Варшава Козлов Владимир
Зам кивает головой. Самохин выпивает.
– Блядь, как мне все это надоело. Может, кинуть все на хуй, самому работать на дядю, а? А вот и нет. Хер вам!
Заходит медсестра Лидка.
– Что это такое? Водку – в палате? Хотите вылететь за нарушение режима?
– Какое нарушение? Знаешь, кто я такой? Игорь Петрович Самохин. Знаешь, сколько я для этой больницы сделал?
– Не надо мне тыкать, и не важно, что вы сделали. Никто здесь пьянки в отделении устраивать не будет. Понятно?
– Понятно. А теперь закрой дверь с той стороны.
– Сейчас я тебе закрою. Я милицию вызову.
– И вызывай. А я ждать не буду. Сам уйду, поняла? – Самохин поворачивается к заму. – Все, пошли отсюда. Отвезешь меня домой.
Лежу на кушетке в кабинете иглоукалывания, жду врача. Она приходит три раза в неделю из другой больницы. За перегородкой разговаривают медсестры.
– …а он еще и орет. Понимает ведь, на какую зарплату здесь люди работают, но все туда же.
– Уйти бы в нормальную поликлинику, чтоб хоть условия человеческие…
– Как ты уйдешь? Везде нужен блат, а раз нет блата, то будем здесь киснуть, и нет никому до нас дела.
Входит врач – еще не старая, с усталым лицом.
– Здравствуйте.
– Добрый вечер. Как самочувствие?
– Как обычно.
Она втыкает иголки мне в лоб, в переносицу, за уши. Это неприятно, но я уже привык.
Врач уходит за перегородку. Я лежу с открытыми глазами, смотрю на потолок.
На кровати Самохина – новый чувак. У него длинные волосы и серебряное кольцо в ухе. Он спрашивает:
– Слушай, а где здесь курят?
– В туалете.
– Пошли, подымим?
– Я не курю.
– Тогда просто постоишь, побазарим…
– Ну пошли.
– Пиво будешь?
– А у тебя есть?
– Ага.
Чувак достает из пакета две бутылки «московского», сует под пижаму.
Окно туалета приоткрыто. Над пятиэтажками висит солнце. Чувак открывает бутылки о подоконник, дает одну мне.
– Весна… Скоро вообще тепло будет.
– Ага.
– Мы не познакомились. Я – Иван.
– А я – Вова.
Мы жмем руки. Он достает пачку «беломора», закуривает.
– Где-нибудь учишься?
– В инязе. А ты?
– Не учусь и не работаю. Музыкой занимаюсь. У меня группа своя – «Дом правительства». Слышал?
– Не-а.
– Неудивительно. Мы – в глубоком андеграунде, концерты редко бывают.
– И что, ты больше ничем не занимаешься, только музыкой?
– Ну, кручусь иногда понемногу – жить надо на что-то… А чтобы там институт, профессия – мне это на фиг не надо. Поэтому и поступать никуда не стал. Для чего? Чтобы потому всю жизнь тянуть лямку? Всегда есть выбор: или ты живешь, или ты существуешь – копишь там на машину, на мебель или на новый телевизор. Это такое болото, что просто чума. Капитализм сам по себе говно, я им не восторгаюсь. Это – гнилая система, засасывает любого, кто не просек. Но им тоже можно пользоваться, и он мне помогает жить и играть музыку, которую я хочу играть…
– А как он тебе помогает?
– …Можно сказать, я играю рок. Хотя это слово такое – неправильное. Сейчас всякое говно называют роком.
– А что бы ты назвал роком?
– Прежде всего, панк. «Секс Пистолз» и прочие… «Дэд Кеннедис», например – классная банда. Слышал, когда-нибудь?
– Не-а.
– Зря. Очень рекомендую. Дал бы послушать, но у меня самого сейчас нет, все разобрали послушать.
Выхожу из трамвая. На остановке – новый киоск. Левая сторона витрины заставлена бутылками и жестяными банками. Видов десять водки, спирт «Royal», «Амаретто» в квадратных бутылках, пиво, кока-кола, фанта, пепси.
У второго подъезда пацан мучает девушку: поднял и держит, как будто собрался бросить в лужу. Она пищит и хохочет. У нее задралась куртка и юбка, видны трусы под колготками. Капает с крыш.
Смотрю на окна. На четвертом махает рукой Бородатый. Я махаю в ответ.
Поднимаюсь по лестнице. Бородатый приоткрывает дверь, высовывается.
– Привет, студент. Что это тебя не видно было?
– В больнице был.
– А что такое?
– Так, нервы.
– Такой молодой – и уже нервы. Водочкой надо лечиться. А доктора эти – уроды и суки, им только взятки носи. Я этим гондонам не верю.
Вытаскиваю из кармана ключ.
– А я тебе это хотел сказать – ну, чтобы ты там не удивлялся… Короче, Нинка умерла неделю назад. Завтра как раз будут девять дней делать. Напилась – и головой об табуретку. Об угол. И насмерть. В квартире теперь Сергей – племянник ейный. Сейчас его нет, а вообще надо тебе новую комнату искать. Как ты с ними будешь? Он, Людка и двое малых. Могу, кстати, помочь. У меня тетка живет на Кузьмы Чорнага, она раньше комнату сдавала. Может, и сейчас…
Открываю ключом дверь, захожу. Бросаю сумку на пол, прохожу в свою комнату. У батареи – детская кроватка, на полу – мокрые ползунки. Воняет сцулями.
Хлопает дверь, заходит чувак. Лет тридцать, коротко стриженный, в очках.
– Привет. Я Сергей.
Он сует мне руку.
– Привет.
– А ты, значит, Володя. Где был, в больнице? Мне тетка говорила – пухом ей земля. А что с тобой такое было?
– Нервы. Я перед больницей отдал ей деньги вперед. До конца марта.
– Ну, отдал, значит – живи. Никто этих денег не видел, ясный пень. Но я тебе верю, не буду тебя насчет этого допекать. Отдал – значит отдал. А вообще – ну, ты сам видишь. У меня жена, двое детей. Мы ж не будем все в одной комнате, правильно? Ну, если мы с тобой сдружимся за это время, то будешь жить. А так – нет. Чтоб без обид, ладно? Держи пять.
В окне – солнце и облака над домами.
Кузнецов говорит:
– Должен просить вас, ребята, о снисхождении. Я вчера слишком много выпил шампанского по случаю восьмого марта, так что полноценной пары не получится. Но следующий раз наверстаем, обязательно…
Он поднимается, подходит к окну, открывает форточку с налепленной белой бумагой.
– Весной всегда хочется куда-нибудь сбежать из этой страны. Я был во многих странах, но хуже, чем здесь, еще не видел. Можете мне поверить. Такая, извиняюсь, жопа…
– А почему вы не уедете насовсем? – спрашивает Конкина.
– Ответить вам честно? Я люблю свою родину. Какая ни уродина, а все ж своя… Хотя когда-нибудь она меня, наверно, достанет…
Беру со стола плохо вытертый склизкий поднос, встаю за Голубовичем в очередь к раздаче.
Говорю ему:
– Ненавижу эту столовую, здесь всегда воняет.
– По фигу. Во всех столовых воняет. Вот если б открыли «Макдональдсы», как в Москве, это я понимаю…
– А деньги где брать на «Макдональдсы»?
– Зарабатывать.
В очереди за нами – чуваки с французского потока. Один говорит другому:
– Одолжи мне бабок, а то я поиздержался на базаре…
– Не одолжу. У меня самого мало.
– Что, боишься, что доллар скакнет? Ну давай я тебе по курсу отдам, шестьдесят центов, а?
Голубович берет рассольник, тефтели с пюре и компот, я – молочный суп с макаронами, пюре без ничего, с подливкой и чай.
Садимся за стол у выхода, я сдвигаю на угол стола чей-то поднос с грязными тарелками.
Голубович говорит:
– Я летом еду в Штаты – работать в детском лагере. Собеседование уже прошел. Еще из наших едут Сивакова и Марченко. А со всего курса, может, человек двадцать. Платишь сто пятьдесят баксов, тебе берут билет, отправляют в Штаты – там проживание-питание бесплатно, и еще карманные деньги баксов двести. Короче, остаешься в плюсе.
– А если кинут?
– Кто кинет?
– Ну, бабки отдашь – и никакой тебе Америки?
– Не, такой фигни быть не может. Это ж американская контора, у них офис – в Риге, работают на весь бывший СССР. Не, все солидно, иначе я б и не пошел. А так и язык, и просто посмотреть, и денег… Хотя денег и здесь можно заработать. Черновская со сто второй группы – знаешь ты ее, такая высокая, в черных джинсах ходит – устроилась на фирму, где индусы. Что-то им переводит. Платят нормально. Сколько точно – не говорит, конечно.
– А тебе не в лом – в лагерь, с детьми?
– А что такого, что с детьми? Чуть что – по жопе, и все будет класс… Да, Есина выгнали – он так зимнюю сессию и не сдал. Забухал пацан. Сейчас армия светит, если не отмажется. А учеба – все ерунда, как раньше было, так и теперь. У Кузнецова то синхронный перевод, то конференция, то миссионеры приезжают. Крутится чувак нормально – и здесь зарплата идет, и на халтурах баксов, может, сто имеет.
– Может, и больше.
– Да, может, и больше. А я, если б со Штатами не получилось, поехал бы куда-нибудь в Европу. Визу открыть, типа за машиной или по приглашению левому, а там устроиться поработать, дворником там или на ферме. Знаешь, сколько можно поднять? Там за такие деньги никто не будет работать – за тысячу марок. А у нас это, представляешь, сколько? Приехал, обменял десять марок – и жратвы всякой на неделю можно купить.
– А как работать с такой визой? По ней, вроде, нельзя?
– Ну и что, что нельзя? А кто там тебя поймает? Ну а если и поймают – в тюрьму ж за это не посадят и деньги, что заработал, не заберут. Хотя в Европе можно и в тюрьме посидеть. Мне рассказывали – пацан с переводческого ездил в Швейцарию, и его там посадили: оружие нашли или что-то типа того. Так там тюрьма – как наша гостиница «Юбилейная». Кормежка хорошая, на работу ходил, причем платили, и платили нормально.
– Значит, можно поехать в Швейцарию, разбить там витрину… Тебя посадят, скажем, на месяц… Ты это время работаешь, потом берешь бабки – и домой?
– Ну, можно и так. Только за витрину вряд ли посадят. Там это копейки стоит.
Поднимаемся с Бородатым по лестнице «хрущевки». Третий этаж. Бородатый звонит, открывает бабка в черном сарафане.
– Здравствуй, тетка. Вот привел тебе квартиранта – я говорил про него, помнишь? Хороший пацан, жил у Нинки, а она – ты ж знаешь – умерла.
Я и Бородатый разуваемся в узкой прихожей.
– Вот эта – комната, – говорит бабка. – Можаш вадить, каго хочаш. Толька сматры – штоб не абакрали. У нас красть нечага, а у том гаду быу квартирант, милицыанер – у маленькай комнате. Жанаты, жонка – у дярэуне. И прывеу бабу на ноч. А у яго залатое кальцо было – и украла она. Нада было добра схавать, каб не нашла.
В комнате – сервант, кресла и диван с деревянными подлокотниками. Полированный ящик телевизора «Электрон» накрыт красной салфеткой. Занавеска закрывает проход в другую комнату.
– А то – другая комната, там – мы с Галей.
Комната – узкая, у стен – две кровати. На одной лежит в одежде бабка, глаза закрыты. Бородатый несильно дергает ее за пятку в простом чулке. Она вздрагивает, открывает глаза.
– Привет, что это ты разоспалась? Я вам квартиранта привел.
– Идите вы у жопу, дайте паспать.
Мы возвращаемся в первую комнату. Бабка говорит:
– У сорак втарой сейчас держат квартиранта, платит тры с палавиной тысячы – гэта с пастелью. Кали без пастели, то тры. Пайдет?
– Комната проходная. Вы телевизор будете смотреть, а мне учиться надо.
– Да мы ничаго асоба не смотрым, толька «Марыю» и «Мачаху».
– Не знаю, надо подумать.
– Ну думай. Саша, нам тут Коля с цэркви гуманитарную помащ прынёс, давай я табе дам.
– А что там такое?
– Мы не поняли, не па-русски написана.
– Так давай у студента спросим, он шпрехает не по-русски.
Бабка приносит белую коробку с иностранными надписями. Язык непонятный, наверно, голландский.
– Это не английский, я этого языка не знаю.
– Ну ладно, не знаешь, так не знаешь, – говорит Бородатый. – Разберемся как-нибудь, что с ним делать. Скорее всего, каша.
Бабка приносит из кухни еще несколько коробок, Бородатый достает из куртки тряпичную сумку, они запихивают в нее коробки.
– Ну, мы пошли, короче. Давай.
Бабка кивает. Я говорю:
– До свидания.
Выходим на лестницу. Бородатый захлопывает дверь.
– Если дорого, то можешь к Павловне – в двадцать девятом доме, рядом с нашим. Она квартирантов не держит, а комната свободная.
Павловна сидит на кухне, вяжет. По радио идет передача «Жадаю вам».
– А зараз шчырыя виншаванни сямидесятигадовым юбилярам…
В моей комнате – диван, полированный стол без скатерти, два продавленных кресла и старый телевизор «Рекорд» на ножках. Хозяйка сказала – телевизор не работает.
Выхожу на лоджию, смотрю со второго этажа на двор. Хоккейная «коробка», деревянный детский домик, с трех сторон – пятиэтажки.
Сажусь за стол, пишу упражнения по грамматике. На кухне тарахтит холодильник. Я негромко включаю магнитофон – Кино, «Группа крови».
Звонок в дверь. Хозяйка выходит из комнаты, открывает. Я уменьшаю звук. Хозяйка говорит кому-то:
– Падажди, я щас.
Она идет на кухню, звенит бутылками, возвращается в прихожую. Дверь захлопывается.
Стук в дверь моей комнаты. Хозяйка.
– Вова, я эта самае… Самагонку прадаю. Но тольки яму – с пятага этажа, карапут гэты. Ён – каб жонка ня бачыла. Утрам идеть с сабакай, патом вечарам – с работы. Ты не бойся, он нармальны. – Она вытирает нос рукавом фланелевого халата. – У тым годе прадавала другим – во то были засранцы. Пазванили, уварвались, начали бить. Давай, кажуть, тысячу бабак, будем бить, пака ня даш. Я дала – што мне было рабить? Водку искали – не нашли. Забрали бабки, забрали телефон. Патом и бабки прынесли, и телефон – только, кажуть, не падавай у суд. Я и не падавала…
Иду по коридору молодежного комитета. Табличек с названиями фирм стало больше.
Стучу в триста двадцатую, открываю дверь, захожу. Все тот же толстый чувак сидит за компьютером. На экране – какой-то текст.
– Здравствуйте. Я насчет работы. Я у вас осенью был – вы дали телефон, сказали звонить. А по тому телефону никто не отвечает.
– Да, у нас изменился номер. Теперь 29-22-31. А работы нет – откуда она возьмется? – Он отрывает глаза от монитора. – Вообще, тебе стыдно должно быть – ходить, просить: «Дайте работу, дайте работу». Как дети, ей богу. Время такое, столько возможностей. Иди и зарабатывай. А они ходят, просят. В Польшу хотя бы съезди. Мы сейчас как раз начали этим заниматься – делаем приглашения. Загранпаспорт есть?
– Нету.
– А восемнадцать исполнилось?
– В декабре.
– Тогда сделаем загранпаспорт, никаких проблем.
– А сколько это будет стоить?
– Ну, десять тысяч – всего ничего, можно сказать. В Польше знаешь, как поднимаются люди? Считай, в два раза. Вложил сто долларов – за поездку там, за загранпаспорт, за товар – привезешь двести. Сотня чистого навара. Ты здесь заработаешь за неделю сто баксов? Ты здесь столько и за три месяца не заработаешь.
– А учеба?
– А что учеба? У вас что, так уж строго – посещаемость там, отмечают каждый раз?
– Нет.
– Ну и все. Это у нас, когда учился, жестко было – староста всех отмечает в журнале, восемь часов без уважительной причины – выговор, шестнадцать – отчисление. У вас сейчас не учеба, а лафа.
– Хорошо, я понял. Мне надо посоветоваться. Если что, то я приду.
– Само собой, приходи. Чао-какао.
Сажусь на стул в кабине переговорного пункта, набираю номер родителей.
Трубку берет мама.
– Алло, привет.
– Привет. Ну как у тебя дела?
– Нормально. А у вас?
– Тоже как обычно.
– Мам, я хочу поехать в Польшу, в коммерческую поездку. Вы мне дадите денег?
– Зачем тебе эта поездка?
– Как зачем? Заработать…
– Не знаю даже… Лучше б учебой занимался, а прокормить тебя как-нибудь прокормим…
– Ну, кроме поесть, еще много чего надо.
– Да уж…Ой, время это такое…
– Ладно, давай быстрее, а то деньги кончатся.
– Что ладно? Надо подумать, с отцом посоветоваться. Перезвони нам завтра.
– Хорошо.
– Пока, целую.
– Пока.
Захожу на кухню. Хозяйка сидит за столом, перед ней – сковорода с жареной рыбой.
– Во, рыбы нажарыла, ем. Дяшовая была у прадавольственным. А ты чаю хочаш, Вова?
– Можно.
– Тольки ускипеу.
Она берет с пластмассовой крышки высохший использованный пакет чая, бросает в чашку.
– Он яшчо харошы – я толька раз заварыла. Нада эканомить, Вова. Мы с табой с капейки жывем – нада эканомить. Такога чаю на чатыры чашки хватит, а то и больше. Я крэпки асоба не пью, и ты крэпки ня пей, не нада.
– Нет, я такой не буду. У меня своя заварка.
– Ну, як хочаш…
Я беру свою банку с заваркой, насыпаю в чашку.
Хозяйка говорит:
– Сейчас вот па радиа сказали – хочуть атмянить льготы на трамвай. А я усё рауно платить ня буду. Выганють – сяду у други. Адкуда у мяне грошы, у пенсианерки?
Я зажигаю газ.
– Он жа толька ускипеу.
– Когда только?
– Ну, минут пять…
– Пусть еще закипит.
– Ты сматры, а то спалиш мне чайник.
– Не спалю.
Хозяйка поправляет жирным пальцем очки. На стекле остается пятно.
– А я во ачки надела, а то кастей ня вижу.
Я выключаю плиту, беру чайник тряпкой, наливаю в чашку. Хозяйка бурчит:
– Чуть закипеу – и сразу снимай, а то спалиш, а щас усё знаеш, якое дарагое?
– Да не бойтесь, не спалю я ваш чайник. Могу свой из дома привезти.
– Не, не нада, не прывази. Гэта я так… А я вот брагу учынила, самагонку гнать… Нада ж трохи грошы насабирать, а то памру – и не буде, за што пахаранить. А увосень апять паеду у калхоз – бураки красть. И картошку.
– А если поймают?
– И наплювать. Што яны мне зробять – старай бабе? – Хозяйка улыбается. Спереди у нее одни металлические коронки.
Тетка в сером костюме, с бусами на шее листает мой паспорт. Комната оклеена желтыми обоями, на потолке – подтеки. На обшарпанном письменном столе – старый черный телефон, стопка бумаг и общая тетрадь.
– Ближайшая поездка – двадцать седьмого, разрешительная запись у вас уже есть. Поездом до Сокулок – это сразу за польской границей, километров пять. Потом – автобусом в Плоцкое воеводство. Три дня торговля, один день – закупка. Отправление поезда в двадцать два ноль-ноль. Просьба не опаздывать.
– А что лучше всего везти?
Читать бесплатно другие книги:
