Первая научная история войны 1812 года Понасенков Евгений

Александр I

Начнем с главы государства – с «хозяина земли русской». Будущий император Александр I (1777–1825) появился на свет, так сказать, волею случая. Мало кто знает, что у его отца Павла I (1754–1801) совсем недолго была первая жена, но она рано умерла – и Павел Петрович был безутешен. Он не хотел больше жениться, однако хитрая Екатерина II нашла письма покойной, из которых следовало, что она нагло изменяла мужу – и Павел перестал печалиться о ее смерти.[191] Новой его женой стала София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская (1759–1828).

Стоит напомнить, что и Павел I, и Екатерина II были по крови не русскими, а немцами – вообще же со времени восшествия на престол Петра III в России правила Гольштейн-Готторпская династия: «дом Романовых» – это была, так сказать, присказка для местного использования и пропаганды в народной среде. Юный цесаревич Александр рос в чудовищной атмосфере ненависти между бабкой Екатериной и ее сыном Павлом. Дело в том, что, совершив государственный переворот (а затем замучив мужа в тюрьме), Екатерина постоянно чувствовала свою нелегитимность – и недолюбливала сына: ведь он имел больше прав на престол. Она даже забрала к себе внука, который почти не виделся с родителями, и растила его как наследника (в обход сына).[192] В итоге у Александра развилась паранойя и масса комплексов, которые впоследствии сильно отразились на всей его внутренней и внешней политике.

Первой воспитательницей цесаревича стала вдова коменданта г. Ревеля Софья Ивановна Бенкендорф (урожд. Левенштерн), а няней-англичанкой ему служила Прасковья Ивановна Гесслер.[193] В быту его окружали исключительно европейские вещи, символика, языки. По России он не путешествовал. Зато его рано стали приучать к бестолковому шуму военного плаца:

«Но имелись и «издержки» воспитательного процесса. Например, тугоухость Александра Павловича стала следствием очень раннего знакомства с артиллерией. Имелись и проблемы наследственного характера. Как и его мать, императрица Мария Федоровна, Александр I был близорук и постоянно носил лорнеты, привязанные шнурком к правому рукаву мундира. Также известно, что следствием постоянных юношеских простуд стал ревматизм, беспокоивший Александра I на протяжении всей его жизни.

Придворная медицина претерпела серьезные изменения при Александре I. В декабре 1801 г. лейб-медик Яков Виллие регламентировал деятельность придворных медицинских чинов, включив их в «Штат медицинских чинов, непосредственно состоящих при Высочайшем дворе». По этому штату предполагалось иметь 33 медиков, ключевые роли играли четыре лейб-медика и четыре лейб-хирурга. Тогда же расширили штат придворной аптеки».[194]

Всегда важно знать о внешности исторического деятеля (и вообще любого человека): часто она «кодирует» поступки, создает комплексы и т. д. Проанализируем множество написанных с натуры портретов, гравюр,[195] изучим ряд мемуарных источников и посмертную маску. Лицо Александра было весьма заурядным: практически без профиля: короткий, слабо выдающийся носик, белёсые, как бы провалившиеся брови, маленький рот. С юности он начал испытывать проблемы со зрением и лысеть: и уже к 30–35 годам царь был вынужден зачесывать остатки волос ближе к плеши. Современник 1812 года, великий поэт Дж. Г. Байрон (1788–1824), именовал царя исключительно «Александром лысым». Примерно уже в 40 лет у русского монарха начался процесс отложения жира – и в самых, так сказать, неудачных для мужчины местах: в районе таза и груди, появилась толстая складка под подбородком (и он стал еще более напоминать своим видом покойную бабку). Процесс усилился после того, как 19 сентября 1823 года в Брест-Литовске монарха лягнула копытом лошадь, после чего последовала горячка и болезнь.[196] Я полагаю, что было бы интересно поставить тему для «научной» диссертации в поле недавно признанной ВАКом теологии: «Удар православного царя копытом лошади – в свете неисповедимости путей Господних». Однако вернемся к науке.

Итак, Александр I был лысоват, немного глухой, сутулый, а затем и прихрамывающий: но это не мешало ему казаться по молодости лет миловидным. Его мелкие черты лица и женские вкрадчивые манеры, умение лицемерить и хитрить обсуждались при дворе: он даже получил заочное прозвище «Луиза».[197] Возможно, сегодня его поведение покажется неадекватным и карикатурным, но в эпоху 1812 г. подобное могло вызвать лишь легкие пересуды, а некоторым даже нравилось. Камер-паж Дараган свидетельствует о царе так: «…сутуловатость и держание плеч вперед, мерный, твердый шаг, картинное отставление правой ноги, держание шляпы так, что всегда между двумя раздвинутыми пальцами приходилась пуговица от галуна кокарды, кокетливая манера подносить к глазу лорнетку…»[198]

Во всем своем поведении Александр, без всяких сомнений, более напоминал женщину. Когда он проиграл вторую подряд войну, развязанную против Наполеона (талантам и успеху которого царь завидовал), то применил все свои женские чары, чтобы умилостивить Наполеона во время свидания с глазу на глаз в Тильзите. Подобными же методами он действовал и во время следующей их встречи в Эрфурте, когда Россия уже нарушала условия Тильзитского мира, но проблему необходимо было временно замять. Сохранилось показательное письмо Наполеона императрице Жозефине (1763–1814): «Все идет хорошо. Я доволен Александром; он должен быть доволен мной; если бы он был женщиной, я думаю, что это была бы моя возлюбленная».[199]

Практически все современники отмечали его лицемерие, постоянную игру, внезапную истеричную раздражительность.[200] Опытный знаток людского материала, Наполеон, считал русского царя «неискренним»: «это истинный византиец… тонкий, притворный, хитрый».[201] Стоит подчеркнуть, что, за редким исключением, и большинство ученых-историков считают натуру Александра исполненной обмана, недоверчивости, непостоянства, злопамятности и мстительности, а также «духа неограниченного самовластия».[202]

Обратимся к дневнику выдающегося немецкого писателя Карла Августа Фарнхагена фон Энзе (1785–1858): этот документ был издан в Лейпциге в 1868 году и никогда не переводился на русский язык. Поклонник молодой русской литературы (автор статьи об А.С. Пушкине) писал о царе так: «У императора Александра никогда не было того, что называется умом – это сплошная посредственность признает только заурядность (выделено мной, Е.П.). …Ни на одно мгновение не допускает он себя до искренности и прямоты, но вечно настороже. Самые определенные его свойства – тщеславие и лукавство; стоит переоблачить его в женское платье – и он предстанет перед вами в образе тонко выработавшейся женщины. Знаний у него весьма немного, даже по-русски он может толковать только о самых обыденных предметах».[203] Действительно, русский монарх практически не владел русским языком, даже его экземпляр Библии был французским. Знания об окружающем мире, вообще образование его было весьма скудным, а лень довершала умственную неразвитость.[204]

При этом, если Александром овладевала некая мания (как, например, зависть, а затем желание взять реванш за поражения от Наполеона), то он становился невероятно упрямым и деятельным, хотя часто срывался в непоследовательность. Он чувствовал, что семья и придворные его не уважают и даже презирают – и это усугубляло его озлобленность и закрытость от искренних проявлений. Но подобное не мешало ему устраивать картинные мизансцены, часто вышагивать на балах. Характерным женственным жестом его было – всплеснуть руками и закрыть ими лицо. Баронесса дю Монте (ее мемуары также никогда не переводились на русский – и полностью забыты историками) вспоминает: «Он хитер, лукав, скрытен и деспот в глубине души. Он всегда владеет собою и всегда разыгрывает роль; он бывает раздражителен, сердит, но сдерживает себя. Умеет пользоваться ласковым обращением и напугать строгим выговором и суровым обращением».[205] В одном из каталожных описаний гравюры с изображением царя автор описывал предмет так: «…жидкие волосы, натянутая улыбка».[206]

Русским ли «духом» веяло от царя Александра? Обратимся к изысканию на сей счет историка И.В. Зимина:

«…о том, какой размах принимала эта забота (о собственной внешности – прим. мое, Е.П.), свидетельствуют архивные документы. На протяжении многих лет фельдъегеря везли из Парижа для императора любимые им духи. Объемы были просто колоссальны. Например, в начале 1823 г. кн. П.М. Волконский писал в Париж, чтобы посол во Франции прислал «с первым курьером из Парижа, хотя бы 12 бутылок духов Eau de Portugal, а с первою навигациею прислал бы несколько дюжин сих же духов».

И действительно, с началом навигации в Петербург для императора доставили 48 бутылок этих духов. Общий вес «посылки» составил почти 20 кг, поскольку каждый из флаконов весил «по фунту», то есть 400 г. Кстати говоря, за все товары, поступавшие в Зимний дворец, аккуратно платились все таможенные сборы. За посылку уплатили 172 руб. 80 коп. таможенных пошлин. К осени эти запасы были исчерпаны, и в ноябре в Зимний дворец доставили новый груз, состоявший из трех ящиков. В первом находились 72 бутылки любимых духов «Eau de Portugal», во втором – 72 бутылки духов «Eau de Mul d’Angleterre» и в третьем – 72 бутылки духов «Eau de Juare».

Таким образом, только за 1823 г. императору Александру I прислали из Парижа 264 бутылки духов весом по «фунту» каждая, обошедшиеся в 4334 руб. Следовательно, общий вес посылок составил более 100 кг при средней стоимости одной бутылки духов в 16 руб. 41 коп.

Попутно упомянем и о том, что младший брат Александра I, император Николай Павлович, предпочитал духи «Parfum de la Cour», склянка которых всегда стояла на его туалетном столе.

Кроме духов, императору дюжинами везли из Парижа перчатки и другие детали туалета».[207]

В описаниях современников обнаруживается буквально «девичья» жестикуляция Александра. Как-то в конце кампании 1812 г. графиня Шуазель-Гуффье сделала ему комплимент – и вот какова была реакция: «…государь, краснея, закрыл лицо обеими руками и сказал с самой любезной улыбкой: «пожалуйста, без комплиментов»».[208]

Продолжим. Екатерина II умерла внезапно, не успев устранить сына (потому что внука заподозрили в невозможности воспроизвести потомство, но об этом позже) – и на престол взошел Павел I. Он отличался нервным нравом и иногда не вполне адекватным поведением, однако не был чужд здравым идеям и благородству. Тем не менее его действия настроили против монарха аристократию – и последовал очередной дворцовый переворот. Цесаревич Александр заранее знал о нем – и поэтому пятно отцеубийства и нелегитимного начала легли тяжким бременем на всю его биографию. Говоря о русском обществе эпохи, которую у нас сейчас именуют «духовной» и «исконной», небезынтересно вспомнить подробности колоритного убийства Павла 24 марта 1801 года. Предприятие отчасти оплачивала Англия (которая испугалась союза, заключенного Павлом с консулом Бонапартом: об этом подробнее я расскажу в соответствующей главе) через своего посла Чарльза Уитворта (1752–1825), причем деньги на убийство «помазанника Божьего» заговорщикам (православным генералам) передавала любовница посла (и сестра заговорщиков братьев Зубовых) О.А. Жеребцова (1766–1849). Во главе заговора стоял облагодетельствованный императором Павлом петербургский генерал-губернатор, новоявленный граф П.А. Пален (1745–1826). Царя сначала ударили табакеркой в висок, потом задушили шарфом, а затем пьяные русские офицеры еще и прыгали по бездыханному телу «помазанника Божьего».[209] Генералы-участники убийства затем станут «героями» эпохи 1812 года… Подобным подлым кошмаром начался период, вошедший в историю под названием «дней Александровых прекрасное начало».

Кто же вступил на престол огромной империи? Современник эпохи 1812 г., Александр Пушкин (1799–1837), так охарактеризовал императора Александра:

Я вспомню и еще одно стихотворение А.С. Пушкина, которое долго было под цензурным запретом:

На эти почти неизвестные широкой аудитории строки А.С. Пушкина подвиг увиденный им бюст императора Александра, выполненный с натуры (в Варшаве в 1820 г.) датским скульптором Бертелем Торвальдсеном (дат. Bertel Thorvaldsen: 1770–1844). Дело в том, что выдающийся скульптор весьма проницательно разглядел кошмарную сущность натуры царя: злобу и ущербность – под маской благости. Александр I был действительно человеком болезненно раздвоенным, но он и не мог остаться нормальным: нервные больные среди ближайших предков, а затем воспитание между ненавидящими друг друга родственниками. Еще юношей цесаревич стал свидетелем эксгумации останков деда, убитого по приказу бабки и затем коронованного (!) заново его отцом, который, в свою очередь, был убит уже при его непосредственном участии.

Современный исследователь А.П. Николаев пишет: «Беспринципность и аморальность Александра коробили его блестящего соперника, человека тоже далеко не идеального. В Тильзите императоры обменивались высшими орденами своих держав. Царь опрометчиво попросил орден Почетного легиона для генерала Л.Л. Беннигсена. Не называя причин, Наполеон категорически отказал. Александр понял свой промах и промолчал. Это была еще одна пощечина, нанесенная самодержцу. Наполеон же говорил позднее:

– Было противно, что сын просит награду для убийцы своего отца».[210]

Да, у царя с юности обозначилась лысина (равно как и глухота), он был лицемерен, но, возможно, поэт и кумир поэтов (Наполеон) были чересчур категоричны в оценке его личности и поступков? Давайте выслушаем другие точки зрения – и обратимся к фактам его деятельности. Декабрист Никита Муравьев (1795 или 1796–1843) писал без обиняков: «В 1801 г. заговор под руководством Александра лишает Павла престола и жизни без пользы для России». Выдающийся ум России эпохи 1812 года М.М. Сперанский (1772–1839) «выставлял его человеком ограниченным, равнодушным к пользе Отечества, беззаботным, красовавшимся своею фигурою, свиставшим у окна, когда ему докладывали дела…»[211]

Позднее – во время заседаний Венского конгресса и европейское общество смогло рассмотреть Александра и составить о нем мнение, основанное на близком общении. Высший свет и дипломаты именовали царя не иначе как «фальшивым», не имеющим «морали в практических вопросах», «лишенным нравственных основ, хотя говорит о религии, как святой, и соблюдает обрядовую внешность», «ему кажется, что мир создан только для него». Он «пустозвон», как характеризует Александра австрийский фельдмаршал и дипломат граф Шарль-Жозеф де Линь (1735–1814). Канцлер Пруссии Карл Август фон Гарденберг (1750–1822) в письме к генералу Августу Вильгельму фон Гнейзенау (1760–1831) жалуется на «властолюбие и коварство под личиной человеколюбия и благородных, либеральных намерений». В словах царя «любовь и человечество, а в сердце ложь», – резюмирует архиепископ Игнатий. Лаконичнее всех выразил свою мысль посол Великобритании, ради которой Александр угробил сотни тысяч русских жизней: «честолюбивый, злословящий дурак».[212]

По свидетельству одного современника, царь избегал «бесед с людьми умными. …Среди представительниц прекрасного пола его таланты расцветают и лучше оцениваются, напр., дамы любят аккомпанировать русскому императору, обнаружившему «особенный талант свистеть».[213] Выдающийся русский историк С.П. Мельгунов (1880–1956) упоминает об одном, возможно, пророческом выводе: «Тайная венская полиция предсказывает и последующую судьбу прежнего любимца, баловня Европы: «Он кончит, как отец», – это мнение лиц, хорошо изучивших русского императора».[214]

Вся игра царя в «либерализм» была лишь дешевой комедией – и многие современники понимали это еще до полной победы ада аракчеевщины: «Александр «деспот в полном смысле слова», – говорит де Клемм, наблюдавший царя в Польше в 1818 г. – Он никогда ни на йоту не поступится своей самодержавной властью, несмотря на то, что он почти всегда собой владеет, всякий, бывший свидетелем, как когда он не следит за собой, во всех его чертах отражается черствость, жестокость, проявляющаяся в судорожных гримасах, – тот не ошибется в том, что он деспот…»[215] Из письма 3-го президента США Томаса Джефферсона (1743–1826) от 12 декабря 1818 г.: «Его участье в мнимо-священном союзе, антинациональные принципы, высказанные им отдельно, его положение во главе союза, стремящегося приковать человечество на вечные времена к угнетеньям, свойственным самым варварским эпохам, – все это кладет тень на его характер».[216] Петр Григорьевич Каховский (1797–1826) в письме к Николаю I утверждал: «Император Александр много нанес нам бедствия, и он, собственно, причина восстания 14 декабря». И, наконец, итоговый вывод воспитателя царя Ф.-С. Лагарпа (1824 г.): «Я обольщался надеждой, что воспитал Марка Аврелия для пятидесятимиллионного населения… я имел, правда… минутную радость высокого достоинства, но она исчезла безвозвратно, и бездонная пропасть поглотила плоды моих трудов со всеми моими надеждами».[217]

В 1793 году 16-летнего цесаревича Александра женили на дочери маркграфа Баденского Луизе Марии Августе (в православии – Елизавета Алексеевна: 1779–1826). Этот брак оказался несчастным – никакого серьезного чувства не было: более того – супруг стал издеваться над женой (да и сама глупая и примитивная особа не пылала чувствами к супругу). Несколько позднее посол короля Сардинии граф Жозеф де Местр (1753–1821) писал: «Однако более всего меня печалит удаление друг от друга обоих августейших супругов, которое совершенствуется до такой степени, что я не вижу никакой надежды на столь вожделенное сближение».[218]

Вскоре Елизавета Алексеевна завела себе любовника – красивого польского князя Адама Чарторыйского (одновременно близкого друга царя и министра иностранных дел России!), причем, как ни странно, ее муж всячески способствовал этой связи![219] С.П. Мельгунов анализирует свидетельства очевидцев: «Ольри записывает, что Елисавета «не пользуется любовью государя»: «Известно самым достоверным образом, что единственный мужчина, которого императрица видит с удовольствием и который бывает в ее интимном обществе – кн. Чарторижский»… Об интимных отношениях этих двух лиц говорят будущий посланник в России Людовика Филиппа Барант и близкая ко двору гр. Головина. То же утверждает Наполеон на о. св. Елены, как свидетельствует журнал Гурго. …Барант утверждает, что оба супруга добровольно возвратили друг другу свободу. Мало того, Александр изо всех сил покровительствовал связи с Чарторижским. Барант сообщает, что, когда у Елисаветы родилась девочка и она была показана Павлу, последний будто бы заметил статс-даме Ливен: «Сударыня, полагается ли, что у блондина мужа и блондинки жены может быть ребенок брюнет?» «Государь, Бог всемогущ», – ответила Ливен»».[220]

Да! От друга мужа, Адама Чарторыйского, Елизавета Алексеевна забеременела и родила, но ребенок прожил недолго (1799–1800 гг.). Тем не менее православная царица Елизавета Алексеевна времени не теряла – и вскоре изменила уже А. Чарторыйскому: она нашла себе нового мужчину – эффектного кавалергарда Алексея Яковлевича Охотникова (1780–1807), от которого забеременела и 3 ноября 1806 года родила![221] Вскоре после известия о беременности А.Я. Охотников был убит.[222] Отмечу, что не только царь был иногда жесток с супругой, но и она вела себя с ним грубо: об этом свидетельствуют письма матери «пострадавшего».[223]

А теперь мы вплотную подошли к проблеме сексуальной жизни самого царя. Ученые давно выяснили, что сексуальность, физические пристрастия и удовлетворение (либо неудовлетворенность) самым значительным образом отражаются на поведении и поступках того или иного человека. Как мы знаем, у императора Александра не было детей: проблема отсутствия наследника особенно остро встала в период восстания декабристов. Историки всегда знали о том, что нормальных интимных отношений с женой у царя никогда не существовало,[224] но пытались как-то «изыскать» альтернативу. Некоторые обманулись, поверив в то, что, по всей видимости, специально назначенная еще самой семьей царя на роль «ширмы», красавица Мария Антоновна Нарышкина (урожд. княжна Святополк-Четвертинская: 1779–1854), была его любовницей.[225] Однако не существует репрезентативных документов, подтверждающих их сексуальную связь (хотя бы дневника как у одной известной балерины…). Зато мы достоверно знаем, что она практически открыто (!) жила (помимо официального мужа…) с дипломатом и поэтом князем Григорием Ивановичем Гагариным (1782–1837), а затем и с генерал-адъютантом самого царя, графом польского происхождения, Адамом Петровичем Ожаровским (1776–1855) – и еще со многими другими лицами. Да, таковы были нравы той православной Руси, «которую мы потеряли». Как говорится: деды распутничали. Но почему я упомянул слово «ширма»?

За всю свою жизнь царь, полностью располагающий всем женским (да и мужским) населением России, не был замечен ни в одном романе: ни одна придворная или другая дама не забеременела от него. Согласитесь: точно и научно зная о повадках приматов, о похотливости сильных мира сего, сами собой закрадываются разного рода вопросы. Большинство аристократов, генералов эпохи Александра имели десятки любовниц – тому свидетели множество подлинных документов. Любовные похождения Наполеона также подробно описаны исследователями.[226] Зато царь нарочито и картинно целовал ручки и танцевал с дамами на балах, изображал «рыцарское отношение»; он постоянно пытался создать видимость ухаживания (не менее талантливо, чем, предположим, актер Кевин Спейси…) – часто одновременно за несколькими особами.[227] К чему было тратить столько усилий для создания декорации из несуществующих романов? Что он пытался скрыть? Пытаясь объяснить полное (!) отсутствие у Александра интимных отношений с женщинами, сбившись с ног в поисках хотя бы одной особи, ученые даже выдвинули версию о его кровосмесительной связи с собственной сестрой Екатериной Павловной (1788–1819). Так, еще внимательный исследователь С.П. Мельгунов пытался вникнуть в суть произошедшего:

«Обрисовка отношений Александра к женщинам, имеющая значение для его личной характеристики, требовала бы рассмотрения и его отношений к любимой сестре Екатерине Павловне. В этих доверительных отношениях была доля нежных чувств, выходящих уже за сферу родственной привязанности. Как по-иному рассматривать те нежные письма, которые писал Александр своей сестре? Что означают, например, такие строки: «Helas! je ne sais profiter de mes anciens droits (il s'agit de vos pieds, entendez vous) d'appliquer les plus tendres baisers dans votre chambre a coucher a Twer» (Увы, я не могу воспользоваться своим старым правом осыпать ваши ножки нежными поцелуями в вашей спальне в Твери»).

К сожалению, при опубликовании Николаем Михайловичем переписки брата и сестры, эта переписка подверглась со стороны, как говорят, Николая II строгой цензуре. Переписка дана читателям с большими купюрами. Многое для определения семейных отношений уничтожено еще императором Николаем I. Может быть, истории и не удастся, таким образом, приподнять завесу, скрывающую до сих пор от нас детали деятельности, развивавшейся вообще около тверского салона Екатерины Павловны. Пока, во всяком случае, еще преждевременно строить здесь какие-либо предположения».[228]

В 1947 г. будущий доктор исторических наук В.В. Пугачев прямо утверждал, что «Екатерина Павловна была любовницей Александра» (выделено мной, прим. Е.П.).[229] Но именно сексуальный характер их отношений сохранившимися (после уничтожения семьей Романовых) документами опять-таки не подтверждается (хотя в переписке встречаются слова признания в любви – но подобное было органичным для стиля эпохи). Зато мы знаем о любовной связи (в те же годы) великой княжны с женатым генералом П.И. Багратионом (правда, супруга ему изменяла еще более беспардонно: об этом – ниже), который хотя и был несколько уродлив, но отличался энергичностью.[230] Замечу «в скобках»: в 1809 году Екатерина Павловна все же вступила в близкородственный брак со своим двоюродным братом (их матери были родными сестрами) – принцем Георгом Ольденбургским (1784–1812). Круглолицая, с чересчур пухлыми щеками, Екатерина, отличалась экзальтированным характером, мечтала о власти, пыталась (неудачно) женить на себе императора Австрии – и истероидно подталкивала брата и окружающих к военным авантюрам.

Есть только одно логичное объяснение отсутствия у Александра I активной половой жизни: по всему вероятию, он был импотентом – и это подтверждается рядом источников. Осведомленный и прекрасно знавший царя и его двор немецкий писатель и депутат Франкфуртского национального собрания Эрнст Мориц Арндт (1769–1860) высмеивал картинные потуги Александра ухаживать за «дамочками»: «Придворные врачи говорили по этому поводу, что все это – одна видимость, совершенно безопасная, что мужья без тревоги позволяют ему увиваться вокруг своих жен».[231] Вероятно, лучше и дольше прочих знавший Александра А. Чарторыйский заявляет (еще при жизни Павла – когда цесаревич был молод) уже без обиняков: «Редко, чтобы женской добродетели действительно угрожала опасность».[232] ««Государь любил общество женщин», – свидетельствует одна из поклонниц Александра, гр. Эделинг, рожденная Стурдза, бывшая близкой фрейлиной его жены, – вообще он занимался ими и выражал им рыцарское почтение, исполненное изящества и милости».[233]

Версию об импотенции Александра я уже аккуратно выдвигал в одной из своих публикаций ранее,[234] о том же можно было догадываться по косвенным доказательствам, но буквально совсем недавно крупный специалист по истории России конца восемнадцатого века, опубликовавшая в последние годы множество интересных документов эпохи,[235] Наталия Зазулина, сообщила мне об обнаружении важных материалов, а именно: записей о проблемах цесаревича с потенцией, сделанных на латыни иностранными врачами царской семьи. Эти данные будут опубликованы в книге («Европейский пасьянс»), которая готовится к печати почти одновременно с моей монографией, поэтому я сообщу лишь суть. Итак, оба брата (Александр и Константин) переболели чем-то очень серьезным в 1787 г. (болели долго – почти полгода). К возвращению Екатерины из путешествия в Крым, воспитатель внуков Николай Иванович Салтыков (1736–1816) повез их на встречу с бабушкой. Старший брат был еще слаб и болен. И.В. Зимин утверждает, что они переболели корью,[236] а Н. Зазулина полагает, что мальчики перенесли скарлатину с осложнениями, последствиями которых стали: бесплодие у Константина и импотенция у Александра. Действительно, от нескольких жен у Константина детей не получилось.[237]

Н. Зазулина выяснила, что тревогу в отношении потенции Александра забила еще его бабка через полтора – два года после его свадьбы. Ладно жены: ни одна фрейлина не была беременна! И первые врачи приехали в конце 1795–1796 гг. из Швеции и Пруссии. Да, захватывать чужие территории и заставлять города сотнями церквей в России научились, а вот медиков, которые бы помогли «помазаннику Божьему» с половым и вообще здоровьем, приходилось завозить из «бездуховного» Запада…[238]

Еще С.П. Мельгунов заметил: «Головин в своих записках утверждает, что ухаживание Зубова якобы объясняется «желанием Екатерины II видеть внука». Об этих приставаниях Зубова говорит в своих письмах к Кочубею сам Александр. Он жалуется в них на трудность того двойственного положения, в котором приходится ему пребывать, – другими словами, на боязнь обидеть всемогущего фаворита».[239]

Стоит заметить, что антропологические и социальные изменения за истекшие 200–250 лет весьма значительны. Если сегодня многие долго и планомерно делают карьеру, наживают средства, наслаждаются сексуальной свободой – и заводят детей в 40–50 и даже 60 лет, то в описываемую эпоху средняя продолжительность жизни была гораздо меньше, пенсий (кроме именных) не существовало – и детей необходимо было делать как можно раньше. Учитывая высокую детскую смертность (церковники долгие века замедляли развитие наук и медицины), приходилось рожать чаще: особенно семьям монархов, которым был необходим наследник трона.

В предоставленном мне рукописном сокращенном варианте своего исследования Н. Зазулина утверждает: «Вторая попытка лечиться была после рождения и смерти дочери Елизаветы от А. Охотникова – во время поездки в Пруссию. Также, вероятно, имели место походы по врачам в Англии, перед поездкой на Венский конгресс – и в самой Вене. И.З. Кельхен (Иван Захарович Кельхен (1722–1810) – лейб-хирург, прим. мое, Е.П.) в своей записке отмечал, что лучший специалист по вопросам продолжения рода у мужчин – шведский врач Адам Афцелиус (шведский ботаник, ученик К. Линнея – прим. мое, Е.П.) пригласили и его. Следом за ним выписали Брюгманса, Сдифорта, позже Зибальда. И по их отметкам, у Константина с потенцией все было в порядке, только никто не беременел! А у Александра Павловича проблема была серьезнее: даже из дам никого не осматривали, т. к. не было причины! И главное – это специализация всех врачей. К Александру вызывали не хирургов общей практики, а специальных докторов, тогда это было разновидностью гигиены и одновременно родовспоможением. При дворе в Питере были и свои неплохие врачи, но не по этому профилю. С этим было хорошо в Швеции, среди учеников Карла Линнея: целая научная школа по гинекологии существовала и в Пруссии».

Теперь, имея информацию о проблемах Александра с потенцией, все встает на свои места: понятно, почему у него сразу не заладились отношения с женой (вплоть до того, что для сотворения наследника Екатерина ее «подкладывала» под своего любовника П.А. Зубова, а сам муж – под собственного друга А. Чарторыйского); понятно, из-за чего у царя не было сексуальных связей с «мамзелями» – и он остался бездетным. Однако остается небольшая вероятность того, что а) речь все же шла лишь о невозможности иметь детей или б) все эти профессионалы по царственным импотентам могли его через некоторое время (хотя уж очень много лет ничего не выходило…) вылечить. Но тогда к нам возвращается – и с еще большей цепкостью пристает вопрос: почему у Александра Павловича не было сексуальных отношений с женщинами?

Никто из моих коллег об этом не писал и, возможно, не задумывался, но множество документальных фактов позволяют мне внести новую и важную версию-концепцию: по всей видимости, русский император был латентным гомосексуалом.

Как известно, изначально Александр I обещал жить «по заветам» бабки Екатерины – и это привело двор в восторг. Даже в конце его правления, в 1820-е годы, мы читаем в «Горе от ума» описание преклонения московского дворянства перед теми, кто «при государыне служил Екатерине», при ней, веселя императрицу, грохался на паркет – и тому подобные «прелести» холуйства (вспоминаем «кофейник Кутузова»). Относительно нравов самой Екатерины II и ее ближайшего круга можно лишь сказать, что они, возможно, превосходили своей порочностью и эротоманией все, что видел фривольный и прекрасный восемнадцатый век. Сегодня мы знаем о существовании мебели («секретная комната»), заказанной Екатериной и выполненной в эротическом стиле. Как считается, сами предметы не сохранились (их след теряется в 1940-е годы), но в распоряжении историков имеются детальные фотоснимки стола (ножка – огромные пенящиеся фаллосы, по обручу – эрегированные раскрашенные фаллосы), кресла и стула. Читатель может их наблюдать в многочисленных публикациях (в том числе в интернете) и документальных фильмах Петера Водича. Подобная мебель весьма гармонировала с бесконечной чередой все более молодеющих любовников стареющей Екатерины. В данном случае нам важно отметить два нюанса: во-первых, юный цесаревич Александр рос именно в такой атмосфере, в ней формировалась его и без того покалеченная психика, во-вторых, подобные «античные» искусы говорят об истинном отношении императрицы и придворных к православным нормам.

Еще в середине 1790-х гг. цесаревич Александр стыдливо признается в письме к матери: «Вы спрашиваете, дорогая матушка, не беременна ли моя маленькая Лизон. Пока нет, потому что дело еще не кончено. Нужно сознаться, что мы – большие дети, и пренеловкие, прилагаем все мыслимые усилия, чтобы сделать это, но нам не удается».[240] Дело в том, что Александр никак не мог возбудиться на жену… Зато, как отмечают ученые-биографы русского императора: «Незрелый Александр предпочитал проводить время в компании молодых дворян его возраста или своих лакеев, предаваясь проделкам и шуткам, нередко весьма сомнительного свойства».[241]

Круг его общения состоял из людей, скажем так, противоречивых. Некоторые из них, возможно, пытались развить в нем «первородные» инстинкты не самым тонким образом. Действительный тайный советник, сенатор, кавалер-воспитатель цесаревича, Александр Яковлевич Протасов (1742–1799), 8 июня 1794 г. писал графу А.Р. Воронцову: «…чтобы дать вам представление о его образе жизни, скажу, что назавтра он пригласил меня повеселиться – на случку его английской кобылы с жеребцом Ростопчина, добавив, что этот последний уверил его, будто наблюдать за движениями двух лошадей во время сего акта весьма забавно».[242] Но даже подобные «научные» просмотры не помогли надежде русского народа и собственной бабки, Александру, приноровиться к собственной баденской… жене.

Еще один немного комичный эпизод, связанный с прусской королевой Луизой (1776–1810) описывает С.П. Мельгунов:

«Если у русского императора и было какое-нибудь пристрастие к Пруссии, то большую роль играло немецкое происхождение царствовавшей династии, как отмечал Жозеф де Местр. В действительности, роль Александра в делах Пруссии и отношения его к несчастной прусской королеве исключительно объясняется той дипломатией, которую вел Северный Тальма. Как показывает отчетливо в этюде, посвященном королеве Луизе и Александру А.К. Дживелегов, Александр, стараясь покорить Луизу, думал не о флирте, а о том, «чтобы сделать самого влиятельного человека у прусского трона слепопреданным себе». К несчастью для Луизы, как для женщины, так и для политического деятеля, она искренно увлеклась… обольстительным монархом. …В результате Луиза предлагает Александру «любовь», а последний вел только холодный, расчетливый «политический флирт». «Платоническое кокетничание» с Луизой со стороны Александра привело к тому, что, будучи в Потсдаме в 1805 г., Александр должен был, подобно омским девицам того времени, запирать на два замка свою опочивальню, чтобы его не застали врасплох. Об этом он рассказывал сам Чарторижскому. И действительно, как видно из личной переписки с ним Луизы, последняя готова была совершить неосторожный поступок, к которому Александр, очевидно, не был склонен, ибо для него игра с Луизой сводилась прежде всего к игре политической. …Луиза поняла это только через несколько лет, когда перед ней до некоторой степени вскрылся истинный характер ее «друга»».[243]

Таким образом, прусская королева не сразу поняла, что Александр совершенно не интересуется женщинами – и получить удовольствие, изменив ее бездарному и бесхарактерному мужу, не получится. На это не обращали внимания мои предшественники, но как раз к упомянутому мужу – Фридриху Вильгельму III (1770–1840) Александр определенные чувства испытывал! Этот король был действительно безвольный и пустой тип, но по молодости лет обладал красивыми чертами лица и стройной фигурой. Не в последнюю очередь из-за этой привязанности русские солдаты проливали кровь в 1806–1807 гг. Послушаем свидетельство главнокомандующего (с января по июнь 1807 г.) русской армией Л.Л. Беннигсена (1745–1826):

«Теперь перейдем к изложению отношений наших с прусским двором.

Личная дружба обоих государей являлась главной основой этих отношений; дружба, подобной которой история дает мало примеров; притом дружба – постоянная среди всех политических пререканий и неизменяемая, несмотря на все превратности судьбы и военные несчастья.

Переговоры между Францией и Пруссией, совершенно чуждые России, и о которых ей не было даже сообщено официально, дошли уже до того, что берлинский кабинет не счел более возможным выбирать между войною и миром. …Забывая всякие соображения, император Александр не только не колебался ни минуты оказать королю просимую помощь, но сообщал ему твердое намерение помогать своему другу и союзнику всеми своими силами».[244]

Я подчеркну: речь идет о той войне, которая стоила жизни многих десятков тысяч русских людей – и завела Россию в Тильзит! Вот чего стоили интимные привязанности Александра. В моей коллекции (см. в разделе иллюстраций) есть даже гравюра тех лет, где Александр и Фридрих Вильгельм нежно держатся за руки. Теперь, зная на каких субъективных основаниях произошло столкновение 1806–1807 гг., можно лишь иронически относиться к потугам ряда исследователей приписывать мнимым (об этом – в соответствующей главе) негативным последствиям присоединения России к блокаде Англии – причины войны 1812 г. (тем более что сами эти авторы даже не замечают логического противоречия в собственных построениях: если Россия невиновна в конфликте, тогда зачем вообще упоминать о том, что «причиной» были проблемы от присоединения к системе, инспирированной Наполеоном?).

Так или иначе, упомянутые выше биографы царя (С.П. Мельгунов и М.-П. Рэй) не замечали очевидного: и либо игнорировали напрашивающийся из документов и фактов вывод – или говорили о пресловутой «дипломатии». Я полагаю, что сейчас и у моих коллег-историков, и у читателей должны постепенно открыться глаза… Предлагаю, так сказать, осмотреться: во дворцах, в которых жил русский царь, царила эстетика ампира, европейского классицизма, где все было пропитано символами античной эстетики. Цесаревич, а затем император обожал смотры солдат, был сторонником шагистики и гневался, если армейцы были плохо одеты. С детства его окружали эротоманские гравюры, табакерки «с секретами» – и прочие «игрушки» разгульной Екатерины. Манерный, утонченный и голубоглазый Александр окружает себя исключительно адъютантами-красавцами. Среди офицеров, чью карьеру он продвигал, был и молодой Иван Саввич Горголи (1773–1862) – этого грека на русской службе называли одним их самых красивых людей России. По распоряжению сверху его перевели на службу в лейб-гвардии Семеновский полк – любимый полк царя.

А теперь обратимся к ранее неизвестному, но просто феноменальному документу, который полностью разоблачает императора Александра. Все вы знаете о знаменитом создателе идеологии «официальной народности» («духовные скрепы»…), известном своими гомосексуальными связями – о Сергее Семеновиче Уварове (1786–1855). Обычно его деятельность связывают с правлением Николая I, вспоминают эпиграмму А.С. Пушкина, написанную про любовника министра народного просвещения – про князя Михаила Александровича Дондукова-Корсакова (1794–1869), но неожиданный и стремительный карьерный взлет совсем юного мальчика Сережи начался именно при Александре – и благодаря его чувствам. Ранее считалось, что мемуаров С.С. Уварова не существует, однако совсем недавно были переведены на русский язык с французского (естественно: на каком же еще языке писать «патриоту», придумавшему объединить в пошлую формулу «Православную веру. Самодержавие. Народность»?) его воспоминания, которые не предназначались для публикации, а должны были навсегда остаться семейной тайной (подлинный материал хранится в Отделе письменных источников Государственного исторического музея). Никто из моих коллег их еще не успел проанализировать. А теперь я предлагаю послушать рассказ самого С.С. Уварова, который, по большому счету, даже не нуждается в комментариях – ведь фактически речь идет о романтическом чувстве со стороны императора Александра к 16-летнему юноше:

«Вновь возвращаясь к тому, что касается лично меня, я должен отметить, что незадолго до этого двойного назначения (С.С. Уваров стал камер-юнкером с моментальным присвоением ранга 5 класса – прим. мое, Е.П.) я, не ведая того, привлек внимание Императора. И тут я не могу умолчать о том, что из всего этого нового поколения сразу же был возвышен. В самом деле, надо сказать, что я обошел большинство моих сверстников. Князь Адам Чарторыйский, всемогущий министр, приближенный к Императору Александру, чье необычное положение требовало большой осторожности, желал иметь подле себя очень молодого человека, не имеющего отношения ко Двору; я и был им выбран и немедленно прикреплен к его персоне. По странному стечению обстоятельств он находился во главе внутренней политики, не затрагивая внешнюю. Мое выполнение двух или трех его поручений восхитило его, о чем он с удовольствием поведал Императору, так, что, когда я был ему представлен, я, не ведая того, уже был утвержден в должности.

Чуть подробнее опишу сцену моего представления, которое впоследствии оказало огромное влияние на всю мою последующую карьеру. В день официального представления у вдовствующей Императрицы в узком кругу проходил бал. Тщательно оглядев мой туалет, который, должен признаться, был весьма элегантен, моя мать улыбнулась мне, затем ее лицо сразу приняло строгое выражение, и она серьезным тоном сказала мне примерно следующие слова: «Я делала до сих пор все, что было в моих силах; сегодня моя роль закончена; помните, что у вас нет иной поддержки, кроме вас самих». После этого материнского благословения я сел в экипаж и отправился во дворец. Несмотря на то, что новое окружение, в котором я оказался, было знакомо мне лишь отчасти, я испытывал удовольствие, находясь в самом центре этого блестящего круга. Но это чувство не преминуло рассеяться: увлеченный очарованием бала, я принял участие в танцах, но вскоре заметил, что Император посреди сияния молодости и красоты следил за мной с особым вниманием. И в разгар бала он приблизился ко мне и благодушным голосом сказал мне несколько любезных слов (выделено мной, Е.П.). Таким образом, по стечению более или менее случайных обстоятельств, возникшее на этом приеме настроение, которое не проходило и поочередно принимало самые неожиданные формы, претерпело сильные перемены.

<…> Я возвращаюсь к подробностям, которые больше всего касаются меня лично. Я уже писал… как я избежал сомнительного счастья передать Наполеону ультиматум от Императора Александра и как последний, в качестве компенсации, помог мне начать новую карьеру, практически такую же авантюрную, которой я лишился. Я возвращаюсь к этому времени, потому что оно связывает меня с самыми последними мыслями Императора. Не сумев сделать из меня своего доверенного агента на службе внешней политики, он замыслил привлечь меня как можно ближе к себе, но таил это в глубине души. В этой необычной ситуации я быстро разгадал секрет, который в действительности был больше похож на роман, чем на сухое изложение истории. Но этому роману не суждено было быть написанным. Впрочем, я рассказал… как, на мой взгляд, внезапно он отказался от замыслов, которые он сам внедрял в мое сознание, он сказал, что решился просить меня отречься от них. Я ровным образом описал чувство, с которым он встретил мой отказ, и в результате мгновенно отдалился от меня (выделено мной, Е.П.). Я хотел бы добавить, не вдаваясь в ненужные детали, что незадолго до своей внезапной кончины он ответил мне своей прежней благосклонностью. Так, чтобы уберечь меня, говорил он, от ошибок, в которые он меня вовлек…

Поспешу вернуться к подробностям, касающимся меня лично… В небольшом, изданном недавно труде я отметил следующее: «Когда под покровительством Его Величества Императора Александра я был назначен Попечителем Петербургского округа, будучи в возрасте, в котором другие только начинают университетское образование, я без труда убедился, насколько мне не хватает знания древних языков».[245]

Что же: вы сами можете сделать однозначные выводы об этой романтической истории влечения и назначения. Я же лишь отмечу, что примерно в описанное время юный Сережа Уваров, исходя из сохранившихся портретов, был красивым молодым человеком с томным и порочным взглядом и хорошими манерами – как раз таким, какими окружал себя император.

Именно миловидность была основным доводом продвижения по службе разного рода второстепенных особ при Александре. Дочь Ф.В. Ростопчина Наталия не гнушается заявить открытым текстом о дипломате Павле Дмитриевиче Киселеве (1788–1872): «Тогда это был молодой красавец лет тридцати; лицо его понравилось императору Александру, и он взял Киселева к себе в адъютанты».[246] Мало кто знает, что одно из видных мест в ставке русского императора в начале войны 1812 года занимал известный европейский авантюрист, долгое время бывший открытым любовником короля Швеции Густава III (1746–1792), барон Густав Мориц Армфельт (1757–1814).[247]

Александр даже не постеснялся заказать эскизы церковного православного «причастного прибора» открытому поклоннику уранической любви (urnische Liebe – этот термин появился несколько позднее, но сегодня прочно вошел в специальную литературу) – великому французскому художнику Шарлю Персье (1764–1838). Я вкратце напомню: чета придворных архитекторов Наполеона – Пьер Франсуа Леонар Фонтен (1762–1853) и Ш. Персье – являлись создателями стиля ампир.[248] То были действительно выдающиеся и блистательные мастера, но, что курьезно (в свете отстаивания местной «духовности»), весь свет знал об их открытой, фактически официальной любовной связи. Художники жили в нескрываемом гражданском браке, их официальная деловая корреспонденция (прекрасный документ из которой хранится и в моей коллекции) велась на бланке под двумя именами (часто обоими именами и подписывалась). Упомянутый причастный прибор по эскизам главного любителя античной эстетики Ш. Персье был выполнен знаменитым ювелиром и бронзовщиком Мартином Гийомом Бьенне (1764–1843), также не чуравшимся «эллинских удовольствий». Сегодня тарели, звездица и потир хранятся в государственном Эрмитаже (инвентарные номера: Э 14 800 – 14 802, Э 14 804).[249]

Еще один характерный факт: если вы взгляните на парадный портрет генерала от артиллерии А.А. Аракчеева (1769–1834), то обнаружите на шее (даже не в петлице!) миниатюрное изображение императора Александра, выполненное на слоновой кости и подаренное самим царем. Обычно портреты возлюбленных носили все же девушки и дамы. Отмечу, что из особых чувств генерал картинно приказал вытащить из оправы и вернуть императору бриллианты, оставив лишь само изображение своего любимого царя. Историки знают и о том случае (в 1812 г.), когда царь заставил А.А. Аракчеева поревновать: «Прощаясь… с Ростопчиным, император с особенным чувством поцеловал его. Это не прошло незамеченным для А.А. Аракчеева, который после поздравил губернатора с высшим знаком благоволения со стороны государя…»[250]

Сразу после странной и скоропостижной смерти Александра I А.А. Аракчеев был уволен со службы: отношение к нему оказалось столь неприязненное, что даже не стали долго ждать для сохранения красивой проформы. Тогда патриот А.А. Аракчеев отправился путешествовать за границу – и, естественно, посетил Париж. Здесь он заказал столовые позолоченные бронзовые часы (неужели на родине не нашлось достойного мастера французского происхождения?) с бюстом покойного царя – и с музыкой, играющей раз в сутки, в 11 часов вечера: то есть в момент зафиксированной смерти Александра. Представим психическое состояние этого персонажа: каждый день слушать напоминание о подобном событии.[251]

Кстати, такая, как говаривали, «собачья» преданность А.А. Аракчеева своему «хозяину» могла быть использована последним для одного нелицеприятного и весьма конфиденциального поручения в апреле 1813 года (о неожиданном и подозрительном событии в русской армии я расскажу в соответствующей главе)…

Таким образом, дошедшие до нас (после сильной «чистки» царской семьей) документы, свидетельства очевидцев, а также логическое сопоставление фактов, позволяют сделать следующие выводы: император Александр, вероятно, страдал от импотенции – и пытался всячески это маскировать показным волокитством, не оканчивавшимся сексуальными актами. Вместе с тем, по всей видимости, русский царь был латентным гомосексуалом, примечавшим красивых юношей: этому сопутствовала еще и его откровенно женоподобная психофизика, вульгарная манерность. Не стоит исключать того, что от постоянного сокрытия обоих появившихся психологических комплексов, у Александра развилась сексуальная перверсия, выразившаяся в искаженного рода интимных отношениях с собственной сестрой (которая многое знала).

Но основная трагедия и для самого императора, и для его страны и близких, состояла в том, что он оказался совершенно неспособным на какие бы то ни было подлинные чувства (кроме зависти и ненависти к Наполеону): он никого не любил. Александр был холодный, почти как рептилия. Испытывая эстетический интерес к молодым мужчинам, он не мог по-настоящему глубоко чувствовать (вероятно, не в последнюю очередь из-за психологических проблем, связанных с чудовищными событиями его юности) – или даже просто физиологически удовлетворяться. Проблема была отнюдь не в предпочтениях к молодым людям, а в том, что он не мог естественным образом радоваться этим предпочтениям в полной мере. В конце концов, королю Пруссии Фридриху Великому (1712–1786), знаменитому полководцу Евгению Савойскому (1663–1736), рыцарю Ричарду Львиное Сердце (1157–1199) и многим другим подобная любовь не мешала быть выдающимися военными или государственными деятелями (кстати, и грандиозный русский реформатор Петр I был бисексуален). Но у них, конечно, не было проблем с потенцией…[252]

Уж не знаю, что было бы для «чувств» черносотенцев и мракобесов хуже: возможно, они бы предпочли, чтобы Александр был близок с какой-нибудь Матильдой (как говорится, беда познается в сравнении…). Неудовлетворенность сильно отразилась на поведении Александра в политике: вечное стремление к войне, непоследовательность любых действий, скрытность, лицемерие и, в конце концов, психический слом – уход от всех дел в мистику, в психически нездоровую манию религиозности (хотя и здесь не обошлось без наигранности).

Вся деятельность царя (официальный титул «император и самодержец» – но в документах эпохи часто именовался русским «царем», а затем и официально – «царь Польский») во внутренней и особенно во внешней политике не может быть верно понята без учета его психического состояния и недугов. Возможно, уже предрасположенный от рождения к странностям, он был воспитан в шизоидной атмосфере ненависти между бабкой и отцом, которые боялись взаимного заговора, а позже над ним самим висел дамоклов меч дворцового переворота. Крупный современный историк эпохи 1812 года Адам Замойский обращает внимание на дневники юного цесаревича: «Не стоило бы всерьез обращать внимание на основные слабости Александра, – тщеславие, слабость и лень, – когда бы не печать нравственного воспитания, которому он подвергался и которое при ограниченных возможностях заставляло его замахиваться на нечто глобальное. Ему приходилось вести дневники, куда он заносил любой просчет, любое проявление скверного поведения, каждый случай потери самообладания или пример проявленного недостаточного усердия в учебе. «Я лентяй, отдающийся безответственности, неспособный верно мыслить, говорить и действовать», – записал в свой кондуит двенадцатилетний мальчик 19 июля 1789 г. «Себялюбие есть один из моих недостатков, и главная причина – тщеславие. Легко представить себе, до чего они могут довести меня, если я дам им возможность развиться», – комментировал он 27 августа». Такого рода постоянные самобичевания лишь усугубляли врожденное чувство собственной несостоятельности».[253]

Это и объясняет то чудовищное чувство зависти к гениальному и блестящему во всех своих делах Бонапарту. Ничтожество прекрасно осознавало свою бездарность – и оттого ненависть только крепла. Александр озлоблялся – и в итоге положил жизни много сотен тысяч своих подданных лишь для удовлетворения собственного больного тщеславия маленького человека. Сотрудник государственного Эрмитажа, исследователь эпохи Александра I В.М. Файбисович (1950 г. р.) резюмирует: «Впрочем, и дружба, и вражда Александра с Наполеоном были сотканы из парадоксов: миролюбивый русский император был инициатором всех своих войн с Францией, а воинственный император французов неустанно добивался союза с Россией».[254]

Свою страну Александр Павлович презирал и не чувствовал себя в ней комфортно (об этом подробнее мы узнаем позднее). Еще в 19 лет он записал: «Мое намерение – поселиться с женой на берегах Рейна…»[255] Позже, развязав войну 1812 года, он бросит армию – и из далекого Петербурга станет наблюдать за несчастиями своего народа (Александр также отдаст приказ выжигать города и села перед оставлением их русской армией). А после этого ада царь отправится путешествовать по Европе – и несколько лет почти не появляется в России (он также никогда не посетит Бородинское поле – этого русские офицеры ему не простили до самой смерти). Перефразируя известную сентенцию, скажу, что империя гниет с императора.

Показательно: сразу после вступления армии союзников в Париж в 1814 году Александр отправился в шато Мальмезон – навестить императрицу (титул после развода с Наполеоном за ней был сохранен) Жозефину.[256] Он был крайне мил с ней, часто гулял в парке, изучал комнаты, в которых жил Наполеон. Русский император даже купил у нее часть коллекции произведений искусства и вещей, принадлежавших Наполеону. За такое любезное отношение Жозефина подарила ему знаменитую Камею Гонзага (парный портрет Птолемея Филадельфа и Арсинои II), ныне находящуюся в Эрмитаже. Жозефину Александр поспешил навестить – а вот вдов погибших русских солдат и офицеров проигнорировал. Равно как и не покупал для Зимнего дворца декоративно-прикладные произведения (из бересты, лапника…) и лубки русских крестьян (хотя они «исконнее»).

Весьма интересно узнать, как же в окружении царя относились к его подданным? О русофобии Александра I мы поговорим еще позднее – и с документами в руках, а сейчас я процитирую наставительное письмо его воспитателя, швейцарца Фредерика Сезара Лагарпа (1754–1838): «…пускай в течение некоторого времени, как ни противно это национальному тщеславию, туземцам придется у иностранцев брать уроки, главное – приблизить момент, когда смогут туземцы сами других туземцев воспитывать».[257] Итак: для царя-немца и его учителя-швейцарца население Российской империи – это «туземцы». Безусловно, сама идея обучения отсталого народа цивилизации – совершенно верна, но отношение, выраженное в упомянутой категории, легко может перерастать в использование царем своих подданных в качестве расходного материала в деле реализации своих амбиций и маний.

О степени личного участия цесаревича Александра в убийстве Павла свидетельствует среди прочих и такой документальный рассказ офицера, кстати, прошедшего всю войну 1812 года – Матвея Ивановича Муравьева-Апостола (1793–1886): «В 1801 г. Аргамаков был полковым адъютантом Преображенского полка и вместе с тем плац-майором Михайловского замка. …Без содействия Аргамакова заговорщикам невозможно было бы проникнуть в ночное время в Михайловский дворец. В 1820 г. Аргамаков в Москве, в Английском клубе, рассказывал, не стесняясь многочисленным обществом, что он сначала отказался от предложения вступить в заговор против Павла I, но великий князь Александр Павлович, наследник престола, встретив его в коридоре Михайловского замка, упрекал его за это и просил не за себя, а за Россию вступить в заговор, на что он и вынужден был согласиться».[258]

Добавлю штрихи к психологической панораме, окружавшей Александра. В ночь убийства Павла мать Александра (Мария Федоровна) кричала на сына: «Уходите! Уходите! На вас кровь отца!».[259] Эти крики и международный позор станут одной из главных причин появления серьезного психологического комплекса, а затем и психического расстройства, прогрессировавшего у Александра всю оставшуюся жизнь – и так печально отразившегося на истории России. После убийства своего отца Павла I Александр мучился от косых взглядов и ощущения нелегитимности своего правления[260] (хотя после самовольного присвоения Петром I себе титула «император» и века кошмарных и комичных дворцовых переворотов говорить о какой-то легитимности власти в России было вообще очень проблематично).

Наследие Екатерины II

Павел Петрович правил совсем недолго (с 17 ноября 1796 г. по 24 марта 1801 г.), поэтому нам гораздо существеннее узнать, к каким же итогам пришла страна в финале правления Екатерины II. Важно понимать, что после расправы над Павлом многое вернулось к прежнему состоянию – а Александр обещал править именно «по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки» (слова из знаменитого Манифеста о восшествии на престол, написанного от лица Александра Д.П. Трощинским). В этой связи я считаю правильным процитировать значительный и репрезентативный отрывок из работы специалиста по екатерининской эпохе А.В. Кургатникова. Он сообщает о привычке страны жить при государыне, о туманных перспективах в дальнейшем – и уточняет:

«…одаренная и неутомимая прежде государыня устала: решение важнейших вопросов все больше и больше передоверялось 28-летнему Платону Зубову, фавориту-любовнику, возведенному в ранг политического ВИЗИРЯ. «Дуралеюшка» (словечко А.В. Храповицкого, бывшего статс-секретаря Екатерины) вмешивался во все – и все, как по злому волшебству, превращалось в труху. Его финансовые новации закончились безудержной инфляцией; его внешнеполитические проекты, одним из которых стал план воссоздания Греческой (Византийской) империи, попахивали амбициозным прожектерством; его участие в матримониальном сюжете привело к разрыву весьма желательного брачного союза между шведским королем Густавом IV Адольфом и великой княжной Александрой Павловной.

Общество разлагалось: казнокрадство, безмерная роскошь, величественное безделье придворных и гражданских чиновников, распущенность столичной и губернской знати (выделено мной, Е.П.), непомерные расходы на завоевательные войны, алчность французских эмигрантов-роялистов – все это доводило государство до разорения. Разумеется, тяжесть положения, традиционно и «безответно», возлагалась на плечи средних и низших (податных) сословий; их не щадили, благо население за 33 года выросло чуть не вдвое; перемрут одни, подрастут другие – семьи многодетные… А что царица? – автор прославленного «Наказа», хранившегося в золотом ковчеге? Царица, в основном, разделяла курс, заданный новоиспеченным светлейшим князем-кормчим Зубовым, осыпала его милостями и золотом, веря сама и заставляя верить окружающих в его неоспоримую государственную мудрость».[261]

И далее:

«Сопоставление Императорского Совета как учреждения легитимного и «лейб-кабинета» 3убова расставляет все по местам: важнейшие решения принимались в кулуарах, а не на государственном уровне. Именно так определялись и наступательные планы 1796-го: пора воевать!

Почему пора? – ответ дает фрейлина Екатерины графиня Варвара Николаевна Головина: «Приобретение Польши после последнего раздела возбудило алчность и корыстолюбие придворных: уста раскрылись для просьб, карманы – для получек». И раскрылись не напрасно: цифры полученных душ, золота и серебра впечатляют.

18 августа 1795 года роздано было шестидесяти двум лицам 109 тысяч душ польских крестьян; из этого числа 13 тысяч душ с доходом 100 тысяч рублей серебром достались графу Платону 3убову.

Валериан Зубов после ранения в Польше получил 10 тысяч дукатов на дорогу домой, 300 тысяч рублей на уплату долгов, 25 тысяч рублей золотом, пенсию в 13 тысяч рублей и прелестный дворец на Миллионной улице, принадлежавший когда-то Густаву Бирону, брату фаворита императрицы Анны Иоанновны».[262]

Послушаем документальные свидетельства современников:

Из письма Ф.В. Ростопчина (22 февраля 1796 г.) к С.Р. Воронцову:

«Внутри страны происходят ужасы. Никогда еще преступления не были так наглы, как ныне. Безнаказанность и дерзость дошли до крайнего предела. Еще третьего дня некто Ковалинский, бывший старшим секретарем Военной Коллегии, выгнанный Императрицею из службы за грабительство и взятки, назначен губернатором в Рязань благодаря тому, что у него есть брат, такой же негодяй, который состоит в приятельских отношениях с Грибовским, директором канцелярии графа Платона 3убова. Один Рибас ворует более 500 000 рублей в год. По его проекту решено построить у Гаджибея порт, под названием Одессы, для гребной флотилии. Приходится воздвигать в море дамбу, которая, огибая мыс, служила бы защитою для судов и отделяла бы военный порт от купеческой гавани. Морское течение, довольно сильное в том месте, где производятся работы, при наступлении бури разрушает все сделанное и заставляет опять работать и тратить деньги. Устройство этого порта должно быть окончено в десять лет. Уже три года, как оно началось. Каждый год назначаются по 1 200 000 рублей и с лишком 5 000 солдат, из которых четвертая часть умирает либо от истощения, либо по недостатку пресной воды и по влиянию летнего зноя. Я думаю, вы помните этого Рибаса; он, кажется, был уже полковником при Кадетском корпусе в то время, когда вы отсюда уехали; теперь он вице-адмирал и увешан лентами».[263]

Князь И.М. Долгоруков (1764–1823) сильно печалится:

«Остановись здесь, читатель, и вникни в мое размышление. Что бы ты сказал о таком государстве, где весь доход, или лучшая отрасль его сокровищ, состоит в порче его народа? Таков, однако, план финансов российских, и проходя разные потом должности, имел случай на сей счет сделать любопытные примечания. Народ опивался, дворяне приходили в ничтожество (выделено мной, Е.П.), целые роды их упадали, а откупщики из простых побочных сидельцев в четырехлетие наживались страшным образом, получали чины, знаки почестей, дворянские дипломы и сооружали для жилищ своих огромные замки».[264]

Известный ученый А.Т. Болотов (1738–1833) констатирует:

«…везде плутовство на плутовстве; везде мытарство; везде сплетни, скопы и заговоры; везде ополчения и скопища, замышляющие ограбливание казны».[265]

Что же: именно это общество, эти, а не какие-нибудь другие, иноземные или инопланетные люди, жили и действовали в эпоху Александра – во время войн 1805–1807 гг., в 1812–1815 гг. и т. д. Как в подобной системе координат, с такой, если позволите, антропологией, генетикой и менталитетом, вы сможете раздобыть «духовность», «Отечественную войну» и «сплочение всех вокруг трона»? Подобное невозможно физически в самой теории!

За некоторым исключением, историки, и сторонние читатели привыкли восторженно отзываться о правлении Екатерины II. Признавая определенные ее способности, я, однако, должен несколько остудить эмоциональность подобных оценок. Дело в том, что нас определенным образом обманывает обаяние самого восемнадцатого века – с его балами, эстетскими интригами, богато расшитыми костюмами, гирляндами цветов в интерьерах и тому подобным праздником фантазии. Кроме того, Екатерине повезло править как бы между двумя неуравновешенными императорами (мужем и сыном), а также главные вызовы эпохи (революционное движение в Европе и развитие кризиса крепостничества в России) лишь начинали себя проявлять – и русской императрице не приходилось принимать уж совсем непопулярных мер (хотя, конечно, была и пугачевщина, и умеренная поддержка французских роялистов). В то же самое время, императрица так и не провела глубинных реформ: и многие глобальные проблемы (прежде всего крепостное право, коррупция) были лишь загнаны вглубь. Наивные читатели, естественно, не отождествляют себя с теми, на чьем горбу авантюристка Екатерина въезжала в Крым, в Польшу, кого секли до крови и казнили ее каратели во время крестьянских волнений. В итоге – вместо многогранной истории большинство видит лишь декорацию, где надеется погулять по дворцам галантной эпохи.

Забывают и о запредельной непристойности Екатерины: стареющая и раздавшаяся женщина требовала все более молодых мужских тел (некоторые двадцатилетние погибали оттого, что усердно принимали специальные средства, надеясь вызвать необходимое возбуждение при встречах со старухой). Еще хуже то, что эти «тела» начинали управлять государством. Не обходилось, конечно, и без «духовности». Один из любовников императрицы, Александр Дмитриевич Ланской (1758–1784), умер после удара грудью при падении с лошади: на месте того падения православная государыня приказала заложить церковь Казанской иконы Божией Матери.[266] Многие поколения верующих, конечно, не были в курсе того, что здание появилось в итоге разврата и лошадиного момента. Кстати, Екатерина регулярно выполняла рутинный ритуал посещения церковных служб, но ей специально устроили место повыше, где она во время подобных мероприятий раскладывала карточный пасьянс.

Для населения с сильным комплексом ущербности огромную психологическую роль играет эффектная внешняя политика. Здесь Екатерине II повезло еще больше: она несколько раз удачно «кусала» «больного человека Европы» – находившуюся в кризисе и ужасно отставшую от прогресса Османскую империю. Для побед над архаичной в тактике и стратегии турецкой армией особого таланта генералов и новаторства всей военной системы не требовалось: поэтому государственной пропаганде и словоохотливым сервильным литераторам удалось создать ряд «выдающихся русских полководцев». Однако все эти (те, кто дожил…) дутые величины затем моментально опозорились в войнах с серьезной современной европейской армией – с французской. Генерал А.П. Ермолов цитирует характерный рассказ генерала М.А. Милорадовича (1771–1825) о кампании 1806 года супротив турок: «Я, узнавши о движении неприятеля, пошел навстречу; по слухам был он в числе 16 000 человек; я написал в реляции, что разбил 12 000, а их на самом деле было турок не более четырех тысяч человек».[267] Отношение самих русских военных к толпе вооруженных турок охарактеризовано прекрасно; кроме того, здесь мы примерно понимаем расклад: на сколько частей надо делить число, упомянутое в русских реляциях, чтобы получить реальную численность противника.

Чем же закончилась блистающая европейскими нарядами и идеями жизнь великой российской императрицы? В последние месяцы она имела много переживаний из-за зверств, творимых внуком Константином, и подозрений о невозможности Александра иметь детей: а ведь именно на них бабка возлагала скорые и большие надежды. Здоровье ухудшалось. У Екатерины случился инсульт: она упала в гардеробной, вскоре ее хватились, нашли и перетащили в комнату. Когда приехал сын, Павел, он вместе с подручными начал срочно искать акт о его отрешении от престола и прочие опасные бумаги. В итоге все «лишнее» в нескольких скатертях было вынесено и уничтожено, причем, когда они бегали подле императрицы, мозг Екатерины был уже сильно поражен, но она еще была жива: очевидцы сообщают, как ее грудь билась в судорогах. Вскоре она скончалась.[268] Поскольку территория империи была огромной, дороги плохими, а наука, угнетаемая попами, еще не дошла до современных средств передачи информации, в некоторых отдаленных местах продолжали устраивать рутинные молебны в ее здравие еще несколько недель.

Французское влияние и создание русского литературного языка

Преклонение 18-го века перед Францией не поколебало и правление императора Павла I, который, как известно, был истовым любителем прусских военных порядков. Знаменитая художница эпохи Наполеона Э. Виже-Лебрен писала: «Превеликий почитатель литературы французской, он (Павел – прим. мое, Е.П.) привлекал своими щедротами актеров, доставляющих ему удовольствие зрелища наших шедевров. …На приемах бывало столько французов, что можно было легко вообразить себя в Париже» (далее одна из самых популярных художниц-портретисток русской аристократии рассказывает о наиболее богатом русском – о Демидове, один из сыновей которого вообще постоянно живет в Париже).[269]

Сегодняшнему читателю было бы весьма затруднительно понимать слог авторов восемнадцатого века – да и участников событий 1812 года. Подчеркну: сложившегося русского литературного языка тогда еще не существовало – писатели и поэты лишь были в процессе его «перевода» с французского и прочих европейских языков. К примеру, одним из крупных деятелей упомянутого процесса был Карамзин. Среди прочего, он стал использовать слова-кальки: «влюбленность», «трогательный», «занимательный» «впечатление» и «влияние». Именно он подарил русскому языку термины: «промышленность», «эстетический», «гармония», «сосредоточить», «моральный», «эпоха», «сцена», «катастрофа», «будущность» и т. д.

Я полагаю, что нет смысла не доверять (или заподозрить его в чем-то «непатриотичном») авторитетному мнению знаменитого русского поэта, переводчика, критика и современника войны 1812 года Василия Андреевича Жуковского (1783, Село Мишенское – 1852, Баден-Баден), который в конспекте «Два языка» уже в конце 1827 – начале 1828 года писал о русском языке следующее: «Он разделял судьбу государства и следовал за ним во всех его преобразованиях. …Он окончательно не установился, но продолжает формироваться…»[270] Таким образом, и через 16 лет после войны в России не существовало сформированного литературного языка, а ведь подобное явление – важнейший критерий формирования народа и нации (в политическом и цивилизационном смысле). Чтобы воевать «отечественной» войной – хорошо бы иметь такое «орудие», как литературный язык страны; исходя из необходимости понимать, обговаривать и затем описывать эту войну – язык также крайне необходим…

Продолжим цитировать статью Жуковского – далее он касается проблемы агрессии представителей рудиментарного сознания против тех, кто пытался устранить пагубное отставание России от европейских соседей: «Противник Карамзина адмирал Шишков (один из лидеров реакционной «русской партии» при дворе – прим. мое, Е.П.), министр народного просвещения, мысль которого была дать преобладание в нашей словесности славянскому наречию Библии. Мысль явно ложная, так как этот язык является некоторым образом языком мертвым! Он существует для нас в переводе Священного писания. …Шишков обвинял Карамзина в том, что он исказил язык, введя в него иностранные формы, особенно галлицизмы. Карамзин, напротив, необычайно очистил язык. Он сложился как писатель по образцу великих иностранных писателей – это правда; но умел усвоить то, что заимствовал. Его обвинитель, напротив, употребляя старые выражения или плохо переводя иностранные термины, которые обычай уже ввел в язык, вопиял против галлицизмов фразами, которые были наполнены ими».[271]

Итак, мы видим абсолютно комическую картину: полная несостоятельность попыток оживить мертвое, невозможность отстаивать «исконность» без использования иностранных слов: даже слов русских не было для пропаганды псевдопатриотизма (кстати, «пропаганда» и «патриотизм» – также слова, происходящие из стран «армии вторжения»). Кроме того, из данного материала мы понимаем, что язык Писания был непонятен – а как же они познавали православие?! Я напомню – первый полный Синодальный перевод Священного писания на русский язык был осуществлен только в 1876 году! Что получилось по итогам прочтения Писания – вы все знаете…

Переводчик истории войны 1812 года, написанной русским офицером Н.А. Окуневым на французском языке, сделал подобное объяснение в предисловии к изданию 1841 г.:

«Французский язык давно по его возделанности, приятству и ловкости сделался всемирным языком лучшего европейского общества в разговорах и в письме. Он давно уже в переговорах и переписке дипломатической. Но с появлением на нем во всех частях учености, особенно же в науках математических и естественных классиков признанных европейскими, язык Франции, как единственный способ изучить сии науки в подлиннике, вышел столь исключительно классическим, что два его древние предшественника в царстве учености – суть то же в сравнении с ним, что древняя медаль в отношении к ходячей монете.

Мы должны были коснуться хотя поверхностно сих, впрочем, чуждых предмету предлагаемой книги сторон французской словесности единственно для связного приступа к ней в отношении к наукам военным и, особенно, к стратегии, в коих без знания французского языка не более обойтись можно, как при основательно изучении римского права без латинского. Кто не знает, что на одном французском языке можно найти подлинные акты правительственные, деловые и ученые в полной и систематической их совокупности для изучения всего хода нового военного искусства – с начала революции через все поприще славы французского воинства и небесславных его злополучий? Кому неизвестно, что на одном французском языке можно основательно изучить ту отвлеченную часть сего единственного в летописях мира периода, из коей гении отличнейшие составили тот систематический свод опытов, который называется высшею военною наукою? Кому неизвестно, что у французов сия теория раскрыта и дополнена в ее приложении к славным опытам (почти 40 лет) отличнейшими полководцами в бесчисленных рассуждениях, записках и, наконец, в бескорыстном суждении и некоторых важных признаниях того, который затмил всех бывших до него полководцев (имеется в виду Наполеон Бонапарт – прим. мое, Е.П.) и в заточении своем среди океана не имел уже надобности скрывать истину, поколику сам понимал ее. Сии сокровища воинской учености, литературы и опыта – все на французском языке: и по необъятности их множеству не могут быть переведены одним лицом, ибо для совершения труда сего не стало бы целой жизни. Сверх того все науки и сведения вспомогательныя, особенно же в опытном их приложении на прим.: география с нужной частью походной геогнозии, гидравлики и ботаники; топография в ея соединении с необходимостью и, так сказать, походною же частью наблюдательной астрономии ни на каком другом языке не могут быть найдены в лучших источниках, в опытах искушенных на большем размере, в методиках легчайших и удобнейших ко всеобщему употреблению.

<…> У французов всякое новое ученое открытие или усовершенствование изготовляется немедленно в разнообразных видах к употреблению общественному, с приспособлением его к различной мере сведений и потребностей каждого, тотчас делается собственностью всех классов граждан и правительства – усовершая разныя части государственного управления, финансы; войско, торговля, фабрики и промышленность тотчас могут пользоваться открытием не мечтательным, но опытным и готовым для их потребности».[272]

И так далее – еще три страницы!

Собственно, что еще нужно знать о России, Франции и языке обеих стран? И, я подчеркну, это написано уже в 1841 году! В 1812 г. уровень развития России был еще ниже. И что же: от всей этой учености и пользы, от всего этого здравого смысла стоит ли обороняться? Французы враги? Кто враги личности, которая хочет учиться, развиваться – и тем способствовать процветанию своего народа? Уж точно не французы! Скорее, это те, кто уже двести лет назад кликушествовали – призывали замкнуться, забаррикадироваться в невежестве и отсталости, законсервировать это убогое состояние – и кичиться подобной неказистой и тупой позой. С сожалением признаем, что подобные агрессивные «ископаемые» дожили и до дня сегодняшнего: они и сейчас кричат демагогические лозунги о «возврате к истокам» и отказу от западных слов и просвещения, они снова пережевывают копролиты местной казенной идеологии. Кстати, о словах: далее по тексту переводчик признает, что в русском языке просто-напросто не существует большинства слов, относящихся к военной науке – поэтому он вынужден их полностью заимствовать из французского языка! А сегодня этими «вражескими» терминами нагло жонглируют пропагандисты бюджетного псевдопатриотизма. Повторюсь: если бы Петр I не завез в страну науку и целую концепцию западной цивилизации, то России бы в нынешнем виде не существовало.

Даже историческую географию в России изучали по французским фолиантам – главный из которых: [Ласказ, Э.О.Д.] Исторический, генеалогический, хронологический, географический атлас г. Лесажа / перевод Е.М. Шаврова. СПб.: [Печатано при Имп. Академии наук], [1809–1812]. [4] с., 33 табл. в разворот, раскр. акварелью. 57 х 38,5 см. Ценз. разрешение: 20 сент. 1809 г. В нижней части каждой таблицы указаны выходные данные: табл. № 1–9 отпечатаны в 1810 г., табл. № 10–20 отпечатаны в 1811 г., табл. № 21–33 отпечатаны в 1812 г. Я напомню: граф Эммануэль Огюстен де Лас Каз (1766–1842) – французский картограф, секретарь Наполеона во время ссылки на о. Святой Елены, автор прославленных воспоминаний о нем.

Еще один факт: когда в 1855 году генерал А.П. Ермолов (1777–1861) продал свое универсальное книжное собрание Московскому университету, в нем было около 7800 томов книг по истории, философии, искусству, военному искусству, но в основном на французском, итальянском, английском, немецком языках.[273]

Вместе с современным исследователем В. Сомовым окунемся в мир французской книги в русских собраниях:

«Постепенно завоевывая русского читателя, французские книги к концу XVIII века преобладали в коллекциях императорской семьи, библиотеках высшей знати и столичного дворянства, причем преобладали даже над русскими. Они были хорошо представлены в библиотеках общественного пользования, например в Кадетском корпусе, Академии художеств, Вольном экономическом обществе, и по-прежнему поступали в Академию наук. Богатейшее собрание французской книги поступило в Петербург в 1795 в составе перевезенной из Варшавы библиотеки Залусских, положенной в основу Императорской публичной библиотеки. Екатерина II, регулярно приобретая новые книги и целые коллекции, купила такие сокровища французской культуры, как библиотеки Вольтера и Дидро, которые были размещены в Зимнем дворце, в Эрмитаже. В середине XIX века, когда множество иностранных книг было передано в Публичную библиотеку, все вольтеровское собрание и, видимо, большинство книг из библиотеки Дидро, также поступило сюда.

В Екатерининское время покупка французских книг была неотъемлемой чертой быта русских аристократов.

<…> Владелец одной из перечисленных библиотек, Александр Романович Воронцов (1741–1805), президент Коммерц-коллегии, канцлер Российской империи, вспоминая о своем детстве писал: «Мой отец приказал привести для нас из Голландии хорошо подобранную библиотеку, где были лучшие французские поэты и авторы, исторические книги, таким образом я в 12 лет хорошо освоился с Вольтером, Расином, Корнелем, Буало и другими французскими писателями». Позднее А.Р. Воронцов сам собрал большую библиотеку, в основном состоящую из французских книг, которые приобретал как в Голландии, так и во Франции. У него было множество сочинений Вольтера, корреспондентом и почитателем которого он был, исторических трудов, политических трактатов, он регулярно покупал периодику.

<…> Конечно, французские книги встречались к концу XVIII века и в домах среднего, мелкого дворянства, духовенства, отдельных купеческих семей, но за неимением каталогов подобных библиотек мы не можем говорить с определенностью об их составе. Можно было бы привести в качестве примера библиотеку Петра Федоровича Жукова, петербургского чиновника и библиофила (1736–1782), которая содержала около 320 книг на французском языке, больше чем половину от всего их числа. Но вряд ли состав этого превосходного библиофильского собрания, положенного в основу библиотеки Петербургского университета, отражает общую картину».[274]

Французская музыка и музыканты были не менее популярны в России, чем французские писатели и их книги:

«С последней трети XVIII века одним из самых модных в придворно-аристократической среде жанров стал французский romance. Пелись романы Монсиньи, Гретри, Далейрака, а также опусы знаменитых певцов и композиторов П. Гара и П. Гаво, арфиста и композитор М.-П. Далвимара. Пасторали, «песенки трубадуров» или рыцарские романсы» писали для аристократок французские музыканты и композиторы, работавшие в то время в Петербурге: А.Ф. Милле, А.Н. Лепен, Н. Латраверс. Вслед за французами романс был успешно освоен Д.С. Бортнянским и О.А. Козловским, обращавшимся к текстам Ж.-П. Флориана и Ж.-А. Бернандена де Сен-Пьера. Среди представительниц великосветских фамилий также встречались одаренные певицы и композиторши-любительницы. Например, очаровательные романсы сочиняли графиня В.Н. Головина и княгиня Н.И. Куракина, петербургские дома которых славились музыкально-театральными новинками.

<…> Музыкантов-виртуозов благосклонно принимал двор. Знаменитых скрипачей стремились заполучить к себе на службу высокопоставленные любители музыки. В 1803 году в Петербург приезжает европейская знаменитость скрипач-виртуоз Ж.-П.-Ж. Роде. Представленный Александру I, он назначается солистом двора, «первым скрипачом его императорского величества» с окладом в 5 000 рублей. Роде выступает с сольными концертами, играет в ансамблях, солирует в императорской опере. Не менее знаменитый его соотечественник П.-М.-Ф. Байо посетил Петербург в 1808 год, с блеском выступив в Эрмитажном театре перед императором и двором. Ему было предложено заменить на всех постах только что уехавшего в Париж Роде, но Байо отклонил это предложение. Место придворного солиста и солиста Императорских театров с 1808 по 1815 занял один из лучших скрипачей-виртуозов Ш.-Ф. Лафон, работавший в Петербурге с 1808 по 1815 год (впоследствии – придворный скрипач Людовика XVIII)».[275]

Кто в России увековечивал и мифологизировал память о войне 1812 года? Фактически все портреты русских участников войны нарисованы, а затем награвированы европейцами. Главные среди них: Луи де Сент Обен, Франческо Вендрамини (1780–1856) и Соломон (Шломо, Сальватор) Карделли. Затем последовало приглашение в Россию уже более известных сегодняшней широкой публике Джорджа Доу (1781–1829), Петера фон Хесса (1792–1871) и Франца Рубо (1856–1928). Войдя в Париж, император Александр поспешил заказать свой парадный льстивый портрет придворному живописцу Наполеона – барону Ф.П.С. Жерару (1770–1837): из бездарности, из, так сказать, грязи – в модели наполеоновского ампира. Основная масса населения России, совершенно очевидно, была лишней на этом празднике европейской художественной и идеологической жизни.

Далее. Кто были ювелиры, исполнявшие заказы императорской фамилии? Снова сложно встретить русское имя. Обратимся к специальной монографии Л.К. Кузнецовой – и узнаем о главных мастерах. Ими оказались: Кристоф-Фридрих фон Мерц, Иоганн-Готтлиб Калау («Кало»), Йоган-Хенрик Гоппе, «купец» Луи Нитард и золотых дел мастер Иоганн-Николаус Брандт, Франсуа Мартен, Даниэль Ола и братья Пицкер. При этом Франц Франк поставлял ордена в Гардероб Его Императорского Величества. Л.К. Кузнецовой уточняет: «Слава Франца Франка быстро растет благодаря его искусным рукам. Еще в 1800 году талантливый мастер стал поставщиком Капитула орденов, а вскоре ему доверили не только починку, но и исполнение новых всевозможных орденов для Гардероба самого императора Александра I».[276] Немощь местных «исконных» и использование западных кадров доходила до трагикомедии: «шпагу золотую, украшенною лаврами из изумрудов и бриллиантов» для М.И. Кутузова Александр I заказал ювелиру-французу Жану-Франсуа-Андре Дювалю (1776–1854), выдав ему казенные изумруды, бриллиант в 5,5 карат и огромный гонорар – 2 400 рублей.[277] Семейство Дювалей создавало и короны для обеих императриц: Марии Федоровны и Елизаветы Алексеевны!

Еще одна «иностранная» трагикомическая подробность квасного и казенного патриотического мифотворчества: автором памятника защитникам (которые ничего не защитили, зато сожгли город) Смоленска 4–5 августа 1812 года (открыт в ноябре 1841 г.) был итальянец Антонио Агостино Адамини (1792–1846). Монумент соорудили на городском плац-параде (сейчас территория парка культуры и отдыха): еще один «исконно русский» термин (как и само слово «термин», как и компьютер, на котором я этот текст (teхtus) сейчас печатаю, как и средства передачи оцифрованной информации для издательства, затем типографии; а после – используются иностранный интернет и «гаджеты» для сообщения вам, дорогие читатели, о выходе данной книги и т. д.). Тот же А.А. Адамини был помощником А.Л.О.Р. де Монферрана при постройке Исаакиевского собора и постановке Александровской колонны. Другой его работой стал памятник на Бородинском поле (1837): именно подобные постройки иностранцев стояли у истоков раннего архитектурного «псевдорусского стиля».

Кстати, а кого вообще ангажировали для изобретения тезисов и повестки русского патриотизма? Мне удалось узнать одно из важных имен той эпохи: это немец Юлиус Ульрих (Julius Ulrichs), который написал и прочитал: «Речь о благородном деле патриотической любви и ее влиянии на государства, произнесенная 10 июля 1814 года в Московском Университете» (издана – цитирую по титульной странице: «На немецком языке. Москва, 1814 год. Университетская типография»).

Ученые, учителя, художники, гувернеры, граверы, артисты, садовники, повара – все из Франции и прочих стран, в которых в 1812 г. формировались полки Великой армии Наполеона. Многие русские богатые аристократы путешествовали и даже подолгу жили в Западной Европе. И, конечно, лечились… Среди прочих поправлял здоровье не на родине, а именно в Европе и М.И. Кутузов. В рамках данной темы вспомним также современных российских деятелей – профессиональных патриотов, которые в интервью шипят ненавистью в отношении Запада, но лечиться едут именно туда.

Сколько-нибудь обеспеченные люди старались не пользоваться ничем русским – даже нижнее белье покупали в иностранных модных лавках. Перечни погибших в московском пожаре вещей из домов аристократии дают репрезентативную картину (об этом подробнее – в соответствующей главе): 90 % предметов в таких домах были из Европы (остальные – из Китая и других колоритных восточных стран). Элита старалась по-обезьяньи подражать и копировать «бездуховных» «врагов» – французов. Среди прочего заказывали и портреты, копирующие известные оригиналы. К примеру, в ГМИИ им. А.С. Пушкина хранится «Конный портрет князя Б.Н. Юсупова» (321266 см., 1809 г.) работы наполеоновского живописца А.-Ж. Гро: который полностью скопирован (кроме лица) с портрета брата Наполеона – Жерома (он командовал фланговой группой Великой армии в начале кампании 1812 г.).

Итак, производство предметов роскоши, быта, художества, мебель, архитектура, научные дисциплины, а также искусства и литература в России эпохи 1812 года были практически полностью заимствованными из Франции (и частично из других стран Западной Европы, входивших в армию Наполеона). Но есть одна отрасль – вроде бы совершенно простая и в ней могли бы добиться чего-то самостоятельно: я имею в виду горнодобывающее дело. Начинаем изучать архив главного горнодобытчика – крупнейшего промышленника и известного мецената Николая Никитича Демидова (1773, Чирковицы – 1828, Флоренция). Он много лет путешествовал, а затем, вернувшись в 1806 году в Россию, понял, что «так жить дальше нельзя» – и надо все менять! Демидов решил полностью реформировать горнодобывающее дело. Для этой цели был выписан из Франции профессор Ферри, которому положили огромные 15 000 рублей жалования в год и попросили «все менять». Кроме того, за границу, в Австрию, Швецию, Англию, были отправлены более ста человек – работников его мануфактур.[278] Вскоре на Нижнетагильский завод были завезены зарубежные штанговые машины (вспоминается, как при И. Сталине были завезены из США целые заводы вместе с полным штатом инженеров: и ничего другого еще долгие десятилетия самостоятельно придумано и создано не было!).

Я не буду напоминать про примеры закупки и заимствования моделей и новшеств уже в двадцатом веке (наподобие Фиата /Fiat/ – «Жигулей»), но упомяну о случаях плагиата, затрагивающих самые чувствительные стороны «загадочной русской души». Поскольку я еще и профессионально разбираюсь в музыке, то некоторое время назад я открыл, что замечательная мелодия песни А.Н. Пахмутовой (1929 г. р.) «Нежность» заимствована из «Сентиментальной сарабанды» Бенджамина Бриттена. И вторая хрестоматийная песня – еще более «русопятская». Она называется «Вальс расставания» (в народе – «Вальсок») и мелодия к ней написана Яном Абрамовичем Френкелем (1920–1989). Прозвучала она в фильме «Женщины» (1966), который повествовал о «типичных представителях» русской, советской женщины – об их сложной судьбе и непоколебимой «духовности», которую укрепляет русская песня. Играли там Нина Сазонова (1917–2004) и Инна Макарова (1926 г. р.). Однако мелодия украдена у знаменитого австрийского композитора и скрипача Фрица Крейслера (1875–1962). Подобных примеров – множество!

Одним из основоположников российской военной музыки являлся приглашенный из Австрии кларнетист и композитор, а затем главный хормейстер и главный капельмейстер русской гвардии – Антон Дёрфельдт (Anton Drfeldt: 1781–1829). Мелодии первых полковых маршей (включая популярный марш Лейб-гвардии Преображенского полка) были также написаны иностранцами.

А в 1812 году в русских салонах пели французские и итальянские песенки и арии. В основе того, что мы сегодня называем «русским романсом», также лежит классическая музыкальная форма, перенятая из Европы. А что же было с «русской песней» до этого? Посетивший Россию в 1839 году 15-летний Эуген Хесс записал в своем дневнике (18 августа): «Мы обрадовались цыганам, о которых много слышали, и с любопытством подошли к одной из их палаток. Она была наполнена ревущими, орущими и пьянствующими русскими. В огороженном месте сидели несколько смуглых бабенок, впрочем, не лишенных некоторого изящества, пара безобразных старых ведьм и парень в лохмотьях, которые все вместе завывали так, что это походило на чудовищный кошачий концерт. Наш чичероне без каких-либо сомнений назвал это русской народной песней. Разочарованные и до глубины души возмущенные, мы поспешили уйти оттуда…»[279] Здесь же добавлю, что лучшими исполнительницами русской песни (все подобные произведения написаны не каким-то обобщенным «народом», а конкретными композиторами самых разных национальностей) и русского романса в эпоху звукозаписи стали: еврейская «белая цыганка» Изабелла Даниловна Юрьева (настоящая фамилия – Ливикова: 1899/1902 – 2000) и грандиозно одаренная Алла Николаевна Баянова (настоящая фамилия – Левицкая: 1914 (или ранее…) – 2011). Должен сказать, что я благодарен судьбе за то, что был с Аллой Николаевной в самых добрых отношениях – и совместное исполнение романсов во время застолий в ее арбатской квартире навсегда останется в моей памяти. Другим выдающимся мастером фразировки и интонации, безусловно, должен быть упомянут певец с цыганскими корнями и эллинскими интимными увлечениями – Вадим Козин (1903–1994). Я не устаю подчеркивать: в Истории все взаимосвязано – и подлинный историк обязан, так сказать, путешествовать по эпохам и темам, выявляя суть и зерно явления!

Итак: происхождение иператора, религия, гербовый символ, мелодия, использующаяся вместо гимна, салонные песни, основной стиль архитектуры, скульптуры и живописи; главные термины общественной жизни, науки и искусства; мода, элементы роскоши, многие продукты питания, жанры в различных искусствах и в литературе, большинство крупных художников, ювелиров, ученых, царские врачи, три министра иностранных дел (А. Чарторыйский, К. Нессельроде, И. Каподистрия) и т. д., и т. д. – все это в 1812 году было ИНОСТРАННЫМ, а вот войну нам предлагают называть «Отечественной».

Продолжаю следовать одному из своих любимых методологических приемов исследования явления – «подставлять в историческую формулу». В 1912 году официозная пропаганда идущей к скорой гибели Российской империи широко отмечала юбилей войны: на поле Бородина приехал Николай II. Интересно узнать, как с пропагандой «русскости» и «победы» над французами согласуется то, на чем передвигался русский царь и его семья? Рассмотрим последнее на то время новшество техники – автомобиль. Пользовался ли Николай отечественными машинами? Нет: «отечественная» – это война, а любимый автомобиль – французский «Делоне-Бельвиль». Кстати, и шофер – так же француз (и подданный Франции) – Адольф Кегресс. Изучаем книгу «Пребывание государя императора в действующей армии» – и наблюдаем православного монарха Николая II в креслах следующих автомобилей: «Rolls-Royce», «Renault», но любимый – все же «Delaunay-Belleville». Как говорится, за что боролись…

Таким образом, огромный корпус репрезентативных фактов и документов неопровержимо свидетельствует, что самостоятельность и самостийность империи Александра I перед войной 1812 года была фиктивной в базовых смыслах: в культурно-эстетическом и в бытовом-практическом. Отставание в цивилизационном развитии означало большую и опасную историческую проблему, которую необходимо было решать, причем не внешней агрессией, а устроением внутренних реформ и созидательными действиями: но подобного не произошло.

Между тем задумаемся: а что же в России было, так сказать, исконного, только местного, своего? Во-первых, это особая форма рабства – крепостное право, во-вторых, скопцы: многочисленные последователи секты, считающие операцию кастрации «богоугодным делом». Скопцы ампутировали яички посредством размозжения их молотом, а затем прижигали окровавленное место раскаленным железом (отсюда и название: «огненное крещение»).[280]

В следующих главах я расскажу о русских, живущих в 1812 году в Европе и даже во Франции, а сейчас, следуя своему методологическому приему изучения явления в разных эпохах, я напомню о том, что:

Сергей Остапенко, пламенно сыгравший в детстве (1958 г.) в пропагандистском фильме «Военная тайна» роль пионера Альки (а в 1964 г. – Мальчиша-Кибальчиша), эмигрировал в США – и прекрасно живет во Флориде. «Сын Сталина Василий скончался в 40 лет. Дочь Светлана, будучи в 1966 г. в поездке в дружественной Индии, явилась в американское посольство и попросила политического убежища. В 1970 г. она вышла замуж за американца и изменила своё имя на Лану Питерс. Родила дочь Крис Эванс. …Сын Никиты Хрущёва Сергей, удостоенный Звезды Героя Социалистического Труда и звания лауреата Ленинской премии, с 1991 г. живёт в США, получил американское гражданство».[281]

И как раз в пандан данному сюжету: когда я сейчас пишу эти строки, в новостях появилась информация: «Россия заняла первое место в мире по числу Шенгенских виз». Среди самых любимых мест российских туристов – Париж. Вот они – итоги «патриотической пропаганды» и празднования юбилея событий 1812–1814 годов. Но в подобном есть и соблюдение традиций: к примеру, император Александр II (1818–1881) и его любовница Е.М. Долгорукова (1847–1922) встречались и делали детей в Париже – в доме, в котором ныне располагается роскошный отель «Наполеон».[282] Здесь же стоит вспомнить и восторженную эмоцию Н.В. Гоголя, который писал автору «патриотических» стишков о 1812 годе, В.А. Жуковскому (1783–1852), об Италии (напомню, что воинский контингент из этого региона был в составе Великой армии в 1812 г., а сам Наполеон являлся королем Италии): «Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр – все это мне снилось. Я проснулся опять на родине…»[283] Подобному настроению вторит и гениальный поэт, а также консервативный публицист, дипломат и тайный советник, Ф.И. Тютчев (1803–1873), который «очень томился в Петербурге и только дожидался минуты, когда сможет возвратиться за границу», часто говорил (цитирую):

– Я испытываю не тоску по родине, а тоску по отъезду.[284]

Вскоре после дуэли А.С. Пушкина с Ж.Ш. Дантесом (точнее – д’Антес, 1812–1895), Ф.И. Тютчев спросил знакомого о новостях – тот ответил, что военный суд вынес Ж.Ш. Дантесу приговор. Далее – цитирую:

– К чему он приговорен?

– Он будет выслан за границу в сопровождении фельдъегеря.

– Вы в этом вполне уверены? – переспросил Тютчев.

– Совершенно уверен.

– Пойду Жуковского убью.[285]

И еще: «Возвращаясь в Россию из заграничного путешествия, Тютчев писал жене: «Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, с таким чистым и полным удобств, чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой родины»».[286]

А вот характерный пример внутренней жизни России, от которой так желали отъединиться вышеупомянутые «портреты» из школьных классов. Из записной книжки П.А. Вяземского (1792–1878):

«После несчастных событий 14 декабря (восстание декабристов, 1825 г. – прим. мое, Е.П.) разнеслись и по Москве слухи и страхи возмущения. Назначили даже ему и срок, а именно день, в который вступит в Москву печальная процессия с телом покойного императора Александра I. Многие принимали меры, чтобы оградить дома свои от нападения черни; многие хозяева домов просили знакомых им военных начальников назначить у них на этот день постоем несколько солдат. Эти опасения охватили все слои общества, даже и низшие. В это время какая-то старуха шла по улице и несла в руке что-то съестное. Откуда ни возьмись мальчик, пробежал мимо нее и вырвал припасы из рук ее. «Ах ты бездельник, ах ты головорез, – кричит ему старуха вслед, – еще тело не привезено, а ты уже начинаешь бунтовать»».[287]

Об отношении высшей аристократии к своей стране и к власти красноречиво показывает письмо многолетнего посла России в Англии графа С.Р. Воронцова (1744–1832). Летом 1807 г. он утверждает: «Я полностью разочаровался в моем бедном Отечестве. Я считаю, как и все мыслящие люди, что наше правительство стало таким, как в Персии или Марокко, т. е. нет никакого правительства. Александр – не более, чем деспот, и 36 миллионов рабов, которые переносят все бедствия до тех пор, пока, потеряв терпение, не свергнут угнетателя».[288] И еще: «У нас не разоряются только те, которые… воруют всеми средствами; большинство же на высоких должностях, напротив, обогащается».[289]

Замечу, что и примерно три десятилетия спустя знаменитый художник и дипломат эпохи 1812 года, Орас Верне, писал из России: «У нас во Франции все зависит от совокупности желаний всех, а здесь все направлено на исполнение воли одного человека, и невозможно, чтобы было как-то иначе, ведь Россия – это, так сказать, постепенно рассеивающийся хаос. В этой стране действуют все стихии, но нет того великого закона, который упорядочил бы их отношения».[290]

Образ Наполеона в России: эпизоды

Эпизод первый. В России издана биография гениального полководца: Жизнь и подвиги Буонапарте, начиная с первых его успехов в воинском искусстве до совершенного покорения Египта, с присовокуплением описания характера и свойств Буонапарте, и гравированного его портрета / пер. с французского. М.: В Сенатской тип. у Селивановского, 1801. 1 л. фронт., [8], XXXV, [2], 160 с. 20х12 см. Важно отметить, что в предисловии отмечается: это первая книга на русском языке, «в которой с историческою справедливостью показаны по порядку дела и победы» Наполеона. На фронтисписе помещен гравированный портрет Наполеона! Именно такие издания выводили из себя завистливого и ущербного императора Александра.

Эпизод второй. Генерал-лейтенант С.И. Маевский писал в мемуарах: в 1811 году (и даже в начале 1812 г.) «казалось, что Россия до половины составлялась из наполеонистов».[291] Какова фраза?!

Эпизод третий. Еще один поклонник Наполеона, выдающийся русский поэт А.А. Фет (фамилия отца – Шеншин: 1820–1892) рассказывает в своих воспоминаниях много интересных подробностей. Вначале он описывает обедневших после разорения 1812 года дворян (и они все еще бедствовали, спустя 25 лет после войны!), а затем сообщает о настоящем культе Наполеона у нескольких поколений орловских дворян Шеншиных. В имении двоюродного деда поэта Василия Петровича, родившегося в середине восемнадцатого века, издавна висели «портреты первого консула Наполеона и Жозефины». При этом: в 1812 г. эти изображения были лишь перемещены в «тайный кабинет»! Затем, спустя четверть века, унаследовавший усадьбу дядя Фета Петр Неофитович, «горячий поклонник гения Наполеона», снова вывесил их на обозрение! Сам же А.А. Фет, отвечая на вопрос в «Альбоме признаний» Татьяны Львовны Толстой, «какое историческое событие вызывает в вас наибольшее сочувствие?», поэт сформулировал так (объявив Наполеона демиургом!): «отмена революции Наполеоном I…»[292]

Эпизод четвертый. Восхищался Наполеоном и прославленный военачальник, участник Среднеазиатских завоеваний Российской империи и Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. – генерал Михаил Дмитриевич Скобелев (1843–1882). Другой большой знаток и любитель наполеоновской темы – выдающийся художник В.В. Верещагин (1842–1904) – записал подобный эпизод:

«Скобелев прекрасно владел французским, немецким и английским языками и литературу этих стран, в особенности военную, знал отлично. Иногда вдруг обратится со словами:

– А помните, Василий Васильевич, выражение Наполеона I?

В середине Шейновского боя, например, он таким образом цитировал что-то из Наполеона и, не желая обескураживать его, я ответил:

– Да, помню что-то в этом роде.

Но когда он вскоре опять спросил, помню ли я, что Наполеон сказал перед такой-то атакой, я уже положительно ответил:

– Не помню, не знаю – Бог с ним, с Наполеоном!

Надобно сказать, что он особенно высоко ценил военный талант Наполеона I, а из современных – Мольтке, который, со своей стороны, по-видимому, был неравнодушен к юному, бурному, многоталантливому собрату по оружию; по крайней мере, когда я говорил с Мольтке о Скобелеве после смерти последнего, в голосе «Великого молчальника» слышалась нежная, отеческая нота, которой я не ожидал от прусского генерала-истребителя.

О большинстве наших деятелей во время Турецкой войны Скобелев отзывался неважно – по меньшей мере».[293]

Эпизод пятый. Изумительный русский художник и график, один из основателей общества «Мир искусства», Константин Андреевич Сомов (1869–1939), был еще и известным в свое время знатоком антиквариата. Из его дневниковой записи за 4 декабря 1917 г. мы узнаем такую подробность (сразу отмечу, что «Миф» – это любовник мастера, Мефодий Георгиевич Лукьянов: 1892–1932): «Миф все время со мной мил, страшно мил. Я ему предложил сделаться антикваром, ему мысль понравилась, и он купил у Сементов[ского] верхового Наполеона Попова».[294] Речь идет о фарфоровой статуэтке, выпускаемой популярной фарфоровой фабрикой Попова.

Эпизод шестой. Легендарный режиссер и актер Юрий Петрович Любимов (1917–2014) описывает в своих мемуарах, как он в детстве надевал шляпу отца поперек головы (чтобы получилась «треуголка») – «и изображал, что я Наполеон на острове Елены и что я уже старый. И все читал стихи Лермонтова:

Потом, когда мы уже стали дружны и сотрудничали (Юрий Петрович даже принимал участие в моей театральной постановке в качестве актера), он мне пересказал эту историю – и с точно такой же эмоцией…

Эпизод седьмой. В моей личной коллекции есть том знаменитого «Мемориала Святой Елены» барона де Лас Каза (Париж, 1842 г., т. 1) с такой дарственной надписью: «Уважаемой Ирине Николаевне Юматовой в знак благодарности от студентов 5 гр. II к. Истфака ЛГУ Ленинград 5 / VI 39 г.». Подобных эпизодов в истории России – множество.

Дворянство и нравы высшей аристократии

Прологом к теме нравов дворянства православной Российской империи вполне может служить заметка из знаменитого «Table-Talk» А.С. Пушкина: «Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. «Я женат», – отвечал Рылеев. «Так что же, – сказал Дельвиг, – разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»[296] Стоит заметить, что в пору 1812 г. в народной среде брак именовался «сговором».

В начале девятнадцатого века европейская эстетика дошла до пика своего преклонения перед античной красотой. Классицизм воспламенился от героических событий и стал ампиром – стилем империи Наполеона. Из Франции этот стиль распространился на всю Европу, причем орлы художественных форм летели быстрее храбрых орлов на древках знамен «Великой армии». К 1812 году Российская империя была уже покорена французскими интерьерами, модами, языком, театром и новинками литературы. Быт и эмоции стали эхом не только Древней Греции, но и императорского Рима. Легкость и утонченный порок восемнадцатого века увенчались лавровыми венками героических баталий эпохи 1792–1815 годов.

Нравственность осваивала новые парадоксы своего бытия. Наверное, еще никогда так много не говорили о служении «высоким идеалам»: к милому максимализму масонов-просветителей добавился детско-истеричный пыл только зарождавшегося патриотизма национального типа. Однако и опытного, откровенно телесного разврата, уже не прикрываемого безразмерными шляпами и потаенными комнатами галантного века, и чудовищного свойства национальных, государственных и личных предательств, различного рода публичных и тайных подлостей эпоха познала с лихвой!

Для рядового читателя нашего времени война 1812 года – это эполеты, балы, клятвы верности всему, чему только можно, и эпические портреты из Военной галереи Зимнего дворца. Кстати, не стоит забывать: многие хрестоматийно известные ныне портреты русских генералов писались посмертно, причем не самым знаменитым англичанином (достойных русских живописцев не нашлось…) Джорджем Доу, а его подмастерьями, при этом список «героев» утверждал сам царь в меру своих личных пристрастий или обид. Поэтому сегодня в музее и в учебниках мы видим полумифические образы военных, которые часто и героями-то никакими не были – и выглядели не совсем так… И вот именно в этом мы и должны сегодня разобраться: где миф, а где реальность, что скрывается за красивым иностранным покрывалом русского ампира – каким было русское общество времен наполеоновских войн? Для этого мы обратимся к главному оружию историка – к фактам!

Отдельная тема – еще одна вечная головная боль и позор императорской фамилии: личная жизнь цесаревича Константина Павловича. Стоит упомянуть, что имя «Константин» его бабка Екатерина выбрала с прицелом на восстановление Византии и занятие им Константинопольского (?!) престола (да, на подобные чудовищные по авантюризму проекты Екатерина, Александр и некоторые другие российские правители потратить тысячи жизней подданных не жалели). Я также напомню, что он был начальником Гвардейского корпуса и генерал-инспектором всей кавалерии российской армии, а также (об этом зачастую не знают даже профессиональные историки) в период политического бардака и самоуправства генерала М.А. Милорадовича в течение 25 дней (с 1 декабря по 25 декабря 1825 года) официально считался Императором и Самодержцем Всероссийским Константином I (хотя в реальности он страшно перепугался: на престол не вступил и не царствовал). И для полноты картины укажу, что Константин был масоном – членом лож Соединенных друзей и Александра.[297]

Сохранилось множество документов, свидетельствующих о диком нраве Константина. Вот один характерный случай, описанный французским литератором, премьер-майором Екатеринославского гренадерского полка, Шарлем Франсуа Филибером Массоном де Бламоном (1762–1807): «3а некоторое время до свадьбы ему (Константину) дали для забавы отряд солдат. Истерзав в течение нескольких месяцев этих несчастных, он забылся до такой степени, что побил палкой командовавшего ими майора. Тот нашел в себе мужество пожаловаться графу Салтыкову, который хотел, по своему обыкновению, замять дело; но Зубов донес о нем Императрице. Она велела посадить внука под арест и отобрать у него солдат, которых ему возвратили после свадьбы».[298]

Обратимся к личной жизни генерала, цесаревича (и даже временно императора), который именуется «православным». Первой женой Константина стала, естественно, не русская, а немка – великая княгиня Анна Федоровна (урожденная принцесса Юлианна-Генриетта-Ульрика Саксен-Кобург-Заальфельд: 1781–1860). Брак был крайне неудачным. Константин Павлович был груб, часто оскорблял супругу. Его поведение было, по меньшей мере, странным (однажды он посадил Анну Федоровну в одну из громадных античной формы ваз в Мраморном дворце и начал по ним бешено стрелять). Принцесса не могла этого терпеть и постоянно вынашивала план бегства. В итоге после убийства православного императора Павла русскими офицерами Анна сослалась на болезнь герцогини Августы (своей матери) и уехала из России. Муж не выказал серьезного сопротивления, потому что у него начался очередной роман – и он не ожидал, что подобный отъезд станет настоящим бегством. В итоге из Кобурга принцесса сразу же начала вести переговоры о разводе, которые, однако, сильно затянулись.

Теперь, любезный читатель, я предлагаю обратить ваши взоры на одну из самых известных любовниц российского цесаревича – Жозефину Фридрихс, урожденную Мерсье (1778–1824): с ней он состоял в нескрываемом сожительстве с 1806 по 1820 год. Простолюдинке и содержанке из Парижа в 1816 году пожаловали российское дворянство – с именованием Ульяны Михайловны Александровой: тысячам страдальцев 1812 года из числа простого русского народа (крестьянам, солдатам, ополченцам) ничего подобного, никакого дворянства получить и не грезилось… Жозефина также стала матерью единственного (и, соответственно, внебрачного) сына великого князя – его назвали Павлом Александровичем.

Предлагаю рассказать немного подробней о новоявленной русской дворянке. Она родилась в Париже, в семье ремесленника Мерсье. Совсем еще девочкой Жозефина поступила на службу в модный парижский магазин госпожи Буде-де-Террей. В 14 лет ловкая «Жужу» сумела соблазнить пожилого англичанина, который увез ее с собой.

В Лондоне она встретила приехавшего из России немца, назвавшегося полковником бароном Александром фон Фридрихсом, богатым помещиком из Прибалтийского края (на самом деле – Евстафий Иванович Фридерихс (ок. 1772 – после 1834), сын ревельского мещанина). Они повенчались, но вскоре он уехал из Лондона и пропал – и Жозефина поехала искать его в Россию, где она узнала, что никакого барона (полковника Фридрихса) не существует, а есть носящий такую же фамилию простой фельдъегерь, ездивший недавно в Англию с депешами. Все же отыскав его, она поняла, что все его имущество – это бедная койка. Жозефина поступила работать в один из модных домов Петербурга. Однако после возвращения Фридрихса с Кавказа, они все же поженились, но были несчастливы. Тем временем она познакомилась с великим князем Константином – и переехала к нему. Вскоре Жозефина родила… А теперь послушаем свидетельство близко наблюдавшего эту историю Д.В. Давыдова:

«Хотя цесаревич не мог иметь детей по причине физических недостатков, но госпожа Фридрихе, муж которой возвысился из фельдъегерей до звания городничего, сперва в Луцке, а потом в Дубно, будто бы родила от него сына, названного Павлом Константиновичем Александровым. Хотя его императорское высочество лучше, чем кто-либо, мог знать, что это был не его сын и даже не сын г-жи Фридрихе, надеявшейся этим средством привязать к себе навсегда великого князя, но он очень полюбил этого мальчика; состоявший при нем медик, будучи облагодетельствован его высочеством и терзаемый угрызением совести, почел нужным открыть истину цесаревичу, успокоившему его объявлением, что он уже об этом обстоятельстве давно знал».[299]

Вот всю эту прекрасную петербургскую жизнь и защищали русские солдаты и ополченцы в 1812 году: я даже прошу вас представить сожженные крестьянские дома, обгоревшие трупы, разорванные ядрами тела русских солдат и офицеров.

Однако и не эта история с французской содержанкой есть самый известный нравственный проступок внука Екатерины II: с именем Константина, по меткому выражению барона Владимира Ивановича Штейнгеля (1783–1862), связана «одна из самых гнусных историй начала царствования Александра».

Великий князь пожелал жену придворного ювелира Араужо, но та отвергла весьма уродливого на лицо Константина. Тогда в один из вечеров лета 1803 года к дому ювелира подъехала карета (присланная якобы от больной тётки Араужо). Жену ювелира насильно отвезли на квартиру генерал-лейтенанта Боура (по мнению Ф.П. Толстого, он был любовником Араужо – и просто «уступил» ее властному брату царя), где она подверглась групповому изнасилованию. Затем ее отвезли домой – и кинули у входа. Она успела сказать лишь «Я обесчещена!» – и умерла. На крики мужа сбежалось множество народу – и на следующий день об этом знал весь Петербург.[300] Александр I немедленно пытался замять дело – но только навредил: расклеенные вдруг по всей столице Российской империи странные афиши с нелепым текстом о том, что некая модистка умерла от естественных причин, только удостоверили общество в истинном положении дел. В итоге Араужо дали денег, приказали молчать – и он выехал за границу, а Константин с той поры получил эффектное прозвище «покровитель разврата». Таковы были нравы царской семьи и высшего офицерства в эпоху «славного» 1812 года…

Подобная феноменальная чехарда в любовных связях была сутью и нормой жизни аристократии России той поры. Например, жена генерала П.И. Багратиона Екатерина Павловна (урожденная Скавронская: 1783–1857) очень скоро после заключения брака оставила мужа (признаем, далеко не красавца…) и стала любовницей австрийского канцлера князя К. Меттерниха, вероятно, от которого родила дочь Марию-Клементину. При этом у самого К. Меттерниха случился роман с сестрой Наполеона Каролиной[301] (она же – жена его маршала И. Мюрата…). Другим известным (были ведь и неименитые) любовником Екатерины стал Фридрих Людвиг Христиан Прусский (также Луи Фердинанд: 1772–1806), но он вскоре погиб в битве при Заальфельде – а в 1812 г. получил смертельное ранение и супруг (П.И. Багратион). Эти события воодушевили Екатерину на новые «подвиги» – и она стала одной из самых развратных хозяек салона на Венском конгрессе, а затем переехала в Париж (приобрела особняк на Елисейских полях – по адресу: Rue Faubourg St. Honor, 45), где 11 января 1830 г. вышла замуж за английского генрала и дипломата Карадока, лорда Хоудена (1799–1873), который был на 16 лет ее младше.[302] Всю эту историю стоит подытожить метафорой: могила княгини Багратион находится на венецианском острове Сан-Микеле – а само кладбище было создано по идее и распоряжению Наполеона Бонапарта.

Далее. О пристрастии самого известного генерала 1812 года, М.И. Кутузова, к переодетым «казаками» 14-летним девицам я расскажу в части, посвященной специально ему, а пока два слова о его жене. Пожилая русская барыня – супруга М.И. Кутузова – также в Петербурге зря времени не теряла и не помышляла хранить верность блудливому старцу: предметом своего обожания она избрала молодого артиста французской театральной труппы Андриё.[303] В свою очередь он предпочел престарелой (для эпохи начала девятнадцатого века) генеральше актрису той же гастролирующей в российской столице труппы Маргариту Жозефину Веймер (1787–1867) – более известную как мадемуазель Жорж (кстати, Екатерина Ильинична Кутузова сама была поклонницей таланта актрисы). Для полноты картины нравов эпохи добавлю, что Жорж до этого была любовницей брата Наполеона Люсьена Бонапарта (который подарил ей изящный несессер и 100 луидоров золотом), затем самого Наполеона (но он бросил ее за излишнюю болтливость на публике).[304] Покинутая Наполеоном актриса выбрала новую жертву – и соблазнила будущего шефа жандармов и всесильного начальника знаменитого Третьего отделения Александра Христофоровича Бенкендорфа, проживавшего в 1807–1808 годах в Париже. Вскоре он уже не скрывал своей связи с ней: «Мы вместе жили и вместе принимали, как если бы были мужем и женой. Вначале в свете отвергали это, как нечто неприличное, но, в конце концов, это стало обычным делом».[305]

Летом 1809 г. Жорж поселилась на Каменном острове вблизи летней резиденции царя (который часто бывал на театральных представлениях), но, как свидетельствует А. де Коленкур, она «напрасно устроилась».[306] Это был настоящий провал соблазнительницы: отношений с царем, по естественным причинам, не сложилось (он сам был бльшей «актрисой», чем она). Но и А.Х. Бенкедорфом актриса забавлялась недолго: в своих воспоминаниях тот писал, что к 1810 году Жорж оставила его из-за нового любовника, который «был настолько ревнив, что я не мог ни повидать её, ни поговорить с нею. Только так я начал чувствовать, насколько постыдным было мое поведение, мое лицо заливалось краской от осознания того, какое мнение в этой связи должно было обо мне сложиться. Я видел, насколько мне будет трудно преодолеть мою страсть, но, тем не менее, принял решение спрятать ее, начав ухаживать за другой женщиной.

Недавно приехавшая в Петербург актриса французского театра мадмуазель Бургоэн была замечена благодаря своему прекрасному таланту и, особенно, своей прелестной фигуре. Я обратился к ней, уверяя, что она единственная, кто может заставить меня забыть мою любовь к мадмуазель Жорж. Она нашла весьма лестной для своего тщеславия идею, состоящую в том, чтобы стереть из моего сердца воспоминания об её блестящей сопернице. Веселость мадмуазель Бургоэн вскоре вернула мне хорошее настроение и, также смеясь, я стал ее любовником. Эта новая связь была столь очаровательной, что вскоре я полностью забыл свою смешную любовь».[307]

Итак, все жили, я бы сказал, одной большой французской семьей. А где же найти в ней место русским крестьянам и солдатам? Где пресловутая, но распиаренная «русская исконность» и «самость»?! Вот такой «французской семьей» все и вступили в незабвенный 1812 год, в котором вдруг появились странные и смешные после всего вышеописанного слова про «басурман», а много десятилетий активной пропаганды спустя – и про «иноземных захватчиков». Просто невозможно не задаться вопросом о смысле войны, развязанной царем Александром: а за что погибали его подданные? За то, чтобы Бенкендорф, французский актер и еще неизвестно кто комфортно делили лоно мадемуазель Жорж с Наполеоном?

Отношение аристократии к простому народу, вынесшему все тяготы войны, фактически развязанной фанфаронством и желанием наживы этой самой аристократии, лаконично сформулировано в следующем эпизоде. В самом начале 1813 года М.И. Кутузов, желая сделать приятное своей жене (которая натужно переносила все его романы с 14-летними «казачками»), обратился к царю Александру с просьбой вновь разрешить постановку французских пьес на театре. Фанатичный поклонник всего французского, император, тут же согласился – и 19 февраля в доме Александра Львовича Нарышкина состоялся первый спектакль. Вот как прокомментировала тот вечер жена фельдмаршала: «Я, правда, не меньшая патриотка как всякий, но чтоб французский театр мешал любить свое отечество, я этого не понимаю; Слава Богу, по крайней мере, мы не будем сидеть с мужиками».[308] Действительно, в стране, где крепостных крестьян продавали по отдельности из одной семьи, подобный пассаж был вполне естественен. Более того, в газетных объявлениях о продаже на первом месте шли лошади, затем шкафы – и уже после них, как самый неценный товар – крепостные.

Как это сочеталось с православием? Очень замечательно (пардон, за нарочитую стилистическую ошибку) это сочеталось с православием. Потому как русская православная церковь со времен ордынского ига стала крупнейшим феодалом (именно за верную идеологическую службу ханам Орда всячески помогала установлению власти монастырей над еще сопротивляющимися территориями русских княжеств), некоторые монастыри владели десятками тысяч крепостных душ (кстати, замечу – за «душу» считались только мужчины, женщины за «душу» не принимались – поэтому у историков полно проблем с расчетом численности населения).[309]

В век Петра I и Екатерины II государство потеснило поповщину, началась секуляризация, однако до ментальных основ изменения еще не дошли. Да, Петр надолго ограничил возможности высшего духовенства властвовать и влиять на монарха (он упразднил патриархию, заменив ее весьма комическим органом – Синодом, который стал фактически министерством – и только в 1943 году Патриархия вновь была организована решением товарища Сталина, который пытался отвадить попов переходить на сторону Гитлера), но церковь продолжала влиять на все сферы жизнедеятельности общества.[310] Стоит отметить, что священничество не было чуждо коллаборационизму и в 1812 году. Святейший синод констатировал, что «две трети духовенства по могилевской епархии учинили присягу на верность врагу». В Подолии и на Волыни церковники раздали прихожанам листки с текстом «Отче наш», где «вместо имени бога вставлено имя императора французов».[311]

Русские крестьяне в 1812 году отказались защищать «веру, царя и отечество», потому что не чувствовали связи между собой и всем этим «джентльменским набором» Бенкендорфа! Французы были в ужасе от нечеловеческого положения русских: генерал Ж.Д. Компан писал, что свиньи во Франции живут лучше и чище, чем крепостные в России.[312] А. Пасторе заметил, что «грустно наблюдать эту иерархию рабства, это постепенное вырождение человека на общественной лестнице». И тот же свидетель – про помещиков: «жадные паразиты и корыстолюбивые льстецы».[313]

Генерал Ф.П. Уваров (1769–1824) известен широкой аудитории тем, что он провалил кавалерийский маневр во фланг армии Наполеона в Бородинском сражении. Но современники больше обсуждали иные темы, связанные с ним. Даже посреди множества примеров разврата в России той поры, этот плечистый, мясистый, мускулистый и любящий завивать кудри офицер, ставил буквально «рекорды». Он нестеснялся быть в прямом смысле слова жиголо. Еще, как бы сейчас сказали, тинейджером став фаворитом Екатерины II, он одновременно, простите, обслуживал нескольких женщин, бывших старше его по возрасту: к примеру, светлейшую княгиню, статс-даму Е.Н. Лопухину (урожденная Шетнева: 1763–1839). По свидетельству очевидца: «он получал от нее по 100 рублей ассигнациями в месяц, да, кроме того, она ему нанимала кареты с четырьмя лошадьми за 35 рублей в месяц ассигнациями».[314] Когда падчерица его любовницы вошла в интимные отношения с императором Павлом, Ф.П. Уваров использовал подобную протекцию – и быстро без всяких боев продвинулся по карьерной лестнице в армии (19 сентября 1798 г. уже произведен в генерал-майоры, затем стал шефом Кавалергардского полка). Однако человек без совести и чести, Ф.П. Уваров, стал участником заговора с целью убийства его благодетеля – Павла Петровича. Цесаревич Александр был также очарован физической привлекательностью плечистого генерала: и буквально через неделю после восшествия на престол произвел его в генерал-адъютанты,[315] причем, именно Ф.П. Уваров чаще прочих стал сопровождать императора во время уединенных прогулок. Когда этого генерала-жиголо хоронили, современники шутили: «скоро встретит убитого Павла».

На самом деле, любовные связи той поры отличались разнообразием «ассортимента». Например, фактически второе лицо в государстве – канцлер Российской империи, меценат, покровитель первого русского кругосветного плавания, франкофил, граф Николай Петрович Румянцев (1754–1826) не стеснялся своих гомосексуальных предпочтений.[316] Современный исследователь В. Кирсанов пишет: