Первая научная история войны 1812 года Понасенков Евгений

Русская армия

К 1812 году репутация русской армии была достаточно низкой: после поражений она несколько раз подряд бежала с полей европейской брани, каждый раз битая французами.

Недавно была опубликована книга о тактическом устройстве русской армии той поры – причем с комическим (учитывая сплошные поражения русских от Аустерлица – и даже до целого ряда боев с уже практически детьми-французами в 1814 году) названием, отсылающим к известной работе А.В. Суворова «Наука побеждать» (с фактической точки зрения, монография должна была называться «наука терпеть поражения»): Жмодиков А.Л. «Наука побеждать». Тактика русской армии в эпоху наполеоновских войн. М., 2015.

Поэтому, когда неуемный Александр готовился к новой агрессии против Наполеона, было принято решение провести реформы именно по французскому образцу. С этой целью, с целью воровства идей, цивилизации (и для войны с этой же цивилизацией!) в «союзный» Париж был отправлен П.М. Волконский (1776–1852), который почти за три года изучил организацию наполеоновского штаба, армии, многие нюансы тактического устройства.[324] Именно по этому образцу стали проводить реформу русской армии.

Однако сложно не согласиться с академиком Е.В. Тарле в подобном описании проблем русской армии в 1812 г.: «Слабой стороной русской армии была невежественность части офицерского и даже генеральского состава, хотя, конечно, не следует забывать и группы передового офицерства, из которой вышли и некоторые будущие декабристы. В 1810 г. Россия отказалась от старой, фридриховской военной системы и ввела французскую систему, но последствия этой перемены едва ли могли за два года сказаться решающим образом. Другой слабой стороной была варварски жестокая, истинно палочная и шпицрутенная дисциплина, основанная на принципе: двух забей, третьего выучи. Аракчеевский принцип, всецело поддерживаемый царем, принцип плац-парадов и превращения полка в какой-то кордебалет, с вытягиванием носков и т. п., уже вытеснял (но еще не вполне успел вытеснить к 1812 г.) суворовскую традицию – подготовки солдата к войне, а не к «высочайшим» смотрам. Третьей слабой стороной было неистовое хищничество: не только воровство разных «комиссионеров» и прочих интендантских чинов, но казнокрадство не всех, конечно, но многих полковых, ротных, батальонных и всяких прочих командиров, наживавшихся на солдатском довольствии, кравших солдатский паек. Тяжка, вообще говоря, была участь солдата, так тяжка, что бывали случаи самоубийств солдат именно по окончании войн, так как на войне легче приходилось иной раз, чем во время мира; увечья и смерть в бою казались краше, чем выбивание челюстей и смерть при проведении сквозь строй в мирное время. На войне зверство начальников не проявлялось так, как во время мира».[325]

Но, как говорится, рыба гниет с головы. Характерный пример: «К концу июня я прибыл в главную квартиру, размещавшуюся в Галаце. Командовал армией фельдмаршал князь Прозоровский, а генерал Кутузов был под его началом. Ослабевший в силу своего преклонного возраста Прозоровский, и желавший быть главнокомандующим Кутузов ревновали друг к другу. Они были заняты больше интригами, чем военными действиями. Предпринятый штурм крепости Браилов стоил больших потерь, но был отбит. Фельдмаршал обвинил в этом генерала Кутузова, а тот надеялся, что из-за этой неудачи князя Прозоровского отзовут, а он встанет во главе армии. Император решил по-другому и, чтобы прекратить всю эту унизительную возню, назначил князя Багратиона на место Кутузова».[326]

Однако и это, возможно, не самое существенное для нашего сюжета – поиска в истории того, что мои предшественники еще не открыли или недопоняли. Продолжим. Подробное и строго документальное исследование, проведенное в последние десятилетия сотрудником Государственного Бородинского военно-исторического музея-заповедника Д.Г. Целорунго, который изучил тысячи формулярных списков, свидетельствуют, что только 8 % офицеров 1812 года были женаты, а абсолютное большинство рядовых солдат – были холосты![327] К сожалению, по понятным причинам, наша источниковая база по данной теме скудна, однако, как я всегда утверждал, история – наука междисциплинарная. Поэтому мы можем и должны смело восполнять пробелы нашего знания физиологией, антропологией, психиатрией, криминалистикой и т. д. Даже основы литературной драматургии, как имеющие под собой реальную базу психологических примеров из жизни, мы не должны полностью исключать из вспомогающих факторов. Если мы подходим к нашему виду научно, то придется признать, что, как говорится, «чудес не бывает». Из многочисленных сугубо научных исследований, основанных на широчайшей базе документально зафиксированных примеров, мы знаем об особенностях сексуальной жизни в закрытых мужских коллективах (а 25 лет рекрутчины – это дольше, чем средний тюремный срок или средний срок службы солдат других армий как эпохи 1812 года, так и современной). Далее я только могу рекомендовать читателю соответствующую справочную литературу.[328]

Среди традиционных проблем русской армии было пьянство. Это явление воистину международное, но в России оно нередко приобретало угрожающие масштабы. Послушаем современного внимательного исследователя С.А. Теплякова:

«Последствия пунша были разные. В 1807 году, «напуншевавшись», попал в плен к французам русский генерал барон Корф. Ехидный Ермолов описывал происшествие в красках:

«Четыре полка егерей под командой генерал-майора Корфа, расположенные в Петерсвальде, страшным образом лишились своего начальника. Он занимал лучший в селении дом священника, принялся за пунш, обыкновенное свое упражнение, и не позаботился о безопасной страже. Гусарского офицера, присланного для разъезда, удержал у себя. Несколько человек вольтижеров, выбранных французами, в темную ночь вошли через сад в дом, провожаемые хозяином, и схватили генерала. Сделался в селении шум, бросились полки к оружию, произошла ничтожная перестрелка, и неприятель удалился с добычею. <…> Я в состоянии думать, что если бы было темно, то барон Корф не был бы почтен за генерала в том виде, в каком он находился, и нам не случилось бы познавать достойным своего генерала из иностранных газет».

(В сентябре 1812 году под Тарутино в сходной ситуации едва не попал в плен Милорадович).

При Аустерлице начальник левого крыла союзной армии граф Буксгевден, по свидетельству его подчиненного, генерала Ланжерона, был изрядно нетрезв: «Его лицо было малинового цвета (по причине опьянения), и было такое впечатление, что он не понимает, что происходит вокруг. Я сообщил ему то, что произошло в Працене – нас обошли, мы окружены врагом. Он мне грубо ответил: «Генерал, вы везде видите врагов!». Тогда я ему малопочтительно ответил: «А вы уже в таком состоянии, что не видите их нигде!..»

Первое, что превращало армию в толпу, был именно алкоголь. Иван Бутовский, служивший в кампанию 1805 года портупей-прапорщиком, описывал первые дни после Аустерлица так: «При отступлении к границам Венгрии 21 и 22 ноября (3 и 4 декабря – прим. С.Т.) многие наши солдаты разбрелись по сторонам, пользуясь изобилием виноградных вин, предались пьянству, не могли следовать за армией и полусонные были схвачены французами…». В 1812 году при выходе русских из Москвы многие солдаты перепились (торговцы раздавали вино, «чтобы не досталось французу») и валялись по улицам. Количество их было так велико, что Милорадович, командовавший арьергардом, выговорил у французов дополнительное время на эвакуацию города. Но и после этого допившихся до полного беспамятства русских солдат были сотни – французы, у которых водка уже давно кончилась, воровали у спящих русских фляжки.

<…> Первым пьяницей русской армии был атаман Платов. (Денис Давыдов уверял, что когда Ростопчин представлял Карамзина Платову, атаман, подливая в чашку свою значительную долю рому, сказал: «Очень рад познакомиться; я всегда любил сочинителей, потому что они все пьяницы»).

Лечить от этого пристрастия тогда не умели, да и что ты скажешь начальнику всех донских казаков? В 1812 году князь Багратион, заинтересованный в том, чтобы Платов был трезвым – ведь его казаки составляли арьергард багратионовской армии – казалось, нашел средство: Платову хотелось стать графом, а Багратион сказал, что не видать атаману графского достоинства, пока он не бросит пить. Платов, и правда, на некоторое время «завязал», но потом все же сорвался. На беду, было это в самый день Бородина. Когда Кутузов приказал направить казаков во французский тыл, Платов беспробудно спал в обозе. Казаки были отбиты одним полком и вернулись в общем-то ни с чем. Кутузов, видимо, рассчитывавший на больший результат, в наказание оставил Платова и Уварова без наград за Бородино – единственных из генералов русской армии.

<…> В битве при Прейсиш-Эйлау 8 февраля 1807 года русская атака захлебнулась в буквальном смысле – наши солдаты нашли бочки с вином. Ермолов писал об этом так: «До одиннадцати утра дрались мы с умеренной потерею, но по дороге нашедши разбросанные бочки с вином… невозможно было удержать людей… и в самое короткое время четыре из егерских полков до того сделались пьяны, что не было средств соблюсти ни малейшего порядка. Они останавливались толпами там, где не надобно было, шли вперед, когда нужно отступить поспешнее». Кто знает, может именно этих егерей не хватило нам во время атаки на командный пункт Наполеона?

Через совсем небольшое время был нашим от выпивки и еще один плюс: французы могли бы войти в Смоленск прежде русских, если бы не русский генерал принц Карл Мекленбургский, который, пишет Ермолов, «накануне, проведя вечер с приятелями, был пьян, проспался на другой день очень поздно, и тогда только мог дать приказ о выступлении дивизии». Из-за этого корпус Раевского, чья очередь была за дивизией принца, опоздал с выходом из города на три часа и в результате 15 августа, когда французы пошли на город, оказался от него сравнительно недалеко и успел вернуться».[329]

Но, вероятно, самым негативным явлением было социальное неравенство, жесткая сословная система. Знаменитый художник и дипломат эпохи Наполеона, автор грандиозных полотен «Битва при Йене» и «Мазепа и волки», Орас Верне (сын одного из главных батальных живописцев Наполеона – Карла Верне и, соответственно, внук прославленного художника-пейзажиста и гравера Клода Жозефа Верне), посетил Россию по приглашению поклонника его таланта Николая I. Царь до того ценил француза, что часто советовался с ним и весьма приблизил к своей особе. Верне был очень успешен при русском дворе и его взгляд невозможно заподозрить в необъективности. Можно только поражаться с каким знанием проблемы он описывал Россию совсем близкой ко времени эпохи 1812 года (а мы понимаем, что ранее было еще хуже) – и как даже предвидел страшные события русской революции и последовавших за ней репрессий! К сожалению, его письма никогда до меня не использовал ни один из российских историков эпохи (но это далеко не единственный источник, который моим «коллегам» неизвестен или неудобен). Процитируем достаточно объемистый отрывок, который, однако, по смыслу, вмещает еще более: «…образование для всей массы юношества совсем не помогает продвигаться – после обучения они должны оставаться в первоначальном своем состоянии, ни возвышаясь, ни опускаясь. Солдатские дети никогда не поднимутся выше унтер-офицеров (сравним это с постулатом Наполеона: «Tout soldat francais porte dans sa giberne le baton de marechal de France» – «Каждый французский солдат носит в своем ранце жезл маршала Франции» – прим. мое, Е.П.). Так зачем же учить и прививать им такие вкусы, кои они все равно не смогут удовлетворить? И уже появляются пагубные следствия подобного порядка вещей. Взбунтовалось целое военное поселение: ни один офицер не уцелел, все были хладнокровно перерезаны (то есть патриотическая пропаганда «единства всех вокруг трона» не действовала? – прим. мое, Е.П.). …Должно быть, наказание было ужасно, поскольку об этом ничего не известно (о многих чудовищных карательных акциях правительства Российской империи и СССР почти ничего не известно – прим. мое, Е.П.). Все эти полки расформированы. Вот, моя дорогая, как все устроено в России. Здесь трудятся, не заботясь об урожае. Прививают апельсины к елям и надеются на добрые плоды. Дворяне готовы отдать все свое состояние, лишь бы не попасть в Сибирь (то есть, по сути, в рабстве не только крестьяне, но все обитатели страны – прим. мое, Е.П.). Как я уже говорил, в этой стране зреет нарыв, который, несомненно, прорвется, и все, у кого нет бороды, будут уничтожены. Черт бы взял всех этих императоров с их путешествиями и всем прочим!» [330]

Таким образом, проблема была не столько в людях: не они были недостаточно храбрыми солдатами или бесталанными генералами (хотя и таких, как и везде, встречалось немало), но сама система препятствовала обучению и продвижению кадров, реализации их способностей. Сословная структура, бессмысленная муштра, неуважение приближенных к царю начальников к своим подчиненным – все это вместе душило ростки живого. Именно поэтому русская армия сокрушительно проиграла целый ряд войн. Система была порочной в своей основе.

Немного о быте русской армии. В эпоху 1812 года в русской армии почти не использовали палатки, возимые за собою: для укрытия от непогоды и для ночлега часто использовали шалаши.[331] К примеру, когда деморализованные войска М.И. Кутузова вошли в Тарутинский лагерь, они оказались практически в первобытности. Участник похода вспоминает: «Мы себе выкопали яму по пояс глубиною, с закраинами, на которых сидели и спали, обставили жердями и хворостом и оплели соломой».[332]

Несколько слов стоит сказать и о бытовых условиях еще на стадии обучения. Е.И. Топчиев вспоминает:

«Полы в комнатах не мылись, а вытирались кирпичом и после того высыпались песком, что лежало на обязанности воспитанников, как равно чистить себе платье, обувь, ружье и всю свою амуницию. Чесотка, цинга, зоб, простуда были господствующие болезни, особливо последняя <…>. Как было не простудиться даже неизнеженному крепкого телосложения взрослому воспитаннику? Второй батальон помещался в деревянных казармах, нештукатуреных, складенных на мхе, рота – в отдельной казарме; печи топили один раз в сутки даже в самые жестокие морозы, обыкновенно за час до света, отчего ночью было холоднее, нежели днем. Одеяла из солдатского шинельного сукна – не на каждого воспитанника, а одно на кровать – не могли согреть ночью в холодных казармах, притом экономно отапливаемых. Шинелей не было, и не позволяли иметь собственных. Отхожие места устроены отдельно, в которые ходили чрез открытый двор. Считаю излишним объяснять, в чем ходили в отхожие места ночью полусонные воспитанники, у которых даже одеяла были не на каждого, а мундир и принадлежности к нему лежали на столе, складенные в требуемом порядке симметрией по распоряжению начальства, за чем строго наблюдал старший в камере унтер-офицер и дежурный по роте – и это в Петербурге, где зимой бывает до 30 градусов мороза! Обедали и ужинали в общей зале с кадетами, в которую нужно было пройти улицей более ста сажень и потом холодными коридорами поротно, строем, рота за ротой. Какая бы ни была погода – дождь, метель, сильный мороз, хочешь ли, не хочешь есть – иди непременно; а сядешь за стол – зимой холодно, во всякое время года голодно, крайне невкусно и нечисто изготовлено, особливо ужин. Зато госпиталь Дворянского полка был наполнен больными воспитанниками донельзя <…>, а Маркевич за свое короткое управление скопил миллион рублей – благоразумной экономией. <…>

Воспитанникам Дворянского полка давали мундир, штаны и краги на один год, и белые парусинные штиблеты – на лето; две пары сапог толстой кожи, сшитых без мерки, что называется, на живую нитку, вместо которых бльшая часть воспитанников носили собственные, на заказ сшитые. Рубахи, подштанники с длинными пришивными бумажными чулками и простыни переменялись сперва один раз в неделю, а уже впоследствии два раза (по воскресеньям и средам).

От тесноты помещения и других причин в 1815 году завелась чесотка у всех воспитанников Дворянского полка, в большей или меньшей степени у одного противу другого».[333]

Я подчеркну: речь идет о привилегированных частях! Не о простых рекрутах или ополченцах.

Об этом не пишут мои коллеги, но после Аустерлицкого сражения (и вообще в ходе той кампании 1805 г.) из русской армии, из войск под началом М.И. Кутузова, дезертировали и скрылись в деревнях и городках Австрии около 3000 русских солдат, которые не желали возвращаться на родину (РГВИА. Ф. 26. Оп. 1. Д. 310, Л. 771–776; Д. 625. Л. 131 об.; АВПРИ. Ф. 1 (АД). 1806 г. Оп. 15. Разр. II. Д. 5. Л. 12 об.; М.И. Кутузов. Сборник документов. М., 1951, т. II, с. 333)!

Крестьянство

По неполным данным, более 90 % населения России той эпохи составляли крестьяне[334] – большая часть из них были крепостными, но, как известно из документов, и так называемые «государственные» несли не меньшие тяготы и унижения. Участник событий 1812 года Николай Иванович Тургенев (1789–1871) писал: «Принадлежа по рождению к сословию рабовладельцев, я с детства познакомился с тяжелым положением миллионов людей, которые стонут в России в оковах рабства: зрелище этой вопиющей несправедливости живо поразило мое юное воображение и оставило неизгладимое впечатление в душе. Занятия в Геттингенском университете только укрепили это впечатление и в то же время показали мне ложность государственных учреждений моей страны. Путешествия по Германии, Франции, Швейцарии, Италии, Англии завершили мое образование в области политических и экономических наук».[335]

В этой краткой цитате – портрет России и отдельного мыслящего человека вместе. Страна отставала от цивилизованного мира – и ей нужны были не войны и присоединение новых территорий, а реформы и просвещение. Еще мы видим, где получали образование русские дворяне (кстати, исходный текст Н.И. Тургенева написан на французском языке – это перевод) и как они сами именовали себя («рабовладельцы»).

Обратимся к газетам эпохи Александра – и продолжим внимательнее исследовать «обаяние» образа правления «просвещенной» Екатерины. Московские ведомости, 1796, № 8, 26 января (по ст. стилю): «Продается дворовый человек холостой с матерью вдовою: ему от роду 24-й год, ростом 7 вершк., не дурен собою, грамоте знает, хороший лакей и способен быть гусаром или егерем; а матери 55 лет, верная ключница: оба смирного поведения. Цена им 1 000 р.» Московские ведомости, 1796, № 48, 14 июля: «Продаются 7 девок, обученных разным рукодельям: 4 по 17, а две по 16 лет <…>. Цена швеям и кружевницам по 200 руб.; портнихе 250 руб., ковернице 170 руб.» Ведомости, 1796, № 91, 11 ноября: «Продается лет 30 девка и молодая гнедая лошадь. Их видеть можно у Пантелеймона против мясных рядов в Меншуткиновом доме у губернского секретаря Иевлева».

Подобная распродажа малолетних часто способствовала развитию разных непотребных вещей – в том числе педофилии. А жестокость в наказаниях и отношение к человеку (кстати, православному) как к вещи – стало нормой.

Послушаем одного из крупных специалистов по теме крестьянства и крепостного права – Е.В. Брюллову-Шаскольскую:

«В течение же 18-го века крепостной крестьянин стал «крепок помещику», сделался в полном смысле слова рабом, вещью. Крестьянин потерял право покупать землю, устраивать промыслы, производить торговые сделки без разрешения помещика. Помещик мог взять крестьянина в личное услужение на свою кухню, продать его без земли, «на своз», отправить в другое имение, на свою или чужую фабрику в дальнюю губернию. При этом разлучали жен с мужьями, детей с родителями. Людьми торговали на рынке. Были помещики, ежегодно приготовлявшие на волжские ярмарки известное количество девушек для продажи их азиатским купцам. По своему капризу, без суда, помещик мог сослать любого крестьянина в Сибирь на поселение и даже на каторгу.

В жалобе на одного помещика мы читаем, что он «продавал людей на вывод дворами и семьями, у одного отца из четырех малолетних детей не оставил ни единого; у одной старухи, продав сына с детьми, лишил ее всякого призрения и пропитания». Он выбрал лучших крестьян из своего воронежского имения, 26 мужчин и 6 женщин, и отправил их в Смоленскую губернию; отцы откупали своих дочерей за 200–250 р.; тем не менее, многих девушек он схватил и продал. И такой помещик был не ужасной случайностью: таких, как он, было много.

Один помещик, Свербеев, у которого крестьянам жилось сравнительно хорошо, который считался культурным и добрым человеком, все же пишет в своих воспоминаниях:

«Без розог дело, конечно, не могло обходиться. Сосед убеждал меня, что крестьян надо держать в черном теле». Во всех своих жалобах крестьяне описывают страшные истязания, которым их подвергали помещики. Тут и розги, и сажание на цепь, и заковывание в колодки, и разные утонченные пытки. Один помещик в пьяном виде наносит крепостным слугам раны ножом; другой изощряется, засекая на полевых работах беременных женщин так, что они умирают или рожают мертвых детей. Одна беременная крестьянка в одной рубашке была выгнана на мороз и посажена в пруд. После этого она тут же родила, а ее ребенка разорвали и съели помещичьи собаки. Один помещик «связал своего крепостного в бараний рог, сел на него и жег его нещадно горячим веником» (выделено мной, Е.П.). У другого надевалась на голову наказанным тяжелая шапка с заклепанным обручем; в таком виде они должны были работать в летнюю жару.

Многие крестьяне, особенно дети, умирали под плетьми. Помещики, любители охоты, держали целые своры гончих и борзых собак и заставляли крестьянок выкармливать их грудью.

Из крестьянских жалоб можно выитать и другие жуткие случаи издевательства и мучений. Вот один помещик «делает неистовства с нашими женами и малолетними дочерьми, от чего многие умерли». Другой «заставляет приводить к себе малолетних девок не более 12 лет и молодых баб по очереди для непотребства». За «отказ от блудодеяния» помещик Башмаков «бил дворовую девку Татьяну, принуждал ее пить воду безо всякой меры в наказание, а вдову держал на цепи двое суток».

Жениться крестьянин мог только с разрешения помещика. Нередко хозяин устраивал крестьянские браки по своему капризу. Известный генерал Суворов… приказывал своему приказчику собрать весной всех парней и девок одного возраста попарно и перевенчать. Соблазненных и изнасилованных ими же девушек помещики обычно тут же выдавали замуж за своих слуг, не спрашивая согласия обеих сторон.

Помещик распоряжался поставкой крестьян в армию, и он же мог сдать крестьянина за любую «провинность» вне очереди в рекруты. Здесь, кроме очередных жестокостей, происходила и спекуляция: помещик вымогал у отца семьи непомерные деньги, чтобы не загубить его сына. А военная служба отрывала человека на 25 лет, и жизнь солдата была горше крестьянской, – те же розги, зуботычины, мучительства, да засекание насмерть «сквозь строй палок». У крестьянина оставалась хоть семья, у солдата и это было отнято.

Страшная жизнь, которую мы здесь обрисовали, все же не была одинаковой для всех крестьян. Хуже всего жилось дворовым людям, которых помещики отрывали от хозяйства и брали к себе в усадьбу для личных услуг. Барская дворня у богатых помещиков была необыкновенно многочисленна…»[336]

Бывали совершенно чудовищные случаи, когда помещики делали своими наложницами девочек – своих дочерей от собственных крепостных крестьянок. Практика подобного была сильно распространена.[337]

У какого подлеца или не дружащего с разумом, но работающего «историком» на бюджете, после этих озвученных мной для широкой аудитории фактов, сможет повернуться язык назвать события 1812 года «Отечественной» войной? Насколько надо быть лживым, непрофессиональным «историком» (и просто непорядочным человеком), чтобы стараться защитить то общество, приписывая ему некую «духовность» – и присыпая его мерзости пудрой пропаганды лицемерных баек про православие?

Суровые условия труда и быта порождали постоянные крестьянские волнения и беспорядки, которые давились в крови, а методы устрашения становились все более зверскими:

«…институт крепостного права стал основываться на системе жесточайших телесных наказаний. Розги, палки и кнут, кандалы, рогатки и колодки были почти в каждом поместье и использовались без ограничений. «Почти вся Россия стонет под ударами, – писал полковник Гриббе (Гриббе Александр Карлович (1806–1876) – прим. мое, Е.П.), служивший под началом Аракчеева в конце царствования Александра. – Людей секут в армии, в школах, в городах и деревнях, на рынке, в конюшнях и в их домах». …Известны ужасающие примеры того, как детей и беременных женщин забивали до смерти и раздетых крепостных затравливали собаками. Княгиня Козловская, настоящая русская Мессалина (Валерия Мессалина (ок. 17/20–48) – третья жена римского императора Клавдия, имя которой стало нарицательным из-за ее распутного поведения – прим. мое, Е.П.), хлестала женщин по груди и детородным органам; графиня Салтыкова, жена бывшего покровителя Аракчеева, три года держала своего парикмахера в клетке, чтобы он никому не мог рассказать, что она носит парик. Закон запрещал крепостным жаловаться на своего хозяина…

Богатые дворянские семьи владели тысячами крепостных, что давало им возможность жить в большей роскоши, чем аристократы Западной Европы, и воплощать свои самые причудливые фантазии. Многие из них имели по триста – четыреста лакеев… Граф Сакровский, будучи меломаном, заставлял всех своих слуг обращаться к нему речитативом. Князь Нарышкин, обожая маскарады, устроил в своем поместье пышное зрелище конца одной из турецких войн…»[338]

Неужели в этом аду, где людей секли, как в цивилизованных странах не били животных, возможна «Отечественная война»? Враги находились не вне, а уже давно внутри страны: сословия были настроены друг к другу недружественно – и вся система держалась на жестокости и тоталитарной идеологии. Вместе с тем я должен подчеркнуть, что крепостных крестьян и вообще всех тех, кого в мировой истории угнетали схожим образом, идеализировать не следует. Они воспитывались в покорности, но и в зависти, в желании перехватить кнут – и сами отличались грубым нравом. Жестокости крестьян в отношении помещиков, их детей, управителей, которые имели место во время разных бунтов, изобилуют кошмарными подробностями (о подобных происшествиях в 1812 г. я расскажу в следующих главах). В таких жертвах часто зрели палачи. С обеих, так сказать, классовых сторон были исключения, но они лишь подтверждают антагонистическое правило. Напомню яркий пример. А.А. Аракчеев являлся символом кнута и порки для всей России. Но в сентябре 1825 года в его имении Грузино дворовые (слуги) зверски убили его наложницу Настасью Минкину, которая была матерью его ребенка и управительницей.[339]

А теперь я приведу описание самого А.А. Аракчеева из малоизвестных мемуаров генерала-майора Николая Александровича Саблукова (1776–1848) – эти записки нам интересны еще и дополнительными подробностями жизни приближенных к императору Александру офицеров (приводится с сохранением прежней орфографии – эпохи первого перевода с французского языка):

«Как я уже сказал выше, много полковников, майоров и других офицеров были включены в состав гвардейских полков и так как все они были лично известны императору и имели связи с придворным штатом, то многие из них имели доступ к императору, и заднее крыльцо дворца было для них открыто. Благодаря этому, мы, естественно, были сильно вооружены против этих господ, тем более что вскоре мы узнали, что они занимались доносами и передавали все до малейшаго вырвавшагося слова.

Из всех этих лиц, имен которых не стоит и упоминать, особеннаго внимания, однако, заслуживает одна личность, игравшая впоследствии весьма важную роль. Это был полковник гатчинской артиллерии Аракчеев, имя котораго, как страшилища Павловской и особенно Александровской эпохи, несомненно, попадет в историю. По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высокаго роста, худощав и мускулист, с виду сутуловат, с длинной тонкой шеей, на которой можно было бы изучать анатомию жил и мускулов и тому подобное. В довершение того, он как-то особенно смарщивал подбородок, двигая им как бы в судорогах. Уши у него были большия, мясистыя; толстая безобразная голова, всегда несколько склоненная на бок. Цвет лица был у него земляной, щеки впалыя, нос широкий и угловатый, ноздри вздутыя, большой рот и нависший лоб. Чтобы закончить его портрет, скажу, что глаза были у него впалые, серые и вся физиономия его представляла страшную смесь ума и злости. Будучи сыном мелкопоместнаго дворянина, он поступил кадетом в артиллерийское училище, где он до того отличался способностями и прилежанием, что вскоре был произведен в офицеры и назначен преподавателем геометрии. Но в этой должности он проявил себя таким тираном и так жестоко обращался с кадетами, что его перевели в артиллерийский полк, часть котораго, вместе с Аракчеевым, попала в Гатчину.

<…> Характер его был настолько вспыльчив и деспотичен, что молодая особа, на которой он женился, находя невозможным жить с таким человеком, оставила его дом и вернулась к своей матери. Замечательно, что люди жестокие и мстительные обыкновенно трусы и боятся смерти. Аракчеев не был исключением из этого числа: он окружил себя стражею, редко спал две ночи кряду в одной и той же кровати, обед его готовился в особой кухне доверенною кухаркою (она же была его любовницею), и когда он обедал дома, его доктор должен был пробовать всякое кушанье и то же делалось за завтраком и ужином».[340]

Таким образом, жестокость была символом эпохи 1812 года в России – и как бы замкнутым порочным кругом.

И историкам, и простым читателям весьма важно понять следующее методологическое и вообще логическое, смысловое положение: существуют макропоказатели и микроскопические исключения. В стране крепостного рабства могут быть какие-то случайные всполохи патриотической риторики или бытового убийства иноземного мародера в спину, но это никак не может поменять основного содержания момента. Зная все вышеописанное, мы уже никак не можем использовать термин «Отечественная война» и говорить о каких-то значительных «патриотических» настроениях основной массы населения. Многие россияне с детства помнят карты войны 1812 г. в школьных учебниках и атласах, где красной болезненной сыпью произвольно помечены районы мнимого крестьянского сопротивления французам. Так вот: все эти схемы есть лишь пропагандистская агитка, выдумка – подобная «краснуха» нанесена без всяких ссылок на документы. Зато крестьянские бунты против помещиков и правительства охватили десятки губерний – и об этом свидетельствуют сотни подлинных документов (которые проанализированы мной в соответствующих главах данной монографии, карта прилагается). Россия была страной полностью социально расколотой: на более 90 % бесправных крестьян приходилось всего около 2 % дворян:[341] многие из которых, кстати, были бедны – и все ходили под страхом попасть в немилость к царю.

Важно знать, что крестьянские волнения имели перманентный характер: я бы назвал этот процесс тлеющей гражданской войной. Об этом почти не говорят, но в предвоенные годы крестьянское движение усилилось. Послушаем факты, выявленные доктором исторических наук С.Н. Искюлем:

«Отношения между низшими сословиями, поместными владельцами и властями всегда были напряженными и редко могли быть тотчас же «приведены к успокоению»; так было в Курской, Пензенской, Симбирской, Тульской и Тамбовской губерниях, где волнения продолжались по несколько лет и, начавшись с отказа помещикам в повиновении и подачи прошений правительственным органам, кончались столкновениями с воинскими командами и жестокими расправами. Такой характер носило упорное сопротивление нескольких сот воронежских крестьян Слюсаревых и Поповых в 1809–1811 гг. в слободе Воскресеновке Воронежской губернии.

В 1811 г. произошли волнения в селе Ломовом Раненбургского уезда Рязанской губернии, где однодворцы, не допустив межевщиков до исполнения своих обязанностей, «учинили ослушание и неповиновение». Сообщая о том, что число бунтовщиков доходило до нескольких сот, вице-губернатор усматривал в них «сильное ожесточение» и «удаление от всякого доброго чувствия», в связи с чем просил о присылке воинской команды.

<…> В Серпуховском уезде Московской губернии в вотчине поручика артиллерии помещика Жукова еще за несколько лет до 1811 г. «также оказались среди крестьян некоторые движения упорства и неповиновения», которые со временем возросли до такой степени, что, как писал Александру I московский главнокомандующий граф И.В. Гудович, «к укрощению их надлежало отрядить воинскую команду». Более того, «буйство их, не полагая уже себе преград и заглушая самый страх наказания, коему виновные неослабно были подвергаемы, объяло столь сильно умы сих слепотствующих крестьян, что они пред образом Святого Николая Чудотворца единодушно отреклись от повиновения…»

<…> В 1812 г. эти отношения и вовсе отличались напряженностью, при этом то и дело осложнялись «ожесточением» крепостной крестьянской массы против душевладельцев.

<…> Не обошлось и без посылки «пристойного числа» воинской команды для того, чтобы захватить «главнейших возмутителей», но советник губернского правления с воинской командой принуждены были воротиться назад ни с чем. Как показал начальствовавший, крестьяне, «выбежав к нему навстречу в поле с кольями и дубинами в руках, кричали ему, чтобы отошел от них прочь, а другие, чтобы бить его». Ожесточение, в котором пребывали крестьяне, было нешуточным».[342]

Но помимо зверств и проблем конкретной эпохи, постепенно формировался рабский менталитет: вещь еще более страшная и исторически долговременная. Ф.Ф. Вигель рассказывает о посещении в 1818 г. «столицы» «Русской Франции» – Мобежа: «Где тут между этим народом быть толку, – говорили они, – когда и мужик у них мусью (месье – прим. мое, Е.П.), и царский брат мусью». Вигель Ф.Ф. Записки: в 2 кн. М., 2003, Кн. 2, с. 907. В этом и есть коренное отличие российской матрицы ментальности той эпохи (а «эпоха» в данном случае сильно затянулась…) от западной цивилизации – чудовищное неуважение к себе и себе подобному в среде простонародья (а если человек себя не уважает – он по-настоящему и никого не будет уважать). Понятное дело, что с подобным отношением очень сложно ратовать, к примеру, за честные выборы – ибо «мужик» не считает свою волю равной воли того, кто подвязался изображать из себя «барина» (хотя зачастую недавно сам вышел «из грязи – в князи»). Как верно заметил Станислав Ежи Лец: «Чем мельче граждане – тем обширнее кажется империя».[343]

Украина, Литва и степь…

Об этом мы еще поговорим в главе о летней кампании 1812 года, но уже сейчас я замечу, что большинство русских офицеров не воспринимали недавно присоединенные к империи регионы в качестве исконно русских – и некоторые даже продолжали их именовать «польскими». В украинском регионе мы также обнаруживаем много «неудобных» официальной «великодержавной» историографии фактов. Ополчение собиралось тут и ранее (в 1806 г.), но: «Массы не понимали целей войны и смотрели на милицию как на новую тяжелую повинность. Крестьяне всячески уклонялись от службы, дезертировали из полков. Имели место открытые выступления ополченцев. Так, в 1808 г. вспыхнуло восстание в 3-й бригаде киевской милиции. Его причиной послужило распоряжение о переводе ратников в рекруты. Восстание было жестоко подавленно регулярными войсками».[344]

Анн-Луиз Жермен, баронесса де Сталь-Гольштейн (известная как мадам де Сталь: 1766–1817), путешествуя через те области в 1812 году, обратила внимание на то, что местное население настроено против России.[345] Антифеодальное движение было также очень заметным.[346]

Сейчас я впервые опубликую интереснейший документ эпохи, который отчасти характеризует отношение жителей Украины к Российской империи (из газеты «Литовский курьер», 1812 г., № 58):

«Предложение женщины-воина

Сообщение из Варшавы от 26-го июля 1812 года.

Два дня тому назад молодая и красивая украинка, одетая в уланский мундир, который очень шел к ней, явилась к князю Чарторыйскому и сообщила, что ее фамилия Начваская – хорошо известна на Украине. Затем она сказала, что прибыла из окрестностей Житомира, что муж ее давно уже служит в польской армии и что она любит родину не менее, чем он, и также ненавидит русских, а потому желала бы разделить с ним и опасности и счастье. Как только она узнала о начале военных действий – она тотчас же сообщила о своих намерениях подругам, и вот около 200 женщин стремятся к высокой чести служить родине вместе с нею, но на первое время она не пожелала взять с собою всех, а только тех, чье желание было столь же сильно, как и ее собственное.

В виду этого, она соединилась с 15-ю женщинами, за которых ручается как за самое себя. Маршал рукоплескал, одобряя ее отвагу, но, предполагая, что она явилась к нему просить помощи на обмундировку и вооружение отряда, ответил, что постарается оказать ей посильную помощь.

На это прекрасная украинка ответила, что ее имение и состояние, также как и состояние ее подруг, совершенно достаточно на все расходы; что им необходимы только – оружие и кони и что лишь для этого она и решила явиться в Варшаву. Затем она прибавила, что через несколько дней она собирается отправиться вместе с своим отрядом в армию».[347]

Стоит подчеркнуть: о русской «Василисе Кожиной» достоверных документов не существует (хотя этот миф всячески разрекламирован имперской пропагандой), а в описанном выше случае у нас есть репрезентативная картина!

Курьезный факт пламенного «патриотизма»: когда в 1799 г. французский эмигрантский корпус Людовика-Жозефа де Бурбона, 8-го принца Конде (1736–1818) двигался для перехода границы России через Украину, вместе с ним, под видом «французских слуг» пытались выбраться (хотели покинуть родину) и многие россияне.[348]

Традиционно мало освещался вопрос о проблемах колонистов в южных губерниях России.[349] Между тем к 1812 году их уже насчитывалось около 300 тыс. человек. Переселенцы стали заманиваться в Россию еще Екатериной II, которая провозглашала, что Южная Россия по берегам Черного и Азовского морей – это «новая Америка», только гораздо ближе к Европе. В конце XVIII – начале XIX вв. переселялись в основном религиозные диссиденты и стесненные в средствах люди: православные греки, сербы, болгары, молдаване – или протестанты (чехи, немцы, швейцарцы). Отношение этой части населения к войне 1812 г. было весьма противоречивым или равнодушным.

А теперь перенесемся в наши дни. Как только научные и образовательные круги бывших присоединенных к Российской империи земель (затем находившихся в составе советской империи) получили свободу и независимость – термин «Отечественная», естественно, исчез и из научных работ, и из учебных программ: так, например, сегодня в Украине, Белоруссии и Литве используется термин «франко-русская война 1812 года». Данный процесс шел в последние 26 лет постепенно. Из недавних событий – к примеру, заместитель министра образования Белоруссии В.А. Будкевич представил правительственный официальный документ от 9 августа 2012 № 04031496-С-1010 об отказе от употребления термина «Отечественная война 1812 г.» в официальной образовательной политике страны.

Отмечу, что еще в начале 1930-х украинские историки, публиковавшиеся на неподконтрольной Советам территории, пришли к выводу о наличии широкого антироссийского движения в украинских землях в 1812 году. Этой теме, в частности, посвящена большая работа известного исследователя О. Переяславского «Украинская вооруженная сила в Наполеоновских войнах 1812–1814».[350] Подытоживая, автор не без сожаления делает вывод: «малороссийское чиновничество» не воспользовалось подобными народными настроениями.

Серьезным достижением историографии украинского вопроса в эпоху Наполеона является абсолютно неизвестная в СССР и в России книга И. Борщака «Наполеон и Украина».[351] Целью автора было проанализировать то, как менялись планы властей Франции в отношении Украины (которую, что показательно, они рассматривали как своеобразную территорию) с 1792 по 1814 год. Оба упомянутых выше исследования были фактически недоступны советскому читателю, так как находились в спецхране под надзором соответствующих органов. Возможно ли воспринимать «советскую историческую науку» всерьез при подобном отношении к работам коллег? Я полагаю, что весьма проблематично.

Продолжим. О Литве и об отношении местного населения к России мы весьма подробно поговорим в следующих главах, а пока я полагаю, что небезынтересным будет напомнить полный титул последнего короля Польши (перед ее оккупацией и разделом): итак, Станислав II Август Понятовский (1732–1798) величался: Божьей милостью и волей народа король польский, великий князь литовский, русский, прусский, мазовецкий, жемайтский, киевский, волынский, подольский, подляшский, инфлянтский, смоленский, северский, черниговский и прочее, и прочее (по-польски: Z Boej aski i woli narodu krl Polski, wielki ksi litewski, ruski, pruski, mazowiecki, mudzki, kijowski, woyski, podolski, podlaski, inflancki, smoleski, siewierski, czernihowski etc. etc.).

Далее: так сказать, галопом по Россиям… Что происходило в недавно присоединенных к России азиатских степях? Точное количество кочующих в тех местах племен калмыков (не знавших русского языка, не говоря уже о том, что где-то происходит некая война 1812 года) властям было неизвестно. По некоторым документам: «Число калмыцкого народа… простирается по данным от них списках до 14 000 кибиток мужского пола…»[352] Кавказские горцы имели сильную антирусскую ориентацию. В 1812 году турецкий султан призвал мусульман края начать джихад против «московских гяуров».[353] Почва для будущей Кавказской войны была готова.

Таким образом, Российская империя образца 1812 года была аморфным многонациональным образованием, где каждая своеобычная часть не считала себя частью целого. Многие регионы проявляли открытую враждебность. Здесь стоит сказать специально о том, что во Франции процесс создания единой нации шел уже несколько столетий: и в этом было принципиальное отличие от ситуации в Российской империи. Словосочетание «французская нация» начинает встречаться в документах по меньшей мере с XVI века! Революция ускорила все процессы и оформила в современных тезисах. Власть теперь исходила не от короля (или, соответственно, некоего мифологического существа, который посылает этого короля путем театрального ритуала с участием попов), а от нации-народа. Поэтому и Наполеон величался официально императором не Франции, а «императором французов» (сначала его провозгласил таковым Сенат, а затем это было подтверждено на народном голосовании!). И в этом есть коренное различие Франции и России в 1812 году: в России не существовало единой нации (поэтому сложно себе вообразить возможность некой «отечественной» войны и патриотизма в цивилизованном понимании), в России действовала крайне архаичная система смены монархов («абсолютная монархия, ограниченная убийством»). Я бы даже задался вопросом: много ли принципиально изменилось за 200 лет?..

Коллаборационисты 1812 года

Большую и интересную тему коллаборационистов в России в 1812 году (особенно на примерах Литвы и Москвы) я рассмотрю в соответствующих главах далее, а сейчас – несколько слов о том, что происходило в казалось бы «исконном» Смоленске.

Военным губернатором Смоленска поочередно были генералы Анри Франсуа Мари Шарпантье (1769–1831), Жозеф Барбанегр (1772–1830) и Генрих Жомини (1779–1869). Позже А.Ф.М. Шарпантье перевели в Полоцк. Комендантом стал Бозе, комиссаром Сиов. Интендантом, т. е. фактически главной фигурой управления, Наполеон назначил генерала Армана Шарля Виллебланша. Были также учреждены городской муниципалитет, верховная комиссия, комиссары (в «уездах») и должность их помощников.[354]

Верховная комиссия (под председательством интенданта) должна была ведать продовольствием. В нее входили: помещик Голынский, Фурсо-Жиркевич и Санко-Лешевич (позднее переведен из муниципалитета). Распоряжения отдавались следующим образом: по предписаниям интенданта члены верховной комиссии давали задания комиссарам о заготовках провианта для армии, разработке сведений о помещиках и их крестьянах, высылке людей из Смоленска.

Муниципалитет, работая в тесной связи с вышестоящим органом, обладал, однако, и некоторой самостоятельностью. Он состоял из 10 членов и 30 различных чиновников-помощников (переводчики, казначеи, писцы, комиссары для поручений). Муниципалитет формировался из местных жителей самого различного социального положения и национальной принадлежности.[355]

12 августа генерал А.Ш. Виллебланш назначил глав ведомств: В.М. Ярославцев стал мэром, Рутковский его «товарищем», учитель смоленской гимназии Ефремов – «генеральным секретарем». Для примера, некоторым образом характериующим процедуру составления кадрового костяка нового департамента управления, приведем следующее письменное извещение, направленное одному из муниципалов, Рагулину: «Смоленск 24 (12) августа 1812 г. Господину Федору Рагулину в Смоленск. Я вас предворяю, государь мой, что по велению Императора 24 августа вы назначены членом Смоленского Муниципалитета, Господин Виллебланш, интендант губернии Смоленской, имеет вас ввести в cиe достоинство».[356] Отдельным вопросом является проблема источников сведений о потенциальных «назначенцах», которыми пользовались французы.

Правительство города разместилось в здании бывшего городского магистрата (у церкви Одигитрии). Несколько слов о функциях муниципалитета. Имея ордер от высшего начальства, он обязывал жителей на работы по поддержанию чистоты и порядка в городе, доставки фуража, ремонту мельниц и т. д. «Без особых ордеров муниципалитет: 1) По прошениям принимал к явке заемные письма; 2) в случае жалоб помещиков и их управляющих на грабительство французов, ослушание крестьян представлял интенданту о назначении по уезду комиссаров для пресечения грабительства и усмирения, требуя для этого охранных команд; 3) по прошениям казенных крестьян, жаловавшихся на свое разорение, представлял интенданту, который разрешал крестьянам, снять с полей уехавших помещиков хлеб, но пользоваться только четвертым снопом; 4) представлял о сборе денег за сдачу в наем лавок и домов; при этом интендант, приняв во внимание, «что чиновники муниципалитета не имеют ни одежды, ни обуви и без пропитания назначил выдать им от 15 до 200 франков.

Непосредственно мэр Ярославцев:

1) Получал и npиводил в исполнение ордера от интенданта о вызове в Смоленск ближайших помещиков и об истребовании от помещиков проживающих вдали от Смоленска списков о лицах, способных занять должности комиссаров; 2) выдал казначею, итальянцу Чaпе, приходо-расходную книгу за своей подписью, и сам в черновой тетради вел записи как прихода денег, получаемых за наем лавок и домов, так и расхода их.

Для ближайшей деятельности на местах в уездах назначались особые комиссары с помощниками, на которых возлагались, главным образом, заботы о сборе провианта и фуража, а также поощрение крестьян к возобновлению оставленных работ и преследование мародеров».[357]

Итак, центральной задачей, безусловно, оставалась заготовка провианта. Но французы не учли, что в России, в отличие от Европы, нет налаженной разветвленной структуры внутреннего рынка, что здесь преобладала т. н. «ярмарочная» система, характерная для доиндустриальной эпохи. Другой крупной проблемой стала лень русских чиновников. Вот какие записки вынужден был посылать интендант муниципалам: «Я просил вас, г. мэр, продолжать заседания до 2 часов. Я посылал в муниципалитет в час, а там не было даже приказного». Или: «Г. мэр! Требуя от вас почтарей для организуемой мною теперь почты, я желал, чтобы они были присланы тотчас же; но вам всегда надо писать о самом простом деле по три раза. Прошу вас озаботиться этим немедленно и предупреждаю, что не приму никаких оправданий». 27 сентября: «Государи мои! К крайнему прискорбию нужно мне вас упредить, что не могу быть довольным нерачительностью вашею к службе вашего отечества (выделено мной, Е.П.). Сего утра в начале 9 часа не находилось в муниципалитете ни одного из членов, даже самого мэра. Никто не трудится с усердием».[358] Вот основные причины, по которым «бонапартизма» в России, что называется, «не вышло».

Информацию о структуре управления Витебском и прилегающими к нему территориями мы черпаем из письма маршала Л.А. Бертье пасынку Наполеона и командиру одного из армейских корпусов Великой армии Эжену (Евгению) де Богарне от 7 августа: «Ваше высочество! Император, согласно приказу своего от 6 августа, решил, что будет назначена административная комиссия Витебской губ., состоящая из пяти членов и одного генерального секретаря, под председательством интенданта; что этой комиссии будет поручено заведование финансами и средствами края и организация жандармерии; что управление уездами Витебской губ. будет поручено подпрефектам, под начальством административной комиссии. Ген. Шарпантье вверено начальство в Витебской губ. Г. Пасторе, аудитор в государственном совете, назначен интендантом этой губернии. Его величество также назначил лиц на другие должности. Что касается уездной полиции, то император установил, что в Витебской губ. будет 12 уездов. Его величество назначил туда подпрефектов. Равным образом в каждом из этих уездов будет по военному коменданту».[359]

Таким образом, здесь мы встречаемся с несколько иным вариантом структурирования управления, нежели в Смоленске и его окрестностях или литовских областях: речь идет об адаптировании и прививании французской модели к традиционным для России институтам губерний и уездов.

Религии России эпохи 1812 года

Ученый не должен подчиняться догме: не существует никаких раз и навсегда уясненных тезисов, все необходимо подвергать постоянному анализу и перепроверке на основе новых документов и методов. Зададимся вопросом: а была ли Россия 1812 года страной православной? И что вообще означало «быть православным»: что, собственно, происходило на практике? Так до меня вопрос не ставили, но от этого интерес только возрастает.

В качестве «затакта» обратимся к «Православной энциклопедии»:

«Императрица соблюдала посты и церковные обряды, но позволяла себе во время литургии, сидя на хорах, раскладывать пасьянс или обсуждать с чиновниками гос. дела.

<…> Е. А. инициировала массовое переселение иностранных колонистов (прежде всего немцев) в различные регионы страны (Поволжье, Украина, Крым, Прибалтика). Это существенно увеличило число протестантов (в основном лютеран), а также католиков в России. Им дозволялось строить школы, церкви, свободно совершать богослужение. 14 дек. 1772 г. была создана католич. епархия в Могилёве, в юрисдикцию к-рой попали все католич. приходы и мон-ри лат. обряда на территории империи. Сохранялась униат. епархия в Полоцке. Надзор за католиками осуществляла Юстиц-коллегия лифляндских, эстляндских и финляндских дел. Папские буллы не могли быть обнародованы в России без утверждения императрицы. С 1794 г. начался массовый процесс присоединения униатов к правосл. Церкви.

Указом от 17 июня 1773 г. (ПСЗ. Т. 19. № 13996) Е. А. провозгласила принцип веротерпимости, дела «иноверцев» передавались из ведения епархиальных архиереев в юрисдикцию светской администрации. Особое значение это имело для мусульм. населения. Было разрешено запрещенное прежде строительство мечетей, при к-рых создавались медресе. С 1783 г. разрешался прием на военную службу татар. мурз и «чиновных людей» и присвоение им офицерских званий, что давало возможность получить дворянство. Однако для получения звания выше премьер-майора требовалось разрешение императрицы. При Е. А. готовился указ о том, что все мусульмане, показавшие себя преданными империи и имевшие благородное происхождение, приравнивались в привилегиях к дворянству. Этот указ был подписан уже Павлом I в 1797 г. Активное участие башкир в Пугачёвском восстании вызвало усиление контроля над их общинами. В 1782 г. из ведения башкир. старшин был изъят суд по мелким уголовным и гражданским делам, переданный нижним расправам, существовавшим параллельно с такими же расправами, занимавшимися делами рус. крестьян. Указом от 22 сент. 1788 г. в Уфе было учреждено мусульм.».[360]

Европейцы в своих мемуарах оставили нам массу интересных свидетельств о состоянии российского общества той поры (часто о том, о чем сами россияне не могли писать из-за цензуры, а крестьянство и солдаты – по причине поголовной неграмотности). Например, Фон Иелин записал: «когда партия пленных, к которой принадлежал и он, остановилась в татарской деревне в Пензенской губернии, хозяйка дома на основании того, что они не крестились, входя в дом и перед едой, отнеслась к ним очень дружелюбно и сытно накормила, т. к. сама была мусульманкой и не любила христиан».[361]

Стоит сказать, что в среде российской элиты суеверные обычаи были сильно порушены Веком Просвещения. Вместе с тем многие тяготели к эстетической стороне католицизма. В историографии даже существуют некоторые упоминания о том, что в конце жизни сам император Александр I принял католичество. Семья Романовых уничтожала многие документы, поэтому сегодня нам сложно делать однозначные выводы, но, полагаю, что весьма логично в этом вопросе разобрался выдающийся историк и биограф царя С.П. Мельгунов – послушаем его:

««Историческая загадка», разъяснению которой посвящена книга о. Пирлинга, переведенная ныне на русский язык («Не умер ли католиком Александр I». Изд. «Современные Проблемы». М., 1914), в сущности очень не нова. Еще в 1848 г. в журнале «Constitutionale Romano» появились сведения о том, что Александр I умер католиком. Это предание уже более подробно было развито в 1852 г. наперсником папы Григория XVI, Гаетано Морони, в церковно-историческом словаре. Предание основывалось на сообщении самого папы, слышавшего в свою очередь его от своего предшественника Льва XII, который входил в сношения с Александром I по поводу обращения его в католичество и соединения церквей. В 1860 г. тот же вопрос подвергся рассмотрению в журнале «Le Correspondant» (эту статью о. Пирлинг, приведший всю библиографию, почему-то не называет). Статья эта (Tendances catholiques de la societe russe) была выпущена отдельной брошюрой и попала в руки Д.Н. Свербеева, выступившего в 1870 г. в «Русском Архиве» (№ 10) с опровержением. В 70-х гг. был опубликован еще ряд данных или вернее рассказов, дополнявших предание из других источников. Объединяя этот, уже опубликованный, материал и дополняя его новыми сообщениями, известный историк сношений России с Папским Престолом о. Пирлинг выступил 13 лет назад в парижском журнале «Le Correspondant» (февраль, 1901 г.) со статьей: «L’Empereur Alexandre I est-il mort catholique?»

Суть дела заключается в том, что Александр I в конце 1825 г. отправил в Рим ген. Мишо (граф Александр Францевич Мишо де Боретур (1771–1841) – прим. мое, Е.П.) с миссией религиозного характера. Мишо, по преданию, открыл Льву XII, что русский император желает отказаться от православия и осуществить идею соединения церквей: будто бы Мишо от имени императора признал папу главой церкви. Предание основано не только на показаниях римской курии, но и на свидетельствах близких ген. Мишо лиц: дочери известного дипломата де Местра, брата ген. Мишо и др. Ген. Мишо после смерти Александра I послал подробное донесение о своей миссии и намерениях покойного императора Николаю I, который уничтожил это донесение. Лица, близкие Мишо, которым генерал открыл свою тайну, видели, однако, эту копию.

<…> При неискренности Александра трудно сказать, увлекался ли он в действительности когда-либо мистицизмом, католичеством или православной церковностью в эпоху Фотия. Что здесь было наносное, что было сознательной игрой «лукавого византийца»? Постоянные общения с Библией и мистикой должны были, конечно, наложить отпечаток известной религиозности на душу Александра. Скорее, впрочем, это была не религиозность, а своего рода ханжество, к которому так склонны подчас люди, пережившие бурные эпохи, к концу своей жизни. Еще на Венском конгрессе Александр удивляет агентов тайной полиции, что говорит о религии, как святой, и подчеркнуто соблюдает всю внешнюю обрядность. «Европеец» Александр мог быть более склонен к католицизму, к которому тяготела русская аристократия, чем к византийской обрядности. Александр вращался постоянно в дамском обществе. А в то время «во всех гостиных воинствовали знатные дамы в пользу латинства», – свидетельствует Стурдза в своей записке «О судьбе православной церкви», и среди иезуитов искали руководителей для своей совести. Сардинец гр. Ческерен утверждал, что в семейном кругу Александра считали весьма расположенным к католичеству и что императрица-мать крайне боялась каких-либо сношений сына с папой и неоднократно убеждала его не заезжать для свидания с римским первосвященником.

<…> По связи с высказанным предположением возможно, что миссия ген. Мишо объясняется совсем просто. Припомним, что правительство Александра I довольно единодушно действовало вместе с папой против революционного духа. В 1821 г. Пием VII была издана булла против карбонариев и других тайных обществ. Булла была обнародована в России, а затем, как известно, был издан общегосударственный закон, запрещавший всякие тайные общества».[362]

Вот как описывал реальное состояние религиозности, а вернее, примитивного суеверия, известный литератор-роялист (подчеркиваю), современник 1812 года Франсуа Ансело, прибывший в 1826 году в составе дипломатического посольства на коронацию Николая I (почему-то этот источник полностью обойден вниманием исследователей войны):

«Всем известно, дорогой Ксавье, что русский народ – самый суеверный в мире, но, когда наблюдаешь его вблизи, поражаешься, до чего доходят внешние проявления его набожности. Русский (я говорю, разумеется, о низших классах) не может пройти мимо церкви и не перекреститься десяток раз. Такая набожность, однако, отнюдь не свидетельствует о высокой морали! В церкви нередко можно услышать, как кто-нибудь благодарит святого Николая за то, что не был уличен в воровстве, а один человек, в честности которого я не могу сомневаться, рассказывал следующую историю. Некий крестьянин зарезал и ограбил женщину и ее дочь; когда на суде у него спросили, соблюдает ли он религиозные предписания и не ест ли постом скоромного, убийца перекрестился и спросил судью, как тот мог заподозрить его в подобном нечестии!

Естественно было бы думать, что люди, столь щепетильные в вопросах веры, испытывают глубокое уважение к служителям культа, но это совершенно не так. В силу абсолютно неясных мне причин крестьяне, напротив, считают случайную встречу со священником или монахом дурной приметой и трижды плюют через левое плечо – это я видел собственными глазами, – чтобы отвратить несчастия, которые могут обрушиться на них в продолжение дня».[363]

Итак, что мы узнаем из этого исторического документа? Очевидец свидетельствует, что речь шла не о так называемой вере, «метафизике» и тому подобном – ничего подобного: имела место лишь почти первобытная языческая суеверность. И само язычество это было именно первобытного свойства – еще не доросшее (или потерявшее такое свойство во время насильственной христианизации огнем и мечом в IX–XIII веках) до высокой культуры античной мифологии с ее яркими и сложными образами (кстати, прекрасно встроенными в современную научно-техническую культуру) Зевса, Гермеса, Аполлона, Диониса и т. д. Да и откуда взяться серьезному отношению к так называемым «христианским постулатам», если перевода Библии на современный, актуальный, понятный простым людям той эпохи язык не существовало, а если бы таковой и был, то ситуацию не изменил – так как крестьяне были неграмотны. Что до «высших классов» – то аристократия была почти сплошь во власти идей Просвещения, эстетических образов греко-римской античности и уже нового классицистического романтизма, подаренного мировой Истории Наполеоном.

Интересное и показательное впечатление европейца о той эпохе оставила юная шведская девушка Аделаида Хаусвольф (после Русско-шведской войны 1808–1809 гг. она оказалась в России и вела поденный дневник). Рассказывая о внешней набожности русских, 25 августа 1808 года она записала:

«Они («низшие классы народа» – прим. мое, Е.П.) так полны усердия и суеверий, что нельзя не посочувствовать, что все это может быть у просвещенной нации в наше время. Отсюда проистекает то, что основная масса очень мало работает, но много пьет. Господа соблюдают правила не так скрупулезно, но большинство в церкви смеются и громко говорят о посторонних делах, чего никогда не делают простолюдины. <…> Главные недостатки русских – пьянство, воровство (а как же набожность? – прим. мое, Е.П.) и вульгарные манеры. Праздничными вечерами городские девушки и мужчины обычно гуляют по улицам, громко стучат в окна под ужасные песни и визг. У нас даже чернь не ведет себя так.

Крестьяне и слуги, по большей части, крепостные, их покупают и продают, как скот. Батрак здесь стоит около 250 рублей, а служанка – 120 рублей. Во время работы они получают только плохую еду и немного одежды. С ними, к тому же, обращаются так, как хочет владелец: для него нет закона».[364]

Комментируя это документальное свидетельство, невольно задаешься вопросом: а как подобное отношение человека к человеку сочеталось с христианскими заповедями и распиаренной «духовностью»? Ведь здесь описана та светлая «Русь, которую мы потеряли»! Если вошедшие в Москву французы были атеистами, то что можно сказать о поведении, образе жизни и нравственном облике т. н. «верующих»?

У нас нет оснований не доверять историческим свидетельствам весьма разумного и объективного писателя и поэта из Франции и юной и непосредственной девушки из Швеции, но все же послушаем еще, к примеру, блестящего русского писателя и публициста, всю жизнь искренне переживавшего за судьбу своей страны, современника эпохи 1812 года, В.Г. Белинского (из знаменитого письма Н.В. Гоголю): «…неужели же и в самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет дурья порода, колуханы, жеребцы? – Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете? Странно! По-Вашему, русский народ – самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе задницу. Он говорит об образе: годится – молиться, не годится – горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации… <…> Религиозность не привилась в нем (в народе – прим. мое, Е.П.) даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностию, – ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индиферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в раскольнических сектах, столь противуположных по духу своему массе народа и столь ничтожных перед нею числительно».[365]

Фактически в тех же выражениях ситуацию описывает и знаменитый маркиз Астольф Луи Леонор де Кюстин: «Я увидел в России христианскую церковь, которая не подвергается ничьим нападкам, которую все, по крайней мере внешне, чтят; все способствует этой церкви в отправлении ее духовной власти, и, однако ж, она не имеет никакой силы в сердцах людей, порождая одно лишь ханжество да суеверие».[366]

Мемуаристы свидетельствуют, что и следующий русский «православный» император Библию вообще не читал.[367]

Блестящий полемист и патриот, искренне переживающий за свою страну, П.Я. Чаадаев, констатировал: «Духовное начало, неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вершине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа».[368]

Нелишним, с научной точки зрения, будет заметить, что и в наши дни (а это всего две жизни, к примеру, В.М. Зельдина назад) я сам всегда замечал подобное примитивное суеверие среди и многих крестьян (соседей по даче), и даже тех, кто получил классическое образование в СССР, был каким-нибудь «инженером и атеистом», а в начале 1990-х под влиянием новой политики сверху стал креститься на все подряд (параллельно глазея сеансы А.М. Кашпировского и А.В. Чумака, а также выращивая в банке на окне «чайный гриб» и обставляясь статуэтками разного рода индийских божеств и «заряженных космической энергией» камешков «из Египетской пирамиды»…). Причем все вышеперечисленное «метафизическое» и «просветленное» не мешало тем же людям годами смотреть фильмы про бандитов (а то и быть прототипами главных героев) и чудовищные по пошлости сериалы.

Вспоминается острота Л.Н. Толстого по поводу решения его сестры Марии Николаевны принять монашество. Однажды Лев Николаевич уговаривал ее задержаться в гостях, но она сказала: «Я этого не могу без благословения старца Иосифа. Без его благословения наши монахини вообще ничего не предпринимают». «А сколько всех монахинь в Шамордине?» – поинтересовался Толстой. «Семьсот». – «И ни одна из вас, семисот дур, не может жить своим умом! Для всего нужно благословение старца!» Мать Мария с кроткой улыбкой парировала: «Мы за вас молимся, не все же мы дуры». И в следующую встречу она подарила брату вышитую подушечку с надписью: «Одна из семисот Ш-х дур».

Как известно, в 1812 г. среди российской элиты уже начиналась мода на католицизм, который казался образованной части дворянства более цивилизованным явлением. Весьма любопытен отрывок из незамеченных моими коллегами мемуаров дочери градоначальника Москвы (Ф.В. Ростопчина) Наталии Нарышкиной. Оказывается, ее католичка-мать (жена генерал-губернатора русской святыни!) и московское дворянство были солидарны с Наполеоном в оценке сожжения Москвы ее отцом: «Наполеон, наша матушка и дворяне обеих столиц сочли сие деяние безумством…

<…> Я уже говорила, что матушка не одобряла содеянное отцом; по строгости своих религиозных принципов она почитала патриотизм величайшим безумием, плодом тщеславия, гордыни и себялюбия. В глубине сердца она предпочитала французов русским, как исповедующих дорогую для нее религию. Сии разногласия несколько стесняли переписку между родителями, что видно из того, сколь редко в ней упоминается пожар Москвы. С обычной своей откровенностью матушка сожалела, что ее муж хотел прославиться в Европе, уничтожая русскую столицу, хотя истинный христианин поступил бы совсем по-другому; и наконец, московское дворянство никогда не простит ему пропажу стольких богатств, накопленных в их дворцах. …В сущности, в религиозном отношении матушка была права; не стоило увлекаться благими порывами, кои вызвали лишь насмешки и презрение дворянства, неудовольствие императора и равнодушие народа».[369]

Также представляет интерес свидетельство Н. Нарышкиной об управителе московской епархии в 1812 г. архиепископе Августине: он ей запомнился весьма в пасмурных тонах. Поп надменно требовал целовать ему руку, а ее отец недолюбливал иерарха за «интриги и лицемерие».[370] Августин был труслив – и в момент приближения армии Наполеона хотел раньше прочих сбежать из Москвы, прихватив ценные церковные вещи (но генерал-губернатор заставил его перед бегством устроить картинный крестный ход).[371]

Еще позднее Наталья так характеризует выступление Августина: он «произнес тяжеловесную и самую нескладную из своих проповедей, в которой не было ни одной глубокой и прочувствованной мысли; только лесть самодержцу, непонимание политических событий и полное отсутствие милосердия. Все это делало его красноречие скучным и никому не нужным».[372] Своими мероприятиями попы помогали бездарным генералам скрывать правду о поражениях русской армии от атеистических французов: «К нам непрестанно приходили дурные вести, несмотря на благодарственные молебны за якобы достигнутые нами успехи, чему верил лишь простодушный народ; но сие опровергалось конфиденциальными сведениями, проходившими из армии…»[373]

А вот как все та же дочь московского градоначальника отзывается о мощах св. Димитрия, которые она узрела проезжая Ростов: поп указал ей «место, где находилась ладонь святого, и я увидела нечто бесформенное, к чему надо было прикладываться, что я и проделала, отнюдь не без изрядного отвращения».[374] Таким образом, в эпоху 1812 г. в России уже жили люди, которые писали о средневековой церковной атрибутике весьма вольным образом.

Была ли в России той эпохи чтима такая известная заповедь, как «не укради»? А.В. Кургатников описывает настоящую «пандемию воровства», которая началась еще в 1790-е гг.:

«Означенная прилипчивая болезнь разгулялась по всей Российской ойкумене, принимая самые разные формы: в Зимнем дворце, например, процветали «несуны».

Яков Иванович де Санглен с улыбкой рассказывает: однажды Екатерина увидела в окошко, как в так называемом «черненьком дворике» ранним утром шел дележ доставленной провизии: одна часть откладывалась к императорскому столу, другая – отвозилась куда-то на санках. Поначалу императрица рассердилась, «открыла форточку и погрозила пальчиком» застеснявшимся было воришкам, но узнав, что увозят не на рынок, а к своим семьям, смягчилась, заметив только обер-гофмаршалу (Ф.С. Барятинскому): «Смотри только, чтоб не свезли всего, а то мне нечем будет кормить гостей моих»».[375]

Вы понимаете, если бы люди верили (причем с самыми позитивными, «нравственными» поступками и результатами) в 1812 году – то они бы верили в 1917 году (и сейчас…): и не было бы страшных событий последующего времени.

Продолжим. Здесь будет правильно сказать о выводах современных ученых относительно сильно надуманной темы дурного поведения армейцев Наполеона в русских культовых заведениях:

«Рассказы о бесчинствах французов в московских монастырях, по меньшей мере, сильно преувеличены. В описании своего пребывания в Москве священник Успенского собора Иоанн Бажанов ни о разорении московских церквей, ни о положении духовенства ничего не пишет; только один факт отмечен у него, а именно: после разного рода приключений отец Иоанн нашел себе пристанище в девичьем Рождественском монастыре, где, благодаря жившему там «неприятельскому начальнику», монахини пребывали «очень покойно», имея «все нужное к продолжению жизни», и «сей слабый, немощный и беззащитный преподобных дев лик во все его («неприятельского начальника») пребывание в обители ни малейшаго не терпел притеснения…» (Щукин. Ч. 4. С. 62–63).

В Даниловом монастыре французские офицеры занимали настоятельские и братские кельи. По свидетельству остававшихся там монахов, солдаты и офицеры часто ходили в церковь, с любопытством осматривали ее, но ничего не трогали и не унесли с собой.

В Страстном женском монастыре французские гвардейцы снабдили игуменью всем необходимым для богослужения, включая и вино, крупитчатую муку и свечи, после чего отдали монастырскому священнику Андрею Герасимову ключи, разрешив служить обедню.

В Донском монастыре, где стояла часть 2-го полка гвардии, монахи «хотя и употребляемы были в работы, но жили в совершенной безопасности» (Описание, что происходило во время нашествия неприятеля в Донском монастыре 1812-го года // РА. 1891. № 10. С. 267).

В Новодевичьем монастыре водворившиеся там французы «церковную службу велели справлять по-прежнему, жили мирно в монастыре и никто от них обиды не видал», а «с кем бывало встретятся на монастыре, всегда учтиво обойдутся…» В монастырской трапезной лежали больные и раненые, так монастырки за ними ходили, и «они их так бывало благодарят: как только завидят так скажут: «Русски добри, добри». Нечего сказать, мы с ними жили в ладах» (Толычева. Рассказы старушки. С. 66)».[376]

Далее. Чтобы понять, в какую страну Наполеон попал в 1812 году, я напомню об еще одном прекрасном сюжете: дело в том, что на Руси очень почитался святой Христофор Псоглавец.[377] Почему «Псоглавец»? А потому что, простите за тавтологию, верующие верили (многие и по сей прогрессивный день), что этот святой был с песьей или с волчьей головой. Именно так его и изображали на многочисленных иконах и лубках. Хотя в 1722 году при Петре Великом (с сарказмом относившимся к религиям) Синод распорядился больше не изображать сего почтенного святого с головой собаки (и заменить ее на банальную человечью), многие верующие уперлись – и продолжили свое исконное дело. В Москве, в Ярославле, в Ростове и в Перми – во многие городах Российской Федерации вы и сегодня сможете поклониться Псоглавцу.

Не лишним будет и узнать, как жили, к примеру, монашествующие. Недавно была опубликована книга Марии Кикоть, которая повествует о жизни в монастыре (а двести лет назад было еще «лучше»). Это уникальный источник – ибо среда почти совершенно закрытая, почти все сохраняется в строжайшем секрете. Кроме того, несложно предположить, что за 200 лет могло иметь место нечто похожее. Процитирую показательный отрывок:

«После моего переезда из паломни в сестринский корпус меня очень удивило одно престранное обстоятельство: по всему монастырю ни в одном туалете не было туалетной бумаги. Ни в корпусах, ни в трапезной, вообще нигде. В паломне и на гостевой трапезной бумага везде была, а тут нет. Я вначале подумала, что за всей этой праздничной суетой от этом важном предмете как-то забыли, тем более я все время на послушании была на гостевой или на детской трапезной, где бумага имелась, и я могла намотать себе сколько нужно про запас. Задавать этот щикотливый вопрос сестрам или Матушке я как-то не решалась. Один раз, когда я чистила зубы в общей ванной в нашем корпусе, а дежурная по корпусу инокиня Феодора в это время мыла пол, я вслух громко сказала как бы про себя: «Надо же! Бумагу опять забыли положить!» Она дико посмотрела на меня и продолжила мыть полы. Потом я все-таки выведала у соседки по келье, что этот драгоценнейший и жизненно важный предмет нужно специально выписывать у благочинной, это можно сделать только раз в неделю, когда работает рухолка, и выписать можно только 2 рулона в месяц, не больше. Я подумала, что мне это показалось. Просто не может быть. После всех этих роскошных трапез с осетрами, дорадо и конфетами ручной работы в такое было трудно поверить.

Забегая вперед, скажу, что с этой бумагой вообще было много курьезов. Одна недавно пришедшая послушница Пелагея (в миру ее звали Полина) пожаловалась Матушке, что для нее никак не возможно обойтись двумя рулонами. Эта Пелагея вообще была по жизни довольно простой, ничто не мешало ей говорить о вещах, которые действительно ее волновали. По этому поводу проведены были целые монашеские занятия. Матушка позорила при всех Пелагею. Говорила, что пока все занимаются молитвой и послушанием, она думает о таких вещах, как туалетная бумага. Остальные, разумеется, поддерживали во всем Матушку. Им видимо всего хватало. А кому не хватало – молчали, думали, что они просто какие-то неправильные. В итоге Пелагея, которая стояла все это время с невозмутимо-тупым видом, спросила:

– Матушка, ну что мне пальцем что ли вытирать?

На что та гаркнула со злобой:

– Да! Подтирайся пальцем!»[378]

Страна, выражаясь современным языком, фейк, которая жила всем чужим – стилями, модами, религиями, образами, всем бытовым скарбом элиты, всеми идеями: это пока еще несостоявшееся и несостоятельное (от этого и колоссальный государственный долг мелкому голландскому заемщику, и чеканка фальшивых иностранных монет официальным (!) монетным двором – но об этом вам еще предстоит узнать подробнее в следующих главах) государственное образование позволяло себе вмешиваться в дела Европы. Безусловно, огромная вина в этом лежит лично на завистливом и умственно недалеком царе Александре, но большую роль играли и психологические комплексы именно такого, несостоявшегося общества, элиты, которая бессознательно понимает свою вторичность и ущербность – и оттого еще больше «раздувает щеки» и желает померяться силами, посылая рабов на убой. Да и сами рабы были больны всё теми же комплексами – просто они не могли их сформулировать, так как были элементарно неграмотны. Среди крестьянства и младших офицеров не было ни одного, как бы сказали чуть позднее, «славянофила» по одной простой причине: они таких слов не знали и подобными категориями (кстати, слово «категория» они также не слышали) не мыслили!

Однако негативный парадокс Истории часто заключается в том, что менее развитая «орда» часто причиняет огромный ущерб более развитой цивилизации. Так было в эпоху нападения варваров на Древний Рим, так было и когда «орда» крепостных рабов и деклассированных элементов уничтожала многие плоды движения французского общества к свободе (эпоха 1799–1815 гг. – и затем карательные акции в рамках т. н. «Священного союза»). Сейчас мне напрашивается на перо такое курьезное определение: «татаро-монгольское» нашествие под руководством немцев. Имеется в виду многочисленные нападения на Францию под руководством Гольштейн-Готторпа («Романова») Александра I. Трагикомизм ситуации в том, что руководил «татарами» уже весьма внешне пригожий и рафинированный, даже манерный европеец. Вот что значит, когда страна живет на границе Европы и Азии…

Что до психологических комплексов от несостоятельности, отсталости и их производной – перманентной агрессивности, то показательный пример (я бы сказал – лабораторный) подобного мы можем наблюдать и сегодня, так сказать, в настоящем продолженном времени: я имею в виду агрессивность ряда сильно цивилизационно отсталых стран и обществ в исламском мире. Рука об руку с агрессией, с убийствами идет и архаичная монструозная тема религии, и уже избитый тезис о том, что «мы духовнее их, которые нравственно разлагаются». Однако как русские дворяне эпохи нападений на Францию, так и многие исламисты сегодня предпочитают жить именно в Европе и США – и пользоваться «бездуховными» изобретениями и правами человека, действующими в этих регионах… Но и разница велика: в Европе всегда были войны по закону дипломатии, с тем или иным уровнем понимания того, что такое честь – сегодня же против нас всех, против всей нашей цивилизации, развязана нонконвенциональная война, которую ведут существа без чести и достоинства. Данная война станет самым важным явлением всей мировой политики ближайших десятилетий (об этом я предупреждал в многочисленных интервью и еще в своей монографии 2004 года!) – и одно из двух: или дикари побеждают Цивилизацию, или мы защищаем свои границы и свою общую цивилизационную идентичность. Сегодня странам нашей цивилизации необходимо забыть все прошлые конфликты и мелкие обиды – ибо у нас есть один актуальный враг: а Историю необходимо оставить ученым-историкам.

Что мы видим, оглядываясь на Россию александровской эпохи: клокочущее месиво всеобщей ненависти друг к другу. Все сословия были разобщены и враждовали между собой; император жил одной мыслью – агрессивной зависти к Наполеону; сам царь жил под постоянной угрозой кровавого дворцового переворота; франкофилы и англоманы презирали сторонников архаики, но также косо смотрели и друг на друга; крестьян секли и насиловали, а во время бунтов уже сами эти рабы жесточайшим образом расправлялись со своими угнетателями, их детьми и слугами; москвичи и петербуржцы высокомерно относились друг к другу; при первой возможности окрестные крестьяне ограбили дома москвичей (хотя первейшими грабителями и бандитами были, безусловно, казаки; национальные регионы мечтали о независимости и т. д. В подобной атмосфере, которую я бы назвал «войной всех против всех», конечно же, не могло случиться никакой «справедливой» или «Отечественной» войны.

Продолжим. Горьким опытом человека, переживающего за судьбу своей родины, звучат слова современника 1812 года П.Я. Чаадаева: «Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь».[379]

Далее. Оглядываясь на прошедшую главу, вспоминается отрывок из романа («Подлинная жизнь Себастьяна Найта») русского дворянина, чей дед был министром юстиции в правительствах Александра II и Александра III, В.В. Набокова (1899–1977): «Я родился в стране, где идея свободы, понятие права, обычай человеческой доброты холодно презирались и грубо отвергались законом. Порою в ходе истории ханжеское правительство красило стены национальной тюрьмы в желтенькую краску поприличнее и зычно провозглашало гарантии прав, свойственных более удачливым государствам; однако либо от этих прав вкушали одни лишь тюремные надзиратели, либо в них таился скрытый изъян, делавший их еще горше установлений прямой тирании. Каждый в этой стране был рабом, если не был погромщиком; а поскольку наличие у человека души и всего до нее относящегося отрицалось, причинение физической боли считалось достаточным средством для управления людьми и для их вразумления. Время от времени случалось нечто, называемое революцией, и превращало рабов в погромщиков и обратно. Страшная страна, господа, жуткое место, и если есть в этой жизни что-то, в чем я совершенно уверен, – это что я никогда не променяю свободы моего изгнания на порочную пародию родины».

Выше я изучил и озвучил множество первоисточников и фактов об истории России эпохи Александра I и Наполеона; можно предположить, что далеко не все читатели готовы к подобному правдивому и многостороннему образу отечественного прошлого. Что же думали не примитивные (рядовые, серенькие), а выдающиеся умы того времени на тему отношения индивидуума к национальным достоинствам и недостаткам? Послушаем, к примеру, немецкого философа Артура Шопенгауэра (1788–1860) – тем более что в интересующем нас 1812 году Йенский университет (1558 г. основания – а первый университет классической формы в России был создан только в 1755 году…) заочно удостоил его степени доктора философии: «Самая дешевая гордость – это гордость национальная. Она обнаруживает в зараженном ею субъекте недостаток индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться; ведь иначе он не стал бы обращаться к тому, что разделяется кроме него еще многими миллионами людей. Кто обладает крупными личными достоинствами, тот, постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего подметит ее недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватает за единственно возможное и гордится нацией, к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления защищать все ее недостатки и глупости» (знаменитая сентенция из его «Афоризмов житейской мудрости»).

P. S. Из письма Ф.М. Достовского – А.Н. Майкову, 16 (28) августа 1867. Женева:

«Здесь, хоть и ни с кем почти не встречался, но и нельзя не столкнуться нечаянно. В Германии столкнулся с одним русским, который живет за границей постоянно, в Россию ездит каждый год недели на три получить доход и возвращается опять в Германию, где у него жена и дети, все онемечились.

Между прочим, спросил его: «Для чего, собственно, он экспатри<и>ровался?» Он буквально (и с раздраженною наглостию) отвечал: «Здесь цивилизация, а у нас варварство. Кроме того, здесь нет народностей; я ехал в вагоне вчера и разобрать не мог француза от англичанина и от немца.

– Так, стало быть, это прогресс, по-вашему?

– Как же, разумеется.

– Да знаете ли вы, что это совершенно неверно. Француз прежде всего француз, а англичанин – англичанин, и быть самими собою их высшая цель. Мало того: это-то и их сила.

– Совершенно неправда. Цивилизация должна сравнять всё, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские и всякий будет походить на всех.

<…> Гончаров всё мне говорил о Тургеневе, так что я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился наконец ему сделать визит. Я пошел утром в 12 часов и застал его за завтраком. Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. Сквернее всего то, что я еще с 67 года, с Wisbaden’a, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!). Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет вам свою щеку. Генеральство ужасное: а главное, его книга «Дым» меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве». Он объявил мне, что это его основное убеждение о России.

<…> И эти люди тщеславятся, между прочим, тем, что они атеисты! Он объявил мне, что он окончательный атеист.

<…> Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно».[380]

Примечание: в связи с большим объемом всей книги данная глава публикуется в сокращенном, фрагментарном варианте (в будущем материал будет опубликован полностью и отдельным изданием).

Австрия: между Францией и Россией

Хитрая Англия снова устроила так, что половина Европы соединилась против Франции. Она щедро раздавала деньги. Кабинеты получали деньги, народы же думали, будто в этой борьбе дело действительно идет о том, чтобы осуществить прекрасную идею прочного мира и дать Европе такое устройство, которое обеспечило бы ей лучшее будущее. Они и не предчувствовали, что совместное действие Англии и России уже тогда заключало в себе некоторое соперничество за всемирное господство, и действительно поверили, будто свобода Европы нуждается в защите хищной Англии и России от революционной Франции.

Историк Вильгельм Блос (1849–1927) об антифранцузских коалициях.

Эта глава посвящена поворотному периоду взаимоотношений России и Франции в наполеоновскую эпоху. Анализ событий данного этапа – весьма показательное полотно, демонстрирующее развитие противоречий и тот переломный момент, когда дальнейшее обострение конфликта, приведшего государства к войне 1812 года, было практически неизбежным. Здесь же речь пойдет и о главных причинах противоборства: они действительны применительно ко всей эпохе 1801–1815 гг. Кроме того, в этом разделе рассказывается о роли императора Александра I, который, по сути, был главным идеологом и «двигателем» войны на континенте – войны России совершенно ненужной, основной особенностью которой было то, что она велась российским царем не против Франции, а против лично Наполеона (это не отменяет влияния равнодействующей прочих факторов, вроде феодального характера традиций антифранцузских коалиций и др.).

Особое внимание уделено вопросу взаимоотношений России и Австрии как основных участников коалиционной войны 1805 г., после которой конфликт стал явлением инерционным: противостояние покатилось «с горы» под действием собственной тяжести приобретаемых по пути противоречий.

Эпоха войн антифранцузских коалиций конца XVIII – начала XIX вв. стала не просто яркой страницей Всемирной истории. Многочисленные проблемы как международных отношений, так и внутреннего развития отдельных европейских стран как бы преломились в зеркале общего конфликта. В их числе можно вспомнить и такие, как приспособление государств «Второго эшелона капиталистического развития» к новой политико-экономической ситуации, флагманом которой была Франция, и акселерацию объективных процессов разложения рудиментов Средневековья (к примеру, Священной Римской империи германской нации («германский вопрос») и Османской империи («восточный вопрос»)), а также новый виток в англо-французском соперничестве. Кроме того, имел место очередной и самый масштабный в XIX веке агрессивный выход России в цивилизационную метрополию (в центральную и западную Европу), усиление тенденций становления государств на новых принципах существования (национальное государство), «польский вопрос», ставший одним из краеугольных камней геополитической ситуации на континенте и т. д.

Для правильного понимания причин конфликта необходимо помнить, что его истоки лежат не только в событиях 1789 и последующих лет (хотя их роль, безусловно, определяющая). Противоречия между соседствующими с Францией странами уходят корнями еще в эпоху Вестфальского мира 1648 г. (неслучайно эта дата регулярно звучит в документах коалиционеров). С геополитической точки зрения, это особенно касается германского региона и Австрии как наиболее древней и могущественной державы, стоявшей, кроме того, во главе Священной Римской империи германской нации (Sacrum Imperium Romanum Nationis Germanicae или Sacrum Imperium Romanum Nationis Teutonicae, нем. Heiliges Rmisches Reich Deutscher Nation): в отличие от устоявшегося в литературе мнения, Франц II (1768–1835) только 11 августа 1804 г. принял титул наследного императора Австрии Франца I, а до этого, наследовав в 1792 г. императору Леопольду II, он являлся правителем Священной Римской империи. Кстати, подтвердить свой статус в Австрии его заставили именно очевидные центробежные тенденции этого средневекового института.

По условиям Тешенских соглашений 1779 г. Россия и Франция были гарантами сохранения статуса-кво мелких германских княжеств и курфюрств. Из-за династических, матримониальных связей российская политика все больше становилась зависимой от ситуации в регионе ей геополитически абсолютно чуждом. Причем положение осложнялось несколькими факторами. Католическая Австрия и протестантская Пруссия оспаривали друг у друга место лидера и гегемона во все усиливающемся процессе создания предпосылок к объединению Германии. Российская империя должна была маневрировать, чтобы не допустить преобладания какого-то одного государства.

К началу XIX в. оба государства – и Австрия, и Россия – базировались на феодальных политико-экономических устоях, что делало эти страны объективными соучастниками контрреволюционных союзов против молодой Французской республики. Их интересы также сталкивались в Польше (в разделе которой они принимали активное участие) и в «восточном вопросе», о чем речь пойдет ниже. Однако, с геополитической точки зрения, в отношении Франции у Австрии и России были различные интересы и цели. И здесь становится особенно интересен феномен трансформации положения Австрии и Пруссии в системе коалиций от зачинщиков-организаторов до ведомых в фарватере политики агрессивного восточного соседа. В этой связи одним из ключевых вопросов является проблема причин изменения роли и места России в антифранцузском движении, совершенно не отвечавшем интересам ее национальной политики.

Надо заметить, что к началу девятнадцатого века Франция и Австрия получили серьезный груз последствий первых антифранцузских коалиций со всей сложной комбинаторикой неустраненных причин, их генерирующих. Но, главное – со всеми изменениями, произошедшими в Европе почти за 10 лет постоянных войн. Реваншистские планы (проблема статуса-кво) коалиционеров стали основным локомотивом, раскручивавшим пружины перманентной войны, которая ввела страны-участницы в некий замкнутый «порочный круг», когда каждый новый мирный договор заключал в себе источник следующей войны. Собственно основной вопрос и заключается в возможности или невозможности альтернативного варианта развития событий на различных стадиях конфликта: ведь в 1801–1805 гг. ситуация не была столь безвыходной. Почему был выбран именно силовой путь, существовала ли альтернатива?

С этих позиций весьма значительным представляется изучение характера русско-австрийских отношений того периода. Не менее интересным предметом исследования является и отношение политической элиты обеих стран к конфликту и его дальнейшему развитию, а также к проектам восстановления старого режима во Франции после победы коалиции. Стоит подчеркнуть, что Австрия на протяжении более чем 20 лет оставалась не только основным участником антифранцузских коалиций, но и главным театром военных действий (кампании 1792–1801, 1805, 1809 гг.).

История русско-австрийских отношений периода 1800–1805 гг. до сих пор почти совершенно не получила должного освещения в историографии. Можно предположить, что это произошло отчасти из-за недооценки важности этого времени как поворотного пункта на пути к военному разрешению противоречий (да и сами методы вспомогательной науки синергетики, которая изучает проблемы альтернативных путей развития исторических событий, стали применяться на Западе сравнительно недавно). Другими причинами подобного невнимания могли стать языковые трудности перевода источников (для исследователей из обеих стран). Помимо этого, традиционно в центре общих работ, посвященных периду, были сюжеты, связанные со взаимоотношениями Франции с Россией и Англией, а Австрия и Пруссия рассматривались как бы на втором плане, причем в основном в разделах, посвященных военным действиям. Что же касается немецкоязычных авторов, то они акцентировали свое внимание в большей степени на внутриполитических аспектах.[381]

В настоящее время мы располагаем значительным комплексом первоисточников по теме, опубликованных как в России, так и за рубежом, а также находящихся в архивах. Абсолютное большинство их до сих пор не анализировалось исследователями.[382] Хочется отдельно сказать о таком важном сборнике документов, как переписка Александра I с Фредериком Сезаром Лагарпом (1754–1838),[383] его учителем и наставником, влияние которого на молодого царя в самом начале его правления было значительным.[384] Материалы этого издания, судя по публикациям, не были ранее затронуты отечественными авторами.

Обстоятельства вступления Александра I на престол хорошо известны. Молодой монарх живо осознавал, чьим интересам противоречила политика (в т. ч. внешняя) его отца Павла I, за которую последний, собственно говоря, и поплатился жизнью.[385] Поэтому, не успев еще справить панихиду по «усопшему», Александр в срочном порядке отзывает казачий отряд, направлявшийся походом в британскую «житницу» (в Индию), а 5 (17) июля 1801 г. подписывает англо-русскую морскую конвенцию, по которой Россия уступала Британии в вопросе о нейтральной торговле, оставляя ее безраздельной владычицей морей, а значит, и международной торговли (естественно, в ущерб собственным интересам!).[386]

Мы располагаем весьма интересным документом – письмом графа П.А. Палена (один из убийц Павла I), написанным непосредственно после государственного переворота. Оно адресовано С.Р. Воронцову и весьма рельефно отображает резкую смену вектора внешней политики России: «…я имею честь сообщить в. пр-ву, что петербургский кабинет, вернувшись отныне к своим принципам (выделено мной, Е.П.)… готов сблизиться с сент-джеймским кабинетом, чтобы восстановить между Россией и Великобританией единодушие и доброе согласие… Е. и. в-во соизволил доверить приятное и важное поручение этого спасительного сближения (выделено мной, Е.П.) в. пр-ву. Соблаговолите сделать британскому кабинету первые предложения относительно этого и одновременно дайте понять ему, что, как только лондонский двор приступит к назначению представителя при нашем дворе, е. и. в-во не замедлит со своей стороны ответить взаимностью на этот акт восстановленного доверия и снабдит Вас, г-н граф, своими полномочиями. Наш августейший повелитель, желая видеть восстановленным доброе согласие между двумя странами, будет, разумеется, этому способствовать всеми средствами, которые он сочтет совместимыми с самой строгой справедливостью, и предлагает лишь одно непременное условие, которое должно послужить основой для возобновления старых связей, – признание со стороны Великобритании принципов недавно заключенной северными державами морской конвенции, условия которой, основывающиеся на самой полной справедливости, никоим образом не могут нанести ущерб интересам Великобритании или унизить ее достоинство, поскольку они направлены лишь к тому, чтобы обеспечить безопасность торговли и мореплавания нейтральных держав…

Граф Пален».[387]

Итак, мы видим, насколько сильной стала зависимость политики Петербурга от лондонского кабинета. Но если интересы России и Англии смыкались в важнейших вопросах торговли и международных кредитов, то Австрия была слабее связана с Британией. Эта ситуация обретет иной смысл, когда мы будем говорить о складывании III антифранцузской коалиции и о роли в ее создании Англии и России как главной заинтересованной и главной организующей стороны.

Система принципов и стратегии взаимоотношений с европейскими странами, которая лежала в фундаменте внешней политики России на начальной стадии правления Александра I, получила позднее название политики «свободных рук». Верное понимание того, чем она, по сути, являлась, каковы были истинные причины ее принятия царем и «негласным комитетом», насколько она была жизнеспособна в плане изменения международной конъюнктуры и почему от ее идеи были вынуждены отказаться – является, с нашей точки зрения, одним из ключевых вопросов.

Необходимо помнить, что политика «свободных рук» была чем-то вроде реакции на период агрессивного размежевания государств по враждующим лагерям в первые годы антифранцузских коалиций, что мало принесло удовлетворения их участникам. Именно Павел энергично проявил себя в деле борьбы за восстановление старых устоев в Европе. Именно он носил титул гроссмейстера Мальтийского ордена и считался покровителем эмигрантов (которые, кстати, продолжили вести «сытую» жизнь в России и при Александре). Однако после конфликта с Австрией во время суворовского похода и бесцеремонных действий Англии на морях Павел пошел на мир со ставшим во главе Франции Бонапартом (что было геополитически абсолютно резонным). Подобный мир и союз мог бы умиротворить Европу на основе полюсного ее устройства. Новый российский император и его окружение видели проблему так: понимая, что произошедшее во Франции есть естественный процесс освобождения масс на пути к гражданской и экономической свободе,[388] он говорил о монархическом строе, учитывающим изменившуюся ситуацию, о легитимности и твердости устоявшихся границ на принципах статуса-кво. Однако, как мы выясним в последующих главах, вся официальная риторика русского царя Александра была лишь игрой на публику: его истинными намерениями двигали лишь личные амбиции и комплексы. Но вначале все же изучим дипломатическую и идейную «ширму».

Замечу, что корни представлений о статусе-кво уходят именно в XVIII в. Здесь можно вспомнить еще знаменитый трактат аббата Сен-Пьера 1713 г. «Проект трактата, чтобы сделать мир постоянным». Многие деятели молодого поколения, следуя за просветительской традицией, рассматривали революцию как «тактическую ошибку монархов, не сумевших вовремя взять в свои руки знамя свободы».[389] Сегодня мы уже знаем, что монархии старого типа – это системы не имеющие потенции к самореформированию (так было и в 1789 г., и в 1917 г.). По странному стечению обстоятельств авторы, описывая влияние различного рода докладных записок и устных советов, получаемых Александром от приближенных, касательно его внешней политики, не говорили о письмах Лагарпа, которые, по сути, являются методическими рекомендациями (подчас непоследовательными и зависящими от неуравновешенного настроения самого Лагарпа) учителя «начинающему правителю».[390]

Подчеркну, что именно за отход Александра от этих принципов (и переход к агрессии) его критиковали современники от писателя Н.М. Карамзина до генерала М.И. Кутузова: у России не было никакой необходимости вмешиваться в политические дела Европы. Несколько позднее тонкий мыслитель, талантливый дипломат и прославленный поэт Ф.И. Тютчев писал жене (8 марта 1854 года) буквально следующее: «Ибо – больше обманывать себя нечего – Россия, по всей вероятности, вступит в схватку с целой Европой. Каким образом это случилось? Каким образом империя, которая в течение 40 лет только и делала, что отрекалась от собственных интересов и предавала их ради пользы и охраны интересов чужих, вдруг оказывается перед лицом огромнейшего заговора?»[391] Таким образом, из-за того, что 40 лет Россия во внешней политике не следовала своим интересам, она оказалась к тяжелейшей ситуации.

«В целом доктрина, разработанная в начале царствования Александра I, сводилась к тому, что положение России на Европейском континенте должно устанавливаться договорами и конвенциями; которые бы не содержали обременительных условий и регламентировали отношения страны с каждым государством в отдельности».[392] Это концептуальное замечание одного из современных исследователей отображает официальный «фасад» явления. Однако существует несколько моментов, усложняющих наше представление о нем. Из текстов изначальных вариантов доктрины, озвученных современниками, мы видим утопические идеи неучастия в политических межгосударственных соглашениях, от которых вскоре (и это есть первая ее метаморфоза) пришлось отказаться: «Наше положение дает нам возможность обойтись без услуг других держав, одновременно заставляя их всячески угождать России, что позволяет нам не заключать никаких союзов, за исключением торговых договоров» – писал В.П. Кочубей.[393] В записке Н.П. Панина звучит смежная идея: «Должно предупреждать события, могущие нанести ущерб безопасности. Это соображение об общей пользе в сочетании с частными интересами России обязывает ее удерживать соседние государства в их нынешнем состоянии».[394] Вот та крамольная мысль, которая отчасти привела к пагубному внедрению в европейские дела ради призрачного поддержания международного статуса-кво. Из этого же документа мы узнаем и о месте Австрии в системе координат, которой пользовалось окружение Александра:

«Естественные союзники империи.

Я причисляю к ним Австрию, Пруссию и Великобританию.

Австрия. Первая из этих держав постоянно заинтересована в тесном союзе с Российской империей, чтобы сдерживать Пруссию и Оттоманскую Порту, своих естественных противников. Рост силы и могущества французского правительства, его активное и гибельное влияние в Германии, в кантонах Гельвеции и в Италии придают еще больший вес этим соображениям.

Россия в отношении Оттоманской империи и Пруссии имеет те же интересы. Союз с царствующим домом Австрии может ей быть весьма полезным в ее войнах как с одной, так и с другой. Он внушает уважение Константинополю и не менее спасительную ревность Пруссии и, наконец, служит противовесом обеспокоивающему могуществу Франции.

Дружественные отношения между двумя империями установились еще в царствование великого князя Ивана Васильевича, отправившего первое посольство в Австрию в 1489 г. В 1491 г. он заключил союзный оборонительный договор с римским королем. Этот договор возобновлялся последовательно в связи с обстоятельствами в 1515, в 1675, в 1697, в 1726, в 1732, в 1737, в 1746, в 1753, в 1756 гг., в 1760 г. – актом о преступлении к Версальскому договору и далее – новой конвенцией между двумя дворами в 17..г., заключенной в форме обмена собственноручными письмами между Екатериной II и Иосифом II, и, наконец, в 1792 г. – на срок в восемь лет. Последний договор потерпел, стало быть, неудачу, но по соображениям, изложенным в этой записке, необходимо возобновить связи, образовавшиеся четыре века назад благодаря соответствию взаимных интересов.

Пруссия. Как держава соперничающая с Австрией, Пруссия заинтересована в том, чтобы обеспечить себе поддержку российского двора, и этот интерес является обоюдным, так как наш союз с ней является мощным средством для того, чтобы поддержать справедливое равновесие между Австрийским и Бранденбургским домами. По своему географическому положению прусская монархия, прикрывая Север Германии от посягательств Франции, служит оплотом для наших границ, и одного лишь этого достаточно для обоснования союза между обоими дворами, но помощь Пруссии может нам быть равно полезной против австрийцев и шведов».[395]

На практике политика «свободных рук» воплотилась в серии последовательных мировых соглашений с такими странами как Англия, Австрия, Франция и др., а также активными предложениями посредничества в спорах между самими этими государствами. Из последней инициативы ничего не вышло.

В итоге политика «свободных рук» могла стать лишь временным явлением. Следует отметить, что во всей философии подхода Александра и его приближенных к международным вопросам присутствует сильный идеалистический и отчасти реакционный традиционализм. Он не осознавал, что уже невозможно дольше одними лишь методами дипломатии сохранять границы рудиментов средневековья (Священная Римская империя), паритет в отношении Австрии и Пруссии, экономики и общество которых развивались разными темпами, совместить «свободный выбор нации» с легитимностью ее правительства (в понимании того времени) и т. д. Но зададимся вопросом: действительно ли Александр I считал «политику свободных рук» реалистичной, до какой степени, а главное, на какой срок? И здесь мы должны будем обратиться к двум фундаментальным концептам мировой истории: понятию «диалектика», и принципу «политика – есть искусство возможного». Документы свидетельствуют, что в действительности в период вступления на престол у Александра I было иное, нежели принято считать, видение внешнеполитической программы. Сутью политики «свободных рук» в зрелый этап ее существования мы бы назвали идею «широкого маневрирования». Зададимся вопросом: для чего обычно проводятся маневры? Вполне очевидно, что это временные, иногда отвлекающие действия, определяющие содержание взаимодействия противоборствующих сторон в тот момент, когда хотя бы одна из них не может вести активного наступления (или наоборот). Хотим напомнить и о том, что не вполне корректно говорить о политике того времени, используя дефиниции, появившиеся значительно позднее, такие как «стратегия» и «доктрина». В начале XIX в. первое именовалось «высшей тактикой», а второе «принципами». Однако не вполне верным было бы и совсем от этого отказаться, ибо, как известно, явления в истории проходят множество метаморфоз, пока обретают свое законченное состояние, которое затем становится «привычным» и «общепринятым». Стоит напомнить, что идея союза с Россией против Англии как раз и была для Наполеона доктриной и стратегией, но отнюдь не маневром.[396]

Вернемся к вышеупомянутым документам – тем исключительно важным местам в личной корреспонденции Александра I 1801 (уже!) года, которые за прекрасной дипломатической риторикой были обойдены вниманием исследователей, но которые проливают свет на истинные намерения молодого и амбициозного царя. В инструкции посланнику в Берлине Алексею Ивановичу Криденеру (Бурхард-Алексис-Константин Крюденер, 1746–1802) от 5 (17 н. ст.) июля 1801 г. и в аналогичном письме послу в Вене Андрею Кирилловичу Разумовскому (1752–1836) от 10 (22) сентября 1801 г. мы читаем следующий, идентичный в обоих вариантах текст: «Решив продолжать переговоры с Францией, начатые в конце прошлого года, я руководствовался двумя соображениями: обеспечить для моей империи спокойствие и мир, необходимые для восстановления порядка в различных областях административного управления, и в то же время содействовать, насколько это будет в моей власти, быстрейшему установлению окончательного мира, который, по крайней мере даст Европе время для восстановления здания общественной системы, потрясенного до самого основания, если провидение еще не позволяет устранить сам источник бедствий, постигших человечество (выделено мной, Е.П.)».[397] Эти строки не нуждаются в особом комментарии. Мысль царя предельно ясна. Момент для очередного этапа борьбы с постреволюционной Францией (напомню, ее молодой правитель Бонапарт еще только встал во главе страны) еще не настал. Замечу только, что использование религиозной лексики («провидение») было характерной чертой в общей стилистике лицемерных и театральных речей Александра I.