Варшава Козлов Владимир

– Ну, что все везут. Хозтовары. Одежду. Водка наша хорошо идет. Спирт «Рояль». И сигареты импортные – блоками.

– И все это можно провозить?

– Норма – литр водки и один блок сигарет на человека. Но если хорошо спрятать…

* * *

Купе забито клеенчатыми баулами. Пожилой мужик спрашивает:

– Что, тоже с нами на Польшу?

– Ага.

– Там наверху еще место вроде есть, попробуй туда.

Я отодвигаю складные тележки, сую свои сумки на полку.

Заходят две тетки. Мужик кивает на меня.

– А вот и четвертый наш попутчик.

Я говорю:

– Здрасьте.

За окном чувак везет на тележке три больших брезентовых баула. К одному привязана трубка фотообоев.

Поезд трогается. Проплывают кассы, камеры хранения, багажное отделение.

Мужик достает бутылку водки.

– Ну, надо это… За поездку…

Тетки кладут на стол хлеб, сало, жареную курицу.

– Присоединяйся, парень, – говорит одна. Ей лет сорок пять, волосы покрашены в рыжий цвет, на щеке – бородавка.

Мужик льет водку в пластиковые стаканы.

– Ну, чтоб хорошо съездить.

Мы чокаемся, выпиваем. Я отламываю хлеба и кусок курицы.

– Который раз уже? – спрашивает мужик.

– Пятый, – отвечает тетка с бородавкой. – Мы на камвольном комбинате работаем, зарплату товаром дают, только Польша и выручает.

Мужик поворачивается ко мне:

– А ты?

– Я – первый раз.

– Ну, начинать когда-то надо. Давайте за это и выпьем.

Залезаю на вторую полку, ложусь. Пальцы – жирные, скользкие, но лень идти в туалет мыться. Я вытираю руки о тюфяк.

Мужик и тетка с бородавкой – Люба – пьют «на брудершафт». Вторая тетка, Валя, смотрит на них.

Мужик говорит:

– Я на моторном работаю, начальник ремонтного цеха, между прочим. Та же история, что и везде – заказов нет, работы нет. Цех стоит второй месяц. Вот я неделю за свой счет – и на Польшу. В том месяце съездил, сейчас опять. За неделю заработаю больше, чем на заводе за месяц.

– Да, не говорите, – говорит Люба.

* * *

Утро. Подъезжаем к границе. Начальник цеха учит меня:

– Ты, главное, на базаре не торопись – они тебя со всех сторон обступят, все им надо посмотреть. Ты им тогда говори – подождите, по одному. А то не разберешься с деньгами, наколешься, и покрадут тоже. Думаешь, в Польше всякой швали нет?

Я смотрю в окно. Остатки снега на насыпи почернели от мазута и грязи. Из труб деревенских домов идет дым.

Я спрашиваю:

– А на границе сильно шмонают? Что вообще можно везти, а что нет?

– Ничего нельзя. По закону – только на пять тысяч. А что ты на пять тысяч повезешь? Поэтому козлы эти на таможне к любому пристанут, если захотят.

– И что тогда?

– А что тогда? Снимут с поезда – и катись домой своим ходом со всеми сумками. Что, нормально?

– Да не пугайте вы парня, – говорит Люба. – Пройдем мы эту таможню.

Поезд тормозит, хлопают двери купе. Заходит молодой пацан с зелеными погонами – белорусский пограничник.

– Паспорта на проверку!

Он по очереди листает паспорта, сверяется с блокнотом.

В тамбуре – голоса. Открывается дверь. На пороге – таможенник. Небритый, с седой щетиной на щеках. От него несет водкой.

– Здрасьте. Все сумки – на сиденья.

Тетки и начальник цеха суетятся, поднимают баулы на сиденья. Места не хватает. Я кладу свои сумки на бело-синий клеенчатый баул.

– Что это вы так много везете, а? – спрашивает таможенник. Он стоит, скривившись, держится рукой за верхнюю полку. – А правила никто не отменял, максимум на пять тысяч. Это чье? – Он показывает на мои сумки.

– Мои.

– Сколько всего сумок?

– Две.

– Ладно, ставь назад.

Я засовываю сумки на полку. Таможенник раскрывает молнию на бауле.

– Чьи вещи?

– Мои, – говорит Валя.

– Это что – рубашка? Новая?

– Нет, бэ-у.

– А по-моему – новая. Сколько стоит? Тысячи две, не меньше. Думаете, я дурной, цен не знаю? А сколько у вас еще всего? Тут не на пять тысяч, тут на все пятьдесят или сто. Готовимся на выход.

– А может, не надо? – Валя задвигает дверь купе, достает десять долларов и бутылку шампанского.

Таможенник кривится, отворачивается.

– Давайте не будем терять время. На выход.

Валя вынимает еще десятку. Таможенник забирает обе, складывает, сует в карман штанов. Он расстегивает китель, отворачивает полу. Там у него пришит карман по размеру бутылки. Валя ставит в карман шампанское.

Таможенник говорит:

– Ладно, все. Счастливого пути.

Он выходит, задвигает дверь.

Въезжаем на польскую территорию. Поезд замедляет ход.

– Теперь поляки, – говорит начальник цеха. – Эти только водку смотрят и спирт. Остальное им – до пелагеи, извиняюсь за выражение.

Я спрашиваю:

– А водку почему?

– Экономика. Знаешь, сколько государство зарабатывает на водке? Своя водка у них дорогая: пятьдесят тысяч и больше. А наша идет по двадцать. Вот и считай. Представь, если б к нам приезжали… ну, например, вьетнамцы и продавали водку дешево. Тогда бы нашу никто не брал. Так и у них.

– А вы много водки везете?

– Две, как положено. А у тебя что – больше?

– Ну да.

– Хорошо спрятана?

– Так себе… А что будет, если найдут?

– Не бойся, не арестуют и в Польше жить не оставят. – Он хохочет.

Польский пограничник похож на белорусского, только вместо фуражки – картуз, а форма – бежевая. Он быстро перелистывает паспорта, смотрит на фотографии, потом на наши лица, водит пальцем по странице блокнота.

Таможеннице – лет двадцать пять, симпатичная брюнетка. Она сует руку в мою сумку, находит бутылку водки, вторую, «Рояль».

– Сколька водки?

– Еще две.

– А «Рояль»?

– Тоже две.

– Вшистка – тутай.

Она ставит бутылки на стол, я вынимаю остальные, говорю:

– Ведь литр можно?

– Можна.

Я кладу один «Рояль» обратно в сумку. Таможенница выставляет водку за дверь купе.

Отодвигаю дверь купе, выхожу, смотрю в окно. Чувак из нашего вагона тащит на спине большой прозрачный пакет. В нем – бутылок двадцать водки и спирта. Полячка-таможенница идет рядом. Чувак что-то спрашивает у нее, она не отвечает.

* * *

Поезд стоит на станции в Сокулках. Я прислонился к ограде, жду, когда выгрузятся остальные.

Мужик в военной шапке со звездой тащит из вагона большущий баул. Баул застревает, мужик проталкивает его, сбрасывает на перрон, выпрыгивает сам. Он хватается обеими руками за ручки, волочет баул по перрону. За ним тянется желтый след краски.

– Э, твоя краска по пизде пошла, – говорит губастый невысокий пацан в «летчицкой» кожанке.

– Ага, точно.

Мужик останавливается, открывает баул, вытаскивает протекшую жестяную банку.

– Ты лучше убери все, песком засыпь, а то пшеки доебутся…

Товар загружен в автобус «Jelcz». По всему проходу, от пола до потолка – сумки и баулы. Старший группы говорит:

– А сейчас аккуратненько занимаем места, по спинкам сидений. Первые лезут и садятся сзади, потом остальные по очереди…

Сидим в автобусе, ждем директора польской фирмы. Идет дождь. На привокзальной площади – три машины-такси: старый «мерс» и две польских. Подходит тетка в прозрачном дождевике, садится в «мерс». Машина трогается. Две другие подъезжают на два метра ближе.

Сзади базарят два мужика.

– Говно все это – замки, краска. Надо знаешь, что возить? Один «Рояль».

– И как ты его провезешь?

– Обыкновенно. Договариваешься с проводником, даешь ему пятьдесят баксов, и он провозит в своем купе. До ста бутылок. Одна бутылка стоит, если брать сразу сто, около двух долларов. Вот и считай – двести долларов, плюс проводнику полтичок, ну за поездку там… Ну, даже если триста за все. А в Варшаве можно сдать оптом по пять баксов за бутылку. Вот и смотри – не надо на базаре стоять, мерзнуть, деньги забрал – и ходи потом отдыхай.

– Ладно, все это понятно. Ты лучше скажи – на перекупке будем сидеть?

– Черт его знает. Что-то не особо хочется. Я посмотрел тот раз, как армяне сидели на перекупке – ничего они толком не продали… Даже и не знаю. Вообще, Польша скоро закроется, ничего не будет идти. Я вон первый раз ездил полтора года назад – все продал, даже веревку брал с собой, товар отгородить – и ее какой-то дед купил за десять тысенций. А потом с каждым разом все херовей и херовей.

Я открываю русско-польский разговорник, учу названия числительных. Едэн, два, тржи, чтэры.

Директор фирмы – молодой, толстый, лысый. Говорит по-русски:

– Сейчас поедем в хотель, это небольшой хотель у лесу. Специально не у бовших городах, там рэкетиры. Завтра, послезавтра и потом один день – торговля, потом закупка в Бявостоке – и домой.

* * *

Четыре утра. Старший включает свет. Кроме него и меня, в номере два мужика. Вылезаем из-под одеял, одеваемся, выносим сумки в коридор.

На базаре темно. Польские торговцы достают из машин раскладушки, ставят, выкладывают на них товар. Батарейки, фонарики, зажигалки, игрушки, шмотки.

Поляк в черной куртке с нашивкой показывает старшему, где нам встать – на куске асфальта в углу базара, у сетки забора.

Асфальт мокрый. Я кладу на него кусок клеенки, бросаю сверху газеты «Советская Белоруссия», начинаю вынимать из сумок товар.

Появляется первый народ – деревенский, бедно одетый. Дед в заколотых прищепкой штанах ведет заляпанный грязью велосипед.

Сыплет противный снег, прилипает к моим мискам и ведрам.

– Иле то ведэрко? – спрашивает полячка в черном платке. С ней – девочка в серой куртке с разводами грязи.

– Двадесьце тысенцый.

Полячка кривится.

– Пятнасьце?

Я мотаю головой.

– Седэмнасьце.

Она махает рукой, берет ведро, дает девочке, отсчитывает «тысенцыи».

Дед в телогрейке и шапке-ушанке наклоняется мне к уху, шепчет. Я разбираю одно слово: «Рояль».

– Сто двадесьце.

– То дрого.

– Найди дешевле.

Дед кивает, сует мне новую стотысячную купюру и две грязных потрепанных десятки. Я достаю из сумки бутылку, незаметно передаю ему. Он кладет ее в карман куртки.

– Дзенькуе.

Сидим в номере, на полу, перебираем товар, отчищаем от грязи. Я посчитал выручку за день – триста тысяч злотых.

Старший сует кипятильник в кастрюлю с сардельками, включает его в розетку. Товара у него не осталось – была только гладильная машина «Калинка», он сразу же продал ее за три миллиона.

Маргелов – здоровый усатый дядька, приятель старшего, – говорит:

– Я когда первый раз ехал, не знал, что так может быть – на базаре ни жрать, ни пить, ни сцать не хочется. Не до того.

Все хохочут.

– Один хер, недолго осталось. Скоро накроется Польша медным тазом. – Он смотрит на старшего. – Что скажешь, сколько еще будет выгодно на Польшу кататься?

– Может, полгода, может – меньше. Навряд ли больше…

– Ну, если так, то еще поездим, а потом… – Маргелов махает рукой.

Стук в дверь. Заходит Анжела – молодая девушка из нашей группы. Года двадцать два, с обручальным кольцом на правой руке. Она садится на кровать старшего.

– Какая-то гостиница здесь скучная – ни бара толкового нет, ни танцев.

Старший говорит:

– А что, тебе еще и танцы нужны? Завтра будут тебе танцы на базаре – по полной программе.

– Не, а что тут такого – потанцевать, посидеть культурно в баре. Или я должна, как эти старухи?

– Ну, пошла б с пшеком познакомилась…

– Я твоих пшеков знаешь где видела? Ты у меня еще поговори.

Анжела дает старшему шутливую оплеуху, он увертывается.

* * *

Базар. Пригревает солнце, я расстегиваю куртку.

Рядом Люба и Валя продают носки.

Лысый поляк в синем плаще спрашивает:

– Или твой скарпэт?

– Пять тысяч, – отвечает Люба.

– Бардзо дрого, – говорит поляк. – Я пакупив по тысенции.

Тетка махает рукой.

– То спиздили, так? – Поляк хохочет.

Бабка с черной сумкой рассматривает мой набор ложек, кладет на место, уходит. Напротив нас тетка продает кружевные женские трусы. Молодая полячка в длинном черном плаще долго смотрит их, растягивает, расстегивает плащ, прикладывает к своей мини-юбке.

Чисто выбритый дядька спрашивает у меня:

– «Рояль»?

Я мотаю головой. Он уходит.

Подходит старший.

– Ну что, студент, как торговля? Расходится товар потиху?

– Ну да.

– И хорошо. Слушай, это самое. Сегодня вроде как последний день – завтра утром на Белосток, а там – закупка, и все… Короче, есть предложение: собраться по двадцать пять тысенций, купить поесть, выпить. Ты как, вообще пьешь?

– Пью.

– Ну так как, присоединяешься?

– Спасибо…

– Спасибо – да, или спасибо – нет?

– Спасибо – да.

– Тогда деньги на бочку.

Я вытаскиваю из кармана джинсов мятые пятитысячные.

* * *

Анжела сидит на коленях у старшего. Он базарит:

– Здесь бригад рэкетиров – сотни. Это еще хорошо, что так: за три дня ни разу не залупнулись. Это очень даже хорошо. А то часто бывает, что сразу, в первый день. Но они в основном в больших городах – Варшава там, Лодзь…

– А в Белостоке бывают? – спрашивает Анжела.

– В Белостоке тоже могут быть, поэтому по одному не ходите – не советую. Если человек пять – тогда не полезут. Они ж тоже не дурные, не хотят, чтоб было много шума – полиция там…

– Ты ж всегда говорил – полиция их не трогает, им до жопы, – говорит Маргелов. – Типа – своих пиздите, сколько хотите, только чтоб поляков не трогали…

– Правильно, если на трассе, то делайте, что хотите. А если в городе, на базаре, то им самим невыгодно. В Белостоке на базаре поляки торгуют – кожу там, свитера продают. Если там сильный рэкет будет, то наши не будут ездить, покупать у них – полякам бизнеса не будет. Поэтому эти гондоны стараются без шума – одного кого-нибудь заловить, бабки вытрясти и съебаться. А вообще, конечно, рэкетиры опаснее всего на трассе. Раз ехали с группой от Варшавы, и поляки сами предложили – охрана до границы, полмиллиона с автобуса. Это меньше, чем по двадцать тысяч с носа. И что вы думаете? Наши нищеебцы не захотели. А на трассе – рэкет, и не такой, как обычно, а отморозки какие-то: по пятьдесят долларов с человека. Во как. Ну что, еще по сто грамм?

Старший берет бутылку, разливает в пластиковые стаканы. Маргелов кривит губы.

– Охереть надо – пшецкую водку пить. Своей сколько привезли…

– Свою всю попродавали и попили. Ты что предлагаешь теперь трезвыми ходить из-за того, что польская водка дорогая? Ну, за то, чтоб завтра под молотки не попасть, чтоб до границы без приключений…

Выпиваем. Я беру рукой вареную сосиску и кусок белого хлеба, жую.

– У меня пацан знакомый был, – говорит Жора, высокий, худой, в «левом» спортивном костюме «Puma». – Тоже по этому делу – ну, рэкет, короче. Но он был честный рэкетир. Никогда никого не пиздил. Всегда носил с собой баночку краски. Если кто платить не хочет, он краску – на товар, и тогда ты точно ничего не продашь. Убили его в Варшаве, пшеки-полицейские, какие-то разборки там у них пошли…

Старший говорит:

– Иногда свои бывают – хуже всяких рэкетиров. Раз у меня в группе умер мужик. Автобусная была поездка, через Брест. Только переехали границу – и все, кердык. Сердце слабое было. Плюс, видно переволновался еще на таможне. Ну, я что? Давайте, говорю, разворачиваться, раз уж такое случилось. А люди – ни за что. Деньги за путевку уплочены, как это назад? Говорил с ними, может, час, уговаривал. Типа, что там деньги, когда такое случилось. А они – все равно: поехали торговать. Ну и что вы думаете, пришлось сделать? В мешок полиэтиленовый положили его, и все три дня с собой возили.

Жора дремлет на кровати. Маргелов курит, стряхивает пепел в бутылку от польской водки. Старший обнимает Анжелу за плечи, негромко говорит ей:

– Мне эта Польша знаешь, сколько здоровья стоила? Я людей сюда вожу два года. Это – восемнадцатая поездка. Нормально, да? Хочешь посмотреть, какой я раньше был?

Он вытаскивает из кармана рубашки потертый загранпаспорт, открывает на последней странице, показывает. На фотографии – широкая толстая рожа.

– Ладно, ты особо не прибедняйся, – говорит Маргелов. – Машину взял – «пятерку»-новяк. Что, мало?

– Не мало…

– Ну так и не это самое. Я вон никак на видик не могу заработать – третий раз уже.

– Сам виноват – все проебываешь.

– Ай, сколько той жизни…

Старший выключает свет. Анжела садится на кровать старшего, снимает кофту. Мелькает черный лифчик. Старший стягивает джинсы-«мальвины», остается в «семейных» трусах и высоко натянутых носках. Спереди трусы оттопыриваются.

Жора храпит на кровати у окна. Маргелов ворочается во сне, неразборчиво бубнит.

Анжела стягивает колготки, бросает на тумбочку. На ней трусы черного цвета. Она и старший залезают под одеяло, возятся. Скрипит кровать.

У меня встает, я дрочу.

* * *

Я вздрагиваю, просыпаюсь. Кто-то орет:

– Хули ты мозги ебешь? Я что, плохо объяснил?

Автобус стоит на обочине, у леса. Над шоссе – туман. По салону идут бугай в рыжей кожанке и дядька с усами, в пуховике.

Бугай выхватывает у Анжелы мятые «тысенцыи», считает.

– Сто пятьдесят, я сказал – сто пятьдесят.

– Я сто пятьдесят и дала…

Усатый подходит ко мне.

– Сто пятьдесят тысяч.