Судьба империи. Русский взгляд на европейскую цивилизацию Куликов Дмитрий

Политическая система: развивать фактическую конституционную монархию

Как бы ни хотелось кинуться сразу «в экономику», но без исторически жизнеспособной политической системы никакой экономики не будет и быть не может. Все заберут и отберут. Вынут через «мировое разделение труда». И ссылка на «развитые страны», как «у них» все богато, а у нас одни «дураки и дороги», все меньше действует на наше население. Дело не в размерах богатства, а в способе его употребления. Мы не нищие. Мы даже еще не бедные. В этом-то и проблема с нами. У нас многое есть, все еще очень многое. И не только оружие и космос, а также великая культура – неотъемлемая часть любого богатства, пока еще и здоровье, пока еще и образование, пока еще и довольно разнообразное хозяйство, пусть и весьма урезанное британской «свободой мировой торговли». У нас нет фавел, как в Рио-де-Жанейро, нет нищеты внутреннего Китая, у нас люди не ожидают покорно смерти от голода или инфекции, лежа на улицах, как в Индии, у нас вообще не живут на улице или в домах из фанеры – у нас Север. Мы не страдаем, как Китай, Индия и Африка, от перенаселенности, имеющей биологический, додеятельностный характер. Но бедность и нищета, без которой бедности не бывает, должны у нас появиться в результате американизации, чтобы было, «как у них» (а в США бедность и нищета есть – и ого-го какая, массовая), чтобы появился экономический стимул к труду. Стимул, правда, не появится, как и перенаселение. Раньше мы просто вымрем. Наша политическая нестабильность исходит не от беднеющих, которые уже поняли, откуда ветер дует, а от элиты. Именно эта узкая прослойка сумела сверхобогатиться за счет государства путем приватизации и бизнеса на бюджете. Опасность исходит от ее клиентуры, группы сервиса, которая боится утратить свои высокие необоснованные доходы, образ жизни и саму «ценность» чувствовать себя «креативным классом», ничего при этом не создавшим, то есть очень умным классом.

Государь

Главная политическая проблема воспроизводства власти и усиления государства, стоявшая перед Россией в начале XX века, традиционно описывается как необходимость восприятия конституционного правового порядка. Сегодня эта задача наконец-то решена, причем в наиболее естественном для России варианте конституционного монархизма. В этом нет ничего эксклюзивного – французы свой пятый республиканский строй называют выборной монархией отнюдь не фигурально, а на языке политического анализа. Российская конституция прямо описывает институт президентской власти как стоящей фактически над законодательной, исполнительной и судебной. Этот институт был американским подарком Ельцину для улучшения внешней управляемости России и укрепления американской власти в России, но оказался освоен российским суверенитетом и восстанавливающимся государством. Федеральное собрание работает на принципе устойчивого государственного большинства как согласительная комиссия. Этого, в сущности, и хотел Николай II, создавая 1-ю Государственную думу. Сталин, Хрущев и Брежнев были, по существу, императорами, мало отличавшимися от своих древнеримских и российских предшественников. Так что русская традиция государственности не прерывалась и в советское время, продолжена она и сегодня. Русский государь отвечает за то, что делает, – в отличие от американского президента – и обязан посвятить этому свою жизнь, реализовать длительные исторические проекты, а не обеспечивать сиюминутный дележ общенациональной прибыли между элитными группами. Кем бы он ни был. Этот порядок нужно удерживать и развивать. Он основан на общенародной поддержке государя, как бы он ни назывался – царь, генеральный секретарь или президент. То есть этот порядок основан на народовластии. При этом все виды реальных демократических институтов, держащихся на ответственном участии реальных людей, сознание которых принадлежит им самим и которые не лишены заведомо доступа к знанию и мышлению, должны работать на прояснение, обслуживание и редактирование общественного договора, являющегося содержанием конституции и поддержкой государства. С учетом всего сказанного следовало бы вернуть в государственный оборот второй триколор (бело-желто-черный), забрав его у националистов и отдав законному владельцу.

Общественный договор

Чтобы осознанно воспроизводить и развивать нашу политическую систему, следует признать, что общественный договор начала 2000-х годов свое историческое существование закончил. Придется расформировать политэкономию либерализма, в том числе и для того, чтобы появилось пространство для экономического роста, но в первую очередь – чтобы покончить с наследием внешнего управления.

Путин, отвоевав у олигархии собственно политическую власть, экономическую власть вынужден был оставить либералам, ограничив их лишь социально ответственным сбалансированным бюджетом. Это было водяное перемирие, временное соглашение, скрепленное общей судьбой Березовского, Гусинского и Ходорковского – относительно мягкой по советским меркам и исключающей репрессии для всех остальных. При этом постепенно сформированная из экономических либералов же «партия власти» «Единая Россия» получила право ссылаться на сбалансированный социальный бюджет как на свое собственное достижение, являясь одновременно крышей всего либерального бизнеса на том же самом бюджете. Кудрин был поставлен разводящим между путинским рождающимся государством и сугубо эмигрантским «экономическим сообществом». Отождествляться с такой партией Путин, конечно, не стал. И он просто обязан был вывести из ее политического «тела» руководителей территорий, даже если номинально (и даже если социально) они оставались связанными с «ЕР».

Неисправимый политический порок «Единой России» при всем ее «весе» – вместе с сателлитами в виде «Справедливой России» и ЛДПР – состоит в том, что, будучи по риторике совершенно левой партией и только в этом качестве способной собрать контрольный электоральный пакет, она ничего не может сказать о политической природе гарантий исполнения своих обещаний, о содержании своей деятельности. Этих гарантий у нее попросту не может быть. По логике своих обещаний она должна была бы встать на позиции реального социализма, ассимилировать действительные достижения СССР в области социальной организации и прямо об этом заявить, в том числе и в названии. Но это невозможно по ее социальному происхождению и назначению, а потому запрещено и другим, и даже Миронову. Вместо этого у «Единой России» другая публичная гарантия, и она одна – сам Путин. Это было конструкцией власти в переходный период. До тех пор, пока либералы, занятые экономикой на свой манер и в свою пользу, поддерживали Путина хотя бы для вида. Но свое лицо они показали уже в 2012-м. Весь период «тандема» в 2008–2012 годах (кто в «тандеме» был «за рулем» – всем было ясно) либерально-экономическая элита готовилась привести к реальной уже проамериканской власти Медведева на его втором сроке и установить неоельцинский порядок вещей. Надежды на нечто подобное не умерли еще и сегодня.

Предстоящий либеральный мятеж – союз сверхобогатившейся либеральной элиты и ее клиентуры – все равно собирается разрушить этот неустойчивый договор и отомстить за 2012 год. Для начала будет нагнетаться истерика. Отступать им некуда – вывозимые из страны доходы сверхбогатых или затраты на импортное потребление их сервиса первоначально образовывались в рублях, так как их источником является бюджет. Если считать, что падение рубля должно быть не меньше, чем в 1998-м, и это как раз необходимое для России условие суверенизации политики и экономики вместе взятых, то на такое сокращение своих доходов «сторона» общественного договора пойти не может никак. Она не сможет поддерживать ставший привычным образ жизни и уровень валютных расходов.

С другой стороны, продолжать кормить и население, и либералов с их фантазиями о масштабной приватизации земли, «Газпрома», медицины и образования (две последние сферы уже поданы под шумок на стол) при стоимости доллара 120 рублей дальше невозможно. Надо выбирать. В общественном договоре должны поменяться не только условия, но и участники. Нужно создавать новый, гораздо более широкий класс, который будет заниматься не только потреблением, но и созданием общих благ, откажется от стремления к сверхдоходам и получит представительство в системе власти.

Новый общественный договор потребует не только реформы партийного поля с декларацией действительно левых партий, оформляющих реалистичные социальные гарантии и защищающих социалистические институты, в том числе путем их прямой легализации, и появлением реально правых партий, требующих правовых гарантий для профессий на гражданско-правовом договоре (свободных профессий) и подлинного современного предпринимательства. Он потребует активной социально-инженерной и политической работы по созданию, оформлению и развитию самой этой профессиональной и предпринимательской среды, о чем вообще пока не шла речь. Все, что говорят общественные организации, заменяющие нам справа недостающую часть партийного спектра, – это повтор абстрактной либеральной риторики 1990-х из XX века, устаревшей уже с приходом Путина. Это по форме. А по содержанию, когда слушаешь г-на Титова, то складывается стойкое представление, что речь идет вообще о XIX веке: дайте патенты, уберите налоги. Но про тогдашнее стихийное, естественно-историческое предпринимательство все объяснил уже Й. Шумпетер – оно никогда не было путем к богатству, это социальная роль пострадавших. Абсолютное большинство предпринимателей разорялось, и они были основной социальной подушкой, бравшей на себя риски экономического развития – и коммерческие, и управленческие, и собственно финансовые, и технологические. С тех пор социум это понял. Дураков нет. И экономическая деятельность стала на порядок сложнее. Если мы хотим, чтобы у нас предпринимательская деятельность в принципе была, мы ее должны организовать. Людей нужно подбирать, учить, направлять на решение конкретных задач, обеспечивать кредитами и страховками, отразить подлинные риски этой деятельности в правовой системе. В противном случае под предпринимателей по-прежнему будут рядиться приватизаторы и конкистадоры бюджета.

Сказанное не означает, что реформированное правовое поле должно бороться за власть. Ни при каких условиях не может власть принадлежать предпринимателям, честь им и хвала. Они – агенты развития. Они рискуют, отказавшись от социальных гарантий, от найма. И власть никогда им в истории и не принадлежала. Не надо путать их с владельцами сверхкрупных состояний, приобретение которых не имеет никакого отношения ни к развитию, ни к предпринимательству еще со времен Древнего Рима.

Партии в нашей политической системе в принципе не должны вести борьбу за власть, они должны обеспечивать содержание ее деятельности. Партийная дискуссия должна состоять не в выдвижении привлекательных «электоральных программ», а в поиске решения общих проблем, то есть того, что решения как раз не имеет, но требует. Оппозиция – это критика оснований и поиск альтернативных решений, а не «долой царя», да еще в пользу внешнеполитического противника.

Наконец, многопартийность (или двухпартийность) везде в мире, где это работает, – это не политтехнологическая однодневка для обналичивания электоральных дивидендов, а оформление исторически сложившихся политических сил конкретной страны. В США две партии – это Север и Юг, федералы и конфедераты. У англичан – те, кто за короля, и те, кто за парламент, плюс представители труда, появившиеся позже. В Италии – католики и фашисты против коммунистов и антифашистов. «Единая Россия» с сателлитами – это обреченный исторический наследник КПСС, суть которой «ЕР» воспроизвести не в состоянии. От китайского пути перехода мы отказались. Без исторически собственных, основанных на реально существующих наших собственных общественных течениях двух (или более) партий, принцип многопартийности работать не будет. Либо партии тут будут просто ни при чем. Каковы они, эти исторически обоснованные партии? «Красные» и «белые»? «Славянофилы» и «западники»? Возможно, и то и другое. При условии, что все они верны стране и государству.

Подчеркнем еще раз, что в любом случае нам необходимо политически признать тотальную (вертикальную и горизонтальную) солидарность, основанную на предусмотрительности в отношении будущего не менее чем на три поколения (правнуки), основой государства, т. е. политически признать социализм. Иначе народ будет тянуться за ним в Европу, справедливо считая, что он там должен быть, но где его уже нет. Это главное лекарство от украинского синдрома.

Восстанавливать хозяйственно-экономический суверенитет

Вернемся к вопросу о богатстве. Какой бы ни была интенсивность создания богатства, она неизбежно производна от уже имеющегося, сконцентрированного богатства, в чем бы оно ни заключалось – в сумме технологий, в культуре, даже в деньгах (такое богатство исторически мгновенно), в торговых и деловых связях и пр. А наличное богатство, в свою очередь, определяется накоплением, возможности которого существенно ограничены риском прямой утраты. В накоплении как в основном экономическом процессе, как в историческом содержании экономической деятельности, которая ведется ради расширения возможностей сверхбиологического воспроизводства человека, ясно видна его хозяйственная сущность. Да, современная хозяйственная деятельность управляется деньгами, организуется с помощью денег, то есть экономически, монетарно. Собственно, экономика изначально и есть денежное управление хозяйственной деятельностью, ее монетизация. Но накапливаются не деньги. Накопление есть хозяйственная (и тем самым экономическая) форма процесса создания, роста и развития территории – в том ее понимании, которое введено в первой части статьи. Накапливать богатство можно только с помощью собственных организованностей, «вещей» территории – инфраструктуры. Знания, промышленное оборудование, обученные люди, торговые отношения, сама масса товаров постоянно обновляются, могут быть тем или иным способом мобилизованы, но доступный объем такой мобильности все равно ограничен осуществленным накоплением. Если отталкиваться не от чего, экономический цикл запустить очень трудно, если не невозможно. Экономика как экономия, как сбережение и есть накопление, а не просто уменьшение каких-то актуальных расходов. Что накапливают Греция, Португалия и другие страны, обязанные сейчас экономить? Ничего. Просто они должны расплатиться по долгам. И с процентами. То есть быть источником финансовой прибыли. Из накопления они исключены.

Инфраструктура – это не запасы. Это то, что долгосрочно используется, что задействовано, включено в деятельность. Инфраструктура, таким образом, – критерий объема деятельности, как в большую, так и в меньшую сторону. Инфраструктура сама есть гарантия воспроизводства некоторого объема деятельности. В этом содержание накопления. Дома, в которых не живут, цеха, в которых не работают, дороги, по которым не ездят, поля, на которых не сеют, не жнут, – не инфраструктура. Их вообще нет (за исключением того, что можно отнести к запасу, резерву, то есть к задействованному в будущем, но запас – всегда приложение, производная, а не самостоятельная хозяйственная сущность). Это лишь разрушающиеся отходы прошлой деятельности, вычитающиеся из ресурса территории, уменьшающие ее, от них еще придется освобождаться, очищать территорию.

Чтобы накопление в финансовой форме стало возможным (а это и пенсии, и долгосрочная банковская стабильность), финансовая система страны должна быть подчинена задаче накопления ее богатства и, значит, развития ее территории, собственной инфраструктуры, воспроизводства собственной деятельности. Сделать это в рамках мировой финансовой монополии, работающей на откачку реальных ресурсов, природных и человеческих, на снижение объема деятельности подчиненной страны – а без этого ничего не откачаешь, – не получится. Поэтому придется делать свои деньги – национальные, как у Швейцарии, или региональные (вместе с другими пострадавшими). Нужно признать, что никакого рубля пока не существует, потому что его никто не создавал. А приняться за такую работу вряд ли возможно, не разобравшись с проблемой денег как управленческого инструмента, с опытом XX века. Тут следует признать, что США продвинулись в понимании современных денег дальше нас сегодняшних, потому и сумели навязать свою финансовую систему всему миру, чем воспользовались как всякий монополист – злоупотребили своим влиянием в особо крупном размере.

Итак, наша ситуация определяется тем, что мы четверть века назад (в 1989 году все предпосылки были сформированы) добровольно пошли на беспрецедентное сокращение объема собственной деятельности под лозунгами ее неэффективности, ненужности, убыточности. Ликвидировали значительную часть собственного хозяйства, ввели на своей территории английский принцип мировой свободы торговли, допустили внешнее финансовое управление, пошли на многократное обесценивание основных фондов, на декапитализацию и на разрушение собственной инфраструктуры. Все это было сделано под обещания, что, став элементом глобальной экономики, заняв «свое место» в «международном разделении труда», мы получим свою долю научно-технологического пирога, доступ к «экономическому чуду», когда из смены формы само собой рождается новое содержание, примерно так же, как жизнь самозарождалась в куче грязного белья до открытия микроорганизмов. То есть перед нами стоит «традиционная» после русского XX века проблема восстановления хозяйства. Последний удар по нашим системам жизнеобеспечения в прошлом столетии был нанесен собственными руками, как, впрочем, и в Гражданскую войну. Политэкономия и идеология этого последнего удара теперь уже достаточно ясна, но эта ясность не заменит сама по себе отсутствующих у нас сотен тысяч необходимых собственных производств, объема деятельности и инфраструктуры, их придется создавать.

При этом мировая экономическая система, руководимая США, не только не выделила (и не собиралась) нам самой возможности экономического развития в «глобальных рамках» – не предоставила доступа ни к технологиям, ни к стратегическим инвестициям, ни к рынкам (неудивительно – именно за это всегда и велись войны после начала промышленной революции), но сама вошла в глобальный кризис, который будет разрешаться за счет всего остального мира в пользу США. США будут стремиться аннулировать свой сверхдолг за счет кредиторов и зафиксировать свою долгосрочную прибыль от эксплуатации мира. Эта прибыль не от их национального капитала, и вообще не от капитала, а от контроля мирового денежного номинального обращения. Звучащие при этом в наш адрес предложения «выходить из глобального кризиса в глобальных же рамках вместе со всем миром» звучат как побуждение к самоубийству. Нам придется выходить из глобальной системы как раз из-за ее кризиса и из-за роли в нем США. Тут и повод, и причина совпадают. А выходя из кризиса, уже импортированного на нашу собственную территорию, нам нужно будет осуществлять совершенно иную деятельность, нежели та, которой занимается глобальная экономика. Не будет глобального выхода из кризиса. Из него придется выходить, прежде всего, страновым, а также и региональным – в составе региональных экономических союзов – образом. Для нас это регионы (и союзы) БРИКС и АТР. И союзы с отдельными странами Европы – если они освободятся от США. Но сделать это без собственного экономического и хозяйственного суверенитета не получится в принципе. Чтобы вступать в союзы, необходима собственная субъектность. А для экономического суверенитета обязательны свои деньги.

Нам придется добиваться финансовой автономии, требовать регионализации торговли, проводить защиту от картелей и торговой агрессии, инвестировать, а не потреблять. Нам придется разнообразить производства необходимых товаров хотя бы ради национальной безопасности, если уж не ради повышения качества и снижения цены (последнее – очевидная цель в области продовольствия и лекарств), то есть восстановить до известных пределов хозяйственную автаркию. И чтобы сделать все это, нам нужны будут не только и не столько предприниматели (хотя они – один из катализаторов экономического развития), сколько управленцы (настоящие, а не те, кто ими притворяется, получая сверхприбыли на бюджете и от приватизации), инженеры и квалифицированные рабочие.

Речь идет вовсе не об отказе от частной собственности или рыночных отношений. И то, и другое – всего лишь управленческие средства. Речь идет о восстановлении исторически сообразных целей экономической и хозяйственной деятельности.

В чем главный механизм глобального кризиса? Нам нужно дать ответ на этот вопрос, хотя у нас нет никакой экономической науки, одна только экономическая идеология. Ключ к ответу лежит в различении экономики и хозяйства.

Экономика (например по А. Зиновьеву) есть монетизация общественных отношений. То есть передача последних под управление денежного оборота. В то время как хозяйство – это сущностная деятельность, необходимая для освобождения воспроизводства человека от природных, биологических условий. Говоря словами американского экономиста Л. Ларуша, хозяйство – это «физическая экономика», которая предназначена для преодоления мальтузианских ограничений на рост человеческой популяции (когда экспонента все ускоряющегося роста численности людей якобы «сталкивается» с пределом ограниченности ресурсов – таков основной идол экологии). Разумеется, и хозяйство экономизируется, переводится под управление денег – это и есть классический капитализм. Однако в XX веке экономика шагнула далеко за пределы хозяйства. И классического капитализма. Экономизировано все, включая лунный свет. В этом, а не в классическом капиталистическом перепроизводстве сегодня причина системного экономического кризиса.

Где были сосредоточены слабые места общенародной собственности как хозяйственно-экономической основы СССР? Содержательная троцкистская критика сразу после Второй мировой войны (Тони Клифф) убедительно определяла тип нашей народно-хозяйственной системы как государственный капитализм. То есть, по сути, как максимально возможную концентрацию капитала, максимально возможный монополизм. Монополия и концентрация были главными конкурентными целями капитала в течение двух столетий – XIX и XX, и мы их достигли. К 1970-м годам экономическое соревнование СССР и США закончилось убедительной экономической победой СССР, и США взяли курс на разрядку напряженности и разоружение, так как уже не могли поддерживать темпы гонки вооружений. Однако для нас наша победа оказалась воистину пирровой. Капитализм в мире радикально изменился. Собственно, он перестал быть капитализмом, когда мы его освоили, – отличие от слаборазвитой николаевской России начала XX века.

Промышленная революция привела в прошлом столетии к взрыву товарной массы такой мощности, что золото и его металлические суррогаты утратили статус всеобщего эквивалента стоимости, товара товаров. Золото не только несъедобно, но и крайне ограничено в промышленном применении (если сравнить его уже с энергоносителями), священный статус оно также потеряло (в связи с закатом самого священного). Новые деньги появились впервые как бумажные, хотя и цеплялись при этом довольно долго за золотое (металлическое) или аналогичное обеспечение. Сегодня деньгам не нужна даже бумага. Решение проблемы кризисов перепроизводства как специфического эффекта именно экономического (денежного) управления хозяйством пошло во всем мире по пути создания систем сверхпотребления. Это создание ложного многообразия товаров, навязывание их избыточного ассортимента, резкое сокращение срока службы (в том числе за счет социальных механизмов), псевдомодернизация, псевдоупотребление, ложное накопление в вещно-товарной форме и т. д. Дополнительный (по отношению к промышленной революции) рост товарной массы за счет организации сверхпотребления окончательно вытеснил из управления товарным оборотом саму возможность использования какого-либо ключевого «товара товаров» в качестве всеобщего товарного эквивалента стоимости. Добавьте к этому в качестве еще одной сферы «навязчивый сервис», господствующий в общественной жизни – псевдоуслуги по астрономическим ценам, всевозможные страховки от того, что никогда не случится, и от ответственности, которой не должно быть, и станет ясно, что сегодня невозможны не только «золотые», но и, например, часто обсуждаемые «энергетические» деньги. Деньги окончательно освободились от остатков привнесенной в них хозяйственной сущности и стали чисто управленческим инструментом.

В области денежного обращения на настоящем этапе исторического процесса старый схоластический спор реалистов и номиналистов о том, что же существует – сами вещи (как считают реалисты) или их имена (как утверждают номиналисты), – определенно решился в пользу последних. Сущность современных денег номинальная, а не реальная. Возможно, первыми это осознали финансисты США, что и позволило им подмять под себя всю мировую экономику и злоупотребить своей ролью, став самым крупным и самым безнадежным должником в мировой финансовой истории, сконцентрировавшим в своих руках за счет этого крупнейшие мировые богатства, а также средства управления миром. Современные – то есть полностью номинальные деньги – обеспечивают номинальную (то есть возможную) связь всех участников экономики со всеми. Современные деньги (даже если вычесть из их массы все производные ценные бумаги и многочисленные финансовые фикции и инструменты и оставить только физические и электронные денежные знаки) не обеспечены не только какими-либо привилегированными товарами «обеспечения», но и вообще всей мировой товарной массой, в том числе и потенциальной, еще не произведенной. И это не досадное следствие накопления диспропорций в системе оборота, а принцип работы системы.

Эмиссия денег поддерживается как избыточная и выступает как основной инструмент управления экономическими процессами, которые сами выступают как управление многообразной – не только и уже не столько хозяйственной – деятельностью. Разумеется, в такой системе основная масса денег должна быть стерильна относительно товарной массы и не соприкасаться с последней. Это обеспечивается специальным спекулятивным оборотом финансовых инструментов, когда деньги переходят из одной формы в другую и в принципе не связаны с «реальным сектором». Это тоже часть эмиссии.

Джордж Сорос в «Алхимии финансов» честно описывает современную экономику как принципиально неравновесную систему. Такая система может работать только при глубоком и жестком управлении ею. Она не саморегулируется. Избыточная эмиссия (взамен дефицитной – золотой и вообще металлической) позволяет целенаправленно перемещать глобальные массы товаров и вообще ресурсов хозяйственной и, шире, экономической деятельности. Избыточная масса денег аккумулируется ложными товарами, в том числе ненужными услугами и сверхценами, изымается из оборота через сверхприбыли, сверхналоги и сверхрасходы, а также аннулируется путем крушения финансовых систем целых стран и глобально значимых финансовых организаций и институтов. Кипрская экспроприация счетов – просто пробный камень. Впереди нас ждет подобное же списание и европейского, и, конечно же, американского долга. Одним эмиссия позволена, другим нет. Одни должны экономить, другие, наоборот, тратить. Разумеется, в «старых» понятиях экономического и хозяйственного реализма – это грабеж. И ограбленные будут возражать – как во внутренней политике, так и во внешней. Тем важнее НАТО и собственная военная активность США.

То есть денег сверхбольше, чем товаров. Товаров сверхбольше, чем нужно. Но нужных товаров нет. И не растет инфраструктура планеты. Биологическое воспроизводство человека на мировом Юге зашкаливает. Потому что туда никто никакую науку (знания, технологии) передавать не собирается – только кульки с просроченным рисом. И нам не давали и не дадут. У нас есть только то, что мы сделали сами. «Конкорды» больше через океан не летают, остался только памятник в аэропорту Шарль-де-Голль. Пустыни остаются пустынями – и растут. Производство при этом не свернуто вопреки россказням о постиндустриальном обществе, его передали в перенаселенные страны со сверхдешевым трудом, то есть фактор труда остался, каким и был еще при жизни Маркса. Сытые, но неработающие люди «развитых» стран при этом слабоуправляемы, как и римский плебс, и им нужны кровавые игры, как и римскому плебсу. Поэтому их сознание у них приходится отбирать. В целом как-то так. Вот с чем нам предстоит иметь дело.

Конечно, справедливый и конструктивный выход из кризиса требует деэкономизации и демонетизации избыточной номинальной сферы общественных отношений, возвращения хозяйственному ядру ведущей роли в экономической деятельности, восстановления реальных целей экономики. Ведь и мировая экономика в целом, и экономики отдельных стран при всем их виртуальном номинальном нехозяйственном росте глобально не могут оторваться от реального хозяйственного ядра. Однако это вовсе не означает одного только контроля потребления или его сворачивания, нужна его комплексная и системная реорганизация. Сворачивать нужно сверхпотребление, менять социальную и территориальную структуру потребления. Возвращение экономике реального статуса и хозяйственного содержания не означает также возврата к любым металлическим и вообще реальным деньгам. Но в реальной, физической экономике номинальные деньги должны быть исключительно управленческим средством под жестким контролем, не позволяющим деньгам «проецировать» свою номинальную сущность на экономику в целом, отрывать ее от хозяйственной основы. Такие технические деньги принципиально неоднородны: наличная и безналичная валюты, валюты для расчетов физических и юридических лиц, для внутренних и внешних расчетов должны различаться. Так, кстати, и было уже в СССР.

Еще раз о главном принципе всего экономического и хозяйственного. И то и другое – формы деятельности человека, формы его сверхбиологического воспроизводства. Любое развитие, изменение неоправданно, если не встроено в контекст воспроизводства, если не является развитием воспроизводства, обеспеченным воспроизводством воспроизводства (системы последнего мы чаще называем технологиями – не приемами производства, а замкнутыми системами производства-распределения-потребления, например конвейер создавался для того, чтобы рабочий конвейера на свою зарплату мог купить сделанную на нем машину). Поэтому речь не идет о возвращении к плановой экономике СССР. Но нужно воспроизводство страновой деятельности. И без использования опыта СССР это невозможно.

Проблема СССР – не изжитая до конца и сегодня – была и остается управленческой, и заключается она в том, что населению обещали справедливую экономическую систему, обещают и сегодня. Что неверно: ни одна экономическая система не может быть справедливой как стремящаяся по своей сущности к концентрации богатства – не важно, в чьих конкретно руках. Справедливость – это задача исключительно для государства, как показал еще Платон. Социализм СССР был устройством государства, чем и должен был быть, и никак не противоречил его монопольному государственному капитализму в экономике. Дело было за малым – чтобы этот факт был признан теорией научного коммунизма. Управление экономикой и управление справедливостью нужно разделить. Но в СССР трудовое вознаграждение было системно совмещено с социальным обеспечением, что и называлось в народе «уравниловкой». Оба предоставлялись по месту работы, в «трудовом коллективе». В результате невозможно было управлять ни социальными гарантиями, ни трудом. А социализм ведь означает не равенство, а солидарность, которая возможна только при справедливом политическом порядке и, значит, справедливом распределении. Уравнительное распределение таковым не являлось. Но сегодняшняя американизация российского социума с искусственным, ускоренным, чисто политическим созданием и разделением элиты сверхбогатых и массово бедных ради якобы «экономической мотивации» к труду и успеху (одновременно – хотя идея успеха исключает идею труда, и наоборот, равно как и практики и того и другого) еще более несправедлива. Даже новые богатые и просто обеспеченные ею недовольны – они хотят большего.

Лишения, уже пережитые народом за четверть века (и неизбежно предстоящие еще будущие лишения), будут оправданны, только если мы начнем пользоваться наконец-то единственным, но реальным достижением «новой» России: состоявшимся разделением трудового вознаграждения (включая и деловое, и реальное управленческое) и собственно социальных гарантий. Правда, и сегодня социальные гарантии предлагаются властью «из-под полы» в идеологическом плане, поскольку действительная экономическая идеология у нас остается целиком либеральной, а значит, подобные гарантии запрещающей. Что ж удивляться тому, что наша Дунька по-прежнему рвется в Европу. Там социализм пока никто идеологически не запрещал, хотя на деле и сворачивают – экономия. Поэтому с неизбежностью социальные гарантии предлагаются властью в России в форматах либо монетизации («материнский капитал», «льготная ипотека»), либо того же потребления («доступный кредит на все!»). И потребитель ждет от социальных гарантий расширения потребления. Однако потребление – это не обеспечение воспроизводства жизни, оно само по себе диспропорционально, как и любые желания, отпущенные на волю и подстрекаемые маркетингом абстрактного экономического роста. Социальные гарантии в немонетизированной части (монетизированная часть неизбежно дефицитна) должны не потребление расширять (этого очень бы хотелось тем, кто делает бизнес на бюджете, то есть большинству бизнес-сообщества), а гармонизировать воспроизводство здорового, трудоспособного и образованного человека. Его нашей экономике очень не хватает. Уже пилотов начинаем нанимать за рубежом, хотя авиация работает. Но потребитель лучше купит третий телевизор и десятый айфон, чем вылечит хроническую болезнь и выучится на реальную новую востребованную квалификацию (а не купит фиктивный диплом юриста – экономиста).

Бизнес же «войдет в берега», только когда его единственной целью перестанет быть сверхприбыль, когда такой цели у него вообще не будет. Это касается всех масштабов деловой активности: и малого, и среднего, и крупного. Только тогда можно будет поставить вопрос о производственной и вообще экономической эффективности предпринимательской деятельности. Тогда и грабить такой бизнес не будет смысла – ни чиновникам, ни бандитам, ведь сегодня эта логика поборов с бизнеса есть логика дележа украденного. Новому бизнесу будет нужна настоящая государственная защита – и правовая, и экономическая. Короче, бизнес работать должен, а не «зарабатывать». Вот что нам нужно, а не мифическая «борьба с коррупцией», ибо бороться самому с собой никак невозможно.

Культура: задать образ жизни

Русские – это не этнос. Это не кровь. Это политическая культура, удерживающая континент. Это все те, кто считает Россию своим домом и поступает соответственно. Жерар Депардье – русский. Как и Леонард Эйлер. Русский мир – это не русскоязычные, а русские. Некоторые русские владеют русским языком хуже, чем русскоязычные. Все, кто строит и защищает русский дом, Россию, – русские, даже и те, кому не суждено в нем жить. Русские – не славяне. Славянство – лишь один из материалов, пошедших на создание русского дома. Задача России – воспроизводить русского человека, кем бы он ни был по этнической принадлежности. Украину (и Белоруссию) откалывают от России, противопоставляя украинцев и белорусов русским. Делается это с помощью славянской идеи – все это разновидности славян. Вот и языки у них разные. Все это бессмыслица с подлинно этнической точки зрения. Делений крови гораздо больше, есть тысячи малых родин, диалектов и ветвей исторической памяти. Политическая нация вбирает в себя все свои этносы как материал, в ней они становятся единым народом благодаря культуре. Это – имперский, государственный интернационализм, последовательно развивавшийся в ходе всей истории России.

Мы – изначально антирасистская, антинацистская нация по рождению. Православный, мусульманский и социалистический интернационализм лишь укреплял этот первый, базовый, имперский. Нам не нужен ни «американский плавильный котел», ни провалившийся западноевропейский «мультикультурализм», ни толерантность – потому что у нас нет межэтнической ненависти, нам не надо никого терпеть.

Славянская же политическая идеология показала себя с худшей стороны в ходе всего XX века. Славяне никаких сколько-нибудь самодостаточных государств не создали. Они с неизбежностью обращаются за защитой. А теперь уже даже и не к нам. Но у них есть возможность стать русскими. Украинцы ими (то есть нами) даже были. И многие хотят остаться. А со многими вопрос еще не решен. Но есть и те – и в достаточном количестве, – кто не хочет быть русским. Скорее всего, таких ждет деградация к архаичным, этническим способам жизни. Нам – точно в другую сторону. Думать о русских как о славянах значит перестать считать Россию носителем европейской цивилизации. А ведь вклад во все русское немцев, французов, и прочих «врагов» ничуть не меньше, чем народов, исторически живших на территории России. Петр Великий назвал побежденных под Полтавой шведов учителями, давая в их честь обед. Есть и монгольский вклад, который трудно переоценить, в русскую государственность, в ее имперский статус.

Итак, русский человек – это, прежде всего, носитель русской культуры, и прежде всего политической. Именно культуры, а не ценностей, то есть всего лишь чего-то, что мы можем ценить, а можем и не очень, можем переоценивать и обесценивать, и в любом случае чему мы всегда назначаем цену. Ценности выбираем мы, а культура выбирает нас, мы в ней рождаемся. Сама идея конвертации культуры в ценности предназначена для того, чтобы превратить культуру в экономический феномен, из дела общего, универсального в сугубо частное дело. Вы цените Саскию Рембрандта? А мы ценим дохлую акулу от Дэмиена Херста. Она протухла? Плохо заформалинена? Ничего, автор заменит новым экземпляром. Ценим, значит, платим Херсту миллионы. Правда, пока еще меньше, чем за Рембрандта.

Культура создается не из рыночных мотивов. Это не значит, что автор обходится без гонорара. Говорят, Рембрандт продавал места на коллективном портрете «Ночной дозор» в зависимости от того, будет персонаж виден во весь рост, до пояса или останется только голова. Рембрандт знал счет гульденам. Но к культуре это не имеет отношения. Продается рукопись, но не вдохновение. Культура создается из стремления к великому, то есть к тому, что больше и важнее жизни автора. Прекрасному, ужасному, вечному, мгновенному, но всегда тому, на что есть смысл потратить жизнь. Авторами произведений культуры являются и герои войны, и святые. Их произведения – их поступки. Культура – это все то, что важнее жизни. Она обладает собственным авторитетом, который вынуждена учитывать власть, в то время как рынок всегда к услугам власти. Культурный расцвет всегда происходил вокруг власти, ибо она служит культуре.

Есть, правда, народ и страна – очень молодые с исторической точки зрения, – которые свою культуру с самого начала рассматривали как ценность и не как что-либо другое. Это – США. Страна-монопроект, создававшаяся с исключительной целью обогащения всеми доступными способами, ничего другого и не могла иметь своей культурой. Величайший из деятелей этой культуры, Энди Уорхолл тем и заслужил в ней свое место, что окончательно избавил американскую англосаксонскую культуру от каких-либо комплексов перед Старым Светом. Дело не в том, что это так называемая «массовая культура». Любая культура – более-менее массовая, в этом ее назначение. Дело в том, чтобы культура в США стала бизнесом, зарабатыванием денег от создания и продажи ценностей. Правильнее было бы сказать, США просто не имеют культуры, а только ее имитацию – и поэтому имеют проблему с воспроизводством себя. Так это положение дел и оценивалось Старым Светом, пока он сохранял свой суверенитет по отношению к США и способность суждения.

В основе рождения такого феномена лежит не что-нибудь, а западноевропейский, то есть католический кризис веры. В отличие от Византии и ее наследницы России Запад принял решение превратить веру Христову в веру католической церкви (то есть ей), в веру папе, и тем самым в средство утверждения светской власти, которой стремилась обладать сама католическая церковь. Отсюда неудержимый католический прозелитизм. Это привело к дальнейшему уклонению от веры – к Реформации и протестантству, борьбе католической церкви с наукой, к созданию научной идеологии для защиты науки от церкви, к Возрождению (то есть к поиску человека в Античности, в дохристианской культуре), а после – Просвещению, то есть рождению светских религий из научной идеологии человекобожия. То есть к тому, с чем носится вся «прогрессивная западная общественность» и сегодня, не понимая, что это и есть кризис человека, нашедший в глобальном экономическом кризисе лишь свое материальное воплощение. Поскольку ни в какую Античность реально вернуться невозможно (как и вообще назад во времени и в истории, можно только деградировать), то идеалом человека вместо Христа стал обладатель научного знания, которое дает своему хозяину и богатство, и славу, и власть.

Ничего этого не было в нашей истории. Мы не переживали Средних веков, поскольку никогда не пытались эксплуатировать веру в мирских целях так, как это делал Запад, и потому не нуждались ни в Ренессансе, ни в Реформации, ни в Просвещении. Все это мы получили уже в концентрированном и закодированном виде лишь вместе с религией коммунизма и проживали в ускоренном времени. Из Англии, а потом и из Европы в целом в нынешние США хлынули уже поздние продукты этого религиозного распада. США – страна отнюдь не атеистическая, а сектантская, продукт разложения протестантского движения.

Поэтому любой вид антиклерикализма, то есть борьбы против Церкви, в русской культуре просто не имеет смысла. Либеральные идеологи с надеждой ищут ростки «русского протестантства», но совершенно безрезультатно. Фигурально выражаясь, мы индульгенциями не торговали, инквизиции у нас не было. Поскольку настоящая наука является филиалом теологии, исходит из существования идеального и недостижимости окончательного знания, то никакого действительного конфликта между научным мышлением и верой нет и никогда не было. Наука движется в своей работе к миру, а вера – за его пределы. Наука укрепляет веру через устранение суеверий язычества и магии. Конфликт же на Западе был между церковью как социальной организацией и группами ученых, которые сами находились внутри этой же Церкви. Любое же утверждение атеизма самого по себе, без политической антиклерикальной борьбы нам следовало бы считать – и правовым образом так и относиться к этому – разновидностью светской религии, а вовсе не инстанцией, способной как-либо ограничивать культурный статус вероучений и религиозных практик традиционного характера. Заметим для порядка, что ислам также никогда не был врагом науки (все было ровно наоборот), хотя этот факт и общеизвестен.

Учитывая все вышесказанное, нам нужно очень серьезно отнестись к интенсивно идущему процессу американизации всего нашего культурного пространства. Что толку воевать с политической идеологией США за Украину в информационном «стволе», если пространство образа жизни (то есть образцов, того, чему подражаем, откуда буквально берем наши желания) полностью организовано американской культурой, центральным элементом которой является даже не дизайн потребления, реклама или короткие музыкальные композиции, а прежде всего кино, большой экран.

Кино претендует на наше внимание так же, как ранее книга. Это три часа жизни в отличие от клипов. Кинофильм – программа целой жизни. Не случайно радикальные либеральные идеологи считают кино тоталитарным искусством и призывают к его разрушению. Кино – главное современное искусство (то есть производство культуры), синтетический жанр, и дохлые акулы в формалине его никогда не догонят. Кино – коллективное зрелище, заменяющее римский Колизей. Кино вобрало в себя живопись, фотографию, музыку, театр, литературу, танец (хореографию). Люди собираются в темном зале, чтобы поверить в реальность происходящего на экране. И во что они должны верить? Основная претензия к американскому кинематографу в его главной, мейнстримовской версии даже не в пропаганде насилия, секса, обогащения и самих США как главной и лучшей страны мира. За это американское кино не пускали в СССР. Но сегодня американское (голливудское) кино даже уже не рекламирует США как что-то реально существующее, пусть и в условной реальности экрана.

Голливуд продвигает целиком вымышленный мир, в который мы должны переселиться вполне серьезно – занять им свое сознание, воспринять как образ своей жизни. Образ нашей жизни должен быть образом жизни уже не ковбоев и бандитов, а героев комиксов и фэнтези. В этом мире не то что России – и самих США нет. Поскольку в самих США большие реальные проблемы.

В новом голливудском кино вообще нет людей. Но есть еноты с пулеметами и говорящие деревья, которые спасают Галактику, будучи преступниками. Крещатик в Киеве во время майдана громили поклонники не книжного, а киношного Толкиена. Заметим, что все это происходит тогда, когда Голливуд испытывает гигантские трудности с киноаудиторией, с окупаемостью – и это при очень серьезной бюджетной поддержке, протекционизме по всему миру.

Китай жестко ограничивает прокат американского кино на большом экране. Мы полностью отдали весь прокат Голливуду. Русское кино должно рассматриваться нами не как бизнес, а как наша культура и идеология. Нам нужно кино о нас самих, а не о тамагочи или людях Х. При выполнении этого условия оно может и должно быть сколь угодно жанрово разнообразным, спорным, вызывающим, скандальным, раздражающим – только не скучным. Наши дети рискуют жизнью на крышах электричек, потому что жизнь без риска скучна и бессмысленна. Они идут в футбольные хулиганы, потому что драться не за что и не с кем. Мы должны дать образцы – образ жизни, потраченной на достойный риск и справедливую драку.

Образование: восстанавливать педагогику знаний

Сфера образования в России последние 25 лет была областью целенаправленного разрушения и деградации. Даже если мы остановим эти процессы сейчас, мы еще очень долго будем пожинать последствия провала – гораздо дольше, чем последствия хозяйственной катастрофы.

Что сделано против нашего образования?

Во-первых, из него устранен сам принцип авторитета культуры, без которого нельзя произвести на свет сверхбиологического человека. Образование, понимаемое как услуга, – это имитационный обман. Это социальная технология, позволяющая отнять время как у учеников, так и у учителей, а родителей и государство заставить еще и платить за это. Образование – это дисциплина. В противном случае лучше просто разрешить продавать фальшивые дипломы.

Во-вторых, сам принцип того, что образование должно соответствовать какому-то внешнему стандарту (европейскому? английскому? американскому? каким школам или университетам? для всех? или для избранных?), а не шагу собственного развития самого образования и национально определенным целям, является разрушительным и заранее помещающим нашу систему в догоняющую позицию. Кроме того, мы что, должны готовить людей на выезд, туда, где принимают дипломы по «их» образцу? Так в США европейские все равно не принимают.

В-третьих, из сферы образования исключена вся деятельность по тому, что традиционно называется воспитанием, то есть по созданию моральных, нравственных и этических основ личности. То есть самой личности. Сегодня дети и молодые люди воспитываются в социальных сетях и детском обществе. Так нельзя не только получить нужного стране гражданина, но невозможно дать ученику способностей выживать, противостоять трудностям, существовать в обществе.

В-четвертых, из содержания образования последовательно исключается не что-нибудь, а знание. Делается это под разными предлогами. В целом идеология сокращения содержания оправдывает происходящее необходимостью знакомить учеников (и студентов) не с «теорией», а с «практикой», готовить их к «жизни». В Старом Свете этот подход всегда отличал школы и образовательные заведения для низших классов. В Российской империи «теорию» проходили в гимназии, а «практику» – в реальном училище. Но речь не идет о настоящей подготовке к работе, к труду. Речь идет о некоем «социальном опыте», то есть о судьбе безработного. То есть систему настраивают сразу на производство лишних людей.

Здесь не место рассуждать о реформе образования, тем более что все, что делалось для его разрушения, делалось именно как реформа. Надо выбираться из-под завала, как после землетрясения, спасать живых, хоронить мертвых. Заметим лишь, что в качестве абсолютно обязательного требования к содержанию мы можем сформулировать следующее.

Выпускник (неважно, средней школы или высшей – от этого зависит только уровень знаний) обязан знать:

историю России в фактах, до всякой идеологии показывающих, как создавалась Россия из всех источников мировой истории, прежде всего истории европейской цивилизации – в качестве суверенного носителя последней и ее точки сборки;

русский язык – то есть русскую литературу (это одно и то же) как код доступа к русской культуре;

основы научного метода мышления и научного знания – как того, с чем действительно работает наука, без всякой научной идеологии и «картины мира»;

прикладную дисциплину по выбору.

Выбор между «гуманитарным» и «естественно-научным» профилем в среднем образовании абсурден и противоречит самой его функции.

Демография: семья как институт жизни

Хорошо, что мы хотя бы покупаем рождение детей у их матерей за так называемый материнский капитал, признавая тем самым на деле, а не на словах, что дети нам все-таки нужны. Мы живое доказательство лживости утверждений о мальтузианской неизбежности экологического геноцида. Мы развитая страна – и люди нам уже очень дороги в прямом денежном смысле этого слова. А ведь наша планетарная миссия – двигаться и дальше на Север, создавая все более автономный от природной среды сверхбиологический образ жизни. В футурологической перспективе этот путь ведет и к заселению космоса. Значит, мы должны выработать образ жизни, ее содержание, институты, ее поддерживающие, соответствующие этому процессу. Мы должны снова ответить на вопрос, является ли клеткой, ячейкой такого продвижения самой жизни (а не общества) семья. Именно семья должна хотеть детей и заботиться о них, тратиться на них, не обременяться ими, не считать их убытком.

Если мысленно продолжить линию с материнским капиталом, то получится, что в детях больше заинтересовано государство, чем семья. Если реально следовать этой линии, то получится, что государство в дальнейшем должно больше заниматься детьми, чем семья, и иметь на них больше прав, чем семья. Это ровно тот норвежский вариант, который мы сегодня подвергаем жесткой и справедливой критике. Значит, сегодняшнюю демографическую меру мы должны рассматривать как временную и антикризисную.

В принципе, политика уничтожения семьи как института имеет те же корни, что и политика уничтожения государства. Если государство – фактический защитник реального физического индивида в его взрослом, зрелом, активном статусе, то семья защищает индивида в детстве и в старости, является гарантией этой защиты, вместе с государством организует воспроизводство человека, полноту его цикла. Семья является признаваемым – и регулируемым государством – институтом власти. Наконец, семья является границей экономического отношения к человеку. Эта граница может проходить по-разному, но вне семьи ее вообще нет.

Мы должны разобраться в отношении между институтом брака, институтом семьи и отношениями «родители-дети» в современных условиях. Простой ответ, что все должно оставаться как есть, не выдержит проблематизации, уже заявленной современным кризисом всех этих институтов.

Чтобы иметь шанс понять ситуацию, мы должны различать следующие социальные институты, безотносительно к их правовому оформлению:

семья – вообще не обязательно только отношения родителей и детей или такие отношения в рамках одного только поколения. Семьей могут оказаться родственники, которые живут вместе. Семья – это микрокоммуна совместной жизни, в которой ее члены защищают друг друга, дороги друг другу.

Брак – это жизнь мужчины и женщины ради взаимного дополнения и полноты человеческого существования. Им совсем не обязательно является секс или даже рождение детей. Совместная жизнь двух мужчин или двух женщин (или другого их числа) может оказаться фактической семьей, но никак не может оказаться браком. И однополый и групповой секс никак не меняют дела.

Детей могут воспитывать и неродители. В нашей русской культуре есть такое понятие, как «сын полка». Но не всем это стоит позволять делать. Этот принцип существует еще до появления навязанной проблемы воспитания детей в однополых семьях.

Однако кто бы ни воспитывал ребенка и в какой бы семье он ни жил, родители – это те, кто его родил. И только. И они имеют право на очеловечивание своего ребенка, на отпечатывание на нем своей личности, поскольку сами люди.

Семья может быть и негативным социальным явлением, трансформируясь в преступный клан. Но даже это не превращает ее из защиты человека, реального физического индивида, в его врага по функции, изначально.

Наш семейный кодекс – продолжение советского, весьма упрощенного, разве что мы внесли туда элемент брачного договора, в духе вернувшегося буржуазного прошлого. Но дело не только в семейном праве. Семья у нас вообще не является предметом какой-либо политики – налоговой, экономической, культурной. Налоги каждый платит сам. Семейное предпринимательство носит маргинальный характер. Семейная мораль вообще не имеет правового статуса. И так далее.

Если мы всерьез собираемся заниматься заселением своей территории, а оно по необходимости будет иметь пионерный характер, то в этом процессе может воспроизводиться и быть этого процесса носителем традиционная поколенческая семья, в которой есть и родители, и дети. Люди лишь должны увидеть пространство жизненной свободы, поколенческую перспективу, волю. Они должны захотеть жить. Человек в неволе не размножается, как и самые благородные звери.

Чтобы иметь шанс продвинуться в этом направлении, мы должны понимать, что это область кризиса и именно поэтому нам такого шанса могут просто не дать. Охранительные меры нужны не по отношению даже к самой семье, браку, или родительским правам, а по отношению к нашей политике работы со всей сферой семейного воспроизводства человека. Нужно понять, что опасность представляют не сами люди с нарушенной, неестественной сексуальностью – их всегда было определенное и заметное количество в любом социуме. Как раз загонять их в подполье бессмысленно и опасно. Опасность представляет идущая извне системная политика по превращению этих людей в экстремистские группы и сообщества, использование их в качестве социального орудия системной агрессии против нормальных механизмов воспроизводства человека, против права как такового (право может лишь оформлять реальность, но не создавать ее) и также против социума в целом, для создания конфликтов, вовлекающих в себя биологические законы жизни человека, древние и архаические мотивы его поведения, традиционные культурные коды, то есть конфликтов, которые принципиально неразрешимы. Поэтому в охранительный периметр по отношению к такой политике должно быть включено признание экстремистской любой пропаганды деятельности таких групп и сообществ. Тут мы с Западом решительно прощаемся. Мы выживем. Они – нет.

Здоровье: между биологическим террором и целями жизни

Здоровье есть объем той жизненной энергии, которой мы реально располагаем, то есть, по существу, количество самой жизни, причем в расчет надо принимать не только ее длительность, но и интенсивность, интеграл. Человек нуждается в интенсивности жизни. Ради интенсивности он готов пойти на сокращение длительности. При отсутствии интенсивности жизни он компенсирует это отсутствие алкоголем, наркотиками, преступными действиями или бессмысленным риском.

Здоровье нужно для длительной и интенсивной жизни. Содержанием жизни человека должен обеспечить его мир, его страна. Содержание и интенсивность жизни, а также саму необходимость жить долго и напряженно русским должна дать Россия (массовый спорт в этом отношении нужен, прежде всего, именно как сфера мотивации, пробуждения интереса к жизни, и только в этой рамке – как воздействие на тело человека ради его оздоровления). Мотивация человека к жизни есть обязательный элемент воспроизводства человека. Тут нет чего-то революционно нового. Человек живет ради детей, ради другого человека вообще, ради славы, ради карьеры, ради веры, ради родины, ради идеологии, ради участия в деле, ради рыбалки и охоты, ради знания, ради красоты, ради созерцания, ради развлечения, ради богатства, ради потребления… Последние три мотива занимают в этом открытом списке свое законное место. Они просто не должны заменять собой все остальное. Попытка так поступить с жизненной мотивацией ведет к угнетению жизни, критическому сужению жизненного пространства, к системному нездоровью.

Весь этот спектр мотиваций никак не укладывается в прокрустово ложе рекламного пространства, которое у нас является главным учителем жизни. Реклама (и предлагаемые товары, многократно дублирующие друг друга) предлагают в качестве образа жизни комфорт, расслабление, неопределенную продолжительность жизни, которая никогда не закончится. Мы должны попробовать товары и услуги (якобы разнообразные, но созданные под копирку), вместо того чтобы попробовать себя в действительно различных экзистенциальных ситуациях. Так что мы начинаем умирать, даже не попробовав жить. Отдав рекламе телевидение, мы отдали ей и сферу жизненной мотивации. Если это будет продолжаться и дальше, то нездоровых у нас станет столько же, сколько и в США.

Странно было бы поручать заботу о здоровье медицине. Корпорация врачей извлекает доход из лечения, а не из здоровья. Забота о здоровье противоречит интересам медицинского сообщества. И страхового сообщества тоже. Люди должны бояться болеть. И для этого они должны болеть. Поэтому профилактическая и превентивная медицина либо для очень богатых, либо от государства, либо после победы над обществом потребления. Мы не хотим обидеть врачей. Мотив врача – благо пациента. Но у него уже есть пациент. Откуда он взялся? Он пришел из сферы нездоровья. Нездоровье вовсе не отсутствие здоровья. Это сознательно организуемая сфера вялой и короткой жизни. Это деятельность по ликвидации лишних людей – лишних с точки зрения данного социума или других, внешних социумов.

В сфере нездоровья есть разные отделы. Нездоровое питание (огромный бизнес на суррогатах, фастфуде и «улучшенных» продуктах, а также на всем искусственном, испорченном, лежалом) и нездоровые физиологические режимы (тоже огромный бизнес – от автомобилей до фитнеса). Пятница. Социальная обязанность курить и выпивать. Пьяная езда за рулем.

Но есть и то, что следует квалифицировать как биологический террор – прежде всего наркотики. В сущности, это вариант биологического оружия массового поражения. Наркомания была и в СССР. Но с тех пор произошли сдвиги тектонического характера. В этот бизнес включены те, кто должен его пресекать. На нас, как на рынок сбыта, натравлены целые страны-производители и страны-поставщики. За это еще и выкачиваются из страны огромные деньги. Вещества совершенствуются. Продвигаются в школу. А мы тем временем рассуждаем о том, что новая смесь или формула еще не включены в список наркотических веществ и потому могут беспрепятственно распространяться. Это вполне серьезно декларируется на государственных телеканалах, что свидетельствует о глубине проникновения этой технологии биотеррора в наше общество. Очевидно, что нужно вводить разрешительный принцип – можно только то, что прямо разрешено, все остальное нельзя. Мы не можем принуждать наркоманов к лечению. Мы не можем их изолировать. Поэтому они продолжают потреблять зелье, совершают преступления с целью добыть деньги или просто тянут их из бюджета семьи и поддерживают дилеров. Хотя очевидно, что человек с такой зависимостью – уже не человек в отношении самой этой зависимости, не субъект волеизъявления. Значит, нужно ограничивать его правосубъектность, правоспособность или хотя бы дееспособность. Наказание за употребление также не помешало бы. Но как можно, ведь в США уже началась легализация наркотиков! Наиболее проницательные аналитики справедливо замечают, что массовая борьба с курением по всему миру, проходящая под лозунгами здоровья, по своему итоговому балансу может оказаться сильнейшей акцией нездоровья, поскольку освобождает тем самым рынок для наркотиков.

Мы не можем выписать рецепт здоровья, рецепты возможны только в медицине. Здоровье есть явление самой жизни, и значит, не может быть ведомственным, специализированным делом. Это одно из оснований существования государства как такового. Это сфера прямой защиты жизни и безопасности жизни как таковых. И поэтому в сфере здоровья государство может много больше, чем в сфере культуры и даже образования. Надо реализовать эти возможности.