Золотой человек Йокаи Мор

По лицу Михая пробежала тень.

– Вот завещание покойного, писанное его собственной рукою. Он пишет, что оставляет тысячу золотых наличными, остальное вложено в судовой груз, то бишь в десять тысяч мер чистой пшеницы.

– Ах так? Ну это другое дело! Десять тысяч мер чистой пшеницы по двенадцать форинтов тридцать крейцеров за меру это будет сто двадцать пять тысяч форинтов. Иди сюда, дочка, садись ко мне на колени; небось умаялась с дороги? Наказывал мне еще что-нибудь мой дражайший, незабвенный друг?

– Он поручил мне передать вам, чтобы вы самолично присутствовали, когда станут опорожнять мешки: боялся, как бы не подменили зерно.

– Как же, как же, прослежу самолично! А где судно с зерном?

– Неподалеку от Алмаша, на дне Дуная.

– Как это – на дне? Что за чепуху ты несешь, Михай?

– Судно наскочило на топляк и затонуло.

Господин Бразович оттолкнул Тимею и в сердцах вскочил с места.

– Мое замечательное судно, доверху груженное отборным зерном, затонуло? Ах разбойники, ах душегубы! Небось все пьяные были в стельку? Ну, вы мне за это дорого поплатитесь! Рулевого велю заковать в железа, а остальные от меня и гроша ломаного не дождутся. С тебя же, Михай, взыщу залог – плакали твои десять тысяч форинтов. Судись – не судись, назад не получишь!

– Цена вашему судну всего шесть тысяч, и оно со всем снаряжением застраховано в триестской страховой компании, – невозмутимо ответил Тимар. – Так что вы никакого ущерба не потерпели.

– Не твое собачье дело! Я с тебя потребую компенсации за lucrum cessans[8]. Знаешь, что это такое? Ну коли знаешь, так сообразишь, что все твои десять тысяч до последнего крайцара уйдут на покрытие моих убытков.

– Ну это уж моя забота, – спокойно возразил Тимар. – Об этом мы в другой раз потолкуем, дело терпит. Зато надобно спешно решать, как быть с затонувшим грузом. Ведь чем дольше зерно под водой останется, тем больше убыток будет.

– Плевать я хотел на это зерно!

– Стало быть, не желаете его принять. Не желаете самолично присутствовать, когда мешки будут опорожнять?

– На черта мне это нужно! Какого дьявола я стану делать с этакой горой подмоченного зерна? Не переводить же десять тысяч мер пшеницы на крахмал или солод? К черту ее!

– Черту она тоже не нужна, но пшеницу, во всяком случае, следует предложить к распродаже. Окрестные мельники, владельцы фабрик, откормщики скота купят, да и крестьяне хоть по какой-нибудь цене возьмут на посевное зерно. Судно ведь и так разгружать придется. Хотя бы какую-то часть денег вернем.

– Ах денег!.. (Заветное словцо вопреки ватным затычкам достигло-таки купеческого слуха.) Ну хорошо. Выдам я тебе завтра утром письменное поручение объявить к распродаже пшеницу, всю чохом.

– Желательно сегодня, чего же до завтрашнего дня добру портиться!

– Да сам Господь Бог не заставит меня вечером бумаги составлять.

– Я загодя обо всем позаботился. Вот готовое поручение, вам только нужно подписать. Перо и чернила у меня тоже при себе.

Последняя фраза заставила госпожу Зофию вмешаться.

– Не вздумайте в моей комнате чернилами пачкать! – взвизгнула она. – Здесь ковер на полу постелен. Ступай, муженек, к себе в комнату и брызгай чернилами, сколько угодно! И не смей здесь с челядью ссориться, я этих холуйских перебранок у себя не потерплю. Это моя комната!

– А дом этот – мой! – возопил всемилостивейший господин.

– А комната – моя!

– Здесь я хозяин!

– А я – хозяйка!

Эти крики и визги принесли Тимару известную пользу: господин Бразович сгоряча, дабы показать, что он истинный хозяин в доме, схватил чернильницу и подписал поручение на распродажу.

Но после того как Тимар получил бумагу, супруги дружно на него накинулись и – один басом, другая – визгливым голосом – вылили на него такой ушат хулы и грязи, что впору было снова нырять в Дунай отмываться.

Правда, госпожа Зофия прохаживалась насчет Тимара обиняками: бранила вроде бы мужа, как-де, мол, тот не боится доверять этакому грязному оборванцу, нищему пропойце. Отчего не послать на распродажу кого-нибудь другого из своих судовых комиссаров? Ведь этот прихватит денежки, да и был таков, пропьет или и в карты спустит, разве можно положиться на такого ненадежного человека?

А Тимар под этим яростным шквалом обвинений держался с тем же спокойствием, с каким у Железных Ворот противостоял жестокому ветру и грозным молниям.

Но вдруг заговорил и он:

– Желаете принять наличные деньги, что принадлежат сироте, или мне передать их городской попечительской управе? (Слова эти явно напугали господина Бразовича.) Если желаете, пройдемте в ваш кабинет и уладим все дела там; я ведь тоже не люблю холуйских перебранок.

От такой неслыханной грубости и хозяин дома, и хозяйка вмиг онемели. Обычно это средство успешно действует на всех горлопанов: заставь их принять изрядную порцию грубости, и они вмиг излечатся. Оба супруга тотчас угомонились. Бразович, взяв подсвечник, сказал Тимару: «Ну, ладно, бери деньги, и пойдем». А госпожа Зофия сделала вид, будто бы ее застали в преотличнейшем расположении духа, и любезно обратилась к Тимару: «Ах, Михай, не выпьете ли прежде стаканчик вина?»

Тимея в изумлении наблюдала эту сцену; речи она не понимала, а сопровождающие ее жесты и смену выражений лица истолковать была бессильна.

Приемный отец целует-обнимает ее, сироту, а в следующую минуту отстраняет от себя, вновь заключает в свои объятия и снова отталкивает. А как кричат наперебой эти двое на человека, который с таким спокойствием выстоял против смертельной опасности и бури, и стоило ему произнести всего лишь несколько слов, да и те ровным, бесстрастным тоном, как оба враз стихают, пасуя перед ним, как пасовали омуты, острые скалы и вооруженные солдаты.

И из всего, что тут говорят, она, Тимея, ни слова не понимает. А человек, кто последние месяцы был ей верным хранителем, кто ради нее трижды измерил водные глубины, единственный, кто говорит с ней на ее родном языке, сейчас уйдет насовсем, и она больше даже голоса его не услышит.

Но ей довелось еще раз его услышать.

Прежде чем переступить порог комнаты, Тимар обернулся и сказал Тимее по-гречески:

– Барышня Тимея, вот еще ваша собственность.

С этими словами он вытащил из кармана плаща коробку сладостей.

Тимея подбежала к нему и, взяв коробку, поспешила к Атали, с приветливой улыбкой протягивая ей гостинец, привезенный для нее из далекой страны.

Атали открыла коробку и презрительно фыркнула:

– Фи, как противно пахнет розовой водой! Точь-в-точь как от служанок, когда они по воскресеньям в церковь собираются.

Слов Тимея не поняла, зато брезгливую гримасу уразумела и очень расстроилась. Она попыталась было угостить турецким лакомством госпожу Зофию, но та сослалась на больные зубы: ей, мол, нельзя есть сладости. Тогда, вконец расстроенная, она угостила лейтенанта. Тот пришел в восторг, один за другим отправил в рот три засахаренных ломтика, и Тимея, глядя ему в глаза, улыбалась благодарной улыбкой.

Тимар же стоял в дверях и смотрел, как улыбается Тимея.

Затем Тимея сообразила, что надо бы и Тимара угостить турецкими сладостями. Но Тимар уже ушел.

Вскоре старший лейтенант тоже откланялся.

Будучи человеком воспитанным и учтивым, он поклонился и Тимее, что было ей очень приятно.

Вскорости воротился господин Бразович, и в комнате теперь были все свои.

Между господином Бразовичем и госпожой Зофией закипела свара; обменивались любезностями они вроде бы по-гречески, и Тимее иногда удавалось разобрать отдельные слова, но в целом речь их казалась ей более чуждой и непонятной, чем те языки, в которых она не понимала ни слова.

А разговор меж супругами шел о том, как поступить с этой свалившейся на их голову девчонкой. Все ее наследство – двенадцать тысяч форинтов золотом, ну и та малость, что удастся выручить за намокшее зерно. Этой суммы недостаточно для того, чтобы воспитать из нее такую барышню, как Атали. Госпожа Зофия полагала, что следует ее приучить к работе по дому: к кухне, к уборке, стирке-глажке – такое умение ей в жизни пригодится. Все одно при таком убогом приданом ей не составить лучшей партии, чем какой-нибудь писарь или судовой комиссар, а для него куда лучше, если жена воспитана как служанка. Однако господин Бразович на эти уговоры не поддавался: что скажут люди? Наконец они избрали золотую середину: в глазах света выставлять Тимею не прислугой, а приемной дочерью. Есть она будет вместе с ними, но и прислуживать за столом тоже станет. К корыту ее не поставишь, зато стирать свои платья и тонкое белое белье Атали ей вполне по силам. И шить пусть учится, только не в людской будет сидеть, а на господской половине. И Атали она сможет помогать при туалете, это ей будет вроде забавы. Ночевать она станет не с прислугой, а в одной комнате с Атали. Дочке все равно нужна своя горничная. А в награду за это наряды, которые Атали уже надоели, перейдут Тимее. Девица с двенадцатью тысячами приданого должна возносить хвалу небесам за такую участь.

И Тимея была довольна своей участью.

После огромной, непостижимой ее уму катастрофы, выбросившей ее на чужую землю, она, подобно покинутому на произвол судьбы ребенку, льнула к каждому, с кем оказывалась рядом. Тимея была доверчива и услужлива, как и подобает юной турчанке.

Она была очень довольна, что за ужином ей разрешили сесть подле Атали, и ей не пришлось внушать ее обязанности: она сама вскакивала с места, чтобы поменять тарелки и столовые приборы, и делала это с охотою, с ласковой предупредительностью. Старалась не обидеть приютившую ее семью своим печальным видом, а между тем у нее было достаточно причин печалиться. В особенности же ей хотелось угодить Атали. Каждый взгляд ее выдавал искреннее восхищение, с каким обычно девочка-подросток взирает на расцветшую женскую красоту. Как любовалась она розовым лицом Атали, ее сверкающими глазами!

Девочки-подростки воображают, будто бы кто красив, тот непременно и добр.

Слов Атали она не понимала – та не говорила даже на таком греческом наречии, как ее родители, – но по жестам, по глазам пыталась угадать ее желания.

После ужина, за которым Тимея не ела почти ничего, кроме хлеба и фруктов – к жирной пище она не была приучена, – семейство перешло в гостиную, и Атали села к роялю музицировать. Тимея пристроилась подле нее на скамеечке для ног и благоговейно взирала снизу на проворные пальцы названой сестрицы.

Затем Атали показала ей портрет работы молодого офицера. Тимея пришла в такое восхищение, что даже всплеснула руками.

– Ты что, сроду такого не видела?

Вместо нее ответил господин Бразович.

– Где ей было видеть? Турецкая вера запрещает изображать чей бы то ни было облик. Ведь все нынешние смуты и волнения в Турции как раз и начались из-за того, что султан дозволил написать свой портрет и вывесить его в диване. По этой причине и бедняга Али Чорбаджи оказался замешанным в бунт, вот и пришлось ему уносить ноги. Да, наделал же ты глупостей, непутевый Али Чорбаджи!

Тимея при имени отца припала в благодарственном поцелуе к руке господина Бразовича, решив, что тот помянул усопшего добрым словом.

Затем Атали отправилась на покой, а Тимея со свечой шла впереди, освещая ей путь.

Атали присела у туалетного столика и, глядясь в зеркало, тяжко вздохнула; лицо ее помрачнело, устало расслабив члены, красавица откинулась в кресле. Ах, как хотелось Тимее знать, отчего омрачилось грустью это прекрасное лицо.

Она вынула гребень из волос Атали, ловкими пальцами распустила волосы, уложенные короной, и с наслаждением заплела на ночь густые каштановые пряди в косу. Заботливо вынула из ушей серьги, при этом ее лицо оказалось так близко от лица Атали, что та не могла не увидеть в зеркале эти два столь разных отражения: одно лицо розовое, блистательно неотразимое, другой лик – бледный, кроткий. И все же Атали досадливо вскочила с места, оттолкнув зеркало прочь: «Пора ложиться!» – это белое лицо бросило тень на ее собственное отражение. Тимея аккуратно подобрала разбросанные Атали одежды и с врожденным изяществом аккуратно сложила.

Затем опустилась перед барышней Бразович на колени, чтобы стянуть с нее чулки.

Атали позволила ей это сделать.

А Тимея, сняв тончайшие шелковые чулки и держа на коленях беломраморные ноги, способные сделать честь самой прекрасной скульптуре, склонила голову и прижалась губами к этим дивным ногам.

Атали позволила ей сделать и это.