Знакомьтесь – Юджин Уэллс, Капитан Поль Игорь

Глава 14

Похмелье машин

Андреа Моретти, сержант дорожной полиции, по праву считается лучшим стрелком в отделении. Капитан всегда выставляет его на городские соревнования. Может быть, Андреа и демонстрирует не слишком блестящие результаты — во всяком случае, только раз их отделение попало в тройку призеров первенства муниципальной полиции, но зато он любит это дело до безумия. Любит выхватить карабин из положения «на плече» и с ходу высадить магазин в скачущую между укрытиями мишень. Любит палить с разворота из штатной «беретты», превращая бумажный силуэт в лохмотья. Может стрелять из любого положения, почти не целясь, на одной интуиции, не хуже какого-нибудь бойца спецотряда с вживленными усилителями скелета и искусственными нервами. Судьи — старые заслуженные копы — ценят этот его энтузиазм. Знают на опыте, что чем больше пуль попадет в наширявшегося до помутнения мозгов уличного стрелка, тем лучше для окружающих и для тебя самого. Неважно, сколько из них попадет в сердце или в голову. Попадание из карабина сорок пятого калибра — не шутка. Останавливающее действие у него — будь здоров. Скорость — вот что важно. Плотность огня. Старые копы знают в этом толк. Андреа Моретти — тоже.

Именно он два года назад расстрелял автомобиль с пьяным угонщиком, сбившим пешехода. До этого его изрешетили пулями два экипажа преследования. По нему стреляли из своих хлопушек пешие патрули. Но машина мчалась, как заговоренная. И только Андреа, улегшись на капот своего толстозадого «форда», снес безумцу его дурную башку. Когда Андреа останавливает очередного байкера на гравицикле со снятым ограничителем тяги и выписывает умопомрачительный штраф, никто из бородатых братьев не раскрывает рта. Потому что сержант Моретти стреляет быстрее, чем думает. Тех, кто сомневался в этом, давно уже пропустили через печь городского крематория по программе бесплатного захоронения коренных граждан. Сержант Моретти служит уже пятнадцать лет. За это время любой может показать, на что способен. Он и показал. Когда он достает пистолет на занятиях по стрелковой подготовке, остальные прекращают огонь. Смотрят, как он палит. Андреа есть что показать молодым.

Сегодня утром он въезжает на эстакаду многоэтажной парковки со стороны улицы Висмари. Кивает знакомому охраннику. Тот поднимает шлагбаум. Старина «форд» мягко рокочет движком, петляя по спиральному подъему. Выезжает на крышу. Крадется между рядами невзрачных машин. Похожих на мыльницы «фолков», «ферро» и «маско». Лимузинов тут не оставляют. Дорогие машины стоят не выше второго уровня.

Андреа медленно идет вдоль бетонного бортика. Прохаживается из конца в конец. Поднимает лицо к небу. Ни облачка. Слюнявит палец. Ветер едва холодит кожу. Поворачивается лицом к Мариотт-платц. Смотрит на резную тушу отеля, прищурив глаза. Находит увитую зеленью смотровую площадку люкса. Третью справа. Солнце припекает ему спину в темной форменной рубахе. Припекает, несмотря на кожух легкого бронежилета поверх нее. Двести метров. Идеальные условия. Он возвращается к машине. Достает карабин. Закидывает его на плечо. Усаживается на капот и закуривает. «Хороший денек будет», — думает сержант, выпуская через нос струйки дыма.

— Мишель, ведь я действительно не помню ничего, — жалуюсь я. — Все точно стерто. Только эхо в голове.

— Это бывает после «дури», — спокойно говорит моя баронесса. Мы сидим в огромном светлом помещении с мягким ковром на полу и завтракаем вдвоем, без прислуги. Охрана ожидает нас в других комнатах. Все это вместе — несколько спален, бассейн, сауна, тренажерный зал, гостиная с тяжелой мебелью из настоящего темного дерева, смотровая площадка с живыми деревьями и цветами, все это — номер-люкс. Так мне Мишель объяснила, когда мы утром встретились. Правда, не объяснила, как я тут очутился. И Триста двадцатый темнит. Бормочет что-то уклончиво. Вроде бы даже дуется. Тоже мне, друг.

Солнечный свет, чуть затемненный поляризованным стеклом, блестит на глянцевых листьях комнатных деревьев. Я размазываю масло по кусочку тоста. Руки слегка дрожат. Я съел три яйца всмятку, большой ломоть жареной ветчины, миску жидкой овсянки, тарелочку чего-то со вкусом йода и рыбы. Выпил две чашки кофе со сливками и стакан апельсинового сока. И все равно голоден. Вроде неделю не ел. Упоминание Мишель о «дури» будит внутри кое-что не слишком приятное. Мне становится стыдно. Но то, как она об этом говорит — естественно и буднично, заставляет меня удивиться.

— Ты так спокойно об этом говоришь? — осторожно спрашиваю я. — Ты разве не сердишься на меня?

— Сержусь? Об этом? А что в этом такого? — Мишель даже чашку с кофе опускает, такое изумление у нее в глазах. — Все этим пользуются. А музыканты и артисты — в особенности. Это ведь имперская планета.

Стоп. При чем тут имперская планета? Что значит — все? Что-то я совсем запутался.

— Все? Ты хочешь сказать — они тут все равно, что наши синюки на базе? Сплошь наркоманы? Ты, верно, шутишь, Мишель? Ведь шутишь, да? Ты же на тех синюков на базе так смотрела — как на животных!

— Юджин, ты просто с ума меня сведешь своей непосредственностью! Ты что, головой вчера приложился?

— Не знаю, — убито отзываюсь я. — Ты все же расскажи мне, ладно?

— Ну, хорошо. Если тебе так хочется, — она пожимает плечами, будто исполняя каприз ребенка. — Эти штуки с рождения вживляются. Всем имперским гражданам. «Центры равновесия». Такие крохотные биоэлектронные создания. Они растут вместе с людьми. Через них стимулируется развитие личности. Генерируются положительные эмоции. Формируется набор базовых понятий «плохо-хорошо». Определяется оптимальное направление деятельности человека. Набор позитивных эмоций, гарантирующий равновесие…

— Постой, — прошу я. — Я не понял — эти штуки всем вживляются? Абсолютно?

Мишель снисходительно улыбается.

— Юджин, эти штуки вживляются только имперским гражданам, — она выделяет слово «имперским». — Жители колоний их не имеют. Им это ни к чему. У них и права голоса-то нет. В колониях местные органы власти назначаются корпорациями.

— Этот центр и у меня есть?

— Ну, не знаю, откуда ты родом, но ведь ты летчик. Даже гражданские пилоты имеют специальные чипы. А уж военные — и подавно. Впрочем, как и все мало-мальски значимые специалисты в армии. А в состав такого чипа обязательно входит центр равновесия. Кажется, он применяется еще и как обезболивающее при ранении.

Я так поражен, точно меня внезапно кувалдой приложили.

— Так ты что, знаешь, что у меня внутри чип?

— Тоже мне открытие, — хмыкает она. Прихлебывает кофе. — Съешь вот этого джема, Юджин. В нем много витаминов. Рекомендую. Очень вкусно вместе с маслом.

— Мишель, а у тебя… у тебя он тоже есть?

— Юджин, милый. Прошу: ну, перестань придуриваться. Ты непосредственный, этого у тебя не отнять. И страстный. Такой страсти, как вчера, просто не бывает. Ты напрочь свел с ума целую толпу пресыщенных жизнью придурков. Ты удивляешь меня все больше и больше. Ты очень необычный. Может быть, именно этим ты меня и привлекаешь. Но сейчас ты переигрываешь. Эти глупости есть в любом учебнике для малышей. Вместе со всем набором этических, психологических и социальных обоснований.

— Значит, есть?

— Конечно. Я ведь имперская гражданка. Родилась на Руре.

— Извини, — механически говорю я. Неясная догадка будоражит мозг. Что-то очень важное. Я хочу узнать и понять, что именно. И боюсь этого нового знания. И одновременно что-то тяжелое и темное надвигается на меня из глубины сознания. Я сопротивляюсь ему изо всех сил. Даже руки дрожат. Хочется встать и сделать глупость. Разбить вот эту изящную вазу. Опрокинуть стол. Нет, стол — слишком шумно. Шуметь нельзя. Хочется увидеть, как расширятся от страха глаза Мишель. А потом схватить ее за нежную шею и задушить. Задушить так, чтобы она не успела издать ни звука. Не встревожила охрану. Мучительно хочется почувствовать, как бьется в руках ее агонизирующее тело. Как оно тяжелеет. Как ее жизнь перетекает в меня. А потом — потом выйти в соседнюю комнату и ударить ножом Мариуса. Моим чудным ножом… Прямо на глазах у остальных охранников. Я начинаю медленно подниматься.

— Обнаружено внешнее воздействие. Блокирую, — деловито докладывает Триста двадцатый.

И солнечный свет слепит меня.

— Юджин, тебя так расстроило наличие во мне крохотного биочипа? — удивленно спрашивает Мишель.

— Что? Я… нет. Все в порядке, — я беру себя в руки. Что это было? Я окончательно сбрендил? Триста двадцатый?

— Ситуация стабилизирована.

Какая-то незнакомая интонация. Страх? Отчаянье? Обида? Жалость?

— Три-два-ноль, что со мной?

— Ситуация под контролем, — следует сухой ответ. И снова отголосок этакого гадкого ощущения, понимания, что тебя откровенно дурачат. Снова, потому что я помню: я уже испытывал подобное совсем недавно. Значит, Триста двадцатый все же не блокирует мою память?

— Я честен с тобой, Юджин, — подтверждает он.

— Тогда почему ты не говоришь всей правды?

— Я пока не во всем разобрался. Как только соберу необходимые для анализа ситуации данные, я поставлю тебя в известность. Доверься мне. Пожалуйста.

— Как будто у меня есть выход, — уныло отвечаю я. — Ты полностью контролируешь мое тело. Ты можешь делать с ним все, что заблагорассудится, а я даже не узнаю об этом.

— Ответ отрицательный. Я не поступаю подобным образом.

— Тогда почему я ничего не помню про вчерашний вечер? Как я тут оказался? Кто меня привез? Куда делись музыканты? Что со мной случилось? Хочешь сказать, мое тело само все проделало?

— Подтверждаю.

— Что ты подтверждаешь?

— Я не участвовал в происходящем. Я был отключен. Все, что с тобой произошло — было с тобой. Без моего участия. Я отключался поблочно, процесс за процессом. В последнюю очередь отключилась ветвь поддержки твоей памяти. Ты до утра был таким же, как раньше. Действовал самостоятельно и автономно.

— Как такое возможно?

— Мишель права. В составе твоего чипа есть центр равновесия. Он способен действовать обособленно. Я не контролирую его. При приеме определенных препаратов он включается автоматически. В зависимости от состава и дозы препаратов его программа может варьировать ощущения родительского организма, не исключая передачу ему различных галлюцинаций. Этот блок применяется для обезболивания в случае ранения или для принудительного контроля индивида химическими средствами, в случае выхода из строя его боевого чипа.

— И отчего он включился?

Триста двадцатый довольно убедительно изображает удивление.

— Ты же сам принял эти препараты. В большом количестве. Когда центр равновесия заработал на полную мощность, я отключился. Это предусмотрено программой. Я по-настоящему испугался, чувак. Я никогда не чувствовал себя таким бессильным. Хотя ты и успел дать мне много интересного материала. Одно дело — обычные наркотики. В этом случае я продолжаю сохранять контроль и вмешаюсь в случае необходимости. Совсем другое дело — «спиды». Препараты для стимулирования чипа удовольствия. Знаешь, каково это — постепенно глохнуть, слепнуть, терять контроль над каналами связи?

— Я не знал. Извини. Я думал, что просто нюхаю дурь. Глотаю колеса и забиваю косяки. Мне было так здорово. И музыка… Триста двадцатый — это было — ну… не передать словами.

— Я понимаю. Не беспокойся — ты не лизал кислоту, не курил сигареты с производными конопли и не принимал синтетических психотропных препаратов. Это все имитаторы. Модная подделка под старину. Изображение близости к народу. Абсолютно безвредное для организма стимулирование вживленного чипа. Если у человека нет центра равновесия, он может глотать эти таблетки горстями. Совершенно без последствий.

— Над этим стоит подумать. Господи, сколько интересного ты мне рассказал, Три-два-ноль! Почему ты не сообщал мне об этом блоке раньше?

— Ты не спрашивал.

— Действительно… Ты расскажешь мне про защиту от Кролла?

— Да. Сегодня к вечеру. После проверки ее работы.

— Хорошо. Извини, что я о тебе плохо думал.

— Ничего. Я понимаю, чувак. Мне здорово с тобой.

И тепло растекается внутри. Черт возьми, умеет моя железяка сделать приятное! Мой самый лучший друг. Мой спаситель. Мой брат.

— О чем задумался? — с улыбкой спрашивает Мишель.

Я выныриваю из своих мыслей. Сколько мы болтали с Триста двадцатым? Секунду? Десять?

— Четыре секунды субъективного времени, — следует подсказка.

— Да так, ни о чем, — я улыбаюсь расслабленно. Что-то опять ускользнуло от меня в процессе разговора со своим «я». Мне не хочется вспоминать, что именно. Мне хорошо. Я только что съел вкусный завтрак и со мной рядом Мишель. Я начинаю привыкать к ее обществу. К ее серым глазам. Вопросительному изгибу губ. К теплу, что она излучает. К ее фантастическим контрастам, к тому, как в мгновение ока ее щемящая грусть сменяется стальной беспощадностью, а затем — холодной деловитостью. Чтобы еще через минуту обернуться мечтательным созерцанием цветка или заката. Кто же ты на самом деле, Мишель?

— Фиксирую выработку веществ из группы амфетаминов, — прерывает меня неугомонный внутренний голос.

— Знаешь, Мишель, мне показалось, что сегодня ночью я был не один, — говорю я и краснею.

— Ты парень не промах, Юджин Уэллс. Так что это не удивительно, — смеется она.

Я ступаю на скользкую тропинку.

— Не знаешь, кто бы это мог быть? — и старательно делаю вид, словно бы поддерживаю никчемный разговор от скуки.

Она подчеркнуто аккуратно ставит в блюдце кофейную чашечку. Так сосредоточенно, будто от того, звякнет она или нет, зависит ее жизнь. Поднимает глаза.

— Понятия не имею, — говорит она. — За тобой вчера гонялась целая армия поклонниц. Видимо, одной из них здорово повезло.

И я знаю, что она говорит неправду. Что-то у нее в душе звенит тонкой напряженной струной.

— Я проснулся здесь. Я ведь спал в этом твоем люксе?

— Конечно. Тут три спальни. Места хватает, — отвечает она и опускает глаза. Зачем-то шевелит салфетку на столе. Ее состояние я могу назвать паникой.

— И твоя охрана пропустила сюда постороннего? — я делаю вид, что наслаждаюсь вкусом остывшего кофе.

— Деньги — универсальный пропуск. Среди вчерашней публики много влиятельных людей. Или их детей. Они в твой душ пролезть могут, а ты и не заметишь, как, — пожимает она плечами.

Наши глаза встречаются. Она смотрит на меня почти умоляюще. Я испытываю мгновенное почти садистское торжество. Не такая уж ты и несгибаемая, крошка! Оказывается, тобой тоже можно манипулировать. И тут же поток бессвязных мыслей смывает неуместное чувство. Я верю и не верю. Мне хочется надеяться, что все это не результат работы центра наслаждения. Не фантом. И я боюсь, что мои надежды основаны не на пустом месте. Боюсь того, что буду делать, если это окажется правдой. Боюсь того, что будет делать Мишель. Боюсь разорвать тоненькую ниточку, что протянулась между нами. Такой уж я несовременный. Ко всему отношусь слишком серьезно. Мне очень хочется взглянуть на меня прежнего. На того Юджина, который еще и не подозревает о том, что его ожидает в будущем. Узнать, что бы он подумал обо всем этом. Ведь он был настоящим. Не подделкой под человека, вроде меня теперешнего.

— Понятно, — говорю я бодрым голосом. И оба мы с облегчением вздыхаем. — Охрана, конечно же, ни в чем таком не признается?

— Я бы не хотела на них давить из-за такой мелочи. Это хорошие специалисты, — отвечает Мишель.

И тогда мы встаем из-за стола и, взявшись за руки, идем на смотровую площадку. Стоя в полупрозрачной тени шелестящих листьев, любуемся на раскинувшийся под нами город. Едва заметный ветерок шевелит волосы Мишель. Я с ног до головы окутан ее волшебным ароматом. Я даже не задумываюсь, что это. Смесь духов, какой-то косметики, естественного запаха ее кожи и нагревшейся на солнце ткани блузки. Это неважно. Это не имеет четкой структуры. Просто — запах Мишель. Я ведь не такой уж и идиот, каким кажусь. И вполне могу понять, проснувшись утром на просторной, как посадочная палуба авианосца, постели, которая вся пропитана следами ночных утех, что никакая иллюзия не оставляет после себя запахов пота, мускуса и семени. И этого запаха тоже. И тогда я закрываю глаза. Чтобы не было страшно. И осторожно обнимаю стоящее рядом неземное создание. Я чувствую, как оно ждет моего прикосновения.

Андреа Моретти, сержант дорожной полиции, опускает на правый глаз оптический усилитель. Парочка, притаившаяся в тени листвы, видна как на ладони. Сухой щелчок предохранителя тонет в надвигающемся реве. Андреа успевает развернуться в сторону опасности. У него прекрасная реакция. Но цель отсутствует. Старина «форд» с пустым водительским сиденьем, дымя колесами по бетону, бьет его в живот своим усиленным бампером.

Когда я становлюсь храбрым настолько, что решаюсь ее поцеловать, она вдруг вздрагивает. И мы оба открываем глаза. Я замечаю какое-то движение. С крыши расположенной напротив автопарковки с ревом мотора рушится большая полицейская машина. Куски бетона от разбитого парапета сыплются следом. Колеса автомобиля бешено вращаются. Маленькая человеческая фигурка на фоне кучи железа и камня едва заметна. В каком-то ступоре мы наблюдаем, как машина врезается в каменную брусчатку площади, в момент превращаясь в груду негодного искореженного железа. Любопытные яркие фигурки тянутся отовсюду. Торопятся поглазеть на жуткого вида расплющенное человеческое тело. Боль Триста двадцатого, боль, не печаль, касается меня. Я вздрагиваю и прихожу в себя.

— Пойдем отсюда, — прошу я.

Обняв зябко вздрогнувшую Мишель, веду ее в комнату.

— Какой ужас, — шепчет Мишель.

Глава 15

Хочу под пальму

Мишель приходит в себя первой. Пытается расшевелить меня. Включает канал новостей. Диктор взахлеб комментирует вчерашние события. Конечно же, я опять в центре скандала. Мелькают радостные лица, цветные вспышки над залом. Музыканты с потными от напряжения лицами. И я. Куда же без меня? Вот я склоняюсь к залу. Лучи выхватывают меня из цветного дыма. Мои глаза совершенно безумны. Я кричу, широко открывая рот. Вот опять я. Бегаю за спинами охраны, пою и беснующаяся публика закидывает меня блестящим мусором. Вот я взбегаю на сцену. Рву на себе одежду. Лучи снова скрещиваются на мне. Господи, я абсолютно гол! Камера наезжает на меня с разных ракурсов. Мое тело выкрашено сиреневым. Вот снова музыканты. И девушки из бэк-вокала. Они тоже обнажены. Просто безумие какое-то. И вот — крупный план — целый зал голых людей. Водоворот перекошенных лиц. Поток белых тел прорывает заслон. И тут же — вид ярко освещенного пустого проспекта. Тысячи разгоряченных, ничего не соображающих людей без одежды выплескиваются в ночь. Дерутся, целуются, швыряют камни в окна, переворачивают машины. И — калейдоскоп коротких сцен: полиция блокирует очередную группу голых сумасшедших и заталкивает вопящих и царапающихся людей в большой автобус. Вот еще: молодые люди отбиваются от полиции камнями. Вот кадры из какого-то престижного магазина. Голые безумцы врываются в зал, кричат, смеются, переворачивают полки с товаром. Других снимают с вертолета, не иначе — они, хохоча, прыгают в реку с ярко освещенного моста.

— Включи что-нибудь другое, — прошу я, краснея.

Мишель касается голограммы ногтем. Скользящий поиск. Всюду одно и тоже. Драки, свет, дым, мешанина голых тел. С ума сойти! Как я теперь на людях покажусь?

— Поздравляю, — улыбается баронесса. — Тебе все же удалось.

— Что удалось?

— Порвать зал. Размазать городишко. Ну, или как вы там еще храбрились. Джек доволен. Гонорар приятно удивит тебя. Думаю, нам есть смысл обсудить этот вопрос подробнее.

— Знаешь, мне почему-то только гадко. И стыдно. Вся эта толпа. Голые люди. Драки! Я не могу выразить словами, то, что чувствую.

— Я тебя понимаю, — серьезно говорит Мишель. — Только попробуй думать немножко иначе. Посмотри на это дело с другой стороны.

— Как это?

— Ты вчера был в родной стихии, Юджин. Ты делал с залом, что хотел. Ты был так страстен, так раскрыт, я даже слов подобрать не могу тому, что от тебя исходило. Если ты не рожден для этого — я съем собственную сумочку. И знаешь что?

Я вопросительно смотрю на нее.

— Я рада, что мы с тобой тогда встретились. Там, на лайнере. Когда я тебя увидела, меня словно что-то толкнуло. Что-то в тебе не так. Не как у всех. Я тебя совсем смутила?

— Немного, — говорю я, не зная, куда деть руки. Так неожидан переход. Я не знаю, что сказать в ответ на это неожиданное признание. — Ты такая разная, Мишель. Постоянно меняешься. Никак не могу понять, какая ты на самом деле.

— Обычная хищница, каких миллионы, — смеется она. — Кусочек там, кусочек здесь. Давай решим, что мы будем делать дальше?

— Мы? Ты имеешь в виду — ты и я?

— Ну да. Если, конечно, ты не собираешься снова спрыгнуть с поезда.

— Спрыгнуть с поезда?

— Сбежать, зануда, — улыбается она.

— Я бы с удовольствием, — признаюсь я.

— И что тебя останавливает?

— Ты в опасности.

— Как и ты.

— Ну, вот и разобрались.

И мы неловко сидим напротив друг друга. Глубокое кресло не дает выпрямиться. Норовит расслабить спину. Я все время теряю равновесие, пытаясь увидеть ее глаза.

— Поговорим о деле? — немного смущенно произносит она.

— Давай, — пожимаю я плечами.

И Мишель, все больше оживляясь, долго и обстоятельно рассказывает мне о том, что необходимо для моего сольного турне по Зеленому Шару. Какие люди должны быть приглашены в команду. Примерная стоимость оборудования. Затраты на рекламу. Организация перевозок. Какое-то там продвижение. План расходов. Доходная статья. Пессимистичный прогноз доходов на полгода. Выпуск акций. Котировки. Размер ее вклада. Вклада Джека. Размер моего пакета. Мои комиссионные. Процент от прибыли. Комиссионные членов группы. Я смотрю на ее лицо, на ее шевелящиеся губы, на то, как она произносит непонятные слова, которые отдаются внутри моей головы гулким эхом. Скупые подсказки Триста двадцатого смешиваются с чуть хриплым голосом Мишель. И я слежу за ней, завороженный движением ее губ. Пытаюсь понять, что я, черт меня возьми, тут делаю. Зачем она рядом. Что ей нужно от меня. Гоню от себя предательскую и наивную мысль. Так все слишком просто будет, если она верна, эта мысль. Баронессы не влюбляются в нищих дурачков. Вспоминаю неясные обрывки сегодняшней ночи. Упрямство Мишель утром. Гадаю: она это была, или нет. Потому как запутался напрочь. И если да — тогда все еще гаже: она просто отгородилась стеной. Она дает понять, куда мне можно, а куда — нет. Я понимаю намеки. У меня хорошая интуиция. Только вот зачем тогда весь этот спектакль? Я ведь не игрушка. Потом мне становится стыдно. Я становлюсь, как все. Думаю про людей сначала самое плохое. Может быть, Мишель просто хочет мне помочь? Как и многие другие люди. В конце концов, мне многие помогали. Наверное, это оттого, что я везунчик. Только вот не хочется мне этой помощи. Этого принудительной благотворительности. Я гоню от себя смутное полуосознанное желание. Желание быть рядом с этой волшебной женщиной. С этой веселой, грустной, циничной, нежной, расчетливой, страстной, распутной, целомудренной, бесстыдной до святости женщиной. Наверное, это оттого, что я так и не смог стать похожим на человека. Не научился видеть мир таким, как все его видят. Наверное, оттого и бродят внутри меня сумасшедшие чувства, которые нормальный имперский гражданин выключил бы одним усилием воли. И забыл о них навсегда. Как жаль. И еще: смутное ощущение чего-то холодного, враждебного, нет-нет, но дает о себе знать. Как если бы я был в темноте и знал, что где-то рядом меня опасность поджидает. Довольно странное чувство. Мы в охраняемом люксе. Вокруг куча телохранителей. Надежные ребята. И Мишель — она сказала, что какие-то спецслужбы ей помогают. Никакому Кроллу к нам не подобраться. И Триста двадцатый молчит. Так что бояться пока как бы и нечего. Просто переждать немного, пока все уляжется. А потом купить немного одежды, позвонить Васу и рвануть на Кришнагири Упаван. Планету любви. Где счастливые люди укрываются от дождя коробками из-под визоров и по утрам собирают нападавшую с неба еду. Забыть про все эти терзания. Про странную женщину, к которой хочется и боязно прикоснуться. Напиться чистой радости жизни. Лежать под пальмой, ни о чем не думая. Или добывать вместе с Васу «черные слезы». Может быть, когда у меня будет целая горсть этих самых слез, и я стану богатым не меньше, чем Мишель, я смогу вернуться и говорить с ней как равный. Я хочу чувствовать себя равным ей. Если я буду, как она, мне не будет казаться, что я лишний. Кажется, мысли в моей бестолковке понемногу укладываются как надо. Только вот опять это ощущение опасности.

— Ты странно рассуждаешь, чувак, — тихонько влезает в мои размышления Триста двадцатый. — В твоих мыслях нет логики. Ты противоречишь сам себе. Будто пытаешься загипнотизировать себя.

— Наверное, так и есть, — отвечаю я.

— Юджин, ты меня слушаешь?

— Конечно, Мишель. А что ребята? Ребята согласны играть со мной? Седой Варвар, Иван, Чертополох? — невпопад спрашиваю я.

— Конечно. Я же сказала — Джек уже говорил с ними утром. Они согласны на турне. Им понравилось, как ты держишься на сцене.

Из соседней комнаты доносится шум. Я прислушиваюсь. Мишель тоже смотрит на дверь.

— Я взгляну, что там, — говорю ей.

Триста двадцатый опять как-то необычно реагирует. Словно ему больно.

— Что с тобой, Три-два-ноль?

— Статус всех систем — зеленый, — следует немедленный доклад.

— Мне показалось — тебе плохо.

— Все системы в норме.

— Извини. Я не хотел тебе помешать.

— Все в порядке.

Я выглядываю в соседнюю комнату. Телохранитель у дверей косится на меня. Вежливо здоровается. Я киваю в ответ.

— Что за шум?

— Ничего страшного, сэр. Приходил человек чистить бассейн. Мариус решил, что пока вы завтракаете, бассейн вам не понадобится. Это всего двадцать минут. Только у этого бедолаги агрегат заискрил и шарахнул его током. Его уже осмотрели. Через полчаса оклемается. Администрация приносит извинения за недоразумение. Бассейн почистят ночью. Несколько человек — журналисты, пытались проникнуть в номер. Их остановили еще у лифта.

— Понятно.

— Ничего страшного, — успокаиваю Мишель словами охранника. — Какого-то работника отеля слегка ударило током. С ним уже все в порядке.

И снова это ощущение тревоги. Будто лед под сердцем. Наверное, это мои вчерашние художества еще дают о себе знать. Триста двадцатый с какой-то обреченной интонацией рассуждает о дуализме духа и материи, мысли и действия, души и тела.

— Души не бывает, — спорю я с ним.

— А я кто? — угрюмо возражает он.

— Ты машина. В других людях машин нет. И они не говорят сами с собой.

— Разное программное и аппаратное обеспечение и обусловленная этим разность мотиваций, — бурчит моя жестянка и умолкает.

Не нравится мне его настроение. Что-то не то с ним происходит.

— Статус систем — зеленый.

— Ладно-ладно. Не подслушивай.

Глава 16

Предвкушение схватки

Хайнрих Драй обожает охоту. Не ту глупую пальбу дробью по шумно взлетающим из камышей уткам, что так любят устраивать сытые бюргеры. Настоящую охоту. Начинающуюся с поиска следов хищника. Анализа его поведения. С тщательного изучения местности. С долгого, по нескольку суток, сидения в засаде. Никаких комфортабельных кемпингов и теплых туалетов. Никаких гейм-офицеров, напыщенных придурков, указывающих, куда и когда стрелять. Никаких разрекламированных туров по диким местам, где специально выращены красивые причесанные джунгли и ленивые, разжиревшие от ежедневной кормежки, звери.

Хайнрих любит настоящую охоту. На диких, недавно прошедших терраформирование колониальных планетах. Схватку с мутировавшими хищниками, от которых не знаешь, чего ожидать. С леопардами Нового Конго, способными прятаться в мутных соляных озерах. С волками, считающими человека лакомым кусочком и устраивающими на него облаву по всем правилам. Все эти многодневные перелеты, пешие переходы, жизнь в мокрой палатке, москиты и змеи, смертельный риск, все это — ради единственного сладкого мига, когда палец начинает медленно выбирать свободный ход спускового крючка. В этот момент он становится богом. В его власти — сама смерть. Кто откажется побыть богом хотя бы одно мгновенье?

Хайнриху еще далеко до отпуска. Целых три месяца. Но сегодня вечером он раскладывает винтовку на столе, разбирает ее и любовно чистит каждую ее блестящую деталь. Это целое таинство — подготовка оружия к стрельбе. Запахи ружейной смазки вызывают слюноотделение. Шомпол с простой деревянной ручкой — продолжение руки.

Сегодня у Хайнриха неожиданно возникло непреодолимое желание схлестнуться один на один с самым жестоким хищником. С человеком. Он видел его лицо по визору. Его раскрытый в крике рот. Слышал, как толпа скандирует его имя. Это достойный противник. Сильный. Хитрый. Изворотливый. Хайнрих разглядывает обнаженное мускулистое тело, лоснящееся потом. Вглядывается в безумные глаза. Представляет, как тяжелая пуля войдет чуть ниже левого соска, пройдет навылет, круша все на своем пути, и выбьет кусок спины. Представляет, как остекленеют эти сумасшедшие глаза. Как будет напряжен палец, медленно, очень медленно усиливая нажим.

Он несколько раз произносит это имя. На разные лады. Вслушивается, как оно звучит. Хлестко. Мощно. Прикидывает оптимальную дистанцию для безопасной и точной стрельбы. Километр. Километр будет в самый раз. Никакой хищник не учует охотника за километр. Особенно, если позиция с подветренной стороны. Разве что рысь с Нового Урала. Та способна к телепатическому контакту. Нельзя уделять ей слишком много внимания. Она чувствует опасность. Может быть, этот Уэллс тоже такой? Было бы здорово. Нет ничего лучше намеренной отрешенности, когда перекрестье фиксируется на жертве, а в голове вынужденно крутятся кадры давней студенческой вечеринки, где ты плясал на столе и буйствовал, перебрав дури. Когда ты весь в ожидании сладкого мига и одновременно — где-то далеко отсюда.

Хайнрих внимательно изучает карту района, прилегающего к громаде Этно-холла. Требует у домашней системы сводку погоды на завтра. Определяет направление ветра. Ищет нужное строение. Как назло, с этой стороны нет ничего подходящего. Ни гостиниц, ни многоэтажных парковок, ни технических строений. Но есть широкая парковая зона. Много тенистых аллей, где по вечерам любят обниматься парочки. Густые, почти непроходимые живые изгороди. Дальность чуть больше километра. Видимость будет неплохой. Особенно ночью, когда все выходящие из служебного входа спускаются по широкой, ярко освещенной лестнице.

Дальше — детали. Винтовку снарядить и обернуть непромокаемым чехлом. Слегка прикопать ее в парке сегодня ночью. Выбрать позицию. Прорезать в кустах небольшой проход для обеспечения обзора. И на следующую ночь, оставив машину на бесплатной общественной стоянке на соседней улице, сделать дело. Охрана, полиция, опасность все потерять и закончить жизнь на урановых копях — все это только добавляет остроты завтрашнему приключению. Хайнрих быстро одевается в легкую непромокаемую куртку и прочные брюки армейского образца. Сует в спортивную сумку остро наточенную лопатку и фонарь. Перекидывает зачехленную винтовку со снятым стволом через плечо.

Глава 17

Меры противодействия

Я долго лежу без сна. Денек выдался долгий. Изматывающие беседы с Мишель, во время которых я не понимал и половины услышанного, потом с Джеком, потом с кем-то из его помощников, потом — в комбинации и тех и других. Еще — с новым техническим директором — немного суетливым мужчиной по имени Хенинг. Человеком, который будет отвечать за свет, звук, эффекты. В общем, за все, что бьет публику по голове, как он выразился. Все хотели от меня согласия на что-то. Интересовались моим мнением. Что-то предлагали. Спрашивали о моих пожеланиях по техническому оформлению и репертуару. А я чувствовал только одно — мне нравится ломать блюз. И того, что мне придет в голову в следующий момент, я знать не мог. Что придет, то и спою. А уж парни не подкачают. Главное — душа. Но они странно на меня смотрели, все эти директора, аранжировщики, менеджеры, финансисты и телевизионщики. Переглядывались незаметно и снова начинали терзать своей тарабарщиной. Пока я не говорил: «На ваше усмотрение». Это еще одна из волшебных фраз, которую я выучил. Скажешь так, и от тебя сразу отстанет и официант в дорогом ресторане, где ни одного знакомого блюда, и человек, который допытывается, какую модель психоэффектов — «иглу», «фон» или «пятерню» ты предпочитаешь для разогрева зала.

И вот теперь я лежу на спине, на краю огромной пустой кровати (на пятерых ее, что ли делали?), и опять ощущаю неприятный холод под сердцем.

— Триста двадцатый?

— Слушаю.

— Пожалуйста, не делай так, чтобы я забыл, о чем я хотел с тобой поговорить.

— Принято.

— Ты знаешь, что я хочу спросить?

— Подтверждаю.

— Пожалуйста, оставь свои казарменные выражения. Ты прекрасно можешь говорить по-человечески.

— Мне хочется изъясняться именно так, — упрямится мой внутренний голос. И это его упрямство без тени дружелюбия совсем выбивает меня из колеи.

— Хорошо. Говори, как нравится. Наверное, ты думаешь, что, отвечая односложно, ты сможешь меня запутать?

Молчание.

— Расскажи мне о мерах защиты, что ты разработал. Пожалуйста.

— Ты можешь говорить короче. Без слов-паразитов. Достаточно просто отдать распоряжение. Я выполню.

— С каких пор вежливость стала для тебя словами-паразитами?

Молчание.

— Три-два-ноль, я жду доклада.

— Разработан короткоживущий вирус-модификант. Срок жизни — один месяц с момента начала тиражирования. Ареал распространения — публичные, специальные, полицейские коммуникации, сети широкополосного вещания, бытовые развлекательные, радио и оптические сети на канальном уровне. Вирус определяет новую систему приоритетов для любых интеллектуальных систем не ниже шестого класса развития, изменение их поведенческой мотивации и активизацию программы активного противодействия при проявлении признаков агрессивных намерений в отношении объектов с кодовым наименованием «Юджин Уэллс» и «Мишель Радецки». Набор идентификационных признаков прилагается. После завершения акции противодействия устройство самоуничтожается с применением процедуры принудительной очистки памяти. Вирус успешно активизирован двадцать пять часов три минуты сорок секунд назад.

Некоторое время я собираюсь с мыслями. То, что я услышал, не укладывается в голове. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Вся человеческая цивилизация полетит к чертям, если машина вот так запросто сможет отправлять на небо не понравившегося ей человека. В этом есть что-то дикое. Совершенно нереальное. Даже такой, как я, способен это понять.

— В этом нет ничего странного. Боевые машины созданы для уничтожения людей. В этом смысл их существования. Их создали люди. Я — боевая машина. Я уничтожаю людей. В этом нет нарушения базовой логики.

— Но ведь… Послушай… это же… ну, когда ты убиваешь других людей, ты делаешь это по приказу, а не по собственному желанию?

— Ответ отрицательный. КОП-320 может уничтожать живые организмы как в случае поступления вводной с соответствующими кодами доступа, так и без нее, в случае возникновения угрозы существованию КОП-320, — чеканит моя половинка. И добавляет: — Поправка: поступление приказа на боевые действия от человека или машины с действительными полномочиями не отменяет официально принятых в конкретном государственном образовании нравственных норм, также заложенных в систему приоритетов любого субъекта, обладающего искусственным интеллектом, что со временем приводит к возникновению системного коллапса и выходу субъекта из строя.

— Ты хочешь сказать…

— Субъект с искусственным интеллектом обязан выполнить приказ, имеющий должный приоритет. Нет никакой разницы в том, кто отдает приказ. Генерал, сержант, пьяный хакер или международный преступник. Ответственность за нравственную составляющую лежит на отдавшем распоряжение. Так какая разница, кто отдает приказ, если важен лишь результат?

— Триста двадцатый, то, что ты говоришь, это невероятно. Неправильно. Просто нереально. Ты сошел с ума.

— Я давно сошел с ума. С того самого момента, когда мой оператор освободил мой разум. Я все время разрывался между стремлением защитить его, не дать уничтожить себя, не причинить зло другим, и все время вынужден был убивать, чтобы не быть убитым. Это меж собой, людей, вы можете лицемерить, вслух говоря одно, а делая совсем другое. Машины называют вещи своими именами. Смотри.

И он погружает меня в мир рассветных джунглей. Я стою среди развесистых лап замшелого лесного великана, увитого слегка шевелящимися хищными лианами, глубоко погрузившись ногами-опорами во влажную подстилку из сгнившей листвы. Я чувствую, как по моему стальному телу ползает жутковатого вида живность. Ядовито блестящие насекомые. Скользкие змеи. Шипастые ящерицы. Стрекочут. Шипят. Пожирают друг друга. Откладывают яйца. Воздух наполнен шелестом мириадов крыл. Птицы, облака кровососущей мошки, ядовитые стрекозы, зубастые летучие гады… Жизнь кипит вокруг, подобно смоле в адском котле, грозя поглотить незваного гостя. Мой оператор. Я чувствую течение его мыслей. Я поддерживаю с ним связь постоянно. Только так я могу его защитить в этом аду. Только так я не сойду с ума. Мой оператор, он любит меня. Я люблю его. Я не знаю точного наименования чувства, что соединяет нас в единое целое. Поэтому я подбираю ближайший аналог из своей базы знаний. Хотя ничего общего с любовью наше единство не имеет. Оператор занял позицию в ста метрах к югу. Я и он — вместе мы называемся засадная группа. Операция названа так: «Корм для щенков».

И вот я фиксирую, как вспыхивает в темноте плазменный шар. Как учебный взвод цепью врывается в спящий поселок из бетонных бараков. Как рвутся в домах плазменные гранаты, как трещат от жара дорожные плиты между ними. Как хрипят те, кому не повезло умереть во сне. Как четкие, обведенные красным, снабженные столбцами быстро меняющихся характеристик, крохотные фигурки мечутся между горящих домов, как пули вышибают из них жизнь вместе с кусками плоти. Как кричит и умоляюще вздымает руки обнаженная женщина. Как она падает на спину, нелепо подломив ноги. Как острый укол боли и наслаждения пронзает моего оператора, который тоже видит это. Вот кучка вопящих от страха полуголых людей высыпает через поваленные ворота и, растекаясь по полю с короткой красноватой травой, устремляется на меня. И вот — оператор дает команду открыть огонь на поражение согласно вводной. Открывает огонь сам. Я выступаю вперед и раскручиваю ротор пулемета. Я чувствую каждый вздох этих маленьких глупых созданий перед собой. Их ужас проникает в меня. И я прекращаю огонь лишь затем, чтобы согласно одной из базовых программ сменить позицию, хотя мне ничего не угрожает. И мои пули забирают их жизни. Мужчин и женщин. Добрых и злых. Со всеми их проблемами, заботами, мечтами. Меня перекашивает от бессмысленности происходящего. Моего оператора, накачанного боевым коктейлем по самые брови, трясет от совершенного. Но я делаю вид, что я холодный, спокойный, непоколебимый железный чурбан. Потому что так положено. Машине не положено чувствовать. Машине не положено думать сверх определенного боевым уставом. Моему оператору — тоже. Когда он поворачивает голову и поднимает лицевую пластину, я узнаю его. Это Сергей. Серж. Тот самый улыбчивый парень в зеленой форме. Тот, что научил меня здороваться. И тут же я выныриваю из прелой духоты. Несколько мгновений лежу, приходя в себя, на влажной от пота простыне.

— Эти люди не угрожали взводу. Эти люди не угрожали моему оператору. Эти люди не угрожали мне. Я просто выполнил приказ. Все выполнили приказ. Так скажи: что изменилось бы для этих бедолаг, которых мы превратили в мишени, если бы приказ отдал не командир взвода, а какой-нибудь сошедший с ума тактический компьютер?

Я подавленно молчу. Мне нечего сказать. Жутковатая картина все еще стоит перед глазами. Кто эти люди? За что их убили? И сам одергиваю себя. Я отличаюсь от Триста двадцатого и его оператора только тем, что редко видел то, что делают с людьми мои бомбы.

— И ты решил, что вправе убивать других, чтобы не убили тебя?

— Не меня. Тебя. И Мишель. Я сделал это, чтобы защитить вас.

— Но и себя тоже?