Тень земли Ахманов Михаил

Наконец Бучо пробормотал:

— Где Хайме поселился, о том не знаю, не ведаю — и никто не знает, кроме его качков. А качки у него молчаливые. Одни — от рожденья, а у других язык выдран. Хайме таких скупает. Хитрый лис! Безъязыкие, зато верные!

— Дальше, — поторопил Саймон.

— Пименталь, тот столицу не жалует, сидит в Разломе, в безопасности, а если дела какие, так есть у него кораблик, железная лохань, вся в пушках и пулеметах. Садится и едет, хоть в Рио, хоть куда. Дон Алекс — тот здесь, Форт держит, верхнюю половину. Еще у него гасиенда по другую сторону Синей скалы. Богатая! На самом побережье, а еще подальше — Кратеры. Это уже не моя забота, там за главного Карло Клык, старший мой, пахан хозяйский. Кратеры стережет.

— Кратеры? — Саймон нахмурился. — Что за Кратеры?

— Усадьба хозяина, дона Грегорио. Там он и обретается, с дочкой своей и охраной, крепкой охраной. Чтобы, значит, племяннички-наследнички на тот свет до срока не отправили. Ты, случаем, не от них? — Глаза Бучо вдруг сузились, и он прошептал: — Не-ет, не от них! Ты ведь ко всем донам подбираешься! Вот оно что! Как тебя… Кулак? Ты откуда. Кулак, взялся? Срушник, что ли? Лазутчик ихний? То-то, гляжу, наглец. Так я тебе зачем? Тебе прямая дорога к «торпедам». Или не знаешь, где паханов Трясунчика найти?

— С ними я уже знаком. — Саймон, поднатужившись, отодвинул ванну, спустил Бучо на пол и перерезал узел на веревках. — Одевайся, кабальеро! Еще один вопрос, и наша беседа закончится. Один вопрос и маленькая операция.

Бучо ворочался у его ног, растирая лодыжки и с сомнением щупая в паху, потом встал, натянул штаны и сплюнул в воду.

— Я тебя запомню… Как тебя? Кулак? Запомню и найду. Теперь жди гостей! Теперь ты повисишь под балкой, в свой черед повисишь, а я над тобой покуражусь.

— Придешь-то с кем? — спросил Саймон. — С полицейскими или с бойцами из смоленских?

— А разве есть разница? — Бучо взялся за сапоги.

— Нехорошо, когда не замечают разницы в таких делах. Ты — полицейский капитан, и ты же — бугор смоленских. Как-то не вяжется!

Глаза кабальеро округлились от удивления.

— Что не вяжется, недоумок? Русских слов не понимаешь?

— Понимаю. — Саймон глядел на него с презрительной усмешкой. — Еще понимаю, что страж порядка и закона — это одно, а убийца и главарь бандитов — совсем другое.

Глаза у Бучо полезли на лоб.

— Ты… как тебя? Кулак? Ты откуда. Кулак, свалился? И впрямь из ЦЕРУ! Так вот, запомни: в этой стране бандеросы — это закон, а закон — это бандеросы. Разве у вас за океаном иначе?

— Я другой океан пересек, — сказал Саймон и неторопливо вытянул левую руку. Под тусклым светом фонарей блеснул браслет; потом одна его секция замерцала, яркий луч упал широким конусом на стену, и из нее выступил двойник Ричарда Саймона — голографическая проекция в натуральную величину. Но этот Саймон был в серой с шелковистым отливом форме сотрудника ЦРУ, перехваченной боевым поясом, и на груди его сияла эмблема: голубой прямоугольник с десятью золотистыми кольцами и шестнадцатью звездами, символ Разъединенных Миров.

Браслет снова вспыхнул, и безжизненный механический голос произнес:

— Ричард Саймон, полевой агент Центрального Разведуправления Организации Обособленных Наций. Пункт назначения: Старая Земля. Цель: ликвидация передатчика помех, общая рекогносцировка. Агент действует в рамках директивы 01/12004-MR. Полномочия не ограничены.

Капитан-кайман взирал на это чудо, застыв с сапогом с руках. Теперь лицо его было не смуглым, а серым, такого же цвета, как форма Саймона-двойника; челюсть отвисла, крупен ные белые зубы поблескивали в полумраке, со лба на скулы и подбородок струился пот. Ноздри Саймона затрепетали — он чувствовал резкий запах насмерть перепуганного человека.

— П-призрак… Т-твой п-призрак… К-какты эт-то де-делаешь? — Зубы Бучо лязгнули.

— На Земле жили когда-то мудрые люди, и было их много. В одной Бразилии — двести сорок миллионов человек. Бразильцев, не бразильян! Знаешь, куда они подевались?

— Улетели… П-переселились на небеса, словно ангелы. — Кабальеро выронил сапог и отер испарину со лба.

— Верно, улетели, — подтвердил Саймон, — а теперь возвращаются назад. И первый — я! А это, — он шевельнул кистью, и яркий световой конус угас, — это не призрак, а фотография, объемное изображение. Из моего браслета. В нем много всякого — записи, схемы, картинки, все необходимое, чтобы удостоверить мою личность. И мои полномочия, капитан! Или бугор?

Ладонь Саймона легла на смуглое плечо, обхватив его от ключицы до лопатки, мышцы напряглись, и Бучо прикусил губу. Этот ужасный человек, умевший раздваиваться, этот ангел или демон, вернувшийся с небес, обладал силой ягуара! Нет, он был еще сильнее — он мог сломать ему кости одним движением, мог вырвать сердце, выжать кровь или зачаровать, как питон чарует кролика. Бучо-Прохор Перес, капитан полиции, главарь Третьей бригады смоленских, державшей Северный округ Рио, не сомневался, что так оно и случится. Демоны любят поиграть с людьми. Помучить, отпустить, а после…

Демон навис над ним каменной глыбой.

— Я видел, как ты прикончил мальчишку там, на площади, у живодерни. Ударил бичом, с одного раза. Должно быть, любишь убивать людей? — Саймон оттолкнул пленника и выпрямился. — Я не люблю, но убиваю. Знаешь, крыса, почему ты еще жив? Потому, что ты — мое послание самому главному из живодеров. Как там его? Грегорио? Так вот, передашь, что я хочу повидаться с ним — с ним и с остальными главарями, из самых важных. Хайме, Анаконда, Пименталь, Хорхе, если я его раньше не прикончу. Пожалуй, хватит.

Зубы Бучо выбивали дробь.

— К-куда передать ответ?

— Есть такое заведение «Под виселицей». Родриго Прыщ там за главного. Рожа толстая, зубы выбиты через один, нос набок и в ухе серьга.

— 3-знаю. Б-бабцом торгует…

— Ему и передашь. А теперь, чтоб ты лучше запомнил…

Рука Саймона потянулась к ножнам, где прятался острый, как бритва, клинок тимару.

Ночь, Северный тракт, двадцать три километра от города. Крепкий бревенчатый мостик через Параибу, за ним, левее, — въезд на широкое шоссе в тропическом лесу. У въезда — кордон: шлагбаум между двух приземистых бетонных будок, похожих надоты, пулеметные стволы в бойницах и два десятка стражей в широкополых шляпах. Дорога прямая, как полет стрелы, и тянется до высокого вала; на валу — изгородь с двойным рядом колючей проволоки, снова охранники и пулеметы, а в отдалении мрачной декорацией встают обрывистые горы — угольно-черная стена с жемчужно-серыми, залитыми лунным светом вершинами. Добравшись до вала, шоссе ныряет вниз, в тоннель, выложенный камнем и перекрытый железной решеткой; за ней — сторожевой пост, часовые, собаки, блеск оружия, яркий огонь факелов над бочками с мазутом…

Патруль за мостом, у въезда на шоссе, сняли лесовики Бабуина: просочились среди деревьев и лиан, обошли заставу, перебили метательными ножами караульных у шлагбаума, ворвались в доты, перерезали пулеметчиков и отдыхавшую смену. Затем Саймон прошелся с ними вдоль шоссе, прячась за древесными стволами, и убедился, что застав здесь больше нет — как и патрульных с собаками на прямой короткой, едва ли с километр, дороге. Тогда он отослал разведчиков к мосту с приказом не торопясь начать движение, а сам, покинув опушку леса, ящерицей пополз в траве. Неширокая луговина разделяла темные джунгли и пологий земляной склон, тоже заросший травами; вал, словно кольцевая стена кратера с врезанной в нее решеткой, поднимался вверх метров на тридцать. Приблизившись к подножию, Саймон включил гипно-зер, поставив его на максимум, стиснул зубы и выждал десять минут. Он не хотел рисковать, поручая стражей заботам лесовиков; посты за колючей проволокой были, видимо, многочисленными, а их диспозиция — неизвестной. Успех же атаки зависел от внезапности: он собирался пасть на врага, как шестилапый гепард на стаю крыс.

Когда перекличка часовых и шорохи наверху затихли, Саймон полез на вал. Под ним смутными тенями появлялись из леса фургоны, с тихим гулом катили налево и направо, разворачиваясь вдоль земляной стены. Фургонов было двадцать три, и, кроме снаряжения, в них находилось почти пятьсот бойцов, порядком больше, чем рассчитывал Саймон. В последний момент к нему присоединились «торпеды», среди которых наметился раскол: одна партия желала избрать нового дона, другая — отдаться под покровительство смоленских, а третья — мстить. Этих мстителей и привел Сергун, свирепый детина с исполосованным шрамами лицом; как показалось Саймону, ему было безразлично, кого резать, — «штыков» или смоленских, дерибасовских или крокодильеров. Что в сетях, то и рыба.

Если отнести эту древнюю пословицу к крокодильерам, они являлись не просто рыбой, а чем-то вроде акулы-молота.

Самый мощный, самый грозный и жестокий из бразильянских кланов — и к тому же самый многочисленный и богатый. Они поднимались медленно, но верно, и в Трехсотлетней истории ФРБ — если б ее когда-нибудь кто-нибудь написал — не нашлось бы страницы без упоминания о них.

Эта история была уже знакома Саймону и в кратком изложениии выглядела так.

После Исхода, в последней четверти двадцать первого столетия, в Крыму и северном Причерноморье началось время кровавых разборок. Затем они переросли в полнометражную войну — по мере консолидации противоборствующих силу двух полюсов, одним из коих была Русская Дружина, другим — Громада, блок украинских националистов. Фактически обе стороны сражались за власть над миром, ибо в ту далекую эпоху — как и отмечалось в полученных Саймоном директивах — южноукраинский регион был единственной реальной силой на опустевшей Земле. Мировое господство являлось слишком сладким, слишком чарующим миражем, в равной степени прельщавшим и дружинников, и громадян; и потому, как полагал Ричард Саймон, передатчики помех были включены одновременно с той и с другой стороны — чтобы не допустить вмешательства Совета Безопасности.

Кровопролитная война закончилась тем же, чем кончаются многие войны: проигравшие, отсалютовав Одессе ядерным залпом, отправились в изгнание, а победители обнаружили, что им достались не власть и слава, но прах и пепел. Впрочем, это уже не касалось истории ФРБ.

На первом ее этапе, в период завоевания и покорения, дружинники, являясь силой, испытанной в боях, были полезны и потому продержались у власти без малого двадцать лет. За этот срок были возведены форты и поселения на месте Рио-де-Новембе, Харка-дель-Касы и Санта-Севаста-ду-Форталезы, распаханы поля, разысканы старые рудники, заложены крокодильи фермы — поскольку скота у переселенцев не хватало, а кайманы кишели вокруг в неописуемом изобилии. Правда, добыча их мяса и шкур оказалась промыслом непростым и довольно опасным, так что первые крокодильеры были осужденными — большей частью из цветных и белокожей голытьбы. Главным же успехом первого двадцатилетия явились сдвиги в национальной сфере: старшее поколение еще делилось на белых и черных, на колонистов и туземцев, но молодые, независимо от цвета кожи, считали себя бразильянами и говорили на одном языке, без всякой примеси испанского и португальского.

Однако Русская Дружина включала слишком несовместимые элементы, множество фракций и групп, объединенных только внешней угрозой, опасностью и войной. С наступлением мирных времен — сравнительно мирных, так как разборки и мелкие свары не прекращались никогда, — последовали диссипация, анархия, расколы и разброды, а затем — переворот; по-местному — Передел. Тот Первый Передел, случившийся в 2120 году, был не особенно кровавым: власть, под лозунгом «Наш дом — Бразилия» и при поддержке армейских частей, досталась консерваторам, а все остальные хунты и мафии автоматически попали в разряд инакомыслящих радикалов. Согласия меж ними не было, а что касается радикализма, то он заключался в стремлении выжить любой ценой, ни с кем не делиться властью, не вступать в союзы и блоки, а также в готовности резать всех конкурентов. Эти хунты, прообраз будущих бандеро, формировались по профессиональному либо территориальному признаку с налетом легкой ностальгии: так, дерибасовские были уроженцами Одессы, донецкие — Донецка, Клинки происходили от местных чернокожих, скрывавшихся в Разломе, «плащи» занимались игорным бизнесом, «торпеды» — водными перевозками, а крокодильеры — поставками мяса и кож. Не только крокодильих; этот клан уже распространил свое влияние на скотоводов и ранчеро. Быки и коровы множились в тучной аргентинской пампе, плодились лошади и мулы — в повозки и под седло, ламы и одомашненные тапиры заменили овец и свиней, и первый вождь крокодильеров, легендарный Трехпалый Диас, не пренебрег таким богатством. Его, однако, полагалось охранять и собирать налог со всех обширных территорий, так что работники с крокодильих ферм стали по совместительству бойцами.

Никто не превзошел их в свирепости — за исключением донецких. Этот клан, многочисленный и сильный, занимался горными разработками, добычей руд на аргентинских и чилийских копях и выплавкой металлов; еще, конечно, работорговлей, поскольку в шахтах трудились невольники. Донецкие, как и прочие банды, вооружались, но этот процесс продвигался у них с устрашающей скоростью: за три-четыре десятилетия им удалось создать настоящее войско, с конницей и пехотой, с колесными бронемашинами, отрядами стражей на рудниках и тренированными коммандос для ловли рабов. «Наш дом — Бразилия» — или, в просторечии, домушники — правила семьдесят восемь лет, а когда их власть стала клониться к упадку, нашлось кому ее перехватить. Во всяком случае, донецкие не колебались; их части захватили Рио и все крупнейшие города, и наступил Второй Передел. Его назвали Большим, ибо длился он целое десятилетие, и весь этот период кровь лилась рекой. Донецкие, вырезав НДБ, взялись за остальные кланы и за армейских, немногочисленную касту профессиональных солдат, происходивших от моряков и десантников «Полтавы». Эти сражения шли с переменным успехом, пока угроза гибели не заставила объединиться смоленских, дерибасовских и крокодильеров; в 2208 году они наконец расправились с донецкими, поделили сферы влияния и, дабы не вызвать ссор из-за донецкого наследства, назначили управлять им «штыков» — клан, куда вошли армейские. Их согласие сделаться кланом закрепило новый государственный порядок: власть теперь была в руках бандеро, а прочие граждане ФРБ пребывали под их покровительством в статусе шестерок.

В Третий Передел, произошедший в 2208 году, крокодильерам достался сельский пирог. Отныне они собирали «черную» дань с каждого поля, с каждого стада и с каждой деревни — за исключением принадлежавших смоленским кибуцей; а это значило, что под их контролем и властью была половина населения ФРБ. Следующие два без малого столетия и случившиеся за этот срок переделы не изменили ничего; мощь клана осталась незыблемой, фермы, где разводили кайманов, превратились в боевые лагеря, а вооруженных людей у дона Хорхе было теперь побольше, чем у смоленских, дерибасовских и «штыков» вместе взятых. И жил он словно король — в неприступном замке, за каменными стенами, в окружении верного воинства и тысяч зубастых тварей.

Полукольцо фургонов обхватило земляную стену; из них посыпались люди — множество серых теней, похожих на легион призраков, доставленных прямо с кладбища в огромных, пахнущих железом и бензином катафалках. Две тени отделились от толпы и шустро полезли на вал. Пашка и Филин, догадался Саймон. Он махнул им, подзывая к себе, к двойному ряду туго натянутой колючей проволоки, за которым виднелись смутные очертания приникших к земле фигур. Стражи, двуногие и четвероногие, спали; часовые храпели и бормотали во сне, псы виновато повизгивали, как бы предчувствуя, что их попустительством враг проберется за стены.

Лунный диск скрылся за редкими облаками, с гор тянуло теплым ветром, а враг был уже тут как тут: стоял на валу, смотрел вниз, прикидывал и усмехался.

У плеча Саймона блеснули зеленые Пашкины глаза. Он посмотрел налево, потом — направо.

— Ну, хренотень! Это сколько ж надо трудов, чтобы такую стенку наворотить! Если б собрались все наши семибратовские мужики, да еще из Колдобин и Волосатого Локтя, и было у них, значитца, пятьдесят возков, так лет за тридцать, может, и насыпали, а может, надорвались. Может, банан у всех обвис бы.

— Обвис бы, точно, — согласился Филин и передернул затвор карабина.

— Это естественная возвышенность. Погляди! — Саймон вытянул руку к темневшим на севере горам. — К ним от побережья катилась волна — не океанская, сейсмическая. Понимаешь? Тряхнуло страшно, почва с горных склонов сползла вниз, к подножию, потащила деревья и камни, потом лавина застряла в джунглях, и получился кольцевой холм. Холм, не вал. Ему, я думаю, три с половиной сотни лет. Вершина сгладилась, заросла травой. Готовое укрепление.

— Может, и так. — Пашка с сомнением покачал головой. — Ты, брат Рикардо, человек ученый, тебе виднее. Опять же сексическая волна — самое место для Хорхи. Он, говорят, страсть до баб охочий!

Саймон усмехнулся и подтолкнул Проказу в бок.

— Хватит болтовни. Бугров — ко мне! И остальные чтоб не скучали! Парням Хрипатого — резать проволоку, люди Алонзо пусть тащат катапульты. Ворота в тоннель открыть, взрывчатку и горючее поднять на вал, крокодильеров и собак сбросить вниз. К делу! Выполняйте!

— Сей момент!

Пашка с Филином исчезли. Саймон, не обращая внимания на тихую суету у фургонов, рассматривал открывшийся с вала пейзаж. Перед ним лежала котловина с озерами, в лигу шириной и вдвое большей длины; с севера ее замыкали горы, а с трех остальных сторон — серпообразный холм с колючей проволокой по гребню. На востоке его размыла речушка, бравшая начало в озере, — наверняка приток Параибы, петлявший в тропических лесах. Озер в котловине было три: два ближних к валу, почти округлых, и дальнее, у самых гор, вытянутое эллипсом, — в него струился водопад и из него же вытекала речка. У водопада воздвигли электростанцию, а на озерных берегах темнели многочисленные сараи, навесы и заборы, ограждавшие что-то темное, застывшее, неподвижное, подобное россыпям крупной гальки; Саймон не сразу сообразил, что видит лежбища кайманов — сотни, тысячи зубастых тварей, погруженных в сон.

— Чтоб вам сдохнуть в кровавый закат! — пробормотал он проклятие на тайятском и злобно сплюнул.

На каменистой полоске земли меж ближних водоемов тянулась шеренга казарм, двадцать или побольше бревенчатых строений, напоминавших издалека гробы; за ними высилась цитадель с квадратными башнями и высокими стенами, которые тусклый лунный свет окрасил в темно-лиловые, коричневые и серые тона. Эта крепость казалась не меньше, чем Форт на Синей скале, и выходила разом ко всем озерам — будто каменный столб, забитый в центре ровной водной глади. Слева от нее, у вытянутого озера, лежал поселок — похоже, с кабаками и прочими увеселительными заведениями; там слышался далекий хохот, женский визг и песни, похожие на волчий вой. Справа, неподалеку от казарм, Саймон разглядел навесы на высоких столбах, яркий огонь фонарей, штабеля ящиков и бочек — по виду, с горючим, тупые морды автофургонов и какие-то голенастые механизмы, подъемники и лебедки. Очевидно, там располагались склады и арсенал, а к ним, выныривая из-под холма, шла дорога — усыпанный щебнем тракт двухсотметровой длины. По прямой расстояние было еще меньше, и Саймон довольно хмыкнул, прикинув, что снаряды из катапульт накроют и арсенал, и склады, и казармы, и даже до крепостной стены долетят, хотя стрелять по ней не стоило — бесцельная трата времени и боезапасов.

Пашка и Филин вернулись в сопровождении бугров. Пако Гробовщик был весел, Сергун, предводитель «торпед», мрачен и хмур; Хрипатый сосредоточенно мял повязку, прикрывавшую остатки носа, Челюсть и Монька Разин глядели орлами, а Пономарь с поделыциками скалились, будто троица оголодавших койотов. Вокруг раздавались негромкий скрежет, лязг и натужное пыхтенье: бригада Хрипатого резала проволоку, люди Алонзо тащили на вал катапульты, а остальные поднимали напалм в небольших деревянных бочонках и очищали территорию от храпевших стражей. Саймон велел не убивать и не калечить спящих, но это вряд ли являлось милостью — если слухи о Хорхе Смотрителе были правдивы хотя бы на четверть. Впрочем, и сам Смотритель мог не дожить до завтрашнего утра.

— Бровь, — Саймон повернулся, к Алонзо, — ты займешься катапультами. Стрелять, пока не кончится боезапас, спалить казармы и склады. Ты, Пономарь, вместе с Холерой будешь в оцеплении. Отрыть окопы на внутреннем склоне холма, расставить пулеметы, и пятерых пулеметчиков послать к ближнему озеру, левее казарм. Пусть займут позицию, окопаются и ждут. Если начнется атака из поселка — отбить нападающих. Желательно всех уничтожить.

Пономарь довольно кивнул. Его отличали хладнокровие, выдержка и осторожность; он не отказывался от драки, но предпочитал окопную войну. Засады и нападения из-за угла были его коньком.

— Дон, — подал голос Алонзо, — если подтащить стрелялки к озеру, так до поселка достанем. Подбросим огонька крокодавам! Заодно и шлюхи их погреются.

— Поселок обстреливать не будем, — отрезал Саймон. В его представлении всякое место, где обитали женщины — неважно, монахини или шлюхи, — являлось землей мира. Женщины у тай были священны, и Саймон без крайней необходимости не поднял бы на них руку. А если б поднял, то одарил бы быстрой смертью, а не мучительной, как от напалма.

Он кивнул Челюсти:

— Вы с Монькой займетесь складами и арсеналом. Окружить, залечь цепью, глядеть, как горит, стрелять, если кто высунется, и подбрасывать взрывчатку. Все!

— Вошь не проскочит, дон, — пробормотал Челюсть. Его огромный подбородок двигался с основательной неторопливостью дорожного катка.

Саймон оглядел остальных предводителей своего воинства, мысленно примеряя их к намеченным задачам. У Сергуна и Бабуина были самые крупные отряды, вместе — две с половиной сотни бойцов; Гробовщик являлся самым надежным, а Хрипатый — самым злым. Саймон велел Гробовщику встать в заслон на перешейке у казарм, а прочим — атаковать; Бабуин и Сергун займутся пылающими казармами, а Хрипатый сопроводит дона к крепости. Это будет ударный отряд: дон, два. пулемета, пятьдесят головорезов и ящики с динамитом. Услышав про пулеметы и динамит, Хрипатый радостно осклабился и снова начал мять повязку на носу.

— Вперед, — сказал Саймон. — Спускайтесь с холма и стройте людей. Алонзо, откроешь огонь по моей команде.

Бугры торопливо разошлись. Саймон следил, как темная масса его бойцов хлынула вниз, распадаясь дорогой на группы: малые — Челюсти, Пако и Хрипатого и две побольше — «торпед» и лесовиков. Потом он поднял голову, всматриваясь в неясные контуры казарм: эти строения в три этажа были довольно крупными, так что в каждом могло обитать семьдесят-восемьдесят человек. Скажем, сотня, решил он; значит, две тысячи крокодильеров, что совпадает с данными Прохора Переса. При мысли о Пересе он усмехнулся и вспомнил подвал под «Красным конем» — там, на стене, на одной из бамбуковых палок, висели уши капитана-каймана.

«Две тысячи, — повторил он про себя, — но многие веселятся в поселке. Зато и крепость не пуста — в ней, разумеется, есть гарнизон из лучших бойцов Смотрителя, а их может оказаться сотен пять… Впрочем, внезапность уравняет шансы, а напалм даст преимущество — забытый способ ведения войн, самый жестокий из всех, изобретенных на Старой Земле. Однако к данному случаю ом подходит».

Пашка дернул его за рукав.

— Брат Рикардо, а, брат Рикардо. Нам-то с Филей чего делать?

— Держитесь за мной, — сказал Саймон. — Будете прикрывать и добивать.

Губы Проказы растянулись в ухмылке. Он был сообразительным парнем и не нуждался в объяснениях, кого прикрывать, а кого — добивать. Саймон знал, что может на него положиться — в той же степени, как на Марию, на зеленого змея Каа и Майкла-Мигеля Гилмора, поэта, архивариуса и шпиона. Гилмор, в одной из своих ипостасей — или, быть может, в трех, — рыскал сейчас по темному городу либо держал совет с Пачангой; Каа стерег Марию, а она, как всякая девушка, чей любимый странствует в лесах войны, тревожилась и ждала. Все пребывали в безопасности, все находились при деле, и это успокаивало Саймона, вселяло уверенность и решимость.

Он ощупал пояс — оружие на месте. Слева — нож и мачете с широким лезвием полуметровой длины, справа — ребристая рукоять «рейнджера», на пояснице — сумка с фризером и четырьмя обоймами. Пора, мелькнула мысль. Сложив ладони рупором, он крикнул в темноту:

— Алонзо! Огонь!

Не оглядываясь, Саймон быстрым шагом направился вниз, потом помчался легкими стремительными прыжками, догоняя ушедших вперед бойцов. За спиной скрипели Пашкины, сапоги и слышалось тяжелое дыхание Филина; потом сзади ухнуло, где-то вверху раздался протяжный свист, и тут же справа, у складов, взметнулось пламя. Снова уханье и свист; жидкий огонь растекся по кровлям и стенам казарм, накрыл их алым жарким покрывалом, лизнул окна, осторожно пробираясь внутрь, и вдруг взревел, поднялся волной, затмив сияние звезд и луны. Справа Что-то грохнуло, в воздух взлетели столбы с частью кровли, разодранный пополам фургон, бочки и ящики — видно, на складе хранилась взрывчатка. Бочки посыпались в озеро и на берег, лопаясь и выбрасывая синие огненные языки; горящий бензин начал растекаться по воде, и Саймон увидел, как заметались в ней длинные гибкие тени.

На бегу, обгоняя людей Бабуина, он считал залпы. Уханье — свист… уханье — свист… Катапульт было пятнадцать, и к каждой — по семь бочонков напалма, обвешанных динамитными шашками. После шестого выстрела Саймон уже бежал в середине колонны, с группой Хрипатого, между людьми «торпед» и лесовиков. Свистнуло в седьмой раз, впереди раздался рев Сергуна, и «торпеды» ворвались на плац, окруженный пылающими зданиями. В дыму метались полуодетые люди, вопя и потрясая оружием, кто-то выбрасывался из окна, кто-то, объятый пламенем, с воем катался по земле, стены казарм выстреливали длинные ало-сизые искры, в воздухе висели чад и вонь, а справа, со стороны складов и озера, небо багряно светилось, будто зев раскаленной гончарной печи. Эта картина напоминала Харбоху, горящие пирсы и корабли. Но были, разумеется, отличия: на сей раз «торпеды» резали крокодильеров, а не наоборот.

Люди Сергуна не стреляли, бились широкими тесаками, морскими топориками и оружием, которого Саймон раньше не видел — крючьями на длинных рукоятях с торчащим вперед копейным острием. Крокодильеров на плацу было втрое больше, чем их, но половина их легла в первые мгновения атаки; остальные, узрев реального противника, взялись за ножи и мачете. Сзади уже слышалась пальба и взрывы динамитных шашек — Бабуин по охотничьей привычке считал, что пуля вернее клинка. К тому же пуль в карабине было пять, и летели они подальше, чем метательные ножи, а значит, причиняли больший ущерб. Бабуин, бурый лохматый гном, был человеком расчетливым и по-своему честным; он собирался отработать полученные песюки, держась от врагов на дистанции выстрела.

Саймон вел свой отряд скорым шагом, не обращая внимания на кипевшую вокруг битву. Его мачете то поднималось, то опускалось, и каждый раз за взмахом широкого лезвия раздавался предсмертный хрип — точно такой же, как в тайят-ских лесах, когда четырехрукие воины сходились в поединке. Момент насильственной смерти странным образом приравнивал людей и аборигенов Тайяхата, столь непохожих обычаями и обличьем; погибая, те и другие роняли оружие, одинаковым жестом зажимали кровоточащую рану, хрипели и падали, скошенные острой сталью. Правда, люди бились за власть, влияние и богатство или тешили честолюбие и жестокость, а любой из этих мотивов был презренным в глазах воина-тай.

Честь и слава! Вот что вело их кровавой дорогой к гибели или почестям!

Но Ричард Саймон сражался сейчас не ради славы и, конечно, не затем, чтобы потешить гордостьули обрести сокровища. Его труд был подобен работе ассенизатора, уничтожающего крысиную стаю — опасных тварей, от коих полагалось защитить ту половину человечества, которая еще. не превратилась в крыс. Но в этой работе не было ни чести, ни славы — только хищный высверк глаз, хрипящие рты и тела, падавшие под его ударами.

Он отбил удар мачете, проткнул нападавшему горло, швырнул наземь бородача с ружьем в руках. Сзади раздался глухой треск — Филин проломил бородатому череп прикладом. Толпа крокодильеров раздалась, и Саймон увидел, как из последних в ряду казарм выскакивают люди. Этим строениям досталось меньше — кровли их занялись, однако пламя еще не охватило стены, и, вероятно, потому их обитатели действовали без паники. Отряд бойцов разворачивался цепью; все — одетые, все — в широкополых шляпах, защищавших от искр, с карабинами и клинками. На лезвиях играли багровые сполохи, и казалось, что десятки лазерных лучей нацелены в Ричарда Саймона, что они испепелят его, и Пашку с Филином, и всех, кто двигался плотной колонной к темневшей впереди цитадели.

— Хрипатый! — позвал Саймон. — Пулеметчиков ко мне! Огонь!

Его «рейнджер» монотонно затарахтел, и тут же этот тихий звук перекрыли загрохотавшие пулеметы. С каждым управлялись четверо: двое держали, третий стрелял, четвертый разматывал ленту. Но пистолет в руках Саймона был смертоносней неуклюжих тяжелых махин; крохотные пули «рейнджера» извергались потоком, летели с чудовищной скоростью, отрывали конечности, дробили кости. Сорок секунд, сто пятьдесят выстрелов. Пустая обойма вылетела со свистом, Саймон нашарил в сумке плоский пенал, щелкнул магнитный замок, и пистолет снова ожил. Однако лишь на мгновение; вместо атакующей цепи громоздился вал трупов. В дымном воздухе остро и резко запахло кровью.

— Запах, какой запах… — пробормотал кто-то, и Саймон обернулся. Хрипатый, содрав повязку и закатив глаза, жадно втягивал воздух обезображенными ноздрями. На его лице было написано блаженство.

— Вперед!

Они проскочили между пылающими казармами, очутившись в дальнем конце каменистого перешейка. Озеро слева было темным и тихим, только за ним, в поселке, песни и хохот сменились тревожным гулом. Озеро справа пылало; едва ли не всю его поверхность затянул горящий бензин, а над складами вознеслась колонна огня, непрерывно стрелявшая в небо алыми жаркими фонтанами. Света хватало, и теперь Саймон мог разглядеть цитадель, ее массивные ворота с надвратной галереей, квадратные башни по углам и еще одну, тоже квадратную, но больше и шире — она выступала сбоку от ворот, и ее каменный лоб украшал символ клана — свернувшийся кольцом огромный серебряный кайман.

До ворот оставалось десяток шагов, когда над башней взревела сирена, зажглись прожектора и вместе со световыми лучами ударили пулеметы. Пять или шесть человек рухнули на землю.

— К стене! — крикнул Саймон. — Стрелять по фонарям! Динамит сюда!

Захлопали выстрелы, свет начал гаснуть. Бойцы, тащившие ящики с взрывчаткой, сложили их двумя штабелями у ворот и в подножии башни. Саймон поджег короткие фитили. Они горели неторопливо, но время пошло — считанная череда секунд, чтоб отбежать подальше, распластаться среди камней и вытоптанной травы, прикрыть руками голову.

— Назад! Рассредоточиться и лежать! — Голос Саймона перекрыл рык пулеметов. Он видел, как падают его люди — то ли мертвыми, то ли выполняя приказ. Пуля вспорола воздух над ним, взвизгнула по камню, мелкий осколок впился в скулу. Саймон, пробормотав проклятье, выдернул его.

Оглушительный грохот! Земля под ним дрогнула, и словно из самых ее недр выплеснул огонь. Два расширявшихся огненных конуса соприкоснулись, закрыв цитадель багровым веером; в воздухе, будто странная птица с обрубленными крыльями, парили ворота. Гулкий звук взрыва раскатился по котловине, горы откликнулись эхом, пламенный веер опал, и наступила тишина; пулеметы смолкли, сирена тоже. Саймон поднялся, и сразу за ним встали еще две тени — Проказа и Филин.

— У тебя кровь на лице, — сказал Пашка. — Мария нас убьет. Скажет, не уберегли, гниды позорные…

Саймон, разглядывая крепость, машинально вытер щеку. На месте ворот зияла огромная черная дыра, однако башня устояла, только покосилась, накренившись вперед и сбросив серебряного каймана — он валялся на земле, опаленный огнем и перекрученный восьмеркой. Цитадель безмолвствовала, но сзади, где догорали казармы, слышался треск выстрелов, яростные крики и звон металла. В поселке ударил колокол, и тут же, словно по сигналу, за озером рявкнули пулеметы — видно, люди Пономаря принялись за работу.

Атаковать или отступать? — промелькнуло у Саймона в голове. Идея ворваться в замок точила его; это был такой соблазн — скрутить Хорхе Смотрителя со всеми потомками и придворными и подвесить в пыточной «Красного коня» — может, с кайманом, резвящимся в ванной. С другой стороны, акция была завершена; вполне успешный и устрашающий демарш против могущественного клана, и главное теперь — не испортить впечатление. Крепость Хорхе годилась для целого батальона, и люди Хрипатого могли не пробиться дальше ворот.

Как бы в ответ на эту мысль в темной дыре ворот наметилось некое шевеление, послышались громкие командные голоса и резкий лязг, будто сотня человек разом передергивала затворы. Потом зарычала сирена, на угловых башнях снова вспыхнули прожектора, и в их рассеянном свете Саймон увидел, что у него осталось не больше сорока бойцов.

— Подобрать убитых, — распорядился он. — Отступаем! Потом нашарил в сумке фризер и швырнул в ворота.

Они сидели впятером на плоской кровле дома. Каа, свернувшись тугими кольцами, подпирал Саймону спину; волосы Марии щекотали висок. Филин жадно насыщался, глотая большие куски лепешек, Пашка-Пабло дремал, Гилмор прихлебывал из кружки — впрочем, не пульку, а форталезское вино. Этот напиток в большом кувшине понравился Саймону; он был терпким, кисловатым и чуть бросался в голову. Неплохое вино. Одна из немногих хороших вещей, какие встретились в этом мире.

Ночь еще не истекла, и в то же время казалось, что это — совсем другая ночь, тихая, ласковая, в которой не было места пожарам и взрывам, насилию и смерти. Но та ночь еще держала Саймона, вцепившись в него крысиными клыками; еще не свершилось его возвращение в мирные земли из леса войны. Он чувствовал себя уставшим и опустошенным.

— Крепость у гор, озера с кайманами, колючая проволока и бандиты, — перечисляя, Гилмор загибал палец за пальцем. — А ведь могло быть все иначе. — Вздохнув, он сделал глоток из кружки. — Горы, лес и озеро — это ведь прекрасно! Если не испортить. Если вместо крепости стоит дворец, вместо колючей проволоки — деревья, а вместо бандитов — поэты или хотя бы архивариусы.

— А вместо кайманов? — спросила Мария, прижимаясь теплой щекой к плечу Саймона.

— Наверное, лебеди. Конечно, лебеди! Раньше в озера пускали лебедей… я об этом читал, хотя никогда их не видел. На Земле их уже нет… Красивые птицы, брат Рикардо?

— Да. — Саймон кивнул. — Их много на Колумбии, Европе и России. Особенно на Европе. Парки, старинные дворцы и караваны лебедей, плывущих в небе… А внизу — толпы архивариусов, которые любуются ими. Поэтов, правда, не хватает.

Майкл-Мигель снова вздохнул и понурил голову.

— Хотелось бы мне это увидеть. Парки, дворцы и лебедей… Не кратеры, не пустыри, не озера с кайманами. Где это все? Стоило людям покинуть Землю, и с ними ушла красота. Понимаешь, брат Рикардо, красота!

— Не понимаю, — сказал Саймон, вдыхая аромат волос Марии. — По-моему, ты не прав. Кое-что все же осталось.

— Кое-что… — откликнулся Гилмор. — Но древние соборы, храмы, памятники, библиотеки, картины, великие города — все исчезло! Все, что люди сочли достойным забрать с собой. А что осталось, не считая красивых девушек? Дерьмо, грязь, мусор, падаль, насильники, фанатики, убийцы. Мы! Падаль!

Саймон наклонился и заглянул Марии в лицо. Ее темные глаза были полны муки. Он сказал:

— Падаль не вы, а ваши предки. Вы — жертвы.

— Мы ничем не лучше, даже хуже. Мы…

Он потянулся к кувшину, но Саймон перехватил его запястье.

— Хватит, Мигель. Вино — источник слишком мрачных и неверных обобщений. Ты говоришь «мы», но это подразумевает, что есть «они». Мы — те, кто здесь. Ты, я, Мария, Пашка, Филин. А те, другие… — Саймон задумался на секунду, потом тряхнул головой: — Те и в самом деле падаль. Они валяются сейчас за колючей проволокой, у своих озер с кайманами. Большей частью мертвыми, как и положено падали. А мы — мы живы!

Звезды начали меркнуть, когда они с Марией остались вдвоем. Саймон положил голову на грудь девушки и закрыл глаза. Напряжение недавней схватки медленно покидало его, выдавливалось капля за каплей, и он знал, что этот процесс можно ускорить, погрузившись в целительный транс. Но ощущение тепла, исходившего от Марии, стук ее сердца, запах кожи были не менее целительными, чем цехара, и сейчас ему не хотелось предаваться медитации. Хотелось лежать рядом с ней, глядеть на гаснущие звезды и слушать ее дыхание. Она была его тихим ласковым прибежищем в этом мире насилия и зла. Тут больше не было старинных парков и дворцов, отсюда улетели лебеди, но девушки еще остались.

— От тебя пахнет кровью, — шепнула Мария. — Мне страшно. Вдруг ты однажды уйдешь и не вернешься?

— Пока сияют Четыре алых камня, светят Четыре звезды и текут Четыре прохладных потока, я не покину тебя, — прошептал Саймон в ответ.

— Какие странные слова. Будто из древней сказки…

— Это пожелание тайят, с которым обращаются к другу и к женщине. Странное? Может быть… Но мы, люди, тоже странные — с их точки зрения.

— Почему? У нас слишком мало рук и мы устроены по-другому?

— Нет, милая. Мальчишкой я любил девушку-тайя, и руки нам не мешали. Разница в другом. Тайят редко испытывают одиночество — я ведь рассказывал тебе, что у их женщин всегда рождаются близнецы, а значит, у всякого тай, воина или ремесленника, есть брат-умма, а у всякой девушки — се-стра-икки. Связь меж ними не прерывается никогда; братья берут в жены сестер, и потому четыре — это семейный символ, число, приносящее удачу. Иное существование кажется им непонятным и странным, даже бедственным и уж, во всяком случае, — недостойным. Мы, люди, для них — ко-тохара, неприкаянные, лишенные счастья иметь брата или сестру и прожить с ним или с нею всю жизнь.

— Да, странно… — Мария погладила волосы Саймона. — Знаешь, я рожу тебе много ребятишек, и среди них, наверное, будут двойняшки. Но если б я имела сестру, то не смогла бы делить тебя с ней. — Она встрепенулась и, приподнявшись на локте, заглянула ему в лицо. — Или ты думаешь иначе? Как тай, не как человек?

— Я думаю точно так же. Если б у меня был брат, мне не хотелось бы делить тебя с ним. Все-таки я человек, милая… Во всяком случае, в землях мира.

— В землях мира? Что это значит, Дик?

— На Тайяхате один большой континент, и в его западной части есть гигантская река. В верхнем течении ее называют Днепром, и там стоит Смоленск, мой город, перенесенный из России; Днепр сливается с Гангом у Развилки, у индийского города Бахрампур, а дальше течет Миссисипи — течет к Новому Орлеану и Средиземному проливу. Есть там и другие города, американские, польские, шведские, но все они — в Правобережье, которое тай даровали людям. Колонистам с Земли, понимаешь? Моим предкам. А Левобережье — это огромный край, больше земной Евразии, и там есть другие реки, дремучие джунгли и водопады, горы, встающие до небес, равнины и плоскогорья, открытые солнцу, с лугами и рощами. Там…

— И все это — земли мира?

— Нет. Земли мира — это места с благодатным климатом, обычно в горах, у водопадов, или у полноводных рек. Там, в женских поселках, живут тайят, и там властвуют женщины; там мужчины не смеют обнажать оружие и наносить раны. Нет, не так… — Саймон пошевелился, устраиваясь поудобнее. — Не смеют — не то слово. Понимаешь, это просто не приходит им в голову, так уж устроены тай. Те, кто хочет воевать, спускаются в лес, в земли сражений, объединяются в кланы и бьются друг с другом. Чтоб доказать свою силу и доблесть.

— И ты воевал? — тихо спросила Мария.

— Да. Мой отец — ксеноэтнолог, и восемь лет мы прожили с тайят. Все мое отрочество и юность. Потом я стал Тенью Ветра и спустился в лес вместе с Чочем, сыном Чочинги, моего Наставника. Чоч был великим воином, из тех, чей Шнур Доблести свисает до колен. Когда Чочинга переселился в Погребальные Пещеры, он занял отцовское место и обучает теперь молодых.

— А что было прежде, до леса? До того, как ты отправился воевать?

— Я был Диком Две Руки и жил в Чимаре, женском поселке на склонах Тисуйю-Амат, что означает Проводы Солнца. Но об этом я тебе рассказывал, милая.

— Расскажи еще раз, — прошептала Мария и крепче прижалась к Саймону.

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Перед доном Грегорио лежали два листа бумаги. Один был измятым, грязным, в пятнах засохшей крови, с оборванными краями и парой фраз, торопливо написанных карандашом; к тому же в него завернули металлический предмет — крохотную пулю с расплющенным кончиком, не больше половины ногтя на мизинце. Второй, плотный желтоватый лист радовал взгляд убористым аккуратным текстом. Строчки были ровными, буквы — четкими и ясными, но в общем эта бумага казалась обезличенно-стандартной; такие документы составляли полицейские писари под диктовку своих бугров.

Сверху листа значилось:

"Донесение.

Кабальеро Карлу-Капитану Клыкову, ягуар-полковнику, пахану и бугру Первой бригады от Бучо-Прохора Переса, капитана-каймана, бугра Третьей бригады".

Сбоку от этого заголовка разбегались корявые буквы — пометка Карло Клыка:

«Дону Грегорио — для сведения. Остаюсь в почтительном ожидании приказов. Не подвесить ли шутника Прошку над ямой? Но как, мой дон? Вниз головой или вверх ногами?»

Грегорио с неодобрением поморщился. В Регламенте Наказаний перечислялись тридцать две позиции, в которых вешали преступников, и «вниз головой» — оно же «вверх ногами» — было не самой мучительной пыткой. Клык мог бы остановиться на чем-то более оригинальном. Кроме того, ему полагалось не забывать о предпочтениях хозяина, имевшего собственное мнение по данному вопросу: дону Грегорио нравилось, когда вешали за ребро на остром железном крюке.

Однако Бучо Перес отнюдь не заслужил подобной казни, поскольку не являлся шутником.

Глаза дона Грегорио бегали по строчкам. В начале говорилось, где и как был отловлен многострадальный Бучо, как его доставили в подвал — нагим, в мешке, в целости и сохранности-и как вынесли из подвала — в том же мешке, но без ушей. Все эти детали не привлекли внимания дона Грегорио, и он, пропустив пару абзацев, перешел к сути.

«Оный выродок, раздвоившись, явил привидение, возникшее будто б из стены и говорящее понятным русским языком — хотя речи его казались темными и не во всем доступными слабому моему разумению. Сказано же было такое: что назвавшийся „железным кулаком“ имеет доподлинное имя Ричард Саймон, что он лазутчик разных организаций и наций, то ли центральных, то ли каких еще — в точности я не запомнил, но полагаю, что он не блях, не срушник, не эмиратский, не чечен и, само собою, не чекист, поскольку мордой бел, а волос имеет светлый. Якобы он из тех людей, что в давнее время переселились на небеса, и прислан к нам как ликвидатор, при всех отстрельных полномочиях; правда, кого небесные приговорили, определенности нет, но кто-то тем бандеросам мешает, а потому к нам и прислали отстрельщика. Спрашивал он о донах, а еще грозился, что ежели доны с ним не пожелают встретиться, так он отыщет всех и сотворит над ними казнь по небесному обыкновению: сначала уши отрежет, потом — все пальцы, а после пальцев доберется до печенок. А чтобы связаться с ним, был назван Прыщ из заведения „Под виселицей“, что показалось мне удивительным: этот Прыщ хоть и мерзавец, но в связях с небесными не замечен и служит верно — за страх и песюки. Ежели устроить у него засаду и проследить…»

Дальше шли тривиальные соображения, но дон Грегорио все-таки их изучил, потирая залысины на лбу. Этот Бучо-Прохор определенно достоин награды! Мыслит правильно и, хоть расстался с ушами, разума не потерял. Конечно, половину врет, но если и так, судить необходимо по результатам. Если он выболтал Саймону-Кулаку нечто лишнее, то это касалось Хорхе — поскольку Хорхе ткнули рылом в грязь. Надо думать, при участии неба и небесных посланцев.

Дон Грегорио поднял сплющенную пульку и покатал ее на ладони. Его топтун, внедренный к крокодильерам, вырезал пулю из трупа и приписал, что хоть она мала и неказиста, но просверлила дырку в два кулака. Она попала не в сердце и не в голову, в ягодицу, и ни один из лекарей в ФРБ не счел бы такое ранение смертельным, однако пораженный ею все равно скончался — умер от потери крови.

Оснований не доверять топтуну у дона Грегорио не было. Топтун был человеком верным — таким же верным, как Прыщ, упомянутый в донесении Бучо. Топтун тоже служил за страх и песюки.

«Надо собирать совет, — решил дон Грегорио, задумчиво рассматривая пульку. — Вызвать Эйсебио из Разлома, Хорхё из Озер — ну и, само собой, Хайме с Анакондой. А Клык пусть доставит небесного выродка. Любопытно взглянуть на него, на этого Ричарда Саймона. Откуда он взялся? Может, и вправду — с небес?»

Внезапно Грегорио ощутил, как у него холодеет в желудке.

Странная смерть Трясунчика, странный сон, сморивший охранников в банке, вскрытые двери, похищенные песюки… Может, зря он грешил на Хайме?.. Хайме жаден, однако не глуп… стар, но тверд и жесток, умеет обуздывать жадность своих отморозков… И кто бы из них ни залез в казну — хоть родичи, хоть сыновья! — Хайме не стал бы церемониться.

Живо на крюк — и в яму!

Но двери вскрыли, а стражей усыпили. Странно! В свете всего перечисленного атака на Хорхе тоже казалась странной. Груды убитых, Хорхе — позор и убытки, а нападающим — ничего. Ни выгоды, ни передела. Хотели пугнуть? Но кто и зачем? Ежели небесный гость, то как он набрал людей? Вернее, не «как» — «шестерки» всегда найдутся! — а на какие деньги? Даром никто не пойдет воевать, тем более — с крокодильерами.

Дон Грегорио вдруг судорожно сглотнул, стиснув крохотную пульку. Деньги! Песюки! Вот так Хайме, ума палата. Прав, старый хрыч, прав! Как он говорил? Деньги для того крадут, чтоб потратить с удовольствием и толком. Жди, найдется след. Вот и нашелся! С толком потрачены денежки, и следов хватает, начиная с Трясунчика!

Большой умелец сработал, мелькнуло в голове. Поп из Пустоши, брат Рикардо, Ричард Саймон, «железный Кулак», отстрельщик с небес. Оборотень! Чего же он хочет? Понятно, запугать — но с какой целью?

Губы Грегорио Живодера растянулись в жестокой усмешке. Пугать и мы умеем, подумал он, придвинул лист с донесением и прочитал: «…Прыщ… служит верно. устроить засаду… проследить…»

Усмешка сделалась шире. Верно мыслит капитан-кайман со своей кайманьей колокольни, но у донов пути извилистей, чем у бугров. Потому они и доны! Скажем, следить… К чему следить? Если Ричард Саймон — тот же поп из Пустоши, так и следить незачем. Здесь он не в пустошах пасется, вокруг него — людишки, ублюдки, стукачи. Сами явятся и доложат, собственно, уже явились. Этот его связной из монтальванов-ских «шестерок», что бегает к Прыщу… Этот заговорит, если взяться за дело умеючи. А отчего ж не взяться? На звездах — свои умельцы, у нас — свои. К примеру, тот же Карло Клык.

Все еще усмехаясь, дон Грегорио потянулся к телефону.

Вот Путь Смятого Листа: ты немощен, как одряхлевший коршун, ты — гниющие листья под ногами врагов, ты — иссякший ручей, камень, растертый в прах. Стань жалким червем, поникшей травой, раздавленным насекомым; не показывай своей силы, ибо враг, разгадавший ее, уже наполовину выиграл сражение.

Из Поучений Чочинги Крепкорукого