаясь, эманацией Вечности — и защищал от любых последствий Изменения Реальности. Сделав шаг вперед, Харлен снял с полки маленький ящичек и переставил его на заранее выбранное место на нижней полке.

Вернуться после этого в Вечность было для него таким же обыденным делом, как войти в комнату через дверь. Если бы это видел какой-нибудь Времянин, ему бы показалось, что Харлен попросту исчез.

Маленький ящичек лежал теперь на новом месте. Ничто не выдавало его роли в судьбах мира. Несколько часов спустя капитан космолета протянет к нему руку и не найдет его. Полчаса уйдут на розыски, а тем временем выключится силовое поле, и капитан потеряет самообладание. В порыве гнева он решится на поступок, от которого воздержался в предыдущей Реальности. В результате важная встреча не состоится; человек, который должен был умереть, проживет годом дольше; другой же, наоборот, умрет немного раньше.

Эти Возмущения будут распространяться все шире и шире, пока не достигнут максимума в 2481 -м Столетии, через двадцать пять веков после Акта. Затем интенсивность Изменения пойдет на убыль. Теоретически оно никогда не станет равным нулю, даже через миллионы лет, но уже через пятьдесят Столетий его нельзя будет обнаружить никакими Наблюдениями. С практической точки зрения этот срок можно считать верхней границей.

Разумеется, во Времени ни один человек даже не подозревал о происшедшем Изменении. Сознание изменялось в той же степени, что и материя, и только Вечные взирали со стороны на происходящие перемены.

Социолог Вой, не отрываясь, глядел на голубой экран, где еще недавно кипела жизнь оживленного космопорта. Даже не повернув к Харлену головы, он пробормотал несколько слов, отдаленно напоминающих приветствие.

На экране произошли разительные перемены. Величие космопорта бесследно исчезло; убогие здания ничем не напоминали прежних грандиозных сооружений. Космолеты насквозь проржавели. Людей нигде не было. Никакого движения.

Харлен позволил себе на мгновенье улыбнуться. Да, это действительно была МОР — Максимальная ожидаемая реакция. Все совершилось сразу. Вообще говоря, Изменение не обязательно происходило немедленно после Акта Воздействия. Если предварительные расчеты проводились небрежно или слишком приблизительно, приходилось ждать (по биологическому времени) часы, дни, иногда недели. Только после того, как были исчерпаны все степени свободы, возникала новая Реальность; пока оставалась хоть какая-то математическая вероятность взаимоисключающих действий, Изменения не было.

Харлен мог гордиться своим мастерством: если он сам выбирал МНВ и своей рукой совершал Акт Воздействия, то степени свободы исчерпывались сразу и Изменение наступало мгновенно.

— Они были так прекрасны, — тихо сказал Вой.

Эта фраза больно уколола Харлена; ему казалось, что она умаляет красоту его собственной работы.

— Я бы не пожалел, — сказал он, — если бы все эти космические полеты вовсе вычеркнули из Реальности.

— Да?

— А что в них толку? Увлечение космосом никогда не длится больше тысячи или двух тысяч лет. Потом люди устают от него. Они возвращаются на Землю; колонии на других планетах вымирают. Проходит четыре–пять тысячелетий или сорок–пятьдесят, и все начинается сначала и заканчивается так же. Бесполезная трата человеческих средств и способностей.

— А вы, оказывается, философ, — сухо сказал Вой.

Харлен покраснел. К чему разговаривать с ним, подумал он и сердито буркнул, меняя тему разговора:

— Что там с Планировщиком?

— А именно?

— Не пора ли навестить его? Может быть, он уже получил ответ?

Социолог неодобрительно поморщился, как бы желая сказать: “Что за нетерпение!”. Вслух он произнес:

— Пойдемте к нему и посмотрим.

Табличка на дверях кабинета оповещала, что Планировщика зовут Нерон Фарук. Это имя поразило Харлена своим сходством с именами двух правителей, царствовавших в районе Средиземного моря в Первобытную эпоху (еженедельные занятия с Купером намного углубили его собственные познания в Первобытной истории).

Однако насколько Харлен мог судить, Планировщик не был похож ни на одного из этих правителей. Он был худым, как скелет; кожа туго обтягивала его горбатый нос. Лелея длинными узловатыми пальцами клавиши анализатора, он напоминал Смерть, взвешивающую на своих весах людскую судьбу.

Харлен почувствовал, что он не в силах оторвать взгляд от анализатора. Эта машинка была плотью и кровью Плана Судьбы, его костями и кожей, мышцами и всем остальным. Стоит только накормить ее матрицей Изменения Реальности и необходимыми данными человеческой биографии, и она захихикает в бесстыдном веселье, а затем, через минуту или через день выплюнет длинную ленту с описанием поступков человека в новой Реальности, аккуратно снабдив каждый поступок ярлычком его вероятности.

Социолог Вой представил Харлена. Фарук взглянул на эмблему Техника с явным отвращением и ограничился сухим кивком головы.

— План Судьбы этой молодой особы уже готов? — небрежно спросил Харлен.

— Еще нет. Как только кончу, я дам вам знать.

Фарук явно был одним из тех, у кого неприязнь к Техникам выливалась в открытую грубость.

— Полегче, Планировщик, — укоризненно проговорил Вой.

Брови Фарука были светлыми почти до полной невидимости, отчего его лицо еще больше напоминало череп. Сверкнув глазами в глазницах, которые казались пустыми, он проворчал:

— Загубили уже космолеты?

— Вычеркнули из Столетия, — кивнул Вой.

Беззвучно, одними губами Фарук произнес какое-то слово. Скрестив руки на груди, Харлен в упор смотрел на Планировщика, который в замешательстве отвернулся. “Понимает, что здесь и его вина”, — злорадно подумал Харлен.

— Послушайте, — обратился Фарук к Социологу, — раз уж вы здесь, объясните, что мне, ради Времени, делать с этим ворохом запросов на противораковую сыворотку? Сыворотка есть не только в нашем Столетии. Почему все обращаются именно к нам?

— Другие Столетия загружены не меньше. Вы это знаете.

— Так пусть вообще прекратят присылать запросы!

— Интересно, как мы можем их заставить?

— Легче легкого. Пусть Всевременной Совет перестанет их принимать.

— Я не командую в Совете.

— Зато вы командуете стариком.

Харлен машинально, без особого интереса прислушивался к разговору. По крайней мере, это отвлекало его от гнусного хихиканья анализатора. Он понял, что под стариком подразумевается Вычислитель, возглавляющий Сектор.

— Я уже говорил со стариком, — ответил Вой, — и он запросил Совет.

— Ерунда все это. Он послал по инстанциям обычную докладную. А нужно было проявить твердость. Это вопрос нашей политики.

— Всевременной Совет сейчас не настроен менять политику. Вы ведь знаете, какие ходят слухи.

— Еще бы! Они, мол, заняты важнейшим делом. Каждый раз, как только они начинают тянуть, возникает слух, что они заняты важнейшим делом.

Будь Харлен в настроении, он, пожалуй, не смог бы удержаться от улыбки. Фарук несколько секунд мрачно молчал и вдруг взорвался:

— Ну почему никто не понимает, что сыворотка от рака — это не саженцы и не волновые двигатели? Мы все знаем, что даже щепка может отрицательно повлиять на Реальность, но ведь от сыворотки зависит человеческая жизнь, и тут все в сотни раз сложнее. Вы только представьте, сколько людей ежегодно умирает от рака в тех Столетиях, которые не имеют своей противораковой сыворотки. Конечно, мало кто из них хочет умирать. И вот правительства из каждого Столетия бомбардируют Вечность запросами: “Помогите, просим, умоляем, срочно вышлите семьдесят пять тысяч ампул для спасения жизни людей, чья смерть явится невосполнимой потерей для культуры, биографические данные прилагаются!”.

Вой торопливо кивнул:

— Я знаю, знаю.

Но Фарук еще не излил всю накопившуюся горечь.

— Почитать эти биографии, так каждый человек — герой. Каждый — невозместимая потеря для мира. Хорошо, садишься считать. Сначала считаешь, что будет с Реальностью, если они выживут поодиночке, а потом — что произойдет, если они, Время их побери, выживут в различных сочетаниях. За прошлый месяц я рассчитал пятьсот семьдесят два раковых запроса. В семнадцати случаях — обратите внимание, всего в семнадцати — отрицательные эффекты отсутствовали. Заметьте, что не было ни одного случая, который повлек бы за собой благоприятное Изменение Реальности, но Совет постановил, что и в нейтральных случаях следует давать сыворотку. Гуманизм, видите ли. И вот за месяц семнадцать человек из разных Столетий спасены от смерти.

А что дальше? Стали Столетия хоть немного счастливее? Ни в коем случае. Излечили одного, а десятку, сотне в то же самое Время, в той же стране дали умереть. И все спрашивают: а почему именно он? Может быть, те, кому не досталось сыворотки, были розовощекими филантропами, которых все любили, а единственный спасенный нами счастливчик занят только тем, что избивает свою престарелую мать, а в свободные минуты лупит детишек. Ведь Времяне не подозревают об Изменениях Реальности, и мы не можем им ничего объяснить.

Помяните мои слова, Вой, мы сами накличем на себя беду, если Всевременной Совет не примет решения отсылать все запросы и давать сыворотку только в случае желательного Изменения Реальности. Наша единственная цель — улучшать Реальность. Либо излечение этих людей ведет к этой цели, либо нет. Вот и все. И от этого не отгородиться рассуждениями насчет того, что, дескать, ничего плохого в этом нет.

Социолог, слушавший его со страдальческим выражением лица, попробовал возразить:

— Вот если бы у вас был рак…

— Дурацкий аргумент, Вой. Разве мы принимаем решения на такой основе? Тогда мы бы никогда не произвели ни одного Изменения Реальности. Ведь всегда найдется бедолага, которому не повезет. Представьте себя на его месте, а? И подумайте заодно вот над чем. Всякий раз, когда мы совершаем Изменение, все труднее становится найти следующее, которое было бы благоприятным. Значит, уменьшается и процент людей, которым мы можем помочь. Скоро у нас будет не больше одного исцеления за биогод, даже с учетом нейтральных случаев. Не забывайте об этом.

Харлен потерял остатки интереса к беседе. Подобные настроения были своего рода профессиональным заболеванием. Психологи и Социологи в своих редких работах, посвященных Вечности, называли его “отождествлением”. Люди отождествляли себя со Столетием, в котором они работали, и заботы века часто становились их собственными заботами.

Вечность сражалась с демоном отождествления, как могла. Никто не имел права работать или находиться ближе двух Столетий к Времени своего рождения, чтобы сделать отождествление труднее. При назначении на работу предпочтение отдавалось Столетиям, уклад жизни которых как можно больше отличался от привычного с детства. (Харлену невольно вспомнился Финж, работающий в 482-м.) Более того, при первых же подозрительных признаках Вечного немедленно переводили в другой Сектор. Харлен не дал бы и одной монетки 50-го Столетия за то, что Фарук удержится на своем месте еще хотя бы биогод.

И все же люди упорно стремились найти свое место во Времени. Тяга к Времени — кто о ней не слышал? По каким-то необъяснимым причинам эпохи космических полетов особенно притягивали к себе. Давно уже следовало изучить причины этого, но мешало хроническое нежелание Вечности оглядываться на себя.

Еще месяц назад Харлен презрительно обозвал бы Фарука тряпкой и сентиментальным идиотом, распускающим нюни из-за утраты электрогравитации и отводящим душу в нападках на Столетия, не способные лечить рак.

Он мог бы даже сообщить о нем куда следует. Он даже был обязан сделать это. Ясно, что на этого человека уже нельзя полагаться.

Но поступить так сейчас он уже не мог. Ему даже стало жалко этого человека. Его собственные преступления были куда больше. И тут же его мысли в который раз вернулись к Нойс.

В ту ночь ему удалось заснуть только под утро, и он проснулся поздно, когда сквозь полупрозрачные стены пробивался рассеянный дневной свет, и Харлену показалось, что он лежит на облаке, плывущем по туманному утреннему небу.

Нойс, смеясь, тормошила его:

— Батюшки, ну и трудно тебя разбудить.

Первым побуждением Харлена было натянуть на себя простыню, но ее не оказалось. Затем он вспомнил все, что произошло, и уставился на нее, чувствуя, как краска стыда заливает его лицо. Что ему теперь делать?

Но тут ему в голову пришла новая мысль, и он быстро сел.

— Всемогущее Время! Я проспал?

— Успокойся, еще и одиннадцати нет. Тебя ждет завтрак

— Спасибо, — пробормотал он.

— Я согрела тебе воду и приготовила костюм на сегодня. Он мог только еще раз пробормотать “Спасибо”.

За завтраком он не поднимал глаз. Нойс сидела напротив, опершись локтем на столик и положив подбородок на ладонь. Ее черные волосы были зачесаны на сторону, ресницы казались неестественно длинными. Она ничего не ела, только следила за каждым его движением, пока он смотрел в тарелку и думал о жестоком раскаянии, которое по идее должен был испытывать. Почему-то раскаяния не было.

— Куда ты идешь в час?

— На аэробол, — промямлил он. — Мне удалось достать билет.

— Ах да, сегодня ведь финал. Подумать только, что из-за этого скачка во Времени я пропустила целый сезон. Эндрю, а кто сегодня выиграет?

Он ощутил странную слабость при звуке своего имени. Отрицательно качнув головой, он попытался придать лицу суровое выражение. Еще вчера ему это отлично удавалось.

— Но ты должен знать. Ведь ты изучил весь наш период.

Ему следовало бы сохранить холодный тон, но у него не хватило духу.

— Столько событий происходит в разное время в разных местах. Разве я могу запомнить такую мелочь, как счет игры?

— О, ты просто не хочешь мне говорить.

Вместо ответа Харлен подцепил вилкой маленький сочный плод и целиком отправил его в рот. Немного помолчав, Нойс заговорила снова:

— А о том, что случилось с нами, ты знал?

— Не спрашивай меня, Н-нойс. — Ему стоило большого труда назвать ее по имени.

Голос ее звучал тихо и нежно:

— Разве ты не видел нас? Разве ты не знал с самого начала, что мы…

— Нет, нет, я не могу увидеть себя, — поспешно прервал ее Харлен, — ведь я не принадлежу Реаль… меня не было здесь до моего появления. Я не могу тебе этого объяснить.

Харлен совсем смутился. Как она может так спокойно говорить об этом! И сам он тоже хорош: чуть было не произнес слова “Реальность” — самого запретного из всех слов при разговорах с Времянами.

Она слегка подняла брови, отчего ее глаза стали совсем круглыми и чуточку изумленными.

— Тебе что, стыдно?

— То, что мы сделали, нехорошо.

— Почему? — С точки зрения 482-го Столетия ее вопрос был совершенно невинным. — Разве Вечным нельзя? — В ее голосе слышалась насмешливая издевка, словно она спрашивала, разрешают ли Вечным есть.

— Не называй меня Вечным, — остановил ее Харлен. — Если тебя это интересует, то, как правило, нет.

— Тогда ты не говори им. И я не скажу.