Норвежский лес Мураками Харуки

Я провел апрель в одиночестве, не в силах избавиться от этой тяжкой грусти. Я еще несколько раз пытался заговорить с Мидори, но ответ всегда был один и тот же. Она говорила, что говорить со мной не хочет, и слушая ее было понятно, что говорит она правду. В основном она ходила с той девушкой в очках, а в противном случае была с высоким коротко стриженным студентом. Ноги у студента были на редкость длинные, и он всегда ходил в белых баскетбольных кроссовках.

Прошел апрель, пришел май, но май был еще суровее апреля. С наступлением мая я почувствовал, как моя душа начала затрепетала и начала дрожать посреди все набиравшей силу весны. Это трепетание приходило в основном на закате дня. В нежных сумерках, овеянных тонким ароматом магнолии, моя душа ни с того, ни с сего разбухала, трепетала, дрожала и наполнялась болью. В такие моменты я неподвижно закрывал глаза и сжимал зубы. Я ждал, когда это пройдет. Спустя долгое время оно медленно проходило, оставляя после себя тупую боль.

В такие моменты я писал письма Наоко. В письмах ей я не писал ни о чем, кроме веселых, приятных и прекрасных вещей.

Запах травы, приятный весенний ветерок, свет луны, кино, которе посмотрел недавно, песни, которые я люблю, книги, которые произвели на меня впечатление — лишь о таких вещах я писал ей. Мне самому становилось легче, когда я перечитывал такие письма. Даже думалось, надо же, в каком замечательном мире я живу. Я написал несколько таких писем. Но ни от Наоко, ни от Рэйко писем не приходило.

В ресторане, где я работал, я познакомился со своим ровесником по фамилии Ито, который тоже учился и подрабатывал там, и иногда разговаривал с ним. Он учился в институте искусств на факультете масляной живописи и был скромным и неразговорчивым пареньком, и времени до того, как мы с ним начали говорить, прошло весьма много, но за какой-то период мы подружились настолько, что после работы стали ходить в заведение поблизости и пить там пиво и разговаривать о том, о сем.

Он был стройным и симпатичным парнем и стригся весьма коротко и выглядел весьма опрятно для студента института искусств. Говорил он немного, но понятия и суждения имел вполне нормальные. Ему нравились французские романы, и он любил читать Жоржа Батая и Бориса Виана (Georges Bataille, Boris Vian), а из музыки слушал произведения Моцарта и Мориса Равеля (Ravel, Joseph-Maurice). И он искал кого-нибудь вроде меня, с кем можно было бы о таких вещах поговорить.

Как-то раз он пригласил меня к себе домой. Жил он в одноэтажном многоквартирном доме странной планировки за парком Инокасира, и его комната была набита принадлежностями для рисования и холстами. Я сказал, что хотел бы взглянуть на его картины, но он сказал, что уровня своего пока стесняется, и не показал.

Мы пили «Chivas Reagal», который он принес тайком от отца, жарили на плитке рыбу и слушали концерт Моцарта в исполнении Роберта Касадесю (Robert Casadesus).

Он был родом из Нагасаки, и на родине у него была девушка. Каждый раз, возвращаясь в Нагасаки, он спал с ней, но в последнее время что-то не заладилось.

— Женщины, они ведь сами не замечают, как начинают понимать, — говорил он. — Исполнится ей двадцать лет или двадцать один, и она вдруг начинает о всяких вещах конкретно задумываться. Очень реалистично начинает мыслить. И тогда то, что до этого ей казалось таким милым, видится теперь одной бессмыслицей. Вот моя, как мы встречаемся, меня спрашивает, уже после секса, правда, что я собираюсь делать, когда универ закончу.

— А что думаешь делать? — спросил я.

Он покачал головой.

— Что делать, что делать, да нету для рисовальщика никакого занятия. Если об этом задумываться, так никто бы рисовальщиком не становился. Не так, что ли? Закончишь ты этот институт искусств и даже на хлеб себе не заработаешь. Говорю ей это, а она мне, возвращайся, говорит, в Нагасаки и рисование преподавай. Она же английский преподавать собирается, кстати.

— Не особо ты ее уже любишь, я смотрю.

— Похоже на то, — согласился Ито. — Да и не хочу я никаким учителем рисования становиться. Не хочу до конца жизни непослушных школьников учить, которые только и могут, что галдеть, как обезьяны.

— Ну это ладно, а с ней тогда не лучше было бы расстаться? Для вас же самих, — сказал я.

— Я тоже так думаю. Но сказать не могу, жалко мне ее. Она-то за меня замуж думает выйти, а я ей не могу сказать, давай расстанемся, ты мне не особо нравишься уже.

Мы пили неразбавленный «Chivas Reagal», даже не кладя в него лед, а когда рыба, которой мы закусывали, кончилась, нарезали огурцы и зелень длинными кусками и стали есть их, макая в соевую пасту. С хрустом жуя огурец, я вдруг вспомнил умершего отца Мидори. потом пришла мысль о том, какой бесцветной стала моя жизнь без Мидори, и я почувствовал себя безумно одиноко. Я и сам не заметил, когда она успела занять столько места в моей душе.

— А у тебя девушка есть? — спросил Ито.

Я ответил, глубоко вздохнув, что есть. Я сказал, что сейчас мы в силу обстоятельств мы друг от друга очень далеко.

— Но чувство у вас обоюдное?

— Хотелось бы верить. А иначе пути к спасению нет, — сказал я, словно в шутку.

Он тихим голосом распространялся о величии Моцарта. О величии Моцарта он знал так же хорошо, как деревенские жители знают горные тропы. Он сказал, что Моцарта постоянно слушал с трех лет, так как отец его очень любил.

Я не так глубоко разбирался в классической музыке, но слушал концерт Моцарта в оба уха под его меткие и доходчивые комментарии типа «О, вот сейчас...» или «А вот это место как тебе?..» Давно я не чувствовал себя так умиротворенно.

Глядя на молодой месяц, висящий над рощей в парке Инокасира, мы допили последние капли «Chivas Reagal». Вкус у виски был отменный.

Он предложил мне переночевать у него, но я отказался, сославшись на дела, и покинул его квартиру до девяти часов, поблагодарив за выпивку. На пути домой я зашел в телефонную будку и позвонил Мидори. Трубку в кои-то веки подняла сама Мидори.

— Извини, но я сейчас с тобой говорить не хочу, — сказала она.

— Я знаю. Слышал не один раз. Но я с тобой отношения вот так рвать не хочу. Ты один из моих друзей, которых у меня совсем немного, и мне правда очень тяжело оттого, что я не могу с тобой встречаться. Когда мы с тобой сможем поговорить? Хоть это скажи.

— Я скажу, когда можно будет.

— Как дела?

— Так себе, — сказала она. И положила трубку.

В середине мая пришло письмо от Рэйко.

"Спасибо тебе за письма, которые ты постоянно шлешь. Наоко очень радуется, когда их читает. Я тоже выпрашиваю их у нее и читаю. Ты же не против?

Извини, что долго не могла тебе написать. Откровенно говоря, я сама тоже подустала, да и вестей хороших особо не было. У Наоко ситуация не слишком хорошая. Недавно из Кобе приезжала мама Наоко, и мы вчетвером с врачом обменялись мнениями. В итоге мы пришли к выводу, что Наоко следует какое-то время получать целенаправленное лечение в специализированной клинике, а смотря по его результатам снова вернуться сюда.

Наоко по возможности хотела бы попробовать поправиться, находясь здесь, и мне тоже грустно расставаться с ней, да и переживаю я за нее, но откровенно говоря, контролировать ее здесь становится все труднее. Хоть обычно с ней ничего такого и не происходит, но нет-нет да и случаются сильные эмоциональные срывы, и тогда с нее глаз нельзя спускать. Неизвестно, что может произойти. Слуховые галлюцинации усиливаются, и Наоко от всего закрывается и уходит внутрь себя самой.

Поэтому я тоже считаю, что на какое-то время Наоко следует отправиться в надлежащее учреждение и получать лечение там. Обидно, но ничего не поделаешь.

Как я уже говорила тебе до этого, самое лучшее — это запастись терпением и ждать. Не терять надежды и распутывать запутавшиеся нити одну за другой. Как бы безнадежна ни была ситуация, конец у нити всегда где-то есть. Ничего не остается, как ждать, подобно тому, как, попав в темноту, ждешь, пока глаза к ней привыкнут.

К тому времени, как это письмо доберется до тебя, Наоко тоже уже переберется в ту больницу. Извини, что вести до тебя доходят каждый раз задним числом, но столько всего подряд произошло, что решение было принято чересчур внезапно.

Новая больница несомненно хорошая. Есть там и хорошие врачи. Я написала тебе на обороте адрес, так что письма шли туда. До меня вести о Наоко тоже будут доходить, так что в случае чего я тебе сообщу. Тебе ведь тоже будет приятно, если я смогу сообщить тебе что-то радостное.

Тебе, наверное, тоже тяжело, но ты не унывай. Хоть Наоко здесь и не будет, но ты пиши мне тоже, пусть даже совсем редко. Ну, пока."

В ту весну я написал много писем. Раз в неделю я писал письма Наоко, и несколько раз писал Рэйко и Мидори.

Я писал в аудитории, писал за письменным столом дома, усадив на колени Чайку, писал за столиком в ресторане итальянской кухни в перерывах между работой. Казалось, что одним написанием писем я поддерживаю свое существование, едва-едва не рассыпаясь на кусочки.

В письмах Мидори я писал, что апрель и май прошли для меня в ужасных мучениях и тоске из-за того, что я не мог общаться с ней.

«Впервые пережил я такую мучительную и тоскливую весну, и лучше бы в таком случае трижды был февраль. Нет никакого толку теперь об этом заново говорить, но новая прическа тебе очень идет. Ужасно симпатично. Я сейчас работаю в ресторане итальянской кухни и учусь у повара готовить вкусное спагетти. Когда-нибудь я хотел бы приготовить его для тебя.»

Каждый день я ходил в кино, два или три раза работал в итальянском ресторане, разговаривал с Ито о книгах или музыке, брал у него почитать книги Бориса Виана, писал письма, играл с Чайкой, ухаживал за садом, мастурбировал, вспоминая Наоко, и пересмотрел множество кинофильмов.

Мидори заговорила со мной в середине июня. Целых два месяца мы с Мидори прожили, не перемолвившись ни словечком.

Когда закончилась лекция, она села рядом со мной и какое-то время сидела молча, подперев подбородок рукой.

За окном шел дождь. Это был характерный для сезона дождей вертикально льющий дождь без ветра, и был это сильный ливень, под которым намокало все без исключения. Когда все другие студенты уже ушли из аудитории, Мидори все продолжала молча сидеть в той же позе. Потом она достала из кармана джинсовой куртки сигарету «Мальборо», взяла ее в рот и протянула мне спички.

Я чиркнул спичкой и поджег сигарету. Мидори округлила губы и медленно выпустила сигаретный дым мне в лицо.

— Ничего у меня прическа?

— Ужасно здорово.

— Насколько здорово? — опять спросила Мидори.

— Настолько здорово, что деревья во всех лесах в мире повалятся, — сказал я.

— Честно так думаешь?

— Честно так думаю.

Некоторое время она смотрела на меня, потом наконец протянула мне руку. Я пожал ее руку. Похоже было, что она от этого почувствовала даже большее облегчение, чем я. Она стряхнула пепел сигареты на пол и поднялась.

— Пошли пообедаем. Проголодалась я, — сказала Мидори.

— Куда пойдем?

— В ресторан универмага «Такасимая» на Нихонбаси.

— А зачем именно туда ехать?

— Мне туда хочется иногда.

И мы сели на метро и поехали на Нихонбаси. С утра без перерыва лил дождь, и лишь редкие фигуры людей виднелись внутри универмага. Лишь запах дождя витал внутри, и работники магазина сидели без дела со скучными лицами.

Мы пошли в столовую под землей, подробно изучили образцы блюд в витрине и оба решили съесть по обеденному набору в коробках. Время было обеденное, но в столовой было не слишком людно.

— Давненько я в ресторане при универмаге не обедал, — сказал я, отпивая чай из белого гладкого стакана, каких больше нигде, кроме универмага, не увидишь.

— А мне нравится. Вот такое все, — сказала Мидори. — Такое чувство становится, будто что-то особенное делаешь. Наверное из-за детских воспоминаний. Меня ведь по универмагам никто никогда не водил.

— А я вроде бы часто ходил. Мама у меня любила по универмагам ходить.

— Повезло.

— Да какое там везение. Я по магазинам ходить не любил.

— Да я не к тому, я в смысле что повезло, что родители тебя любили.

— Так единственный ребенок же, — сказал я.

— А я все думала, вот стану взрослой, пойду одна в ресторан при универмаге и всяких вкусностей наемся, сколько захочу. Когда маленькая была, — сказала Мидори. — Да только ерунда это все. Ничего веселого в этом нет, чтобы одному в таком месте нажраться. И ничего супервкусного тут нет, места много, народу толпа, чувствуешь себя, как дура, дышать нечем. Но иногда хочется сюда прийти.

— Мне эти два месяца тоскливо было, — сказал я.

— Об этом я и в письме прочла, — сказала она невыразительным голосом. — Давай пообедаем сначала. Я сейчас ни о чем больше думать не могу.

Мы съели дочиста обеденные наборы в крашенных деревянных посудинах полукруглой формы, выпили бульон и попили чай. Мидори закурила. Докурив сигарету, она встала, не говоря ни слова, и взяла в руки зонт. Я тоже поднялся следом за ней и взял зонт.

— А теперь куда пойдем? — спросил я.

— Раз пришли в универмаг и пообедали, теперь на крышу, естественно, — сказала Мидори.

На крыше под дождем никого не было. В лавке товаров для домашних животных продавца не было, остальные лавки тоже были закрыты.

С зонтами в руках мы прогулялись среди вымокших насквозь карусельных лошадок, деревянных скамеек и просто между лавками. Для меня было шокирующей новостью, что в центре Токио может быть настолько брошенное всеми место без единой души. Мидори сказала, что хочет посмотреть в подзорную трубу. Я бросил монету и подержал зонтик, пока она смотрела.

В углу на крыше была крытая игровая площадка, где в ряд стояло несколько детских игровых автоматов. Мы присели на имевшуюся там деревянную подпорку для ног и стали смотреть, как идет дождь.

— Расскажи что-нибудь, — сказала Мидори. — Тебе же есть, что сказать?

— Я оправдываться не хочу, но я тогда не в себе был и не соображал ничего. Потому и не мог воспринимать все как следует, — сказал я. — Но когда не смог с тобой встречаться, осознал. Осознал, что до сих пор как-то держался благодаря тому, что ты была. Без тебя было так одиноко и тоскливо!

— А ты знаешь, как мне эти два месяца больно было и тоскливо, пока я с тобой встречаться не могла?

— Чего не знал, того не знал, — пораженно сказал я. — Я так понимал, что ты из-за меня обиделась и потому со мной встречаться не желаешь.

— Ну почему ты такой дурак? Ну неужели непонятно, что я с тобой встречаться хочу? Я тебе разве уже не говорила, что ты мне нравишься? Я не такой человек, которому кто-то легко понравиться или разонравиться может. Неужели ты и этого не понимаешь?

— Ну оно, конечно, да...

— Конечно, я и обиделась тоже. Так обиделась, что хоть ты тресни. Мы тогда после такого перерыва встретились, а ты только о другой девчонке думал, а на меня и не смотрел. Но независимо от этого я ведь думала все время, что нам, может быть, надо пока врозь побыть. Чтобы поточнее со всем определиться.

— С чем со всем?

— С нашими с тобой отношениями. Понимаешь, мне с тобой все больше и больше нравилось вместе быть. Больше, чем с тем парнем. Это же неестественная ситуация и нехорошая, как ты считаешь? Конечно, он мне нравится. Хоть он и упрямый, и узколобый, и фашист, но у него хороших черт тоже много, и это человек, которого я поначалу искренне полюбила. Но ты для меня какой-то особенный. Мы когда вместе, я чувствую, что мы ужасно друг другу подходим. Я тебе доверяю, я тебя люблю и упускать тебя не хочу. В общем, я сама запуталась. И тогда я пошла к нему и откровенно с ним посоветовалась. Как лучше будет поступить. Он мне сказал с тобой больше не встречаться. Сказал, что если я собираюсь с тобой встречаться, то чтобы мы расстались.

— И что ты сделала?

— Рассталась с ним совсем.

Сказав это, Мидори взяла в рот сигарету «Мальборо», зажгла спичку, загородив ее ладонями, и затянулась.

Почему?

— Почему? — закричала Мидори. — У тебя что, с головой не в порядке? Ты же сослагательные наклонения английские знаешь, в математических перестановках разбираешься, Маркса можешь читать, почему же ты такие вещи спрашиваешь? Почему женщину заставляешь о таких вещах говорить? Неужели и так непонятно, что это потому, что я тебя люблю больше, чем его? Я тоже хочу кого-нибудь покруче любить. Но я же с этим ничего сделать не могу! Я же в тебя влюбилась.

Я хотел что-то сказать, но слова не выходили, точно в горле что-то застряло.

Мидори бросила сигарету в лужу.

— Только ты из-за этого такое лицо трагичное не делай, а то аж грустно становится. Ты не бойся, я ведь знаю, что ты другую любишь кроме меня. Я ни на что особое не надеюсь. Но обнять-то ты меня ведь можешь? Мне тоже эти два месяца тяжело было, честное слово.

Мы обнялись в глубине игровой площадки, держа зонты над собой. Мы крепко прижались друг к другу и нашли губы друг друга. И ее волосы, и ее джинсовая куртка пахли дождем. Я подумал, почему женское тело такое нежное и теплое? Через куртку я отчетливо ощущал своим телом ее груди. Мне казалось, что последний раз я соприкасался с живым человеком страшно давно.

— Я в тот день, когда с тобой встречалась, вечером с ним встретилась. Тогда и расстались, — сказала Мидори.

— Я тебя люблю, честное слово, — сказал я. — Всей душой тебя люблю. И терять тебя опять не хочу. Но сейчас я ничего поделать не могу, ни туда, ни сюда.

— Из-за той девушки?

Я кивнул.

— Скажи, ты с ней спал?

— Год назад всего один раз.

— И с тех пор не встречались?

— Дважды встречались. Но не переспали, — сказал я.

— А почему? Она тебя не любит?

— Я тебе об этом рассказать ничего не могу, — сказал я. — Слишком все запутано. целая куча проблем вместе сплелась, да еще и длится это так долго, что сам уже перестал понимать, что к чему, честное слово. И я, и она. Все, что я понимаю, что для меня как для человека это своего рода долг. Я от него отказаться не могу. По крайней мере сейчас я это чувствую так. Даже если она меня, может, и не любит.

— А во мне живая кровь течет.

Мидори прижалась щекой к моей шее и продолжила.

— И я тебе сейчас в любви признаюсь у тебя в объятиях. Я все сделаю, если ты мне скажешь. Я в чем-то хоть и эгоистка немножко, но я честная и добрая, работать умею, и симпатичная я, и грудь у меня красивая, и готовлю хорошо, и наследство папино на трастовый депозит положила... Не кажется тебе, что слишком легко от меня отказываешься? Ведь если ты меня не возьмешь, я потом уйду куда-нибудь.

— Время нужно, — сказал я. — Нужно время, чтобы подумать, разобраться, решить. Жалко, конечно, но сейчас я ничего другого сказать не могу.

— Но ты же всей душой меня любишь и терять меня опять не хочешь?

— Конечно не хочу.

Мидори отстранилась от меня, улыбнулась и посмотрела мне в лицо.

— Хорошо, я подожду. Я тебе верю, — сказала она. — Но когда будешь брать меня, бери меня одну. И когда меня обнимаешь, думай, пожалуйста, обо мне одной. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю.

— И еще, можешь со мной делать, что только захочешь, только не заставляй меня страдать. Слишком много я в жизни страданий натерпелась и больше страдать не хочу. Хочу счастливой быть.

Я привлек ее к себе и поцеловал в губы.

— Брось ты этот зонт, обними меня двумя руками покрепче, — сказала Мидори.

— Мы же промокнем без зонта.

— Ну и ладно. Подумаешь, промокнем. Не хочу сейчас ни о чем думать, хочу просто обниматься. Я два месяца терпела.

Я положил зонт возле ног и под дождем стиснул Мидори в объятиях, что было сил. Лишь тяжелый гул колес автомобилей, несущихся по скоростной автостраде, окружал нас, точно туман.

— Может, куда-нибудь, где крыша есть, пойдем? — сказал я.

— Поехали к нам домой. Там сейчас нет никого. А то мы так простудимся.

— Ну да.

— Мы прямо будто реку переплыли, — сказала она, смеясь. — Ух, здорово!

Мы купили в универмаге полотенце побольше и по очереди сходили в уборную просушить голову. Затем мы поехали к ней домой на метро с пересадками.

Мидори тут же отправила меня первого в душ, потом приняла душ сама. Потом одолжила мне банный халат, пока сушилась моя одежда, а сама переоделась в водолазку и юбку. Мы сели на кухне за стол и стали пить кофе.

— Расскажи что-нибудь, — сказала Мидори.

— Что рассказать?

— Ну... А что ты не любишь?

— Курятину не люблю, венерические болезни, еще болтливых парикмахеров.

— А еще?

— Одинокие ночи в апреле и салфетки с кружевами, которые кладут на телефонные аппараты.

— А еще?

Я покачал головой.

— Больше ничего такого на ум не приходит.

— А мой парень — то есть бывший мой парень, он много чего не любил. Не любил, когда я очень короткую юбку надевала или когда курила, что я пьянею быстро, когда пью, что его друзьям неприличные анекдоты рассказываю... Так что если тебе во мне что-то не нравится, ты говори, не стесняйся. А я буду пытаться исправиться.

— Да ничего такого особенного нет, — сказал я, на мгновение задумавшись, и покачал головой. — Совсем ничего.

— Честно?

— Все, во что ты одеваешься, мне нравится, все, что ты делаешь, что ты говоришь, как ты ходишь, как себя пьяная ведешь, все нравится.

— Честно, такая, как есть, нравлюсь?

— Опять же, если ты изменишься, откуда я знаю, что мне больше понравится, так что лучше будь такая, какая есть.

— Как сильно ты меня любишь?

— Так люблю, что все тигры во всех джунглях мира растают и превратятся в сливочное масло, — сказал я.

— Ого! — сказала Мидори, точно удовлетворившись до какой-то степени. — Обнимешь меня еще разок?

Мы с Мидори крепко обнялись на кровати в ее комнате. Слушая, как падают капли дождя, мы целовали губы друг друга, забравшись под одеяло, и разговаривали обо всем подряд, начиная от устройства Вселенной и заканчивая обозначениями степени готовности вареных яиц.

— А что делают муравьи, когда идет дождь? — спросила Мидори.

— Не знаю, — сказал я. — Может быть, делают в муравейнике уборку и разбирают запасы? Муравьи ведь любят работать.

— А почему муравьи так любят работать, а не эволюционируют и до сих пор остались муравьями?

— Не знаю. Может, конструкция тела к эволюционированию не приспособлена потому что? По сравнению с обезьяной, например.

— Вот не думала, что ты тоже так много чего не знаешь, — сказала Мидори. — Я думала, что Ватанабэ почти все в мире знает.

— Мир ведь большой, — сказал я.

— Горы высокие, моря глубокие, — сказала Мидори. Она просунула руку под полу халата и взяла меня за гениталии. Потом вздохнула.

— Ватанабэ, мне очень жаль, но ничего и правда не выйдет, шутки в сторону. Такой огромный...

— Все шутите, — сказал я, вздыхая.

— Шутим, — захихикала Мидори. — Не бойся, твой-то войдет как-нибудь. Можно посмотреть?

— Как хочешь, — сказал я.

Мидори сунула голову под одеяло и некоторое время ощупывала мой член. Она пробовала оттянуть мою крайнюю плоть, взвешивала в руке мою мошонку. Потом высунула голову из-под одеяла и глубоко вздохнула..

— Скажу без лести, он у тебя такой классный, мне очень нравится.

— Спасибо, — откровенно сказал я.

— Но ты со мной не хочешь? Пока со всем точно не определишься.

— Как не хотеть? — сказал я. — Так хочу, что чокнусь скоро. Но не могу.

— Упрямый ты. А я бы так не стала. Я бы потом уже подумала.

— Честно, что ли?

— Вру, — тихим голосом сказала Мидори. — Я бы тоже терпела. Я бы тоже на твоем месте так делала. Я за это тебя и люблю. Честно-честно люблю.

— Как сильно? — спросил я, но Мидори не ответила. Вместо ответа она прижалась ко мне, приложила губы к соску моей груди и стала двигать руку, которой держала мой член. Ощущение, которое я испытал тогда, сильно отличалось от движений руки Наоко. Обе они делали это нежно и умело, но была какая-то разница, и чувствовалось, что я переживаю нечто совершенно иное.

— Про другую, небось, сейчас думаешь?

— Нет, — соврал я.

— Честно?

— Честно.

— Не люблю, когда в такие моменты про другую думают.

— Я не думаю, — сказал я.

— Хочешь мою грудь потрогать или там? — спросила Мидори.

— Хочу, но лучше пока не стоит, мне кажется. Если за раз все перепробовать, ощущения слишком сильные.

Мидори кивнула, сняла с себя трусики, повозившись под одеялом, и приложила их к концу моего члена.

— Можешь сюда кончить.

— Испачкаются же.

— Не говори ерунды, а то аж слезы наворачиваются, — плаксиво сказала Мидори. — Постираю, и все. Не упирайся, кончай, сколько влезет. Если так переживаешь, купишь потом новые да подаришь. Или тебе мои трусики так не нравятся, что ты в них кончить не можешь?

— Ну вот еще, — сказал я.

— Ну и все, давай!

После того, как я кончил, Мидори изучила мою сперму.

— Как много! — восхищенно сказала она.

— Слишком много?

— Да все нормально, глупенький! Я же сказала, кончай, сколько влезет, — сказала Мидори, смеясь, и поцеловала меня.

Вечером Мидори сходила за продуктами и приготовила ужин. Сидя за столом на кухне, мы пили пиво и ели рыбу и овощи в кляре и рисовую кашу с горошком.

— Ешь побольше, чтобы у тебя ее много было, — сказала Мидори. — А я тебя от нее нежненько избавлю.

— Спасибо, — сказал я.

— Я кучу способов знаю. Когда мы книжный магазин держали, я по женским журналам изучала. Когда беременнная, не можешь ведь, и был специальный выпуск со всякими способами, как делать, чтобы муж в это время не изменял. Целая куча способов была, честное слово. Здорово?

— Здорово, — сказал я.

Расставшись с Мидори, я по пути домой стал было читать в метро купленный на станции ежемесячник, но вскоре понял, что ни желания читать что-то подобное у меня не было, ни понять из прочитанного я ничего не мог. Просматривая страницы этой бессмысленной газеты, я сосредоточенно размышлял о том, что же со мной будет дальше и как изменится окружающий меня мир. Казалось, что мир вокруг меня то и дело весь сотрясается.

Я вздохнул и закрыл глаза. Я нисколько не жалел о том, что произошло в этот день. Я был уверен, что случись мне прожить этот день заново, и я вел бы себя точно так же.

Я опять бы изо всех сил обнимал Мидори на крыше под дождем, опять промок бы, точно окаченный водой из ведра, опять кончил бы под ее пальцами в ее постели. Я нисколько в этом не сомневался.

Мне нравилась Мидори, и я был безумно рад, что она вернулась ко мне. Казалось, что с ней вдвоем моя жизнь может стать лучше.

Разве она не была, как она сама же говорила, реальной дышащей женщиной, и разве она не отдавала свое горячее тело в мои объятия?

Я только и делал, что подавлял сильнейшее желание раскрыть тело Мидори и погрузиться в его жар. Для меня было бы совершенно невозможно остановить ее руку, держащую мой член.

Кто посмеет остановить это, когда я столь отчаянно этого желаю? Да, я любил Мидори. И я понимал это еще намного раньше. Я всего лишь долгое время пытался уйти от этого вывода.

Проблема была в том, что я не мог объяснить Наоко такого поворота событий. Неизвестно, как оно было бы в другое время, но сейчас я не мог сказать Наоко, что я полюбил другую девушку. И Наоко я тоже любил. Я без сомнения любил Наоко, пусть и странно искаженным в ходе каких-то процессов образом, и очень много места оставалось свободным внутри меня для нее.

Все, что я мог сделать, это написать Рэйко искреннее письмо и обо всем в нем рассказать. Вернувшись домой, я сел на веранде и выстроил в голове несколько фраз, глядя на поливаемый дождем сад. Затем я сел за стол и стал писать письмо.

«Для меня самого очень тяжело, что такое письмо, искреннее письмо, в котором я рассказываю обо всем, мне приходится писать вам», писал я в первых строках. Затем я вкратце написал о наших с Мидори отношениях до настоящего момента и о том, что произошло между нами сегодня.