Пока я жива Даунхэм Дженни

Тридцать шесть

– Ты хоть собирался мне об этом сказать?

Адам сидит, примостившись на краешке стула. Он бросает на меня угрюмый взгляд:

– Я не знал как.

– Значит, нет.

Он пожимает плечами:

– Пару раз я пытался. Но мне казалось, что это нечестно. Как я смею жить какой-то своей жизнью?

Я сажусь в кровати:

– У тебя хватает наглости жалеть себя за то, что ты останешься один?

– Нет.

– Потому что если ты хочешь умереть, то у меня есть план. Мы поедем на мотоцикле. Заметив, что на повороте нам навстречу едет грузовик, ты разгонишься побыстрее, и мы умрем вместе – море крови, общие похороны, наши кости сплетутся навеки. Как тебе мысль?

В глазах Адама мелькает такой ужас, что я лопаюсь от смеха. Он с облегчением ухмыляется в ответ. Кажется, будто рассеялся туман и в комнате взошло солнце.

– Адам, давай забудем об этом. Просто так неудачно совпало, вот и все.

– Но ты повыбрасывала все из окна!

– Не только из-за тебя.

Он откидывает голову на спинку стула и закрывает глаза:

– Я знаю.

Папа сказал ему, что я больше не вернусь в больницу. Теперь об этом знают все. Утром придет Филиппа, и мы решим, что делать. Хотя, мне кажется, тут нечего особо обсуждать. Сегодняшнее переливание уже почти не действует.

– Как все прошло в университете?

Адам пожимает плечами:

– Огромное пространство, куча зданий. Я немного растерялся.

Но он полон надежд. Я вижу это по его глазам. Он сел на поезд и поехал в Ноттингем. Он много где побывает без меня.

– Ты познакомился там с девушками?

– Нет!

– Разве в университет поступают не за этим?

Адам поднимается со стула, пересаживается на кровать и бросает на меня серьезный взгляд:

– Я хочу поступить туда потому, что до встречи с тобой моя жизнь была полным дерьмом. И я не собираюсь оставаться здесь, когда тебя не станет, не хочу как ни в чем не бывало жить с мамой. Если бы не ты, мне бы и в голову не пришло пойти в университет.

– Да ты наверняка забудешь меня к концу первого семестра.

– Вот уж нет.

– Это почти неизбежно.

– Хватит! Неужели, чтобы ты мне поверила, я должен сделать что-то безрассудное?

– Да.

Он усмехается:

– И что ты предлагаешь?

– Сдержи обещание.

Адам протягивает руку, чтобы приподнять край одеяла, но я его останавливаю:

– Сначала выключи свет.

– Зачем? Я хочу тебя видеть.

– Я стала кожа да кости. Ну пожалуйста.

Адам вздыхает, выключает верхний свет и садится на кровать. Наверно, я его напугала, потому что он не ложится, а гладит меня через одеяло – по ноге от бедра до щиколотки, потом по другой ноге. Его жесты уверенны. Такое ощущение, будто я инструмент, который он настраивает.

– Я могу ласкать тебя часами, – признается Адам со смешком (наверно, чтобы спрятать за ним свое смущение). – Ты такая красивая.

Под его руками. Потому что его пальцы придают моему телу объем.

– Тебе нравится, когда я тебя так глажу?

Я киваю. Адам сползает с кровати, встает на колени и сжимает в ладонях мою ступню, согревая меня через носок.

Он массирует мои ноги так долго, что я едва не засыпаю, но, когда Адам стаскивает с меня носки, я моментально пробуждаюсь. Он подносит мои ступни к губам и целует. Проводит языком по пальцам. Покусывает подошвы. Лижет пятки.

Я думала, что меня больше никогда не бросит в жар от его прикосновений, что я уже не распалюсь, как раньше. И очень удивляюсь, когда меня захлестывает горячая волна. Я знаю, что Адам чувствует то же самое. Он стаскивает футболку, сбрасывает кроссовки. Расстегивая джинсы, он неотрывно смотрит мне в глаза.

Он потрясающе красив: и волосы, которые теперь короче моих, и изгиб спины, когда он снимает джинсы, и мускулы, крепкие от работы в саду.

– Иди ко мне, – зову я.

В комнате тепло, батареи пышут жаром, но я все равно вздрагиваю, когда Адам откидывает одеяло и ложится рядом со мной. Он старается не придавить меня. Привстав на локте, он нежно целует меня в губы.

– Не бойся меня.

– Я не боюсь.

Но я первой касаюсь его языка своим. Я кладу его руку себе на грудь и заставляю расстегнуть пуговицы.

Адам глухо стонет; его поцелуи опускаются ниже. Я сжимаю его голову, глажу по волосам, а он нежно, словно младенец, сосет мою грудь.

– Я так по тебе соскучилась, – шепчу я.

Его ладонь скользит по моему животу, по боку, по бедру. Поцелуи следуют за ладонью, спускаются ниже, пока его голова не оказывается между моих ног. Адам бросает на меня вопросительный взгляд.

При мысли, что он будет целовать меня там, я истекаю соком.

Его голова в тени, руки обвивают мои ноги. Его теплое дыхание согревает мое бедро. Он начинает – медленно и неспешно.

Если бы у меня были силы, я бы сопротивлялась. Если бы я могла, я бы завыла на луну. Но испытывать такое сейчас, когда я считала, что все кончено, когда отказывают все органы и я думала, что это уже не принесет мне удовольствия…

Я на верху блаженства.

– Иди сюда. Иди ко мне.

В его взгляде мелькает сомнение.

– А тебе не будет больно?

– Где ты этому научился?

– Тебе понравилось?

– Безумно!

Адам ухмыляется, до смешного довольный собой:

– Видел в одном фильме.

– А как же ты? Останешься ни с чем?

Он пожимает плечами:

– Да ладно, ты же устала. Может, не надо?

– Тогда ты можешь поласкать себя.

– При тебе?

– Я хочу посмотреть.

Он заливается румянцем:

– Правда?

– А почему бы и нет? Будет что вспомнить.

Адам смущенно улыбается:

– Ты действительно этого хочешь?

– Да.

Он встает на колени. Пусть у меня не осталось сил, но зато я пожираю его глазами.

Адам смотрит на мою грудь и ласкает себя. Никогда и ни с кем я не была так близка, ни на чьем лице не видела такого выражения потрясенной любви. Он распахивает глаза, раскрывает рот…

– Тесс, я люблю тебя! О господи, как же я тебя люблю!

Тридцать семь

– Расскажи мне, как это будет.

Филиппа кивает, словно ждала этого вопроса. На ее лице появляется странное выражение – профессионально-отстраненное. Мне кажется, она начала дистанцироваться. А что ей еще остается? Ее работа – помогать умирающим, и если она к каждому будет привязываться всей душой, то сойдет с ума.

– Теперь тебе будет меньше хотеться есть. Вероятно, ты будешь много спать. Едва ли ты станешь с кем-то подолгу общаться, но не исключено, что в промежутках между сном ты найдешь в себе силы поболтать минут десять. Быть может, тебе захочется спуститься в гостиную или подышать свежим воздухом, если на улице тепло и папа вынесет тебя в сад. Но большую часть времени ты будешь спать. Через несколько дней ты начнешь иногда терять сознание и, хотя не всегда сможешь ответить, все равно будешь слышать, что тебе говорят, и узнавать людей. В конце концов Тесс, ты просто заснешь.

– Мне будет больно?

– Думаю, боль всегда можно будет облегчить.

– В больнице это не удавалось. По крайней мере, сперва.

– Да, – соглашается Филиппа. – Сперва они никак не могли подобрать лекарство. Но я принесла тебе морфина сульфат – он снимает боль. На всякий случай еще есть ораморф – он посильнее. Едва ли ты будешь мучиться от боли.

– Как вы думаете, мне будет страшно?

– На этот вопрос нет однозначного ответа. – Поняв по моему лицу, что говорит какую-то чушь, Филиппа исправляется: – Я думаю, Тесс, тебе ужасно не повезло, и на твоем месте я бы боялась. Но я уверена: что бы ты ни чувствовала в эти последние дни, все будет так, как и должно быть.

– Ненавижу, когда вы говорите «дни».

Она хмурится:

– Я знаю. Прости.

Филиппа рассказывает мне про обезболивание, показывает пакетики и пузырьки. Она говорит мягко, ее слова накатываются точно волны, и я ничего не запоминаю. Такое ощущение, что все стремится к нулю и вся моя жизнь была лишь предвестием этой минуты. Я родилась и росла лишь затем, чтобы узнать эти подробности и получить из рук этой женщины лекарство.

– Тесса, у тебя есть вопросы?

Я перебираю в уме все, о чем бы нужно спросить. Но в голове замешательство и пустота, словно Филиппа пришла на вокзал, чтобы проводить меня, и мы обе ждем не дождемся, когда же придет поезд, чтобы не поддерживать неловкую беседу.

Пора.

Стоит яркое апрельское утро. Без меня жизнь пойдет своим чередом. У меня нет выхода. Меня пожирает рак. Он изрешетил мое тело. И ничего нельзя сделать.

– Я пойду вниз поговорить с твоим отцом, – предупреждает Филиппа, – и постараюсь в ближайшее время тебя навестить.

– Незачем.

– Я знаю, но все равно приду.

Толстая, добрая Филиппа, которая помогает всем умирающим от Лондона до южного побережья. Она наклоняется и обнимает меня. Она теплая, потная и пахнет лавандой.

После ее ухода мне снится, будто я вхожу в гостиную и вижу, что там собралась вся семья. Папа издает какие-то странные звуки, которых я никогда раньше не слышала.

– Почему ты плачешь? – спрашиваю я. – Что случилось?

Мама с Кэлом сидят рядышком на диване. Кэл в костюме с галстуком, словно маленький бильярдист.

Тут меня осеняет: я умерла.

– Я здесь, прямо тут! – кричу я, но они меня не слышат.

Однажды я видела фильм о том, что умершие не уходят в мир иной, но безмолвно живут среди нас. Мне хочется рассказать об этом родителям. Я пытаюсь сбросить со стола карандаш, но моя рука проходит сквозь него. И сквозь диван. Я выхожу сквозь стену и снова возвращаюсь в комнату. Я перебираю пальцами у папы в голове, и он ежится, недоумевая, почему по спине пробежал холодок.

Тут я просыпаюсь.

Папа сидит на стуле у кровати. Он берет меня за руку:

– Как ты себя чувствуешь?

Я задумываюсь, прислушиваясь к себе.

– Ничего не болит.

– Вот и хорошо.

– Немного устала.

Он кивает:

– Хочешь есть?

Я бы и рада. Для него. Мне хочется попросить риса с креветками, пудинг из патоки, но это будет вранье.

– Что я могу для тебя сделать? Чего тебе хочется?

Увидеть ребенка Зои. Закончить школу. Стать взрослой. Путешествовать по миру.

– Чашку чаю.

Папа улыбается:

– А еще? Может, печенья?

– Бумагу и ручку.

Он помогает мне сесть. Подтыкает под спину подушку, включает лампочку у кровати и достает с полки блокнот и ручку. Потом идет на кухню поставить чайник.

Пункт одиннадцать. Чашка чаю.

Пункт двенадцать…

Памятка для папы

Я не хочу лежать в морге. Оставь меня дома до похорон. Если мне станет одиноко, пусть со мной кто-нибудь посидит. Обещаю вас не пугать.

Я хочу, чтобы меня похоронили в платье с бабочками, сиреневом лифчике и трусиках и черных сапожках на молнии (все это по-прежнему лежит в чемодане, который я собрала для поездки на Сицилию). И наденьте на меня браслет, подаренный мне Адамом.

Никакого макияжа. На покойниках он смотрится глупо.

Я НЕ ХОЧУ, чтобы меня кремировали. Кремация отравляет воздух диоксинами, соляной и фтористоводородной кислотой, двуокисью серы и углекислым газом. А еще в крематориях дурацкие страшные шторки.

Я хочу натуральный ивовый гроб и похороны в лесу. Сотрудники Центра естественной смерти помогли мне выбрать местечко неподалеку от нашего дома, они же помогут вам с похоронами.

Я хочу, чтобы на моей могиле или около нее посадили местное дерево. Лучше дуб, но можно и каштан или даже иву. Я хочу деревянную табличку с моим именем. Пусть на могиле растут цветы и всякие сорняки.

Церемония должна быть простой. Скажи Зои, чтобы взяла с собой Лорен (если она уже родится). Пригласи Филиппу с мужем Энди (если он захочет прийти) и Джеймса из больницы (хотя он может быть занят).

Я не хочу, чтобы те, кто не знал меня лично, что-то обо мне говорили. Сотрудники Центра естественной смерти будут присутствовать на похоронах, но не должны ни во что вмешиваться. Пусть обо мне говорят люди, которых я люблю. Если расплачешься – ничего страшного. Я хочу, чтобы ты сказал обо мне правду. Если угодно, скажи, что я была настоящим чудовищем, заставляла всех плясать под свою дудку. Если вспомнишь что-то хорошее – скажи и об этом! Но сперва запиши: на похоронах люди часто забывают, что собирались сказать.

Ни за что на свете не читайте то стихотворение Одена[13]. Оно надоело всем до смерти (ха-ха-ха) и слишком унылое. Пусть кто-нибудь прочтет двенадцатый сонет Шекспира.

Музыка – «Черный дрозд» Битлз. «Григорианский хорал» «Кьюр» [14]. «Живи так, словно уже умираешь» Тима МакГроу[15]. «Все деревья в полях будут хлопать в ладоши» Суфьяна Стивенса[16]. На все может не хватить времени, но последнюю поставьте непременно. Зои помогла мне их выбрать, у нее они все есть в айподе (если нужно, позаимствуйте ее колонки).

После похорон сходите в паб пообедать. На моем банковском счету есть двести шестьдесят фунтов. Я хочу, чтобы вы их потратили. Нет, серьезно – обед за мой счет. И обязательно закажите десерт – тягучий пудинг с тоффи, шоколадный торт, пломбир с сиропом, фруктами и орехами, что-нибудь ужасно вредное. Если хочешь, напейся (только не напугай Кэла). Потратьте все деньги.

А потом, спустя какое-то время, жди от меня вестей. Быть может, я напишу на запотевшем зеркале, когда ты будешь принимать душ, или стану шелестеть листвой яблони, когда ты выйдешь в сад. Или просто тебе приснюсь.

Навещай мою могилу, когда сможешь, но не вини себя, если это не всегда получится или если вы переедете и до кладбища будет слишком долго добираться. Летом там очень красиво (посмотри на сайте). Приезжайте туда на пикник и посидите со мной. Мне будет приятно.

Ладно. Это все.

Я тебя люблю.

Целую.

Тесса.

Тридцать восемь

– Я буду единственным парнем в школе, у которого умерла сестра.

– Классно. Тебе перестанут задавать домашнюю работу, и все девчонки в тебя влюбятся.

Кэл обдумывает мои слова.

– А я все еще буду твоим братом?

– Конечно.

– Но ведь ты об этом не узнаешь.

– Еще как узнаю!

– Ты будешь повсюду мне являться?

– А тебе этого хочется?

Кэл нервно улыбается:

– Наверно, мне будет страшно.

– Тогда не буду.

Кэлу не сидится на месте. Он мерит комнату шагами от кровати до шкафа. После больницы в наших отношениях что-то изменилось. Нам уже не так легко шутить.

– Кэл, если хочешь, выброси телек из окна. Мне так это очень помогло.

– Не хочу.

– Тогда покажи мне фокус.

Он убегает, чтобы взять все необходимое, и возвращается в своем особом черном пиджаке с потайными карманами.

– Смотри внимательно.

Кэл связывает углами два носовых платка, прячет в кулаке, потом медленно разжимает палец за пальцем. Платки исчезли.

– Как ты это сделал?

Он качает головой, постукивая по носу волшебной палочкой:

– Фокусники никогда не раскрывают своих секретов.

– Покажи еще раз.

Вместо этого Кэл тасует колоду и раскладывает карты:

– Выбери одну, запомни, но мне не говори.

Я выбираю пиковую даму и прячу в колоду. Кэл снова раскладывает карты, на этот раз лицевой стороной вверх. Дамы нет.

– Кэл, ты молодчина.

Он плюхается на кровать:

– Еще нет. Вот бы сделать что-то большое и страшное.

– Если хочешь, распили меня пополам.

Он ухмыляется и тут же заливается слезами, сперва молча, а потом навзрыд. Насколько я помню, плачет он второй раз в жизни. Значит, ему это действительно нужно. Мы оба делаем вид, будто с этим ничего нельзя поделать, как с кровотечением из носа, и его чувства тут ни при чем. Я обнимаю Кэла и прижимаю к себе.

Он всхлипывает у меня на плече; его слезы мочат мою пижаму. Мне хочется слизнуть их. Настоящие, живые слезы.

– Кэл, я тебя люблю.

Это так просто. Я рада, что сказала ему об этом, хотя от моих слов Кэл разревелся в десять раз сильнее.