Пока я жива Даунхэм Дженни
– Давайте дождемся вашего отца и тогда все обсудим.
– Зачем?
– Чтобы мы вместе решили, как вас дальше лечить.
– Но болею я, а не папа.
Врач убирает ручку в карман. На его лице выступают желваки.
– Тесса, я не собираюсь обсуждать с вами возможные сроки. Это не имеет смысла.
– Для меня имеет.
Не то чтобы я настолько расхрабрилась. Это не новогодние зароки. Просто у меня под мышкой катетер, и я потеряла несколько дней жизни на больничной койке. И мне совершенно очевидно, что важно, а что нет.
– Через два месяца моя лучшая подруга родит – мне нужно знать, доживу ли я.
Доктор скрещивает ноги и тут же выпрямляет. Мне его немного жаль. Не каждый день врачам приходится иметь дело со смертью.
– Было бы неверно вас обнадеживать. Но расстраиваться раньше времени тоже не стоит.
– Пусть так. Все равно вы знаете больше, чем я. Ну пожалуйста, Джеймс.
Медсестрам запрещено называть врачей по имени, и в обычной ситуации я бы на это тоже не осмелилась. Но что-то изменилось. Умирать-то мне. И я имею право знать когда.
– Если вы ошибетесь, я не стану предъявлять вам претензий.
Доктор мрачно усмехается:
– Хотя нам удалось победить инфекцию и вам явно стало лучше, анализ крови не дал полной картины, так что пришлось еще кое-что обследовать. Когда вернется ваш отец, мы вместе обсудим результаты.
– Вы нашли что-то в периферической крови?
– Тесса, мы с вами не очень хорошо друг друга знаем. Не лучше ли дождаться вашего отца?
– Нет. Скажите мне.
Он глубоко вздыхает, как будто ему не верится, что он готов сдаться.
– Да, у вас поражена периферическая нервная система. Мне очень жаль.
Вот и все. Рак изрешетил меня своими пулями, прикончил иммунную систему, и теперь врачи бессильны. Каждую неделю у меня брали кровь на анализ – проверяли, нет ли поражения нервов. И наконец нашли.
Я всегда думала, что, когда мне скажут наверняка, у меня перехватит дыхание, как от удара в живот. Что боль будет тупой. Но я ошибалась. Боль острая. Сердце колотится, перегоняя адреналин. Я держу себя в руках.
– Папа знает?
Доктор кивает:
– Мы собирались вместе вам об этом сказать.
– И какой у меня выбор?
– Тесса, у вас поражена иммунная система. Выбор невелик. Если хотите, можем продолжать переливания тромбоцитов, но едва ли этого хватит надолго. Если сразу после трансфузии[11] у вас начнется анемия, нам придется прекратить процедуры.
– И что тогда?
– Тогда мы постараемся сделать все возможное, чтобы вы чувствовали себя хорошо, и оставим вас в покое.
– А нельзя каждый день переливать кровь?
– Нет.
– Значит, я не протяну и двух месяцев?
Доктор Уилсон смотрит мне в глаза:
– В самом лучшем случае.
Я знаю, что похожа на груду костей, обтянутых липкой пленкой. Я вижу по глазам Адама, что он потрясен.
– Ты меня помнил не такой, да?
Он наклоняется и целует меня в щеку:
– Ты красавица.
Но мне кажется, что именно этого он всегда боялся: делать вид, что я ему нравлюсь, когда я подурнею окончательно и расклеюсь.
Он принес мне тюльпаны из своего сада. Я засовываю их в кувшин с водой. Адам просматривает открытки с пожеланиями выздоровления. Мы болтаем о всяких пустяках – о том, как принялись растения, которые они с мамой купили в садоводческом центре, о том, что его мама теперь проводит больше времени на свежем воздухе и наслаждается весенними деньками. Адам бросает взгляд в окно и что-то шутит о том, какой чудный вид открывается из окна на стоянку машин.
– Адам, я не хочу, чтобы ты себе врал.
Он хмурится, будто не понимает, о чем речь.
– Не надо делать вид, что я тебе нравлюсь. Мне такая анестезия не нужна.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я не хочу, чтобы ты притворялся.
– Я не притворяюсь.
– Я тебя не виню. Ты же не знал, что я так расклеюсь. А дальше будет только хуже.
Адам на мгновение задумывается, потом сбрасывает кроссовки.
– Что ты делаешь?
– То, чего мне по-настоящему хочется.
Он откидывает одеяло и ложится рядом со мной. Обнимает меня, прижимает к себе.
– Я люблю тебя, – сердито шепчет он мне в шею. – У меня разрывается сердце, но я все равно тебя люблю. И не смей возражать мне, что это неправда. Никогда больше так не говори!
Я кладу ладонь на его щеку, и он прижимается к моей руке. Мне приходит в голову, что Адам одинок.
– Прости, я была неправа.
– Еще бы!
Он не смотрит на меня и, похоже, едва сдерживает слезы.
Адам проводит со мной целый день. Мы смотрит MTV, потом он читает оставленную папой газету, а я дремлю. Мне снится Адам, несмотря на то что он здесь, рядом со мной. Мы бредем куда-то по снегу, но почему-то нам жарко и мы в купальниках. Мы идем глухими тропами, мимо заснеженных деревьев, по извилистой дороге, у которой нет конца.
Проснувшись, я понимаю, что проголодалась, и посылаю Адама еще за одним клубничным мороженым. Едва он уходит, как я начинаю по нему скучать. Кажется, будто больница опустела. Как такое может быть? Я сцепляю пальцы под одеялом и не расплетаю, пока Адам не ложится рядом.
Он разворачивает эскимо и протягивает мне. Я кладу мороженое на тумбочку:
– Потрогай меня.
Адам смущается:
– Мороженое растает.
– Ну пожалуйста.
– Я лежу рядом. Я прикасаюсь к тебе.
Я кладу его руку к себе на грудь:
– Вот так.
– Тесс, не надо, я могу сделать тебе больно.
– Нет.
– А если войдет медсестра?
– Мы запустим в нее судном.
Адам нежно сжимает через пижаму мою грудь:
– Вот так?
Он касается меня бережно, словно я драгоценность, словно он очарован мной, восхищен моим телом – даже сейчас, когда оно слабеет. Его кожа соприкасается с моей, и мы оба вздрагиваем.
– Я хочу заняться любовью.
Он замирает:
– Когда?
– Когда вернусь домой. Еще хоть раз перед смертью. Обещай мне.
Его взгляд меня пугает. Я еще никогда не видела у Адама такого выражения лица. В нем столько искренности и мудрости, будто он видел то, чего и представить нельзя.
– Обещаю.
Тридцать четыре
Они сменяются, как дежурные. Каждое утро приходит папа. Днем появляется Адам. Вечером возвращаются папа с Кэлом. Время от времени забегает мама; на второй раз у нее хватает сил высидеть до конца переливание крови.
– Уровень гемоглобина и тромбоцитов повышается, – произнесла мама, когда меня подключили к аппаратуре.
Мне приятно, что она знает названия.
Но прошло десять дней. Я даже Пасху пропустила. Столько времени – впустую.
Каждую ночь, лежа на узкой больничной койке, я мечтаю об Адаме. Я хочу лежать, переплетя свои ноги с его, и чувствовать его тепло.
– Я хочу домой, – заявляю я медсестре.
– Еще рано.
– Мне уже лучше.
– Не настолько.
– Чего вы ждете? Что я выздоровлю?
Каждое утро восходит солнце, и в городе гаснут огни. По небу летят облака, бурный поток машин вливается на стоянку, затем она пустеет, солнце снова ухает за горизонт, и заканчивается еще один день. Течет время. Течет кровь.
Я собираю сумку и одеваюсь. Сажусь на кровать, стараясь принять бодрый вид. Я жду Джеймса.
– Я еду домой, – сообщаю я, когда он просматривает мою карту.
Он кивает, словно ожидал этого:
– Вы твердо решили?
– Вполне. Я скучаю по свежему воздуху. – Я указываю за окно – вдруг он слишком занят, чтобы заметить мягкий свет и облака в голубом небе?
– Тесса, чтобы анализ крови не ухудшился, нужно соблюдать строгий режим.
– Разве я не могу соблюдать его дома?
Доктор бросает на меня серьезный взгляд:
– Чтобы вести привычный вам образ жизни, необходимы медицинские процедуры, которые отнимают много времени и сил. Как часто и в каком объеме они вам нужны – об этом можете судить только вы. Вы уверены, что больше не хотите продолжать лечение?
Я вспоминаю комнаты в нашем доме, цвет ковров и занавесок, расстановку мебели. Мне безумно хочется пройти из своей спальни вниз по лестнице, через кухню, в сад. Я хочу проделать этот путь. Посидеть в шезлонге на лужайке.
– Последнего переливания хватило всего на три дня.
Врач сочувственно кивает:
– Я знаю. Увы.
– Сегодня утром мне сделали еще одно. Как думаете, насколько его хватит?
Он вздыхает:
– Понятия не имею.
Я разглаживаю простыню ладонью:
– Я хочу домой.
– Давайте обсудим это с городским управлением здравоохранения. Если они гарантируют ежедневные посещения медсестер, тогда, быть может, мы вернемся к этому разговору. – Врач вешает мою карту обратно на спинку кровати. – Я позвоню им и зайду, когда вернется ваш отец.
После его ухода я считаю до ста. На столе пасется муха. Я протягиваю палец, чтобы коснуться ее хрупких крылышек. Муха чувствует мое приближение, с жужжанием перелетает на лампу и кружится вокруг нее. Мне ее не достать.
Я надеваю куртку, накидываю на плечи шарф и беру сумку. Дежурная медсестра даже не замечает, как я прохожу мимо нее и сажусь в лифт.
Спустившись на первый этаж, я пишу Адаму эсэмэску: ПОМНИШЬ, ЧТО ТЫ МНЕ ОБЕЩАЛ?
Я хочу умереть по-своему. Это моя болезнь, моя смерть, мой выбор.
Вот что значит принимать все как есть.
До чего приятно идти. Просто переставлять ноги, следуя за желтой линией на полу в коридоре до самой регистратуры. Как весело проходить сквозь вращающуюся дверь, делая внутри два круга, – в честь гения, который ее изобрел. Как здорово дышать свежим воздухом. Сладким, прохладным, потрясающим свежим воздухом.
У ворот стоит киоск. Я покупаю шоколадку «Дейри милк» и пачку жевательных конфет «Чуитс». Когда я расплачиваюсь, продавщица смотрит на меня как-то странно. Наверно, после всех лечебных процедур от меня исходит тусклое свечение, и некоторые люди его видят, точно неоновую рану, вспыхивающую с каждым моим шагом.
Глазея по сторонам, я бреду к стоянке такси. Я замечаю камеру слежения на фонарном столбе, которая вращается вокруг своей оси, слышу треньканье мобильных телефонов. Я шепчу: «Прощайте», – и кажется, будто больница удаляется; тень от платанов заволакивает ее окна темнотой.
Мимо, стуча высокими каблучками, неспешно проходит девушка; от нее пахнет жареным цыпленком. Девушка облизывает жирные пальцы. Какой-то мужчина с плачущим ребенком на руках орет в мобильный телефон: «Нет, черт возьми, я не могу тащить еще и картошку!»
Мы вписываемся в схемы. Включаемся в какие-то моменты. Иногда мне кажется, что, кроме меня, этого никто не замечает.
Мы стоим в обычной для обеденного времени пробке, и я делюсь с таксистом шоколадкой. Он признается, что сегодня работает в две смены, а на дороге, по его мнению, слишком много машин. Он удрученно машет рукой. Мы ползем по центру.
– Когда все это кончится? – вопрошает таксист.
Чтобы подбодрить его, я протягиваю ему «Чуитс». Потом набираю Адаму эсэмэску: НАДО ДЕРЖАТЬ СЛОВО.
Погода меняется; солнце скрылось за облаками. Я открываю окно. Холодный апрельский воздух обжигает легкие.
Водитель в нетерпении барабанит пальцами по рулю:
– Ну все, встали напрочь!
А мне нравится скопление машин, попытки водителей протиснуться вперед, глухое урчание автобусного мотора, вой сирены неотложки вдалеке. Мне нравится ползти по главной улице – так медленно, что я успеваю разглядеть нераспроданные пасхальные яйца в витрине газетного киоска и окурки, сметенные в аккуратную кучку у входа в «Жареный цыпленок». Я вижу детей со странными игрушками в руках: один сжимает белого медведя, второй – осьминога. А под колесами коляски возле магазина для мам и малышей я замечаю свое имя. Буквы полиняли, но по-прежнему маячат на тротуаре до самого банка.
Я набираю номер Адама. Он не берет трубку, и я оставляю ему сообщение: Я ТЕБЯ ХОЧУ.
Так просто.
На развязке поперек дороги, мерцая синей мигалкой, стоит «скорая» с распахнутыми дверями. Свет мигалки отражается даже в низких облаках. На дороге под покрывалом лежит женщина.
– Вы только посмотрите, – произносит водитель.
На женщину глазеют все – люди в других машинах, офисные служащие, выскочившие купить себе на обед сэндвич. Лица женщины не видно, но из-под покрывала торчат ее ноги в колготках. Ступни в туфлях вывернуты под странным углом. Под женщиной собралась лужа темной, как дождь, крови.
Таксист ловит мой взгляд в зеркале:
– Поневоле задумаешься, правда?
Да. Все не понарошку. Жизнь и смерть.
У меня горят подошвы; кровь приливает к щиколоткам и бьется в икрах, когда я стучусь к Адаму. Салли приоткрывает дверь и выглядывает в щелку. Меня вдруг охватывает любовь к этой женщине.
– Адам дома?
– Ты разве не в больнице?
– Уже нет.
Она смущается:
– Он не говорил, что тебя выписывают.
– Это сюрприз.
– Еще один? – Она вздыхает, открывает дверь чуть шире и бросает взгляд на часы: – Он вернется не раньше пяти.
– Пяти?
Нахмурясь, она смотрит на меня:
– У тебя все в порядке?
Нет. Пять – слишком поздно. У меня может начаться анемия.
– А где он?
– Уехал на поезде в Ноттингем. Его пригласили на собеседование.
– Куда?
– В университет. Он хочет с сентября пойти учиться.
Сад плывет у меня перед глазами.
– Похоже, ты удивлена не меньше меня.
Я засыпала в его объятиях на больничной койке. Просила: «Потрогай меня», и он меня ласкал. Говорил, что любит. «Не смей мне возражать, что это неправда». Он дал мне слово.
Я бреду по дорожке к калитке. Начинается дождь. Чудесный серебристый дождь – будто нити паутины льются с неба.
Тридцать пять
Я срываю с вешалки в гардеробе шелковое платье и прорезаю ниже пояса зияющую дыру. Ножницы острые, и резать легко: металл скользит, как по воде. На голубом платье с запахом появляется прореха наискось через всю грудь. Я кладу оба платья на кровать, словно пару больных друзей, и разглаживаю ладонью.
Не помогает.
Дурацкие джинсы, которые я купила с Кэлом, мне все равно не подошли, и я отхватываю штанины по колено. Я отрываю карманы всех своих тренировочных брюк, дырявлю футболки и сваливаю в кучу рядом с платьями.
С ботинками я вожусь целую вечность. Болят руки, я задыхаюсь. Но утром мне сделали переливание, и сейчас в моих жилах бьется чья-то горячая кровь, поэтому я не сдаюсь. Я разрезаю каждый ботинок вдоль. Два жутких разреза.
Мне хочется избавиться от всего. Жить в пустой комнате.
Я открываю окно и вышвыриваю ботинки. Они приземляются на лужайку.
Небо затянуто низкими серыми тучами. Накрапывает мелкий дождик.
Мокрый сарай. Мокрая трава. Ржавеет передвижная решетка для барбекю.
Я вытаскиваю из шкафа всю оставшуюся одежду. Легкие хрипят, но я не останавливаюсь. Я разрываю куртки в клочья; пуговицы разлетаются по комнате. Я режу на куски свитера. От брюк остаются одни лохмотья. Я выставляю ботинки на подоконник и отрезаю у них языки.
Так уже лучше. Я чувствую прилив сил.
Я сгребаю в охапку разложенные на кровати платья и выбрасываю вместе с ботинками в окно. Они падают во двор и лежат под дождем.
Я проверяю телефон. Ни сообщений. Ни пропущенных звонков.
Ненавижу свою комнату. Все вещи в ней связаны с какими-то воспоминаниями. Фарфоровая вазочка из Сент-Айвза. Коричневая керамическая банка, в которой мама держала печенье. Спящая в тапочке собачка, которая раньше стояла у бабушки на камине. Мое зеленое стеклянное яблоко. Все отправляется на лужайку, кроме собачки, которая вдребезги разбивается о забор.
Я вышвыриваю из окна книги, и они раскрываются на лету, хлопая крыльями страниц, точно экзотические птицы. Страницы рвутся и трепещут. Видео– и компакт-диски перелетают через забор на соседний участок, как фрисби[12]. Пусть Адам после моей смерти ставит их своим новым друзьям из университета.
Одеяло, простыни, покрывало – все летит вниз. Пузырьки с лекарствами, все коробочки с прикроватной тумбочки, шприцевой насос, крем «Дипробейз» для сухой кожи, крем на водной основе. Моя шкатулка.
Я вспарываю диванную подушку, усеяв пол полистиреновыми шариками, и выбрасываю пустую наволочку под дождь. Сад захламлен. Но вещи прорастут. Появятся брючные деревья. Вьющиеся книжные кустарники. Чуть погодя я тоже выброшусь из окна и пущу корни в теньке у сарая.
От Адама по-прежнему ни слуху ни духу. Я швыряю телефон через забор.
Телевизор тяжелый, как машина. От него болит спина. Горят ноги. Я волоку его по ковру. Задохнувшись, останавливаюсь. Комната качается. Вдох. Вдох. Ты можешь. Не останется ничего.
Так, телевизор на подоконник.
И вниз.
Он с грохотом рушится на лужайку и взрывается. Осколки пластика и стекла разлетаются во все стороны.
Вот так. Ничего не осталось. Все кончено.
Папа врывается в комнату и замирает с открытым ртом.
– Ты чудовище, – шепчет он.
Я зажимаю уши.
Он подходит и берет меня за руки. У него изо рта пахнет застоявшимся табачным дымом.
– Ты хочешь оставить меня ни с чем?
– Здесь никого не было!
– И ты решила разнести дом?
– Где ты был?
– В магазине. Потом поехал в больницу навестить тебя, но ты исчезла. Мы чуть с ума не сошли.
– Мне наплевать!
– А вот мне не наплевать! Ты же валишься с ног!
– Это мой организм. Я могу делать что хочу!
– Значит, тебе теперь наплевать на свой организм?
– Он мне надоел! Меня тошнит от докторов, игл, анализов и переливаний крови. Я устала быть день за днем прикованной к кровати, в то время как вы все живете своей жизнью. Ненавижу! Ненавижу вас всех! Адам уехал на собеседование в университет, ты знал об этом? Он будет жить еще много лет, будет делать все, что пожелает, а я через пару недель буду лежать под землей!
Папа плачет. Он падает на кровать, закрывает лицо руками и всхлипывает. Я не знаю, что делать. Почему он оказался слабее меня? Я сажусь рядом с ним и трогаю его за колено:
– Пап, я не вернусь в больницу.
Он вытирает нос рукавом рубашки и смотрит на меня. Он похож на Кэла.
– Ты правда больше не хочешь лечиться?
– Правда.
Я обнимаю папу, и он кладет голову мне на плечо. Я глажу его по голове. Такое ощущение, что мы плывем на лодке. Нас даже обдувает ветерок из открытого окна. Мы сидим так долго-долго.
– Как знать, вдруг, оставшись дома, я не умру.
Читать бесплатно другие книги:
