Милые кости Сиболд Элис

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Отец проснулся в четыре часа утра; все было тихо. Мама лежала рядом, слегка посапывая. Бакли, единственный ребенок, оставшийся в доме после отъезда моей сестры на слет, беспробудно спал, натянув одеяло до самого подбородка. Отец всегда изумлялся, какой же он соня — в точности как я. Пока я была жива, мы с Линдси потешались, как могли: хлопали в ладоши, бросали на пол книги, даже стучали крышкой горшка — Бакли не шевелился.

Перед выходом из дому отец все же заглянул к нему в комнату — лишний раз проведать, ощутить на ладони теплое дыхание. После этого он надел кроссовки и легкий спортивный костюм. Наконец взялся за ошейник Холидея.

На утренней прохладе изо рта вырывались едва заметные облачка. Как будто зима еще не кончилась. Как будто времена года раздумали совершать круговорот.

Под видом прогулки с собакой можно было пройти мимо дома мистера Гарви. Отец чуть замедлил шаги, — этого никто бы не заметил, кроме меня, ну и кроме мистера Гарви, случись тому проснуться. Мой отец не сомневался: долгий и внимательный взгляд найдет ответы и в оконных переплетах, и в зеленой вагонке, и в подъездной аллее, по бокам которой торчали два больших валуна, выкрашенных белилами.

Лето тысяча девятьсот семьдесят четвертого подходило к концу, но в моем деле не было никаких сдвигов. Тело не найдено. Убийца не пойман. Ровно ноль. Моему отцу вспоминались слова Руаны Сингх: «Утвердившись в своей правоте, я бы нашла тайный способ его убить». Он не стал рассказывать об этом Абигайль, чтобы та с перепугу не проговорилась, в особенности Лену.

С того самого дня, когда он побывал у Руаны Сингх и, вернувшись домой, застал у нас Лена Фэнермена, его не оставляло ощущение, что моя мама возлагает слишком большие надежды на следственную бригаду. Стоило моему отцу заикнуться о версиях полиции — точнее, об отсутствии таковых, — мама тут же затыкала ему рот. «Лен говорит, это пустое». Или: «Я считаю, что расследованием должны заниматься специалисты».

Почему, спрашивал себя мой отец, люди слепо доверяют копам? Почему не довериться своей интуиции? Он знал, что это дело рук мистера Гарви. Но Руана подчеркнула: «утвердившись в своей правоте». Знание, глубинное знание, которое носил в себе мой отец, никак не могло, с точки зрения буквы закона, служить надежным доказательством.

Я выросла в том же доме, где родилась. Как и дом мистера Гарви, он представлял собой простую коробку, поэтому меня переполняла жгучая, бессмысленная зависть, когда я ходила в гости. Я спала и видела лоджии, круглые своды, балконы, мансарды со скошенными потолками. Мне представлялись раскидистые деревья в саду — выше и крепче хозяев, маленькие комнатки под лестницами, густые живые изгороди с пустотами от сухих веток, где можно спрятаться. На небесах в моем распоряжении оказались веранды и винтовые лестницы, подоконники с коваными железными оградками и даже колокольня, отбивавшая часы.

Планировку дома мистера Гарви я знала как свои пять пальцев. Сначала на полу в гараже оставалось мое теплое пятно, которое вскоре остыло. Он принес в дом мою кровь на собственной одежде и коже. Знала я и ванную. Сравнивала ее с ванной комнатой в нашем доме, которую мама постаралась отделать с учетом рождения позднего ребенка, Бакли: на розовых стенах появились нарисованные по трафарету изображения боевых кораблей. У мистера Гарви в кухне и ванной царил образцовый порядок. Вся сантехника — в желтоватых тонах, кафельные плитки на полу — зеленые. Отопление его не волновало. Наверху, там, где в нашем доме располагались детские, у него, по сути дела, было пусто. Иногда он опускался в жесткое кресло с прямой спинкой, смотрел из окна вдаль, за школьную крышу, и слушал, как на поле репетирует духовой оркестр, но большую часть времени все же проводил внизу: либо на кухне, где мастерил домики, либо в гостиной, где слушал радио или, когда подступала похоть, углублялся в чертежи землянок или шатров.

Несколько месяцев никто его не беспокоил расспросами обо мне. Лишь изредка возле дома притормаживала полицейская машина. У него хватало ума придерживаться обычного распорядка. Если раньше он в определенное время спускался в гараж или подходил почтовому ящику, то и теперь вел себя точно так же.

В доме было несколько будильников, которые ставились на разное время. Один подсказывал, когда раскрывать шторы, другой — когда задергивать. По звонку в комнатах включался и выключался свет. Когда дверь стучались дети, которые торговали вразнос шоколадками, чтобы собрать деньги для школьных мероприятий, или предлагали подписку на «Ивнинг Бюллетин», он разговаривал с ними приветливо, но исключительно по делу, ничем себя не выдавая.

Он вел счет сувенирам: это его успокаивало. Сувениры были незамысловатыми. Обручальное кольцо, запечатанный конверт с письмом, кожаный каблучок, очки, стирательная резинка с изображением героев мультика, флакончик духов, пластмассовый браслет, моя подвеска в виде замкового камня — эмблемы Пенсильвании и, конечно, янтарный кулон его матери. По ночам, когда можно было не беспокоиться, что в дверь постучит почтальон или кто-нибудь из соседей, он раскладывал сувениры на столе. Перебирал их, как четки. У него из памяти частично выветрились стоявшие за ними имена. Зато моя память сохранила каждое имя. Каблук туфельки напоминал о девочке Клэр, родом из Натли, штат Нью-Джерси, которую он заманил в кузов фургона. (Остается утешаться тем, что я бы ни за что не полезла к нему в фургон. Остается утешаться тем, что я поплатилась за свою любознательность: хотела понять, как укреплена землянка.) Он оторвал каблук, прежде чем отпустить эту девочку. И не причинил ей зла. Просто заманил в кузов фургона и снял с нее туфельки. Она разревелась, и этот плач сверлил его, точно бурав. Он уговаривал ее замолчать и отправляться восвояси, выпрыгнуть из фургона босиком, и приказал никому ничего не рассказывать, а туфли оставил себе. Но не тут-то было. Девчонка не уходила. Он начал отдирать каблук, поддевая его перочинным ножом, и в это время кто-то забарабанил в кузов. Послышались мужские голоса и один женский; кто-то пригрозил вызвать полицию. Он открыл дверь.

— Ты что это с ребенком делаешь, а? — заорал один из мужчин.

Второй подхватил девочку, которая, заходясь плачем, вывалилась ему на руки.

— Чиню туфельку.

Девочка билась в истерике. Мистер Гарви сохранял присутствие духа. Но Клэр успела заметить то, что впоследствии увидела я, — его угрожающе близкий взгляд, его невыразимое желание, поддавшись которому она бы канула в вечность наравне со мной.

Случайные свидетели пришли в замешательство — откуда им было знать, что видели мы с Клэр. А мистер Гарви торопливо сунул кому-то в руки пару детских туфелек и распрощался. Каблук остался у него. Мистер Гарви пристрастился потирать этот плоский кожаный каблучок большим и указательным пальцами — лучшее успокоительное средство.

Я знала, где у нас в доме самое темное место. Как-то раз, похвалялась я перед Клариссой, мне довелось просидеть там целые сутки (на самом деле минут сорок пять). Это был люк в подвале. Если посветить туда фонариком, луч выхватывал какие-то трубы и вековые залежи пыли. Больше ничего. Даже насекомых не было. Моя мама, как в свое время ее мама, опрыскивала дом всякой химией, чтобы не завелись муравьи. Когда будильник подсказывал задернуть шторы, а вслед за тем другой будильник призывал выключить лампы, ибо в маленьких городах люди ложатся спать рано, мистер Гарви шел в подвал, откуда не пробивался ни один лучик света. Иначе соседи стали бы указывать пальцами. К моменту моего убийства ему порядком надоело спускаться в люк, но в подвале, где стояло жуткое кресло, он чувствовал себя вполне комфортно, лицом к пробитому в середине стены темному лазу, уходящему прямо под доски кухонного пола. Случалось, мистер Гарви задремывал прямо в кресле; так было в тот раз, когда мой отец проходил мимо зеленого дома в четыре сорок утра.

Джо Эллис был настоящим садистом. Когда мы с Линдси занимались плаванием, он вечно щипался под водой. Из-за него мы даже отказывались от приглашений на водные праздники. У него была дворняжка, которую он всюду таскал за собой, как она ни упиралась своими короткими лапами. Собачонка не могла бегать с ним наравне, но Эллису было наплевать. Он ее нещадно лупцевал, а то и раскручивал за хвост. B один прекрасный день собака исчезла, а следом за ней и кошка, над которой Эллис, не таясь, измывался еще почище. После этого во всей округе начали пропадать домашние животные.

Каково же было мое удивление, когда я вслед за мистером Гарви заглянула к нему в люк и увидела там все это зверье, пропавшее за год с лишним. Садист Эллис уехал поступать в военное училище, и соседи облегченно вздохнули. По утрам они отпускали собак и кошек со двора, а вечером спокойно ждали возвращения своих любимцев. Все стало на свои места, иных доказательств его вины не требовалось. Никто и представить не мог, что главные зверства творятся под крышей зеленого дома. Сваленные в люк трупы кошек и собак засыпались негашеной известью, чтобы от них поскорее остались одни кости. Пересчитывая скелеты, домовладелец забывал про письмо в конверте, про обручальное кольцо и флакончик духов, но самое главное — он из последних сил противился неутолимому желанию: сидя на жестком стуле, в темноте, под самой крышей, глазеть на школьное здание и представлять тело каждой девочки, чей голос выкрикивал приветствия футбольной команде. С этим могло сравниться только наблюдение за остановкой школьного автобуса, до которой и вовсе было рукой подать. А однажды он долго следил за Линдси, единственной девочкой, которая в наступающих сумерках бегала кросс вместе с мальчишками-футболистами.

У меня долго не укладывалось в голове, что он каждый раз пытался себя сдерживать. Лишая жизни бессловесных тварей, он удерживал себя от убийства детей.

Близился август. Лен решил установить границы разумного — как для собственной пользы, так и для пользы моего отца. Отец постоянно звонил в участок и досаждал полицейским советами. Это не способствовало розыскам и только настраивало всех против него.

Последней каплей стал звонок в начале июля. Джек Сэлмон подробно описал диспетчеру, как его собака во время утренней прогулки остановилась у дома мистера Гарви и подняла вой. Сэлмон тянул за поводок, говорилось в рапорте, но собака упиралась и выла. В участке их тут же окрестили «мистер Лосось и баскервильский пес».

Лен остановился перед нашим крыльцом, докуривая сигарету. Было еще рано, но в воздухе со вчерашнего дня висела сырость. Всю неделю прогноз сулил дожди и грозы, которые в наших местах не редкость, однако влага не падала сверху, а только обволакивала спину липкой испариной. Это было последнее посещение дома моих родителей, когда Лен чувствовал себя свободно.

Из дома донеслось бормотание — женский голос, он загасил сигарету о полоску цемента у живой изгороди и взялся за тяжелую медную колотушку. Не успел он ее отпустить, как дверь распахнулась.

— Я чувствую — дымом тянет, — сказала Линдси.

— Не расслышал: что ты там говорила?

— Курить — здоровью вредить.

— Папа дома?

Линдси посторонилась, приглашая его войти.

— Пап! — крикнула моя сестра в глубь дома. — K тебе Лен!

— Ты была в отъезде? — спросил Лен.

— Только что вернулась.

Моя сестра вышла к нему в спортивной футболке Сэмюела и чужих тренировочных штанах. Ей уже влетело от мамы за то, что она не привезла обратно ни одной своей вещи.

— Родители, наверно, соскучились.

— Кто их знает, — сказала Линдси. — Может, они только рады были меня спровадить.

Лен в душе согласился. Он и сам видел, что в последнее время моя мама стала спокойнее. Линдси сообщила:

— Бакли построил у себя под кроватью город и назначил вас начальником полицейского управления.

— Серьезное повышение в должности!

Они услышали папины шаги по верхнему коридору, а потом умоляющий голос Бакли. Линдси по опыту знала, что отец ни в чем не может ему отказать. Мои папа с братом спустились по лестнице, сияя улыбками.

— Приветствую, Лен. — Отец пожал ему руку.

— Доброе утро, Джек, — сказал Лен. — Как поживаешь, Бакли?

Держа Бакли за руку, папа поставил его перед Леном, и тот учтиво склонил голову:

— Ходят слухи, мне доверено возглавить полицейское управление?

— Так точно, сэр.

— Не знаю, заслужил ли я такую честь.

— Кто же заслужил, если не вы, — добродушно вставил мой отец.

Он всегда радовался приходу Лена Фэнермена. Каждая встреча придавала ему уверенности, что между ними существует понимание, что у него есть поддержка, что он не одинок.

— Ребятки, мне надо потолковать с вашим папой.

Линдси утащила Бакли на кухню, посулив накормить его завтраком, а сама в это время вспоминала напиток под названием «медуза», которым угощал ее Сэмюел: на дне «пьяная вишня», потом сахарный песок и джин. Они взяли соломинки и хотели всосать через них вишни, минуя сахар и алкоголь. От этого только разболелась голова, а губы перепачкались красным.

— Может, позовем Абигайль? Хотите кофе?

— Джек, — остановил его Лен, — новостей у меня нет. Скорее, наоборот. Давайте присядем.

Я видела, как папа с Леном направились в гостиную. Гости теперь сюда не заглядывали. Опустившись на краешек стула, Лен ждал, чтобы мой папа сел напротив.

— Выслушайте меня, Джек, — начал он. — Речь пойдет о Джордже Гарви.

Отец просиял:

— Ну вот! А вы говорите, нет новостей!

— Не совсем так. Я должен вам кое-что сказать от имени нашего отдела и от себя лично.

— Слушаю.

— Мы просим вас больше не звонить в участок по поводу Джорджа Гарви.

— Но ведь…

— Повторяю, это и моя личная просьба. У нас нет доказательств, которые хотя бы косвенно указывали на его причастность к убийству. Собачий вой и свадебный шатер к делу не приобщить.

— Я знаю, это он, — сказал мой отец.

— Допустим, у него есть определенные странности, но это не значит, что он убийца.

— Да откуда такая уверенность?

Лен Фэнермен еще что-то говорил, а моему отцу грезился голос Руаны Сингх, повторяющий все те же слова, и дом мистера Гарви, и выброс осязаемых токов, и ледяной взгляд этого соседа. Непроницаемый мистер Гарви оставался единственным человеком в мире, который мог меня убить. По мере того как Лен приводил доводы против, мой отец все более убеждался в своей правоте.

— Итак, вы снимаете с него все подозрения, — подытожил он.

Линдси стояла в дверях, навострив уши, — в точности как тогда, когда Лен и офицер в форме принесли пакет с моей вязаной шапкой. У Линдси была точно такая же. В тот день она потихоньку сунула свою шапку в ящик со старыми куклами и задвинула его в дальний угол стенного шкафа. Она не могла допустить, чтобы мама снова услышала звон бубенчиков.

Перед ней был наш отец, чье сердце, мы знали, удерживало нас всех вместе. Удерживало истово и надежно; дверцы открывались и закрывались, словно клапаны волшебной флейты; так оттачивалось искусство отцовской любви, которая окутывала нас чудесным звуком, теплой мелодией. Линдси сдвинулась с порога и сделала шаг вперед.

— Линдси, здрасьте-пожалуйста, — обернулся к ней Лен.

— Детектив Фэнермен…

— Я тут говорил твоему папе…

— Что вы сдаетесь.

— ЕСЛИ бы нашелся хоть какой-нибудь повод для подозрений…

— Дело закрыто? — спросила Линдси.

Можно было подумать, ее устами говорит жена нашего отца, а не просто старшая и более ответственная из детей.

— Не сомневайся: мы проверили все зацепки.

Папа и Линдси услышали (а я увидела), как по лестнице спускается моя мама. Бакли вылетел из кухни и с разбегу ткнулся в ноги отцу.

— Лен, — обратилась моя мать к детективу, поплотнее запахивая махровый халат, — Джек предложил вам кофе?

Отец смотрел на свою жену и Лена Фэнермена.

— Полиция дает откат. — Линдси бережно взяла Бакли за плечи и прижала к себе.

— Откат? — переспросил Бакли. Он всегда пробовал новые слова на вкус, как леденцы.

— Не поняла.

— Детектив Фэнермен пришел сказать, что папа их уже задолбал.

— Нет, Линдси, — попытался возразить Лен, — я такого не говорил.

— Какая разница, — ответила Линдси.

Моей сестре захотелось немедленно перенестись назад, в лесной лагерь, в тот мир, который вращался вокруг них с Сэмюелом, причем не без участия Арти, в последнюю минуту предложившего использовать убойную силу сосульки, что и обеспечило их команде победу в конкурсе.

— Пойдем, папа, — сказала она.

Мало-помалу мой отец все расставил по местам. Ответы не имели никакого отношения ни к Джорджу Гарви, ни ко мне. Их подсказали глаза моей матери.

Той ночью, как бывало все чаще и чаще, мой отец долго сидел в одиночестве у себя в кабинете. Он не мог поверить, что мир вокруг него рушится, — можно было этого ожидать после удара, который нанесла ему моя смерть. «Такое ощущение, будто на голову льется поток лавы, — писал он в своем блокноте. — B отношении Харви: Абигайль считает, что Фэнермен прав».

Мерцание поставленной на подоконник свечи сбивало его с мысли, хотя слева ровно светила настольная лампа. Откинувшись на спинку видавшего виды деревянного стула, какие были знакомы ему еще со студенческих лет, он прислушался к тихому поскрипыванию дерева. На работе он уже не справлялся со своими обязанностями. Изо дня в день его непонимающий взгляд скользил по столбцам каких-то чисел, которые отказывались соотноситься со страховыми полисами. С пугающей частотой он допускал ошибки; его терзал страх, еще более мучительный, чем в первые дни после моего исчезновения, что он не сможет поднять двух оставшихся детей.

Папа встал и вытянул руки над головой, пытаясь проделать несложные упражнения, рекомендованные нашим семейным доктором. Мне было видно, как его туловище принимает неуклюжие, странные позы, совершенно ему не свойственные. Как будто он, страховой служащий, ни с того ни с сего решил выучиться на танцора. Как будто готовился выступать на Бродвее в паре с Руаной Сингх.

Он щелкнул выключателем настольной лампы; теперь комнату освещало только мерцание свечи.

После этого он перебрался в мягкое зеленое кресло, самое уютное. Именно здесь я нередко заставала его спящим. Комната превращалась в убежище, кресло — в материнское чрево, а я стояла на страже. Вглядываясь в огонек свечи, он размышлял, что делать дальше, и вспоминал, как мама вздрогнула от его прикосновения и метнулась к другому краю кровати. Но стоило появиться этому фараону — и она прямо расцвела.

Горящая свеча, как обычно, бросала призрачный отсвет на оконное стекло. Наблюдая за этими двойниками — настоящим огоньком и его призраком, отец начал впадать в дремоту, сквозь которую проступали мысли, переживания, события минувшего дня.

А когда он уже был готов погрузиться в сон, мы с ним вместе заметили одно и то же: еще один огонек. Снаружи.

С такого расстояния он напоминал луч карандашного фонарика. Этот одинокий бледный луч скользил по газонам перед домами, смещаясь в сторону школы. Мой папа стал приглядываться. Время уже перевалило за полночь, но луна, вопреки обыкновению, светила совсем тускло и даже не позволяла различить очертания домов и деревьев. Мистер Стэд, который по вечерам катался на велосипеде с одной фарой, ни за что не стал бы портить соседские газоны. Да и вообще в такое время суток мистер Стэд уже видел десятый сон.

Подавшись вперед, мой отец следил, как луч фонарика приближается к невозделанному кукурузному полю.

— Ублюдок, — прошептал он. — Скотина, убийца.

Он поспешно вытащил из сундука охотничью куртку, которую не надевал уже десять лет, со времени неудачной поездки на охоту. Спустившись вниз, достал из чулана бейсбольную биту, купленную для Линдси в ту пору, когда она еще не переключилась на футбол.

Вначале погасил наружную лампочку, которую они упрямо зажигали для меня каждый вечер, хотя полицейские восемь месяцев назад сказали, что надежды на мое возвращение не осталось. Потом взялся за дверную ручку и сделал глубокий вдох.

Повернул ручку. Вышел на неосвещенное крыльцо. Прикрыл за собой дверь и оказался в саду. Сжал в руках бейсбольную биту и зашептал одними губами: «Тайный способ его убить».

Вышел через сад на улицу, перешел через дорогу и ступил на газон О'Дуайеров, где первоначально мелькнул тот зловещий огонек. Обогнул неосвещенными соседский бассейн и ржавые качели. У него бешено колотилось сердце, но в голове свербела только одна мысль: Джорджу Гарви больше не удастся погубить ни одну девочку.

Вот и футбольный стадион. Справа, посреди кукурузного поля, но не в том месте, которое мой отец знал как свои пять пальцев (потому что оно в свое время было обнесено ограждением, прочесано вдоль и поперек, перекопано лопатами и бульдозером), он засек все тот же тонкий луч. Пальцы еще сильнее сжали биту. Он гнал от себя мысль о том, что собирается сделать, но у него столько наболело, что смятение длилось не более секунды.

На подмогу пришел ветер. Он налетел со стороны стадиона, захлопал штанинами отцовских брюк и стал подталкивать в спину. Все прочее отступило. Ветер шевелил кукурузные стебли, маскируя движения отца; теперь можно было смело идти на этот слабый луч. Свист ветра заглушал отцовские шаги и треск сухих стеблей.

В голову лезла всякая чушь, не имеющая отношения к делу: как грохочут по асфальту детские ролики, какой запах был у трубочного табака, который покупал его отец, как пронзительно улыбалась Абигайль в день их знакомства, сразу разбередив его сердце, — но тут свет фонарика погас, и поле погрузилось в равномерную темноту.

Сделав еще пару шагов, он остановился.

— Все равно я тебя достану, — сказал он вслух.

Я мгновенно затопила это поле, промчалась по нему всполохами огня, наслала ураганы града и лавины цветов, но ничто не смогло его предостеречь. Из своего небесного заточения я была способна только наблюдать.

— От меня не скроешься, — дрогнувшим голосом произнес мой отец.

Сердце падало вниз и рвалось наружу, кровь стучала в ребра и поднималась к горлу. Дыхание пламенем опаляло легкие, но адреналин тушил этот пожар. Мамина улыбка больше не маячила перед глазами: вместе нее возникла моя.

— Пока все спят, — произнес отец, — с этим будет покончено.

Рядом кто-то всхлипнул. Я жаждала направить вниз прожектор, пусть даже неумело, как случалось у нас в актовом зале, когда луч не сразу попадал на сцену. Столб света мог бы выхватить из темноты скрюченное, сопливое существо, которое размазывало по глазам голубые тени, сучило ногами в ковбойских сапожках и неудержимо писало в штаны. Девочка-подросток.

Она не узнала голос моего отца — столько в нем было ненависти.

— Брайан! — проблеяла Кларисса. — Брайан! — И выставила вперед надежду, как щит.

У отца разжались пальцы, выпустив бейсбольную биту.

— Эй? Кто это?

Оседлав взятый у старшего брата «спайдер-корветт», Брайан Нельсон, огородное пугало, мчался так, что ветер свистел в ушах, и наконец припарковал мотоцикл на школьной стоянке. Естественно, с опозданием: вечно он опаздывал, засыпал на уроках и в столовой, но всегда оживлялся, если листал «Плейбой» или видел смазливую девчонку. Но проспать ночное свидание — это вообще финиш. Впрочем, суетиться не стоит. Ветер, надежный соучастник и защитник в задуманном деле, со свистом щипал его за уши.

Освещая себе дорогу здоровенным фонарем, прихваченным из шкафчика под раковиной, где у матери хранился аварийный набор инструментов, Брайан направился к полю. Тут-то он и услышал вопли Клариссы, которые впоследствии додумался назвать мольбой о помощи.

Сердце моего отца превратилось в камень: тяжестью разрывая грудь, оно погнало его вперед, сквозь ряды кукурузных стеблей, где плакала девочка. Когда-то мать вязала ему варежки; Сюзи просила перчатки — от ледяного ветра сводило пальцы. Кларисса! Эта дуреха, подружка Сюзи! Вечно накрашенная, с тропическим загаром, манерно жующая бутербродики с джемом.

В потемках он сбил ее с ног. Девчоночий вопль забивался ему в уши, заполонял его целиком и отдавался эхом в пустой груди.

— Сюзи! — прокричал он в ответ.

Заслышав мое имя, Брайан припустил что есть духу; сонливость как рукой сняло. По полю скакало пятно света, которое на один яркий миг выхватило из тьмы мистера Гарви. Никто, кроме меня, этого не заметил. Луч ударил ему в спину, когда он затаился среди высоких стеблей, дожидаясь следующего всхлипа.

Но в следующую секунду луч уже попал в цель: Брайан, осатанев, стал оттаскивать моего отца от Клариссы. Он колотил его аварийным фонарем — по голове, по спине, по лицу. Мой отец кричал, хрипел, стонал.

Вдруг Брайан заметил бейсбольную биту.

Я заметалась у незыблемой границы моих небес. Мне хотелось дотянуться до отца, поднять его, унести к себе.

Кларисса бросилась бежать; Брайан резко развернулся. Мой отец, едва дыша, встретился с ним взглядом.

— Ну, сучий потрох! — Брайана перекосило от злобы.

С земли доносилось слабое отцовское бормотание. Я расслышала свое имя. Мне почудилось: я лежу вместе с отцом в могиле, ощущаю вкус крови на его лице, провожу пальцами по разбитым губам.

Волей-неволей мне пришлось отвернуться. Что еще оставалось делать на небесах, в моем идеальном мире? Вкус крови отдавал горечью. И кислотой. Мне хотелось, чтобы отец ни на минуту не забывал обо мне, чтобы крепко держал меня своей любовью. Но в то же время мне хотелось и другого: чтобы он отдалился, чтобы оставил меня в покое. Мне была дарована лишь одна ничтожная милость. В комнате, где стояло зеленое кресло, еще хранившее тепло его тела, я задула одинокую мерцающую свечу.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Пока он не очнулся, я стояла у больничной койки. Весть о событиях минувшей ночи разнеслась мгновенно, и полицейские уже не сомневались: мистер Сэлмон от горя тронулся умом и, одержимый жаждой мести, помчался на кукурузное поле. Все знали, что этому предшествовало: назойливые телефонные звонки, слежка за соседом и визит детектива Фэнермена, в тот самый день известившего моих родителей, что дело, похоже, зависло. Улик нет. Тело не нашли. В процессе операции хирург вынужден был удалить коленную чашечку и заменить ее искусственной, отчего сустав утратил подвижность. Наблюдая за этими действиями, я не могла отделаться от мысли, что они очень похожи на кройку и шитье; оставалось только надеяться, что у доктора руки растут откуда следует — не чета моим. На уроках домоводства у меня все выходило как-то криво. Ни «молнию» вставить, ни швы обметать.

К счастью, хирург проявил завидное мастерство. Пока он намыливал и тер щеткой руки, медсестра посвятила его в подробности случившего. Он вспомнил, что писали обо мне газеты. У него тоже были дети, да еще мой отец оказался его ровесником. Содрогнувшись, он стал натягивать перчатки. Как же этот пациент похож на него. И вместе с тем — как не похож.

В больничной полутьме над кроватью моего отца жужжала флуоресцентная лампа. На рассвете в этот полумрак ворвалась моя сестра.

Мама и брат с сестрой проснулись от воя полицейской сирены. Они спустились из своих комнат в темную кухню.

— Сбегай, разбуди отца, — обратилась мама к Линдси. — Неужели он все проспал?

И моя сестра побежала наверх. Все знали, где его искать. Последние полгода зеленое кресло в кабинете служило ему кроватью.

— Его тут нет! — закричала моя сестра, чувствуя неладное. — Ушел! Мама! Мам! Папы здесь нет! — Линдси вдруг превратилась в испуганного ребенка.

— Черт побери! — вырвалось у мамы.

— Мамуля? — забеспокоился Бакли.

Линдси ворвалась в кухню. Моя мама отвернулась к плите и взялась за чайник. Даже со спины было видно: она превратилась в комок нервов.

— Мама, — дергала ее Линдси, — надо что-то делать.

— Неужели непонятно?… — Мама на секунду замерла, не выпуская из рук банку чая «Эрл Грей».

— Что?

Опустив банку, она включила газ и обернулась. И своими глазами увидела, как Бакли, нервно сосущий большой палец, прижался к моей сестре.

— Он погнался за тем соседом; это не к добру.

— Надо спешить, мама, — настаивала Линдси. — Надо бежать на помощь.

— Нет.

— Мама, надо его спасать. Бакли, не смей сосать палец!

От испуга мой брат разразился горькими слезами, сестра наклонилась, чтобы покрепче прижать его к себе. Потом она подняла глаза:

— Тогда я одна пойду.

— Никуда ты не пойдешь, — отрезала моя мама. — Он сам явится. Это не нашего ума дело.

— Мам, — стояла на своем Линдси, — а вдруг он ранен?

Бакли перестал реветь и только переводил глаза с мамы на сестру. Он понимал, что означает «ранен» и кто подевался неизвестно куда.

Моя мама со значением посмотрела на Линдси:

— Вопрос закрыт. Либо ступай к себе в комнату, либо жди здесь, вместе со мной. Одно из двух.

У Линдси отнялся язык. Она не сводила глаз с мамы, а сама хотела одного: бежать, лететь к моему отцу, ко мне, туда, где теперь — она это явственно представляла — билось сердце нашей семьи. Но тепло, исходящее от Бакли, удерживало ее на месте.

— Бакли, — проговорила она, — пошли наверх. Возьму тебя к себе.

До него начала доходить простая истина: если тебе делают поблажки — значит, случилось что-то страшное.

Когда позвонили из полиции, мама подбежала к аппарату в прихожей.

— Его ударили нашей бейсбольной битой! — выпалила она, хватая плащ, ключи и губную помаду.

Моя сестра вдруг ощутила страшную пустоту и в то же время огромную ответственность. Бакли нельзя было оставить без присмотра, а Линдси не умела водить машину. И потом, все ведь было предельно ясно. Место жены — рядом с мужем, разве не так?

Дозвонившись до матери Нейта, все равно никто в округе уже не спал, — моя сестра четко продумала свои действия. Прежде всего она набрала номер Сэмюела. Не прошло и часа, как мать Нейта уже забрала к себе Бакли, а перед нашим домом затормозил мотоцикл Хэла. От такого у любой девчонки захватит дух: впервые в жизни вскочить на мотоцикл, прижаться к классному парню… но все помыслы Линдси устремились к нашему отцу.

Когда она вбежала в палату, мамы там не было, только мы с отцом. Остановившись у кровати, моя сестра беззвучно заплакала.

— Папа? — звала она. — Папа, ты жив?

Дверь приоткрылась. В палату заглянул Хэл Хеклер — рослый, видный, классный.

— Линдси, — окликнул он, — если что — я в вестибюле.

Она обернулась, не скрывая слез:

— Спасибо, Хэл. Если увидишь маму…

— Скажу, что ты здесь.

Линдси взяла моего отца за руку и стала вглядываться в его лицо, ища хоть малейшие признаки жизни. Она взрослела у меня на глазах. Я прислушалась: она шепотом повторяла песенку, которую пел нам с ней отец, когда Бакли еще не родился:

Я мечтала, чтобы папино лицо осветилось улыбкой, но он был где-то далеко, под дурманом наркоза, под пятой ночного ужаса, за гранью бытия. На положенный срок свинцовые кандалы анестезии сковали сознание. Восковые стены сомкнулись в благословенном прошлом, где была жива любимая дочь, где не думалось о коленной чашечке, где не звучали слова детской песенки, которую напевала другая любимая дочь.

— Когда мертвые отпустят живых, — говорила мне Фрэнни, — живые смогут жить дальше.

— А мертвые? — спрашивала я. — Нам-то куда деваться?

Ответа не было.

Лен Фэнермен примчался в больницу по телефонному звонку. Диспетчер сообщил, что его вызывает Абигайль Сэлмон.

Мой отец был еще в операционной; мама расхаживала по коридору у поста медсестер. Она приехала в плаще, накинутом прямо на тонкую ночную сорочку. На ногах домашние тапочки, похожие на балетные пуанты. Волосы распущены по плечам — ни в карманах, ни в сумочке, как назло, не завалялось ни одной круглой резинки. Только губы привычно подкрашены ярко-алым.