Пока я жива Даунхэм Дженни

Двадцать

Папа все никак меня не хватится. Лучше бы ему поторопиться, потому что у меня свело левую ногу и нужно подвигаться, чтобы не заработать гангрену или чего похуже. Я неуклюже сажусь на корточки, стягиваю с верхней полки свитер и стелю его на ботинки и туфли, чтобы было куда вытянуть ноги. Дверь шкафа, скрипнув, чуть приоткрывается. От неожиданности звук кажется оглушительным. Потом все стихает.

– Тесс? – Дверь спальни отворяется, и на цыпочках входит папа. – Мама приехала. Ты разве не слышала, как я тебя звал?

Сквозь щелку в двери шкафа я вижу, как изумляется папа, обнаружив, что бугорок на моей кровати – всего лишь одеяло. Приподняв краешек, папа заглядывает под одеяло, словно с тех пор, как мы виделись за завтраком, я усохла до лилипутки.

– Черт! – восклицает он и проводит рукой по лицу, словно не может понять, что произошло, потом подходит к окну и выглядывает в сад. На подоконнике рядом с папой стоит зеленое стеклянное яблоко. Мне его подарили, когда я была подружкой невесты на свадьбе двоюродной сестры. Мне тогда было двенадцать лет, и я только-только узнала свой диагноз. Помню, гости уверяли меня, будто со своей лысой головой, обвязанной платком с цветочным узором, я выгляжу прекрасно, – притом что остальные девушки вплели в волосы живые цветы.

Папа берет с подоконника яблоко и разглядывает его на свет. Внутри виднеются кремовые и коричневые завитки, похожие на сердцевинку настоящего яблока – эфемерные зернышки, занесенные стеклодувом. Папа медленно вертит яблоко в руке. Я частенько смотрела на мир сквозь это зеленое стекло: он кажется крошечным и тихим.

Мне не нравится, что папа без спросу берет мои вещи. Лучше бы он занялся Кэлом, который что-то кричит про антенну, прикрепленную к телевизору. Или спустился и признался маме: он попросил ее приехать только потому, что хочет, чтобы она вернулась. Муштровать и наказывать не в ее правилах, так что вряд ли папе нужен ее совет.

Он ставит яблоко на подоконник, подходит к книжному шкафу и проводит пальцем по корешкам книг, как по клавишам пианино, словно ожидая услышать мелодию. Запрокинув голову, папа разглядывает стойку с дисками, вынимает один, читает надписи на обложке и ставит на место.

– Пап! – кричит снизу Кэл. – Изображение расплывается, и мама ничего не может сделать!

Папа вздыхает, идет к двери, но по пути, не удержавшись, поправляет одеяло. Останавливается и читает надписи на стене – все, о чем я буду скучать, о чем я мечтаю. Папа качает головой, наклоняется, поднимает с пола футболку, складывает и оставляет на подушке. Тут он замечает, что ящик тумбочки чуть-чуть приоткрыт.

Кэл все ближе.

– Я пропущу передачу!

– Кэл, иди вниз, я сейчас вернусь.

Но папа не трогается с места. Он сидит на краешке моей кровати и одним пальцем выдвигает ящик. Внутри – мой многостраничный список. Мысли о том, что я успела попробовать – ага, секс, наркотики, правонарушения, – и планы на будущее. Папа с ума сойдет, если прочитает пункт пять – что я задумала сделать сегодня. Слышен шелест бумаги, щелчок резинки. Очень громкий. Я рывком сажусь, чтобы выпрыгнуть из шкафа и повалить папу на пол, но меня выручает Кэл: он открывает дверь спальни. Папа запихивает бумаги обратно в тумбочку и захлопывает ящик.

– Могу я побыть один? – возмущается он. – Хотя бы пять минут?

– Ты рылся в вещах Тессы?

– Твое какое дело?

– Я ей все расскажу.

– Ради бога, отвяжись! – Папа с топотом спускается по ступенькам. Кэл идет за ним.

Я выползаю из шкафа и растираю затекшие ноги; кровь еле движется в колене, и я не чувствую ступни. Я ковыляю к кровати, плюхаюсь на одеяло, и тут заходит Кэл.

Он удивленно смотрит на меня:

– Папа сказал, тебя здесь нет.

– Меня здесь нет.

– Нет, ты здесь!

– Говори тише. Где он?

Кэл пожимает плечами:

– С мамой на кухне. Ненавижу его. Он обозвал меня засранцем, а потом выругался матом.

– Они говорят обо мне?

– Ага. И не дают мне посмотреть телек!

Мы крадемся вниз по лестнице и выглядываем из-за перил. Папа восседает на табурете посреди кухни. Он неуклюже роется в кармане брюк – ищет зажигалку и сигареты. Мама стоит, прислонившись спиной к холодильнику, и наблюдает за папой.

– Ты снова начал курить? – спрашивает она. На маме джинсы; волосы собраны на затылке, и отдельные пряди свисают на лицо. Мама протягивает отцу блюдце и в эту минуту выглядит очень молодо и привлекательно.

Папа закуривает и выдыхает дым.

– Извини. Ты, наверно, думаешь, что я вызвал тебя сюда под надуманным предлогом. – Папа смущается; кажется, он не знает, что сказать. – Просто мне казалось, что у тебя получится ее вразумить.

– Как ты думаешь, куда она отправилась на этот раз?

– Насколько я знаю Тесс, наверно, она уже едет в аэропорт!

Мама хихикает, и почему-то кажется, что она все воспринимает живее, чем папа. Он угрюмо ухмыляется ей с табурета, проводит рукой по волосам:

– Я устал как собака.

– Я вижу.

– Правила все время меняются. То она никого к себе не подпускает, то просит, чтобы ее часами обнимали. Иногда целыми днями не выходит из дома, а потом неожиданно исчезает. А от этого ее списка у меня голова кругом.

– Ты же знаешь, – говорит мама, – единственное, чем здесь можно помочь, – это вылечить ее, но это невозможно.

Папа пристально смотрит на нее:

– Не знаю, сколько я еще выдержу в одиночку. Иногда утром у меня нет сил открыть глаза.

Кэл толкает меня локтем.

– Хочешь, я в него плюну? – шепчет он.

– Давай. Прямо в чашку.

Кэл набирает слюны и харкает. Но плевок получается никудышный. Он едва долетает до двери; почти вся слюна попадает Кэлу на подбородок и на ковер в коридоре.

Я закатываю глаза и знаком показываю, чтобы он шел за мной. Мы поднимаемся обратно ко мне в комнату.

– Сядь на пол у двери, – приказываю я, – закрой лицо руками и никого не впускай.

– Что ты собираешься делать?

– Одеться.

– А потом?

Я снимаю пижаму, натягиваю свои лучшие трусики и проскальзываю в шелковое платье, которое купила, когда мы с Кэлом прошлись по магазинам. Я растираю ступню, которую покалывают сотни иголок, и надеваю туфли с ремешком.

– Хочешь, покажу Мегазорда? – предлагает Кэл. – Только пойдем ко мне, потому что он защищает город и, если я его заберу, все погибнут.

Я снимаю со спинки стула пальто:

– Вообще-то я немного тороплюсь. Кэл глядит на меня сквозь пальцы:

– Это твое платье для приключений!

– Ага.

Кэл поднимается на ноги, загородив дверь:

– Можно с тобой?

– Нет.

– Ну пожалуйста. Мне здесь так надоело.

– Нет.

Телефон я оставляю дома, потому что по нему можно вычислить, где я нахожусь. Бумаги из ящика засовываю в карман пальто. Потом где-нибудь выброшу в урну. Видишь, папа, как предметы исчезают у тебя из-под носа?

Перед тем как отправить Кэла вниз, я от него откупаюсь. Он прекрасно понимает, сколько всяких штук для фокусов можно купить на десятку, и знает: если он хоть пикнет о том, что я была здесь, я вычеркну его из завещания.

Я жду, пока Кэл не спустится на кухню, и, услышав, что он там, медленно следую за ним. На площадке между этажами я замираю, чтобы перевести дух, и оглядываю лужайку перед домом, провожу пальцем по стене, вокруг стойки перил, улыбаюсь фотографиям наверху.

На кухне Кэл садится на корточки перед родителями и пристально смотрит на них.

– Ты что-то хотел? – интересуется папа.

– Я хочу послушать.

– Извини, это взрослый разговор.

– Тогда я хочу поесть.

– Ты только что умял полпачки печенья.

– У меня есть жевачка, – вмешивается мама. – Хочешь? – Отыскав в кармане кофты жевачку, мама протягивает ее Кэлу.

Кэл запихивает резинку в рот, сосредоточенно жует, а потом спрашивает:

– Когда Тесса умрет, мы поедем отдыхать?

Папа сверлит Кэла сердитым и вместе с тем растерянным взглядом:

– Разве можно говорить такие гадости!

– Я даже не помню, как мы ездили в Испанию. Я всего разик летал на самолете, и это было так давно, что будто и не было.

– Хватит! – перебивает его папа и хочет встать, но мама его останавливает.

– Успокойся, – говорит она и оборачивается к Кэлу. – Тесса так давно болеет, что, наверно, тебе бывает ужасно одиноко.

Кэл ухмыляется:

– Ага. Иногда утром у меня нет сил открыть глаза.

Двадцать один

Зои открывает мне дверь. На ней та же одежда, что в нашу последнюю встречу; волосы разлохмачены.

– Поехали на море? – Я бренчу у нее перед носом ключами.

Она бросает взгляд на папину машину за моей спиной:

– Ты приехала одна?

– Конечно.

– Но ты не умеешь водить!

– Теперь умею. Пункт пятый из списка.

Зои хмурится:

– Ты когда-нибудь училась водить?

– В каком-то смысле. Можно войти?

Она распахивает дверь:

– Вытри ноги или сними туфли.

В доме ее родителей всегда невероятно чисто, как на картинке из каталога. Они так много работают, что, наверно, им некогда устраивать беспорядок. Я прохожу за Зои в гостиную и устраиваюсь на диване. Она присаживается на край кресла напротив меня и, скрестив руки на груди, спрашивает:

– Значит, папа дал тебе свою машину? Хотя ты не застрахована и это противозаконно?

– Вообще-то он не знает, что я взяла машину, но я отлично вожу! Вот увидишь. Я бы сдала экзамен, но возраст не подошел.

Зои качает головой, словно не может поверить в то, что я такая дура. А ведь она должна бы мной гордиться. Я улизнула так, что папа даже не заметил. Я отрегулировала зеркала, прежде чем завести мотор, потом выжала сцепление, включила первую скорость, отпустила сцепление и нажала на газ. Я три раза объехала вокруг квартала и всего два раза заглохла; для меня это рекорд. Я благополучно миновала кольцевую развязку, а на шоссе, ведущем к дому Зои, даже перешла на третью скорость. А она уставилась на меня, словно все это ужасная ошибка.

– Знаешь что, – заявляю я, поднимаясь и застегивая куртку, – я полагала, что если доберусь до твоего дома без происшествий, то самое трудное будет проехать по автомагистрали. Я и подумать не могла, что ты окажешься такой занудой.

Зои шаркает ногами, как будто стирает что-то с пола.

– Извини. Просто я немного занята.

– Чем?

Она пожимает плечами:

– Если у тебя нет никаких дел, это не значит, что и у других их нет.

Я смотрю на Зои с нарастающим раздражением и вдруг понимаю, что терпеть ее не могу.

– Знаешь что, – бросаю я. – Забудь. Я сама справлюсь со списком.

Она поднимается, встряхивает своими дурацкими волосами и напускает на себя обиженный вид. С парнями это срабатывает, но со мной такой номер не пройдет.

– Я же не отказываюсь ехать!

Но я ясно вижу, что надоела ей. Зои мечтает, чтобы я поскорее умерла и дала ей жить спокойно.

– Нет-нет, оставайся дома, – говорю я. – Вечно ты все испортишь!

Она выходит за мной в прихожую:

– Неправда!

Я поворачиваюсь к ней:

– Я хотела сказать, для меня. Ты разве не замечала, что если случается какая-то гадость, то непременно со мной, а не с тобой?

Она хмурится:

– Когда? Когда такое было?

– Все время. Иногда мне кажется, ты со мной дружишь только затем, чтобы всегда выходить сухой из воды.

– О боже! – восклицает она. – Ты можешь хоть на минуту забыть о себе?

– Заткнись! – обрываю я. И это так приятно, что я повторяю еще раз.

– Сама заткнись, – еле слышно отвечает Зои. Странно. Она отходит на шаг, останавливается, как будто хочет что-то сказать, а потом, передумав, взбегает по лестнице.

Я не иду за ней. Какое-то время жду в прихожей, утопая ногами в густом ворсе ковра. Слушаю, как тикают часы. Досчитав до шестидесяти, иду в гостиную и включаю телевизор. Семь минут смотрю передачу для садоводов-любителей. Оказывается, на солнечном участке, расположенном с южной стороны, можно выращивать абрикосы – даже в Англии. Интересно, знает ли об этом Адам? Но потом мне надоедает слушать, как идиот ведущий бубнит про тлю и красных паутинных клещей; я выключаю телевизор и пишу Зои эсэмэску: ИЗВИНИ.

Я смотрю в окно, на месте ли машина. На месте. Пасмурное небо затянуто низкими тучами сернистого цвета. Я никогда не водила в дождь и немного волнуюсь. Вот бы сейчас был октябрь. Тогда было тепло, словно природа забыла, что настала осень. Помню, как я смотрела на листья в окно больницы.

Зои отвечает: И ТЫ МЕНЯ.

Она спускается в гостиную. На ней короткое бирюзовое платье; руку обхватывает множество браслетов. Они позвякивают, когда Зои подходит и обнимает меня. От нее приятно пахнет. Я кладу голову ей на плечо, и она целует меня в макушку.

Я завожу машину, и двигатель моментально глохнет; Зои смеется. Я пытаюсь снова, мы рывками выезжаем на шоссе, и я признаюсь ей, что папа пять раз учил меня водить, но у меня ничего не выходило. Нога не слушалась – не получалось носком плавно выжать сцепление, а потом надавить на педаль газа.

– Вот-вот! – кричал папа. – Чувствуешь, как пошло?

Но я ничего не чувствовала, даже если смотрела на ноги.

Мы оба выбивались из сил. Каждый следующий урок был короче предыдущего, а потом они и вовсе прекратились, и больше мы об этом не упоминали.

– Вряд ли он до обеда хватится машины, – замечаю я. – А если и хватится, то что он сделает? Ты же сама говорила: общие правила ко мне неприменимы.

– Ты настоящая героиня, – восхищается Зои. – Просто молодец!

И мы хохочем, как раньше. Я и забыла, до чего люблю смеяться с Зои. Она не критикует, как я вожу, – не то что папа. Она не пугается, когда я с трудом перехожу на третью скорость или, выруливая с ее подъездной дорожки, забываю включить левый поворотник. Под присмотром Зои у меня получается гораздо лучше.

– А ты неплохо водишь. Твой старик тебя все-таки кое-чему научил.

– Мне так нравится водить, – признаюсь я ей. – Было бы здорово отправиться на машине по Европе. Ты могла бы пропустить один год в колледже и поехать со мной.

– Не хочу, – отвечает Зои, берет карту и умолкает.

– Нам не нужна карта.

– Почему?

– Представь, что это приключение.