Первая научная история войны 1812 года Понасенков Евгений
Все в том же 1801 г. царь предупреждал своего представителя в Париже Аркадия Ивановича Моркова (1747–1827) от недооценки идеологической и политической «опасности» французов и «всех бичей революции, которые они приносят с собой».[398] Итак, мы видим, что, по мнению Александра, в 1801 г. для успешной борьбы с молодой Францией «момент еще не настал». Весьма ярким будет сопоставление этих высказываний 1801 г. с тем, что он писал свой матери Марии Федоровне (София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская, нем. Sophia Marie Dorothea Augusta Luisa von Wrttemberg: 1759–1828) в сентябре 1808 г. («водоразделом» здесь служат неудачные кампании 1805–1807 гг.), объясняя скрытый смысл его замирения с Наполеоном: «… чтобы таким образом иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства, наши силы. Но мы должны работать над этим среди глубочайшей тишины, а не разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях…»[399] Между двумя документами (1801 г. и 1808 г.) – 7 лет, но оба они выражают весьма похожие мысли и общий стиль поведения царя. После Тильзита Александр вновь подчинил российскую государственную машину задаче реванша (но не было бы его первоначальной агрессии – не пришлось бы устраивать и реванш).
Зная теперь все вышеперечисленное, мы также должны учитывать и то, в каком историческом контексте родилась идея «политики свободных рук». Россия, как и Европа, устала от почти десятилетия беспрерывных войн, проблемы внутренней политики страны требовали незамедлительного решения, в России на престол взошел неопытный молодой государь, которому было необходимо время, чтобы войти в курс дела, во Франции Наполеону приходилось в обстановке отражения перманентной агрессии создавать фактически новое государство, в Англии к власти пришел кабинет лидера радикального крыла вигов Чарльза Джеймса Фокса, занимавшего позиции примирения с Францией, а Австрии и Пруссии необходимо было оправиться от понесенных поражений. Кроме того, Пруссия надеялась на благосклонность Франции в сфере ее интересов в германском регионе, а король Фридрих-Вильгельм III (в отличие от его неуравновешенной жены) вообще никогда не был сторонником открытой войны.
Понимал ли Александр I, что вмешательство России в дела стран «европейского концерта» не отвечает интересам России? Безусловно и с самого начала, хотя это понимание его не заботило вовсе. Мы вновь приведем несколько выдержек из его переписки с членами дипломатического корпуса: «Несмотря на то, что в силу местоположения моих владений мне нечего особенно опасаться французов (выделено мной, Е.П.), я все же счел, что не могу оставаться безразличным к опасностям (? – прим. мое, Е.П.), угрожающим другим государствам Европы;
(…) Мне представляется, что если рассматривать вопрос о предлагаемом венским двором возобновлении союзного договора 1792 г. и других актов, последовавших за ним, совместно с вопросом, обусловливающим ныне необходимость срочного объединения наших сил, то это потребует обсуждения, в связи с чем задержится принятие решения, являющегося неотложной необходимостью».[400] Еще одна показательная цитата: «По восшествии моем на престол я оказался связанным политическими обязательствами, многие из которых находились в явном противоречии с интересами государства, а некоторые были несовместимы с географическим положением и взаимными выгодами договаривающихся сторон (выделено мной, Е.П.). Желая, однако, дать весьма редкий пример уважения публичных обязательств, я взял на себя тягостную задачу выполнить и эти обязательства, насколько это в моей власти или насколько это позволит мне священный и незыблемый закон блага моих народов. Европа явилась, таким образом, свидетельницей моей готовности поддержать силою оружия моих союзников в деле, чуждом интересам моей империи (выделено мной, Е.П.), но к которому она присоединилась еще до моего восшествия на престол. Когда небо благословило мои усилия, направленные на полюбовное разрешение этих разногласий, интересы этих же держав были соблюдены во время переговоров, которые вел мой кабинет. Достаточно взглянуть на договор, чтобы убедиться в заботе, проявленной мною для поддержания прав, которые мои союзники могли по справедливости выставить в том бедственном положении, в котором они оказались в силу своей непредусмотрительности. Мое постоянное заступничество за короля Обеих Сицилий, не преследовавшее какой-либо прямой выгоды, является лишним доказательством моей верности принципу: необходимо самому показывать пример того, чего требуешь от других».[401] И в другом месте: «В случае необходимости прибегнуть к силе оружия Россия, хотя она и находится вне пределов досягаемости врага и, следовательно, менее любого другого государства заинтересована в этой борьбе, первой подаст пример энергичных действий(?)».[402] Поразительно! В этих официальных документах (которые умудрились в упор не заметить все мои предшественники) сам царь безоговорочно формулирует истину: Франция России не опасна, воевать с ней – противоречит интересам России и т. д. Но, как мы знаем, Александр вскоре начнет одну за другой попытки осуществить вторжение во Францию! В этой связи весьма важно помнить, что в 1801–1805 гг. перед Россией не стояло дилеммы: к какому лагерю, французскому или английскому, ей необходимо безоговорочно присоединиться. У российской дипломатии оставался широкий простор для маневра (или даже вообще не было необходимости в подобных «маневрах» участвовать!).
Как современников, так и потомков долгое время вводили в заблуждение высокопарные официальные фразы Александра, пестрящие в его переписке и в текстах международных соглашений III коалиции. Вот как сам он объяснял их значение: «Самое могучее оружие французов, которым они до сих пор пользовались и, которое все еще представляет в их руках угрозу для всех стран, заключается в убеждении, которое они сумели распространить повсеместно, что они действуют во имя свободы и благоденствия народов. Было бы постыдно для человечества, если бы столь благородное дело считалось целью правительства, не достойного ни в каком отношении выступать ее поборником; для всех государств было бы опасно оставлять за французами и на будущее время важное преимущество обладания подобной репутацией. Для блага человечества, действительных интересов законных правительств и успеха предприятия, намечаемого обеими нашими державами, необходимо, чтобы это грозное оружие было вырвано из рук французов и обращено против них самих. Таков первый вопрос, по которому весьма желательно, если это возможно, договориться с британским правительством, и Вы должны дать понять, что это непременное условие установления тесного и сердечного союза между Россией и Англией».[403] То есть Александр чувствовал, что общество Европы (и отчасти России!) постепенно понимало правоту французской стороны – и уже готовил почву для будущей агрессивной пропаганды (в том числе, с большой компонентой клерикального мракобесия).
Документы и логика последующих событий свидетельствует об интервенционистской политике России и ее союзников – коалиционеров по отношению к Франции.[404] Ибо нельзя признать случайным или имеющим какой-то сторонний источник тот факт, что постулаты коалиционных договоров 1792–1795 гг. (как и 1804–1805 гг.) оказались претворены в жизнь в 1814–1815 гг.: основные положения итоговых документов Венского конгресса были сформулированы в договорах еще III антифранцузской коалиции (1804–1805 гг.)![405] Можно только удивляться, как этого ВАЖНЕЙШЕГО и показательнейшего факта не заметили мои коллеги-историки! Что касается идеи Священного союза – то это извращенная клерикальными лозунгами идея Александра об устоях «вечного мира», которая зародилась в начале 1800-х гг., и, претерпев некоторые изменения, легла в основу того исторического явления, которое получило название «союз монархов против народов».[406]
О «вознаграждении», которое будет получено после окончания интервенции во Францию не тлько странами, понесшими потери в войнах с ней, но и Россией, мы читаем в письме царя в сентябре 1804 г.: «Теперь пора упомянуть и о том, что по окончании этой борьбы, которая потребует столь великих жертв, обе державы (Россия и Англия – прим. мое, Е.П.) должны будут обеспечить и для себя известные выгоды, как в вознаграждение понесенных ими потерь, так и для того, чтобы доказать своим подданным, что не были забыты также и их интересы (выделено мной, Е.П.). Если соседи России, как, например, Австрия, Пруссия и Швеция, получат выгоды, которые придется им пообещать, чтобы побудить (! – прим. мое, Е.П.) их действовать, то Россия будет вправе требовать того же и для себя. В подтверждение этого можно привести еще то соображение, что спокойствие Европы может быть достигнуто исключительно при помощи союза, образованного под покровительством России и Англии, к которому примкнут второстепенные державы…»[407] В этом документе Александр себя разоблачает полностью: ни о какой опасности, исходящей от Франции и ее правителя, речь не идет, а все сводится к хитрому методу оправдания затеянной агрессии перед не понимающим ее причин обществом! Абсолютно хищнические планы, осуществленные затем в период работы Венского конгресса. И я повторяю и подчеркиваю: все это написано в 1804 году! Таким образом, русский император маниакально создавал конфликт, приведший постепенно к войне 1812 года!
Обратимся теперь непосредственно к взаимоотношениям России с Австрией. Ситуацию дипломатического разрыва, в котором обе державы находились в момент принятия Александром власти, вполне точно описывается в его послании к А.И. Крюденеру от 5 (17) июля 1801 г.: «Поведение австрийского двора с того самого момента, когда он вознамерился укрепить свое могущество в Италии без помощи своего великодушного союзника, и особенно его противодействие возвращению короля Сардинии и папы в их владения утвердили блаженной памяти императора (то есть Павла I, убитого при косвенном участии лицемерного автора письма – прим. мое, Е.П.) в неблагоприятном мнении, которое он составил себе об этом кабинете. Со взятия Мантуи е. в-во счел, что Тугут (министр иностранных дел Австрии – прим. мое, Е.П.), рассматривая отныне Ломбардию и расхищенное наследие Савойского дома как верную добычу, будет стремиться лишь избавиться от неудобного свидетеля, удалив спасителя австрийской монархии (т. е. Россию – прим. мое, Е.П.), и что этот министр, действуя неискренне в деле, ради которого Россия взялась за оружие, сбросит маску, думая лишь о том, как бы удовлетворить свою алчность. Препятствия, которые вынужден был преодолеть генералиссимус (т. е. А.В. Суворов – прим. мое, Е.П.), и отступление эрцгерцога Карла перед битвой при Цюрихе переполнили чашу терпения моего августейшего родителя. Вы знаете, какие последовали за этим решения, которые вскоре прервали последние союзные связи между дворами двух империй. Инцидент в Анконе и медлительность разбирательства дела виновников этого оскорбления заставили затем его прервать всякие сношения с венским кабинетом, упразднив русское посольство.
Это полное прекращение всех политических отношений между двумя империями длилось в течение почти десяти месяцев, когда неисповедимой волей божественного провидения (прелестная для православного царя формулировка убийства собственного отца! – прим. мое, Е.П.) я был призван на трон. Убежденный в том, что только союз великих держав мог бы восстановить мир и общественный порядок, нарушители которых радовались такому гибельному разрыву, я счел своей первейшей заботой расстроить их надежды, выразив венскому двору искреннее желание предать забвению все прошлое и вновь завязать прежние отношения, взаимовыгодность которых была доказана опытом долгих лет.
Подобное же стремление, обусловленное такими же мотивами, побудило римского императора (главы Священной Римской империи германской нации Франца II – прим. мое, Е.П.) пойти навстречу моим желаниям. Не ожидая официального извещения о моем вступлении на трон, он выразил мне в собственноручном письме свое горячее желание восстановить в полном объеме тесные отношения, существовавшие между нашими дворами, обещая мне свое полное доверие. В качестве первого доказательства искренности своих чувств он обещал сообщить в скором времени свои политические планы и намерения относительно общего устройства дел. Князь Шварценберг (в 1812 году он будет командовать вспомогательным корпусом в походе Наполеона в Россию, но в 1813 г. уже вновь станет воевать на стороне антифранцузской коалиции – прим. мое, Е.П.), прибывший недавно к моему двору, действительно привез с собой удовлетворительные разъяснения по этому вопросу, как Вы сможете судить по прилагаемой копии памятной записки, адресованной графом Коллоредо моему вице-канцлеру».[408]
Говоря о внутреннем состоянии Австрии в конце XVIII – начале XIX вв., необходимо, в первую очередь, учитывать ее кризисное положение, при котором власти искали точку опоры в традициях «старого порядка, и сторонники реакции рассчитывали на эту «верхнюю палату среди государств», чтобы сдерживать возмущения».[409] В то же время долгая борьба с французскими войсками отчасти на своей территории дала мощный импульс национальному движению. Правительство старалось воспользоваться этими благоприятными (с точки зрения идеологии) обстоятельствами, чтобы решить старый спор с Францией за преобладание в Германии и Италии. В сентябре 1800 г. с поста главы внешнеполитического ведомства ушел активный борец с «революционной заразой» барон Иоанн Амадей-Франц де Паула фон Тугут (Johann Amadeus Franz de Paula Freiherr von Thugut: 1736–1818) – и его сменил типичный несколько ленивый вельможа XVIII в. граф Людвиг фон Кобенцль (Johann Ludwig Joseph von Cobenzl: 1753–1809), которого считали сторонником мира с Францией. Однако он был зависим от позиции графа Иоганна Карла фон Коловрата-Краковского (Johann Karl, graf von Kolovrat-Krakowsky: 1748–1816), фактически руководившего внутренней политикой Австрийской империи и известного своей дружбой с английским и русским послами, а главное, с Францем II, бывшим воспитателем которого он являлся.
При дворе усиливались позиции интриганов вроде неаполитанской королевы Марии Каролины Австрийской (нем. Maria Karolina von sterreich, итал. Maria Carolina d'Austria: 1752–1814 /дочь австрийской императрицы Марии Терезии, сестра покойной французской королевы Марии-Антуанетты, супруга короля Обеих Сицилий Фердинанда IV/) и ее, по всей видимости, любовницы (ну, что же я могу поделать как историк – только констатировать…) и одновременно жены британского посла леди Гамильтон (Эмма Гамильтон: 1765–1815 /известная также своей любовной связью с адмиралом Горацио Нельсоном: 1758–1805/), которые поддерживали Тугута.[410]
Сам же не отличавшийся ни энергией, ни какими бы то ни было талантами император Франц, хотя и правил Австрией весь период антифранцузских коалиций, особой агрессивностью не отличался и любил говорить, что «Франция ничего мне не сделала».[411] В этом мнении его первое время поддерживал известный дипломат наполеоновской эпохи (который только начинал выходить на общественную арену) Князь Клеменс Венцель Лотар фон Мттерних-Виннебург-Бейльштейн (Klemens Wenzel Lothar von Metternich-Winneburg-Beilstein: 1773–1859), против которого британский кабинет вел многолетнюю подковерную борьбу.
Из трех основных вопросов внешнеполитического взаимодействия России с Австрией (польский, восточный и германский) наиболее значительным в период 1801–1805 гг. является последний. Что же касается позиций по европейской части Османской империи, то здесь было достигнуто определенное единство на основе принципа паритета. Вот как это было определено в дипломатических инструкциях Александра I: «Я полностью разделяю живой интерес, проявляемый в. в-вом к сохранению Оттоманской Порты, соседство которой устраивает нас обоих; и поскольку нападение на Еврпейскую Турцию со стороны любой другой державы неизбежно создаст существенную угрозу безопасности России и Австрии, а Оттоманская Порта в ее теперешнем состоянии смуты вряд ли сможет сама отразить удары, направленные против нее, то, если это предположение осуществится и в результате начнется война между одним из нас и французским правительством, второй должен немедленно подготовиться к тому, чтобы в кратчайший срок оказать помощь воюющей державе и общими усилиями способствовать сохранению Оттоманской Порты в ее нынешних границах».[412] И в другом письме: «Судьба Оттоманской империи также будет иметь влияние на участь остальной Европы. Что касается плана действий по отношению к ней, то необходимо, чтобы Россия и Англия проявили в этом полнейшую согласованность. Нельзя отрицать того, что ее слабость, анархический характер ее строя и все увеличивающееся недовольство ее христианских подданных создают условия для появления захватнических замыслов и противоречат принципам, выдвигаемым в этой инструкции как единственное средство установления прочного спокойствия в Европе. Поэтому, конечно, было бы желательно прийти к какому-либо соглашению, соответствующему благу человечества и принципам здравой политики. Но в какой мере это достижимо, предвидеть пока невозможно. Осуществлению этого плана особенно будет мешать, то, что обе державы не пожелают действовать нечестно даже по отношению к правительству по существу тираническому. Но, если оно присоединится к французам (ведь никогда нельзя быть вполне уверенным в искренности его чувств), или же, если в результате их нападения и обстоятельств, которые явятся следствием этого, существование Оттоманской империи в Европе станет невозможным, то в этом случае обе державы должны будут договориться между собой каким образом лучше устроить судьбу ее различных частей. До тех же пор пока возможно будет сохранять власть турецкого правительствам Европе, необходимо будет не терять его доверия».[413] Итак, мы видим, что в описываемый период в отношении Порты у России и Австрии сохранялось единство.
Как я уже отмечал, интересы России в Германии были исключительно династическими. С юридической точки зрения, по условиям еще Тешенских (1779 г.) в плане т. н. Римской империи германской нации соглашений Россия имела наряду с Францией роль медиатора. Ее политика в этом регионе была отчасти близка австрийской, т. к. поддерживала консервацию этого отмирающего средневекового института. Однако Россия так же реагировала на объективные процессы внутреннего характера, происходившие в мелких германских государствах (составных частях упомянутой империи), что и выразилось в итоговых трактатах 1802 г., которые сильно пошатнули позиции Австрии, усилили влияние Франции, а Пруссия, получившая преимущества в вопросе индемнизации (indemnisation f. устар., дипл. Удовлетворение, вознаграждение, возмещение убытков),[414] временно сблизилась с правительством консула Бонапарта.[415]
В итоге имперские депутации покорно исполнили их волю сильных соседей. «Впрочем, государи при первой возможности сами заняли земли, назначенные им в вознаграждение, вооруженной рукой, и главное постановление имперской депутации, состоявшееся 25 февраля 1802 г., от которого обыкновенно производят эти изменения в Германии, лишь подтвердило совершившийся факт. Таким образом, основное постановление имперской депутации было, собственно говоря, лишь запоздалой комедией.
На левом берегу Рейна, перешедшем к Франции, исчезли курфюршества и епископства майнцское, кёльнское и трирское: они были секуляризированы. Некоторые вольные имперские города здесь тоже потеряли свою самостоятельность. На правом берегу Рейна осталось лишь шесть вольных имперских городов, а именно: Гамбург, Бремен, Любек, Франкфурт-на-Майне, Нюрнберг и Аугсбург.»[416]
Все прочие имперские города были мeдиaтизиpoвaны (медиатизированными, в отличие от «непосредственных» (immediat), назывались в Германии те владения, которые не были непосредственно подчинены империи, а находились в зависимости от императора (Священной Римской империи германской нации) через посредство того или другого владетельного князя), а их территории (вместе с духовными владениями) отданы в вознаграждение государям. Иными словами: мы наблюдаем конфискацию церковных имуществ – такую же, как и во Франции во время недавней революции, однако во Франции подобные имущества и владения были конфискованы в пользу нации, а в Германии – в пользу владетельных особ старого порядка: т. е. именно в пользу тех лиц, которые подняли в 1790-е гг. громкий и агрессивный вопль по поводу конфискации церковных имуществ во Франции (и выставили это одной из главных причин войны с Францией)! Вот такое показательное политическое и дипломатическое (если хотите – «метафизическое») лицемерие.
Важно подчеркнуть, что Россия в данной процедуре, по крайней мере, официально выступала единым с Францией фронтом: на самом же деле, подобное снова было лишь ширмой, скрывающей реальные мотивы. В секретной инструкции Александра I Н.Н. Новосильцеву от 11 (23) сентября 1804 г. (которую также проглядели мои предшественники) мы находим обоснование позиции императора по германской проблеме: «Ясно также, что существование слишком мелких государств не может согласоваться со ставящейся нами целью, ибо благодаря своему бессилию они будут служить только приманкой, предметом честолюбивых притязаний, не принося никакой пользы общему благу. Единственным выходом из такого затруднения является присоединение их к более сильным державам или объединение их в федеративные союзы. Необходимость связать руки Франции и образовать противовес для Австрии и Пруссии требует, чтобы эти начала были применены к Италии и в особенности к Германии. Может показаться, что в Германской империи благодаря ее устройству легче осуществить соответствующее переустройство, но достаточно хоть немного подумать, чтобы убедиться, что эта легкость является только кажущейся. Настоящее положение германского союза мало, конечно, совместимо с благом его народов и Европы».[417] Отсюда следует, что германские дела даже и с юридической точки зрения не были неразрешимой задачей соперничества России и Франции, которая могла бы стать логическим фундаментом очередного конфликта. В то же время политика Александра в далекой Германии была явно направлена против возможного усиления Франции, поэтому весьма комично выглядят попытки некоторых авторов указывать причиной русско-французской напряженности «активность Бонапарта в германских делах»: далекая Россия проявляла в этих совершенно чужих для нее «делах» куда больше активности.
Продолжим. Об этом не упомянул ни один из моих предшественников, но уже летом 1803 г. петербургский кабинет разрабатывает проект новой русско-прусской конвенции, направленной против Франции! Тогда же российские войска готовы были начать войну с Наполеоном (тогда еще – консулом Бонапартом!), однако прусская сторона оставалась в нерешительности, пытаясь играть на два фронта.[418] Из Вены были получены официальные заверения во взаимности.[419] Поразительно! Именно такая ситуация повторилась в 1811 году, когда Александр УЖЕ отдал приказы русским армиям к началу новой атаки на Францию, но прусский король проявил нерешительность в поддержке этой агрессивной авантюры. Каким образом Франция угрожала России в 1803 году? Кроме как личной манией, завистью царя к грандиозным успехам консула, подобное объяснить невозможно ничем. В этой ситуации Австрия стала рассматриваться Александром, как единственный реальный союзник в готовящемся походе против Франции. Документы неопровержимо свидетельствуют: русский царь СОЗДАЛ трагедию 1812 года – он последовательно придвигал ее много лет.
Зададимся вопросом: почему именно Россия становится организатором новой антифранцузской коалиции? Чем ситуация 1801 г. отличается от контекста взаимоотношений Франции и России в 1803 г.? В 1803 г. Англия объявляет войну Франции, однако пока не особенно настаивает на участии России – это случится позже в 1804 году. Если у Австрии была очевидная заинтересованность в войне с Францией – восстановление статуса-кво в регионе (после поражения в первых двух антифранцузских коалициях), то России активное участие в конфликте было невыгодно! И тем не менее Александр с бешеной энергией принялся сколачивать антифранцузский союз! Важно подчеркнуть, что он не просто присоединился к какому-то лагерю, но сам стал главным организатором коалиции. С нарастающей эмоциональностью царь засыпал своих представителей при европейских дворах десятками инструкций, приказывая «побудить Австрию занять решительную позицию», «заставить Пруссию действовать», «пробудить от апатии», «рассеять страхи» и т. д.[420] Это касалось даже нейтральных держав вроде Швеции, Неаполя (королевство Обеих Сицилий), Португалии, Дании и др. Откуда такая шизофреническая реакция? В чем же дело? Уж точно не в совершенно юридически законной казни герцога Энгиенского (Луи Антуан Анри де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский: 1772–1804), которая случилась годом ПОЗДНЕЕ (!!!), и стала лишь поводом для демагогического шума! Иное дело – упоминаемый в письмах русского царя «подходящий момент» для реализации его амбиций и комплекса зависти к гениальному Бонапарту.
Вспомним те идеи, которые звучат в письмах Александра 1801 г.: выжидать, пока «проведению угодно будет». В беседах царя с министром иностранных дел России польским князем Адамом Ежи Чарторыйским (устар. вариант написания: Чарторижский; Adam Jerzy Czartoryski: 1770–1861) и другими членами его близкого окружения в 1803–1805 гг. с каждым разом все чаще повторяется мнение, что режим Наполеона непрочен: и стоит только чуть-чуть надавить – и он рухнет. А теперь изучим один из параграфов из рескрипта Александра I М.И. Кутузову с инструкцией о ведении войны с Францией (август 1805 г.): «Итальянских, швейцарских и других, из французских армий к нам перешедших, позволяется вам употреблять их противу неприятеля, а последних и причислять к полкам нашим, имея, однако, за ними строгое смотрение, а наипаче в таких местах или деле, где от измены их последовать может для войск наших вред. Мы не сомневаемся, что таковые перехождения будут часты, коль скоро французские генералы, истинно любящие свое отечество, узнают положительно намерения наши и те твердо принятые нами правила, в которых выше сего уже вам упомянуто».[421]
Особенно они утвердились в нем после принятия Наполеоном императорского титула (это, по мнению Александра и князя Адама, могло еще сильнее расколоть французское общество). Не случайно и австрийский генерал барон Карл Мак фон Лейберих (Karl Freiherr Mack von Leiberich: 1752–1828) долгое время упорствовал перед окружившей его армией Наполеона, не сдавал Ульм в 1805 г.: «шпионы», присылаемые Наполеоном, доставляли ему информацию, что якобы во Франции произошло восстание против Бонапарта.[422] Таким образом, расчет становится очевиден: режим Наполеона казался Александру, как многим другим европейским политикам, непрочным. Очередная война могла стать успешной (но не стала). И в этой связи небезынтересно будет вспомнить эмоциональные строки из уже упоминавшегося письма Александра матери от 26 августа 1808 г. (то есть уже после двух позорно проигранных царем войн с Наполеоном): «Но чего я желаю прежде всего, так это того, чтобы мне доказали, на чем основываются предположения о столь близком падении столь могущественной империи, как Франция настоящего времени». И главное: «Мечты оказались лишь слишком пагубными для целой Европы, пора бы, чтобы они перестали руководить кабинетами и чтобы, наконец, соблаговолили видеть вещи такими, какими они являются в действительности (выделено мной, Е.П.)…»[423] Можно только удивляться, почему историки – мои предшественники – не провели подобный же документальный анализ, который абсолютно точно объясняет, как случился конфликт между столь отдаленными странами, как Франция и Россия.
Первоисточники свидетельствуют: нам следует прежде всего принимать во внимание личностный фактор – характер Александра I. Молодой и амбициозный, он видел себя более чем достойной альтернативой Наполеону. Можно даже говорить о его ревности[424] Франции к Бонапарту, нации, как тогда говорили в салонах, просвещенной и прогрессивной. Не добившись явных успехов во внутренней политике, Александр посчитал, что в войне успех придет быстрее, а уж ныне известное письмо Наполеона, где тот намекает на соучастие Александра в убийстве его отца (об этом знал весь высший свет во всех уголках Европы), российский монарх не смог простить никогда (и позор Аустерлица – довершил дело). Кроме того, на царя отчасти имели влияние настроенные явно франкофобски англоманская партия при дворе и лично Адам Чарторыйский.[425] Все это очень дорого обошлось российскому народу.
Что до роли Англии в организации III антифранцузской коалиции, то она очевидна. Еще известный немецкий историк и политик Вильгельм Блос (1849–1927) справедливо отмечал: «Хитрая Англия снова устроила так, что половина Европы соединилась против Франции. Она щедро раздавала деньги. Кабинеты получали деньги, народы же думали, будто в этой борьбе дело действительно идет о том, чтобы осуществить прекрасную идею прочного мира и дать Европе такое устройство, которое обеспечило бы ей лучшее будущее. Они и не предчувствовали, что совместное действие Англии и России уже тогда заключало в себе некоторое соперничество за всемирное господство, и действительно поверили, будто свобода Европы нуждается в защите хищной Англии и России от революционной Франции. На самом же деле, Питт (британский премьер-министр Уильям Питт Младший: 1759–1806, прим. мое – Е.П.) достиг, чего ему надо было: опасность высадки французов в Англию была предотвращена, и война, грозившая разыграться на английской территории, опустошала теперь страны материка. Английские деньги снова достигли цели».[426] Ровно то же произошло и в 1812 году.
Итогом неимоверных дипломатических усилий России стало создание новой антифранцузской коалиции. Декларация о совместных действиях с Австрией против Франции была подписана 25 октября (6 ноября) 1804 г. Вот наиболее существенные ее статьи:
Е. в-во император всероссийский разделяет в полной мере живейшее участие, принимаемое его императорским и королевским в-вом в сохранении Порты Оттоманской, соседство коей благоприятствует им обоим; и как нападение, учиненное какой-либо державой на Европейскую Турцию, совершенно нарушит безопасность Австрии и России, а Порта Оттоманская в настоящем смутном ее положении не в состоянии сама собою отразить учиненное на нее нападение, то в сказанном предположении и если вследствие сего разгорится прямо между одним из сих двух императорских дворов с французским правительством война то другой немедленно приготовится как можно скорее вспомоществовать державе, находящейся в войне, и содействовать совокупными силами к сохранению Порты Оттоманской в том вложении ее владений, в каком оные ныне находятся.
Поелику судьба Неаполитанского королевства должна иметь влияние на всю Италию, в независимости коей их императорские величества принимают особенное участие, то и условлено, что постановления настоящего соглашения возымеют действие свое в таком случае, если французы захотели бы силой оружия распространить в Неаполитанском королевстве пределы свои далее их настоящих границ, с тем чтобы завладеть столицей, укрепленными местами сей земли и проникнуть в Калабрию. Одним словом, если бы они принудили е. в-во короля неаполитанского поставить все на карту и воспротивиться вооруженной рукой сему новому нарушению его нейтралитета и если е. в-во император всероссийский вспоможением кое он в сем предположении должен доставить королю Обеих Сицилий, вовлечен будет в войну с Францией, то его императорское и королевское в-во обязуется начать с своей стороны военные действия против общего врага, согласно постановлениям, а именно по силе IV, V, VIII и IX статей настоящего соглашения.
Ввиду неизвестности, в коей обе Высокие Договаривающиеся Стороны поныне еще находятся в рассуждении будущих намерений французского правительства, они оставляют за собой право, сверх постановленного выше сего, условиться, смотря по стечению обстоятельств, и о тех различных случаях, вследствие коих нужно будет также употребить взаимные их силы.
Во всех случаях, когда оба императорские двора приступят к деятельным мерам, вследствие настоящего их соглашения или тех, кои они впредь заключат между собой, они обещаются и обязуются взаимно содействовать одновременно и совокупно по плану, который немедленно ими постановлен будет, достаточными силами, дабы можно было надеяться с успехом сразиться с неприятелем и прогнать его в свои пределы; силы же сии не должны быть менее 350 тыс. человек под ружьем для обоих императорских дворов; его императорское и королевское в-во выставит на свою часть 235 тыс., а е. в-во император всероссийский – остальное число.
Войска сии должны быть выставлены и постоянно содержимы обеими сторонами во всей готовности; сверх того составится обсервационный корпус для обеспечения себя в том, чтобы берлинский двор сохранил мир. Обоюдные армии расположены будут таким образом, что силы обоих императорских дворов, долженствующие совокупно действовать, не были бы менее числом неприятельских, с коими будут сражаться.
Согласно с желанием, императорским и королевским двором изъявленным, е. в-во император всероссийский обязывается употребить благосклонное свое предстательство, чтобы лондонский двор во всех случаях войны с Францией, изъясненных в настоящей декларации или имеющихся означиться в будущих соглашениях, кои оба императорские двора по VII статье предоставляют себе право заключить, заплатил его императорскому и королевство-апостолическому в-ву вспомогательные деньги как за начальное выступление в поход, так равно и ежегодно во все продолжение войны (выделено мной, Е.П.); сии вспомогательные деньги должны быть определены сколь возможно сообразно с выгодами венского двора.
в течение 3 месяцев после учиненного востребования, деятельно вспомоществовать е. в-ву императору всероссийскому и неослабно содействовать в исполнении того плана, который ими постановлен будет.
Е. в-во император всероссийский, признавая справедливым в случае, если война вновь возгорится, чтобы австрийский дом был вознагражден за понесенные им значительные потери в продолжение последних войн против Франции (выделено мной, Е.П.), обязывается способствовать доставлению оному сего вознаграждения в упомянутом случае по мере успеха оружия. Однако же при самых счастливых событиях его императорское и королевское в-во не распространит пределы свои в Италии далее Адды к западу, а По – к полудню, приняв из разных устьев сей последней реки самое южное для сего обозначения. Оба императорские двора желают, чтобы в предполагаемом случае успеха его королевское высочество теперешний Зальцбургский курфюрст получил бы по-прежнему какое-либо владение в Италии, и назначают для сего или Великое герцогство Тосканское или другое приличное владение в северной части Италии, предполагая, что обстоятельства таковое распоряжение сделают возможным (обратите внимание на беззастенчивую дележку европейских территорий: это не планы «захватчика»-Наполеона, а намерения истинных агрессоров того времени, которые позже они осуществят на хищническом Венском конгрессе – прим. мое, Е.П.).
Их императорские величества в том же предположении стараться будут всеми мерами восстановить сардинского короля в Пьемонте, даже с увеличением его владений. В предположениях же менее счастливых соглашено утвердить за ним приличное владение в Италии.
В том же случае большего успеха оба императорские двора условятся об участи легатств, и будут содействовать к возвращению герцогства Модены, Массы и Каррары законным наследникам последнего герцога. Но в случае, если обстоятельства поставят в необходимость ограничить сии предположения, то помянутые легатства или моденские владения могут быть отданы сардинскому королю; эрцгерцог Фердинанд останется в Германии, а его в-во довольствоваться будет, если то нужно, ближайшей в Италии границей, чем Адда, отныне существующей.
Если по обстоятельствам возможно будет снова поместить Зальцбургского курфюрста в Италии, то Зальцбург, Берхтольсгаден и Пассау войдут в состав Австрийской монархии. В сем только единственно случае распространятся также границы е. в-ва в Германии. Что же касается до той части эйхштедтских владений, коею владеет ныне Зальцбургский курфюрст, то с оною поступлено будет тогда таким образом, как оба императорские двора об этом между собою условятся, а именно в пользу Баварского курфюрста, ежели бы он соучастием в общем деле приобрел право требовать преимущественного себе вознаграждения. Равномерно если, как предполагается в предыдущей статье, наследники покойного Моденского герцога восстановлены будут в их прежних владениях, то Брисгау и Ортенау послужат средством поощрения за общее дело одному из знатнейших германских принцев, а именно Баденскому курфюрсту, в пользу коего австрийский дом откажется от оных».[427]
Здесь мы встречаем типичные агрессивные интервенционистские, реваншистские намерения. В целом это систематизированная программа даже не реставрации довоенных границ государств, но передела Европы на принципах т. н. «вознаграждения» участникам антифранцузских коалиций (т. е. хищнической дележки чужих территорий). Значительная часть этих планов совпадает с восстановлением довоенного статуса-кво (к примеру, положения Австрии как хозяйки Италии). Практически в полном объеме положения этого документа были воплощены в жизнь решениями Венского конгресса в 1814–1815 гг.
Показательно, что русский гвардейский офицер И.С. Жиркевич вспоминал о 1805 годе: «Нам казалось, что мы идем прямо на Париж».[428]
Таким образом, мы наблюдаем и констатируем сложную трансформацию системы отношений двух крупнейших стран континента (Франции и России) от осознания необходимости мира и объективно обоюдовыгодного союза к разрыву этого союза, чему стали причиной исключительно личные амбиции и мания русского царя Александра. Данный конфликт лишь углубил проблему, приведя позднее Наполеона к границам России, где был заключен Тильзитский мир (1807 г.), болезненно воспринятый частью чванливого российского дворянства (не забываем и об ущербности общества, которое ничего не создает, а все заимствует из Франции) и еще более болезненно – лично опозорившимся в глазах России и Европы Александром I. Однако и после Тильзита конфликт 1812 года можно было бы избежать: и об этом – в следующих главах. Роль Австрии была значительна, но второстепенна: ее правительство старалось извлечь максимум выгод из агрессивного настроя русского царя и вынужденной щедрости Англии на континентальное «пушечное мясо».
Континентальная блокада Англии и экономика России
Логика в истории – что математика в естествоведении.
В.О. Ключевский
Одним из давних «подмифов» большого мифа войны 1812 года до недавнего времени являлась пропагандистская «отмычка», сообщающая о крайне негативном влиянии присоединения России после Тильзитского мира к континентальной блокаде Англии. Это «негативное» влияние большинство отечественных пропагандистов от истории называли одной из главных причин войны 1812 года. Поразительно то, что никому не пришло в голову заметить очевидное логическое противоречие уже в самой подобной постановке вопроса: мол, виноват в конфликте Наполеон, он вдруг начал войну против «святой и непорочной» России – при этом главной причиной было то, что вынуждало… (теперь внимание!) Россию начать войну против Франции?! Еще раз: если Наполеон просто взял и решил пойти походом в Россию (именно так опереточно описывают произошедшее большинство отечественных официозных авторов), то зачем вообще придумывать причины для войны со стороны самой России?! И вот это логическое противоречие не заметил пока никто: ни авторы-пропагандисты, ни серьезные исследователи, ни поклонники Наполеона, ни просто сторонние люди, которые умеют мыслить логически.
В данной главе, в основе которой лежит уже ставший знаменитым мой доклад, сделанный 26 сентября на заседании международного «Центра экономической истории» в Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова,[429] я расскажу о предыстории Континентальной системы Наполеона, о ней самой, а также о ее истинном влиянии на экономику и финансы России. Сразу замечу: я рад тому, что сегодня среди серьезных ученых принята уже именно моя концепция, впервые озвученная на упомянутом заседании. А теперь обо всем по порядку.
В основе общеевропейского конфликта конца XVIII – начала XIX вв. лежали как традиционные геополитические противоречия Франции с ее соседями, так и ее давнее экономическое и торговое соперничество с Великобританией. Происхождение непосредственных причин, катализаторов развертывания этого конфликта пришлось на бурное время Великой французской революции, приобретя дуалистический характер, который все более менялся в сторону складывания конструкции цепной реакции и замкнутого круга, когда, с одной стороны, феодальные державы, имея интервенционистские намерения (наиболее ярко проявились позднее в период Ста дней), вели борьбу с революционной Францией, опасной своей антифеодальной пропагандой (влияние которой было особенно ощутимо в Польше); с другой, появляющиеся вследствие побед французского оружия территориальные изменения (в ходе отражения нападений) создавали новые поводы к противостоянию. Англия же, вступившая в войну как «спонсор» союзников несколько позже прочих стран (в 1793 г.), пользовалась удобной конъюнктурой для сведения старых счетов.
Все эти импульсы были унаследованы пришедшим к власти в конце 1799 года консулом Бонапартом и получили дальнейшее выражение в новом этапе конфликта, который иногда не совсем, с научной точки зрения, верно именуют «наполеоновскими войнами».[430] В этой связи нам важно понимать, что идея реализации столь масштабной меры, столь крупного предприятия, которое получило название «Континентальной системы Наполеона» (континентальная блокада Британии), стала возможной лишь при том огромном охвате подконтрольной территории, который Наполеон получил в ходе борьбы с антифранцузскими коалициями, уже находясь в центре Европы. Союзники сами загнали себя в тупик, о котором речь пойдет ниже. Но я еще раз повторяю: всю логику действий и сами физические возможности проведения в жизнь континентальной блокады Англии Наполеону были фактически навязаны участниками антифранцузских коалиций – и, прежде всего, самой Англией (как главным агрессором – постоянным спонсором упомянутых коалиций).
Новым и очень важным фактором оказался выход России на европейскую сцену с гораздо более агрессивной и долговременной перспективой, чем прежде, например, в годы Семилетней войны. Однако активизация этой агрессивной внешней политики отсрочила время проведения внутренних реформ (до поражения в Крымской войне) и, наоборот, новый виток европеизации верхушки российского общества привел к культурной и политической коллизии, выраженной, в том числе, и движением декабристов.
Надо сказать, что буквально с первых шагов на посту консула Наполеон определил свой внешнеполитический приоритет – союз с Россией (не имея геополитических разногласий, две крупнейшие страны могли разделить сферы влияния; только при активном взаимодействии с Россией проекты борьбы с постоянными нападениями Англии могли быть эффективными). Многие его действия диктовались именно этой идеей. Так было и 18 июля 1800 г., когда он отправил на родину 6 732 русских пленных (в т. ч. 130 генералов и штаб-офицеров), обмундировав их за счет казны Франции, чем снискал расположение Павла I, который согласился отправить экспедиционный корпус для совместного похода в Индию, в чем даже опередил французов, и за что был убит на деньги англичан. Так было в 1805 г., когда Наполеон, отвергнув убеждения Талейрана о необходимости ориентации на Австрию, несколько раз уже в течение кампании посылал Александру I призывы примириться, а после Аустерлица выпустил из окружения разбитую русскую армию. Так было и в 1807 г., когда после второго сокрушительного поражения Россия не только не понесла территориальных потерь, но и приобрела целую область (!), получила свободу рук в вопросах Финляндии, Молдавии и Валахии; по просьбе Александра была сохранена Пруссия. Так было и в 1809 г., когда Россия опять получила территориальное приращение, фактически не выполнив условие союзного договора (совместной войны против Австрии: русский корпус фактически имитировал военные действия), и уже в ходе вынужденной кампании 1812 г. Наполеон регулярно предлагал Александру вернуться к союзнической модели взаимодействия. Однако Александр I повернул внешнеполитический курс своего «горячо убимого» отца на конфронтацию с Францией.
Важно осознать, что без прекращения субсидирования антифранцузских коалиций Англией, была бессмысленной любая военная победа над ними. На протяжении нескольких лет Наполеон испробовал ряд путей решения проблемы: удар по источнику финансовой мощи англичан – Индии (Египетская кампания 1798–1799 гг. и неудавшийся совместный русско-французский поход 1801 г.), мирный вариант (Амьенский договор от 25 марта 1802 г., разорванный Англией уже 18 мая 1803 г.),[431] наконец, попытка прямой высадки на Британские острова (Булонский лагерь), от которого «туманный Альбион» спас одноглазый адмирал Г. Нельсон (1758–1805) и деньги, сколотившие очередную континентальную коалицию 1805 г. (здесь, кстати, наиболее существенной была инициатива Александра I). Затем последовала Четвертая антифранцузская коалиция 1806–1807 гг., приведшая (он не был инициатором, его привели!) Наполеона в Берлин и Тильзит, где он счел себя в силах применить новый метод – блокаду. Итак, мы видим, что внешнеполитические действия Франции во многом диктовались господствующей на определенном этапе концепцией борьбы с Англией, причем наиболее продолжительной и значимой по своим последствиям была идея континентальной системы, а курс на союз с Россией был в этой внешнеполитической парадигме константой.
Идея торговой блокады Англии имеет свою предысторию: она не стала чем-то неожиданным и новым для современников. Пользуясь своим сильным флотом, Англия неоднократно (еще со времен Столетней войны) применяла методы блокирования портов и просто экспроприации товаров, перевозимых на судах европейских стран. Учитывая, что даже для начала XIX века состояние путей сообщения по суше сводило товарооборот к пограничной торговле, морские пути были принципиально главными. Зависимость континента от Британии превратилась в традиционную и тягостную. Таможенные меры регулирования торговли часто практиковались различными странами: в том числе и Францией и при старом режиме (до революции). Главными статьями экспорта Британии были хлопок и колониальные товары (кофе, какао, экзотические фрукты, нанка, индиго и другие красители, деревья с островов, сахар, муслины, бумажная пряжа для светилен и т. д.).
Активную войну английским товарам объявляли со времен революционного Конвента (с 1793 г.), потом идею взяла на вооружение Директория (декрет 10 брюмера V года республики). И после попыток мирного сосуществования, предпринятых Бонапартом, когда Британия снова объявила Франции войну и блокировала ее порты в 1803 г., постановлениями от 1 мессидора XI года (20 июля 1803 г.) французское правительство запрещает ввоз английских колониальных товаров и вообще всех продуктов, происходящих, либо доставляемых из Англии (постановление в общих чертах было сохранено и законом 10 брюмера V года). Но эта «система берегового контроля» распространялась в то время лишь до Ганновера. Учитывая возможные лазейки, принимается дополнительный закон по обложению высокими пошлинами товаров, которые обычно происходили из Англии. Однако это свидетельствовало, по большей части, о желании оградить французского производителя от иногда более конкурентоспособных английских товаров (наплыв качественной и дешевой британской продукции спровоцировало безработицу и социальные волнения, которые во многом стали причиной событий 1789 года). Начиная с 17 плювиоза XIII (6 февраля 1805 г.) ввоз какао и кофе был обложен пошлиной в 120 и 100 франков за квинтал, а тонкие полотна, хлопчатобумажные ткани, нанка, галантерейные товары и др. облагались добавочной пошлиной. Декрет от 22 февраля 1806 г. воспрещал ввоз во Францию белых и окрашенных хлопчатобумажных тканей, муслинов, бумажной пряжи для светилен; квинтал хлопка – сырца, теперь мог попасть на французский прилавок через 60 франковую пошлину (бумажная пряжа – 7 франков за килограмм). С марта 1806 г. поднималось обложение какао до 200 франков за 100 кг, до 150 франков на перец и кофе, до 55 и 100 франков на желтый и очищенный сахарный песок.
Это было тем немногим, что мог противопоставить Бонапарт и его предшественники реальному пиратскому всевластию Британии на море. Об этом обычно не пишут мои коллеги, но 16 мая 1806 г. англичане первыми объявили об очередной блокаде французского побережья, а 11 ноября парламент даже пошел на «фиктивную блокаду»[432] портов противника от Бреста до устья Эльбы,[433] подчиняя нейтральные суда грабительскому (фактически пиратскому!) досмотру, что прежде всего ударило по торговому обмену между Францией и США.
С подобными откровенно бандитскими действиями нельзя было мириться. Стоит упомянуть, что французские экономисты к тому времени уже создали мнение, что кредит – это весьма хрупкое основание, и стоит только его разрушить, как политическая надстройка падет. С их точки зрения, слабым звеном британской империи была ее финансово-кредитная система. В то же время англо-американский публицист и философ Томас Пейн (1737–1809) в своей работе 1803 года «Финансы Англии» верно обратил внимание на большой государственный долг, необеспеченность бумажных денег и угрозу безработицы «туманного Альбиона». Монбрион и Соладен даже называли процветающую Англию «мыльным пузырем», который, если ему перекрыть доступ на континент, неминуемо лопнет.[434]
В сложившейся конъюнктуре, памятуя обо всем вышесказанном, 21 ноября 1806 г. Наполеон публикует свой знаменитый Берлинский декрет о начале континентальной блокады британских островов (впервые термин «континентальная блокада» был использован в 15-й сводке Великой армии от 30 октября 1806 г., но сама идея уже прозвучала в выступлении консула в Государственном совете 1 мая 1803 г.).
Далее следует полный текст этого знаменитого документа вместе с весьма важной преамбулой, в которой Наполеон тезисно повествует о всех нарушениях Англией норм международного права, абсолютно логично объясняя, что его действия являются как бы контрмерами, отвечающими интересам всех континентальных держав:
«В нашем императорском лагере в Берлине, 21 ноября 1806 г.
Наполеон, Император французов и Король Италии, принимая во внимание:
1. что Англия не признает прав человека, обязательных для всех цивилизованных народов;
2. что она объявляет врагом всякое лицо, принадлежащее неприятельскому государству, и вследствие этого берет военнопленными не только экипажи торговых кораблей и купеческих судов, но даже самих купцов и приказчиков, едущих по своим торговым делам;
3. что она распространяет на купеческие суда и товары и на частную собственность право завоевания, могущее применяться только к тому, что принадлежит враждебному правительству;
4. что она распространяет на неукрепленные торговые города и гавани, на порты и устья рек право блокады, которые по разуму и по обычаю просвещенных народов применяются только к крепостям;
5. что она обвиняет состоящими в блокаде такие места, перед которыми не имеет ни одного военного судна, хотя блокадою считается только то, когда место так окружено, что к нему нельзя приблизиться, не подвергаясь очевидной опасности;
6. что она даже объявляет состоящими в блокаде такие территории, которые не смогли бы контролировать даже объединенными вооруженными силами – целые побережья и всю Империю;
7. что это чудовищное злоупотребление правом блокады не имеет другой цели, кроме той, чтобы воспрепятствовать сообщениям между народами и воздвигнуть торговлю и промышленность Англии на развалинах промышленности твердой земли;
8. что, учитывая эту цель Англии, тот, кто торгует на твердой земле английскими товарами, благоприятствует, тем самым, ее намерениям и становится их соучастником;
9. что подобное поведение Англии, достойное первых веков варварства, доставило этой державе выгоду в ущерб всех прочих;
10. что естественное право предписывает противопоставлять врагу тоже оружие, которое он употребляет, и сражаться с ним так же, как он сражается, если он не признает все понятия о правосудии и чувство свободы:
Мы решили применить к Англии законы, принятые в ее же Морском Уставе.
Статья 1. Британские острова объявляются в состоянии блокады.
2. Всякая торговля и всякие сношения с Британскими островами запрещены. Вследствие чего, письма и пакеты, адресованные в Англию или англичанину или написанные на английском языке, не будут пересылаться и будут подлежать аресту.
3. Всякий английский подданный, какого бы звания и состояния он ни был, найденный во владениях, занятых нашими или союзными войсками, объявляется военнопленным.
4. Всякий магазин, всякий товар, всякая собственность любого рода, принадлежащие подданному Англии, или изготовленную на ее фабриках, или вывезенных из ее колоний объявляется законною добычей.
5. Торговля английскими товарами запрещена, и всякий товар, принадлежащий Англии, ее фабрике или колонии, объявляется законной добычей.
6. Половина выручки от конфискованных товаров и имуществ, объявленных предыдущими статьями законной добычей, будет употреблена на вознаграждение купцов, за потери, понесенные ими от экспроприации торговых судов английскими крейсерами.
7. Никакое судно, идущее прямо из Англии или ее колоний или заходившее туда со времени обнародования настоящего декрета, не будет принято ни в какой порт.
8. Всякое судно, которое посредством ложного объявления уклонится от вышеизложенных правил, будет захвачено, корабль и груз конфискуется, как если бы они были английской собственностью.
9. Нашему Парижскому суду таможен поручается окончательный разбор всех споров, могущих возникнуть в нашей Империи или в землях, занятых французской армией, относительно исполнения настоящего указа. Нашему Миланскому суду таможен поручается окончательный разбор всех вышеупомянутых споров, могущих возникнуть в пространстве нашего королевства Италии.
10. Данный указ будет сообщен нашим министрам внешних сношений, королям: испанскому, неаполитанскому, голландскому и этрусскому (имеется в виду Этрурия – прим. мое, Е.П.) и прочим нашим союзникам, подданные которых, подобно нашим являются жертвами несправедливости и варварства морского законодательства Англии.
11. Нашим министрам внешних сношений, военному, морскому, финансов, полиции и нашему почт-директору предписывается, каждому в своей области, исполнение данного указа.
Наполеон[435]
Именно под этим подписывался царь Александр I, парафируя соответствующую статью Тильзитского мира. Хотя новый порядок назывался «блокадой», фактически, он таковым не являлся. Суть была в ином. Это европейские гавани были блокированы английскими крейсерами. «Море я хочу покорить силою суши» – концептуализировал Наполеон.
В отличие от подобных примеров в истории XX века, когда определенная сторона мешала вражеской стране импортировать товары с целью парализовать ее индустрию, в 1806 году император рассчитывал сделать прямо противоположное: закрыть рынки сбыта английской продукции, что вызвало бы кризис перепроизводства, безработицу, банкротства, подорвало бы государственный кредит и вызвало социальные волнения. После чего он надеялся, что британский кабинет запросит мира.[436] На британских же островах официальная пропаганда пыталась всячески показать нереалистичность опасности. Действительно, если английский национальный долг в 1802 г. составлял около 500 млн (даже в 1914 г. он не доходил до 600 млн), то, что касается объема торговли с различными континентами, ситуация виделась не столь угрожающей. В 1803–1805 гг. континентальная Европа поглощала лишь 33 % британского экспорта, США – 27 %, прочие партнеры (главным образом, колонии) – до 40 %. Но потеря и этих 33 % еврорынка была весьма ощутимой, особенно, если учесть, что импорт жизненно необходимых злаков и сырья также прекратился, а кредит английских бумажных денег (выпущенных в 1797 г.) был неустойчив.
Итак, впервые в истории континент был почти полностью закрыт для Англии. Но в это же время ей был открыт широкий доступ к новому рынку – в Бразилии (куда временно переселился португальский двор). Тем не менее с июля 1807 г. по июнь 1808 г. объем общего английского экспорта упал на 20 % по отношению к предшествующему показателю! Таким образом, удар был нанесен весьма сильный.
Надо сказать, что не все страны единовременно присоединились к новой системе. В последующие за обнародованием постановления 7–8 месяцев оно действовало лишь во Франции и Италии. Так как Великая армия воевала в Польше, то германское побережье не контролировалось. Даже и в дальнейшем таможня этих регионов была поставлена из рук вон плохо, а главное: контрабанда и ее первейшая спутница, коррупция, получили значительное развитие. К пимеру, через небольшой датский порт Тонниген-на-Эдере и далее Гамбург поток нелегальных товаров распространялся во все концы Германии (весна 1807 г.).
Контрабанда была также распространена в Голландии и Испании. Дания, Швеция, Россия, Португалия и США до поры до времени оставались нейтральны или в традиционном союзе с Англией. Причем за первое полугодие 1807 г. британский экспорт даже достиг уровня немного более высокого, чем за соответствующий период 1806 г. (один из самых удачных). Ситуация стала меняться с победой Наполеона при Фридлянде и заключением Тильзитского мира (июль 1807 г.). Россия, Пруссия и Австрия официально прекратили торговые отношения с Англией. Но и здесь не все так просто: Александр дождался окончания навигации 1807 г., т. е. реально российские порты закрылись лишь в 1808 г. (и так, в щадящем для Англии режиме на практике продолжалось до 1809 г., после чего Александр стал постепенно отходить от принципов системы, а новый тариф 1810 г., фактически направленный против импорта французских предметов роскоши, стал вызовом французской промышленности и Наполеону лично).
Уточню, что по условиям Тильзитского договора Россия должна была присоединиться к блокаде Англии в том случае, если последняя отвергнет мирные предложения (что и случилось).
Отношение обеих сторон к этим соглашениям лучше всего можно проиллюстрировать следующими документами. Так, в письме к матери Марии Федоровне (в сентябре 1808 г.) Александр, естественно, по-французски, сообщал: Тильзит – это временная передышка для того, чтобы «…иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства, наши силы. Но мы должны работать над этим среди глубочайшей тишины, а не разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях и не гремя публично против того, к кому мы питаем недоверие».[437] Для сравнения приведем два высказывания Наполеона. 14 марта 1807 г. он пишет Ш.М. де Талейрану: «Я убежден, что союз с Россией был бы нам очень выгоден».[438] И уже после заключения мира Наполеон наставляет генерала, ставшего посланником Франции при русском дворе А.Ж.М.Р. Савари (1774–1833): «…если я могу укрепить союз с этой страной и предать ему долговременный характер (et y faire quelque chose de durable), ничего не жалейте для этого».[439]
Только 7 ноября (через четыре месяца после Тильзита) была издана декларация о разрыве дипломатических отношений России с Англией, причем российский посол граф С.Р. Воронцов (1744–1832) даже не покидал Лондона (!), демонстрируя несерьезность этих мер. 9 ноября вышел указ о наложении эмбарго на британские суда. До первого апреля 1808 г., когда посол Франции в России А. де Коленкур был вынужден проявить настойчивость, появился лишь указ о частичном (!) запрещении ввоза английских товаров (таким образом, все упоминания местных авторов-пропагандистов о фактическом присоединении России к блокаде Англии сразу после подписания мира в 1807 году – это ложь). И только 28 августа 1808 г. последовал декрет о конфискации любого королевского судна. Но и это на практике не выполнялось. Про прекращение же почтового обмена и речи идти не могло.
Продолжим. Английский Королевский флот с целью запугать Данию предпринял неожиданную атаку ее портов. Но эффект был прямо противоположным: эта скандинавская страна присоединилась к Наполеону, после чего в английском «лагере» оставалась только Швеция.
На берлинские тезисы Наполеона британский Тайный совет ответил в ноябре 1807 г. указами, предписывающими всем нейтральным судам заходить в Лондон, на Мальту и в другие британские порты для освидетельствования груза и получения за огромный налог разрешения на дальнейшее движение. На это Наполеон парировал изданием первого Миланского декрета от 23 ноября (1807 г.), по которому все суда, побывавшие в английских гаванях, должны были быть арестованы, а по второму (7 декабря) – денационализировались корабли, уплатившие Англии налог. Вот основные положения миланских декретов:
«1. Всякое судно, какой бы нации оно ни принадлежало, подвергшееся досмотру английского корабля или подчинившееся требованию захода в Англию… тем самым теряет свое подданство, утрачивает гарантию своего флага и признается английской собственностью.
2. Такие суда… вошедшие в наш порт или в порт наших союзников или же попавшие в руки наших военных кораблей или наших каперов, подлежат конфискации.
3. Британские острова объявляются в состоянии блокады, как с суши, так и с моря…
4. Эти меры, являющиеся только справедливой отплатой за варварскую систему, принятую английским правительством, употребляющему свое законодательство алжирскому, не будут действительны для всех наций, сумевших заставить английское правительство уважать их флаг…»[440]
Эти постановления были явно обращены к США. И обстоятельства, кажется, складывались удачно: после обстрела американского фрегата «Cheasapeak» (22 июня 1807 г.) английским адмиралом Беркли, президент Томас Джефферсон (1743–1826) распорядился запретить Королевскому военному флоту входить в территориальные воды США. Союз с Америкой был необходим Бонапарту, но ряд издержек фактически сорвали его. 18 сентября 1807 г. Наполеон приказал конфисковать английские грузы, находившиеся на нейтральных судах. В этой ситуации Джефферсон решил поостеречься и временно оставить на рейде некоторые корабли дальнего плавания. Но Наполеон был вынужден отреагировать более жестким Байонским предписанием от 17 апреля 1808 г., по которому любое американское судно, зашедшее в имперский порт, объявлялось собственностью Франции.
Однако полностью прекратить торговлю с Англией было сложно. Воюющие стороны раздавали лицензии даже вражеским судам. Англичане начали с разрешения на ввоз хлеба, леса, пеньки и дегтя. Париж дал добро на частичный ввоз по лицензионному режиму индиго, кошенили, рыбьего жира, дерева с островов, кожи и т. д. (и на экспорт материй, шелков, сукон, вин, водки, сыра и др.). Начиная с 1810 г. импорт колониальных товаров продолжает оставаться теоретически запрещенным, но реально происходил при уплате огромных пошлин. Декрет от 5 августа 1810 г. постановил на желтый песок пошлину в 300 франков, на очищенный сахарный песок – 400, на чай – от 150 до 900 в зависимости от места происхождения, на кофе – 400, на какао – 1000, на кошениль – 2000, на перец белый – 600, на черный – 400, на корицу обыкновенную – 1400, на корицу первого сорта – 2000, на хлопок – от 600 до 800 франков (по разнице в происхождении). Но важнейший запрет на ввоз британского хлопка отменен не был: соответствующие грузы конфисковывались и сжигались. Причем часто это обставлялось весьма зрелищно: на центральных площадях публично уничтожались целые горы нелегальных товаров.[441]
Зато по мере постепенного отхода России от исполнения условий Тильзитских договоренностей (под маркой торговли с судами «нейтральных стран», т. е., когда британские товары перевозились под, к примеру, американским флагом), в 1809 г. Англия достигла более высокого уровня торгового оборота: на 43 % выше, чем в 1808 г. (на 21 % превосходит лучший показатель – 1802 г.).
Несколько слов об историографии темы континентальной блокады. Во Франции в последние десятилетия получила распространение точка зрения, что блокада стала предвестником и даже неудавшейся попыткой создания «общего рынка», «Малой Европы»,[442] но это все же некоторая модернизация. В начале девятнадцатого века была качественно иная ситуация: эпоха формирования национальных государств, с первостепенными потребностями национальной буржуазии, и любая унификация (тем более насильственная) форм международных надгосударственных финансово-экономических систем (современная глобализация) была весьма осложнена. Блокада была глобальной по своей сути, но отнюдь не глобалистическим явлением. У Наполеона существовала идея (и не более) «европейской федерации» (что в итоге и осуществилось с ходом Истории), но, промульгируя берлинский декрет, он не думал о глобализации в современном смысле этого слова. Более того, этими своими мыслями о федерации он поделился лишь на о. Святой Елены, т. е. post factum. Хотя, безусловно, влияние наполеоновских войн в целом сыграло формирующую роль для Новой (то есть обновленной) Европы. Отметим, что большинство западных историков поддерживают мнение о положительном влиянии блокады на национальные экономики континентальных стран.
Основной тезис советской догматической историографии вполне определенно сформулирован одним из т. н. «монополистов» темы, Л.Г. Бескровным: «…заключенный в Тильзите мир таил в себе противоречия, которые неизбежно должны были привести к новой войне с Францией. Самое главное заключалось в том, что участие в континентальной блокаде несло России разорение».[443] Такая формулировка прекрасно вписывалась в стройную, хотя совершенно научно не обоснованную схему «справедливой войны», господствовавшей в отечественной историографии тех лет.
Надо сказать, что до упомянутого моего доклада в МГУ проблема специально не поднималась уже 60 лет (исключая историографическую статью В.Г. Сироткина)[444] – со времени М.Ф. Злотникова, работавшего над книгой, но не закончившего ее (частично вышла не в авторской редакции в 1966 г.). В наиболее значительной монографии последних лет (Н.А. Троицкого) столь важному вопросу посвящено всего два небольших абзаца, в которых шаблонно и без проверки повторены ошибочные тезисы прежних авторов (про «финансовый крах» вследствие присоединения к блокаде и т. д.).[445]
Однако не всегда в нашей историографии господствовала подобная интерпретация событий. В ряде работ либерально-буржуазной и ранней марксистской историографии говорилось о неоднозначности влияния присоединения к континентальной блокаде на российскую экономику,[446] и даже о ее положительном вкладе в развитие капитализма.[447] Но в 1931 году товарищ Предтеченский А.В. выпустил статью, где объявлялось, что прекращение торговых отношений с Англией принесло лишь разорение и не оказало существенного влияния на капитализацию производства.[448] Какой-либо развернутой аргументации приведено, однако, не было, что не помешало его точке зрения стать доминирующей в развитии всей дальнейшей историографии.
А.З. Манфредом был поднят вопрос о самой теоретической возможности, реалистичности достижения целей континентальной блокады. По его мнению, объединение всех стран для экономического удушения Англии было химерой.[449] Действительно, реализация этого предприятия в силу неразвитости национальной промышленности представляется затруднительной. Однако почему-то никто не обращает внимания на немаловажный фактор времени, лимита терпения. За какой срок Наполеон рассчитывал на успех предприятия? Об этом у нас нет документальных свидетельств, зато есть сведения о реальном влиянии блокады на внутриполитическое положение Британии.
Англия пережила два острейших кризиса (в 1808 и 1811 гг.). В первом квартале 1808 г. доходы от экспорта упали с 9 000 до 7 244 фунтов стерлингов; во втором – с 10 754 ф. ст. за тот же период 1807 г. до 7 688 ф. ст.[450] Серьезный упадок переживала суконная промышленность. Прекращение товарообмена с Балтикой привело к повышению цен на лен. В мае из-за усиления дороговизны начались серьезные народные бунты в Ланкашире. В августе – сильно активизировался процесс девальвации фунта. Но в 1809 году временно спасла положение Австрия, объявившая войну Франции. Зато кризис 1810–1811 гг. стал самым тяжелым за предшествующую двухсотлетнюю историю Англии! В 1810 г. обанкротился крупный банк Бриквуд: и это вызвало банкротства значительной части провинциальных банков. Вскоре последовало банкротство банка Голдсмита, а самоубийство его самого вызвало панику среди коллег. Отмечу, что лишь в 1810 г. случилось 1799 банкротств.[451] Современники вспоминали, что свержения режима (!) ждали со дня на день. Ситуация обострилась движением луддитов, а движение «за мир» собрало 30 000 подписей.[452] 11 мая 1812 г. был убит премьер министр Спенсер Персиваль (1762–1812). Однако благодаря маниакальной зависти к Наполеону русского царя Александра, британскую олигархию спасла Россия – вернее, русские крестьяне и солдаты, зачастую ценою собственной жизни.
Итак, в конце 1807 года Россия формально начала выполнять условия Тильзита. Все авторы наперебой повторяют числа «67,6 и 44,5 млн руб.»[453] (уменьшение объемов внешней торговли в 1808 г. по сравнению с предшествующим 1807 г.) и фразы о «тяжелом положении», «пороге финансового краха» российской экономики (с этим связывают недобор в бюджет таможенных пошлин, упадок производства и даже падение курса рубля). И как следствие этого – отказ Александра от «гибельной политики», который и спровоцировал конфликт. С моей точки зрения, подобный подход не только односторонен, но и контрфактичен – попросту ложен.
Постараемся разобраться документально, по первоисточникам, с цифрами в руках: что же все-таки значили эти 23,1 млн руб. потерь для казны, как это отражалось на населении, на промышленности, на курсе рубля? Мы считаем рациональным разделить тезис о «пороге краха» на два подпункта: финансовый кризис и экономические затруднения; нам также необходимо выяснить их природу.
Несколько предварительных комментариев. 1) На указанный период приходится война со Швецией, которую Россия вела по собственной воле с целью захвата Финляндии (что и совершила). Потери от прекращения отношений с этим государством вполне сопоставимы с английскими: в 1803 г. в русские порты прибыло 319 британских судов (с грузом) и 204 шведских.[454] 2) Общая дезорганизация торговли в период активизации войн антифранцузских коалиций. 3) Затяжные конфликты на юге России (с Ираном и Турцией). Все это отрицательно сказывалось на интересующих нас показателях: и в то же время все это не связано с условиями Тильзитского трактата. Некоторые авторы сравнивают показатели 1806 и 1807 гг., забывая о том, что Александр, руководствуясь правилом «поспешай медленно», закрыл порты только зимой 1807 г., когда навигация уже завершилась, следовательно, и результаты сравнения двух показателей попросту не имеют отношения к делу! Более того: фактический отход от новой политики начался уже через год (!) (в 1809 г.), когда общий торговый оборот по русской внешней торговле вырос на 9,8 млн руб. Эта тенденция продолжилась и в 1810 г., и в 1811 г., и в 1812 г. (8,4 млн руб.).[455] Напрашиваются вопросы: откуда финансовый кризис и почему сгорела Москва?
Причины кризиса – традиционные для России: инфляция от бездарного управления, непомерные расходы на оборону, долги погрязшего в неразберихе и коррупции правительства, общая дезорганизация в государственных структурах. Доказывая «гибельность» блокады для экономики России, наши исследователи с пафосом сообщали, что курс ассигнационного рубля упал с 80 до 25,2 копеек. Да, упал: только вот 80 коп. – это показатель не 1807, а 1802 года – и начал этот показатель падать задолго до Тильзита и совсем по другим причинам. Главным средством удержания на плаву и пределом сообразительности отечественных экономистов с давних пор было печатанье денег (конечно, ничем не обеспеченное) и набор кредитов. Так с 1786 г. по 1810 г. была выпущена колоссальная сумма – 579 млн рублей.[456] Да тут еще в 1807 г. и «кормушку» прикрыли: закончились английские подачки за «пушечное мясо» (субсидирование коалиций). Есть сведения, что в 1804–1810 гг. было напечатано 272,5 млн руб. (всего же в 1804 г. было входу 260,5 млн руб.). В 1810 г. внутренний долг достиг 668 млн руб. (в т. ч. по выпуску ассигнаций – 577 млн).[457] Отсюда резкое повышение цен и банкротство многих банкиров. Были введены новые непосильные налоги. Динамика падения ценности ассигнации была следующей: 1802 г. – 80 коп., 1805 г. – 73, 1806 г. – 67,5, 1807 г. – 53,75, 1811 г. – 25,2.[458] Четкий тренд, наметившийся до 1807 г., очевиден (он не изменился и после 1812 г.!). К слову сказать, сам кризис в России не закончился с падением «антихриста»-Наполеона, на которого можно было свалить собственную профессиональную бездарность, но продлился до середины 20-х годов.[459]
Сумма долгов России достигла 100 млн гульденов (82 млн – еще со времен Екатерины II и 18 млн набрали к 1815 г.). Уже в ходе войны 1812 г. Россия вела оживленные переговоры с Англией о списании голландского долга (в итоге расплатились только в 1898 г.!).
Во всех частях управления финансами царил хаос: не было четкого разделения обязанностей между ведомствами, процветало взяточничество, чиновники высшего ранга (к примеру, Д.А. Гурьев /1751–1825/ и М.М. Сперанский /1772–1839/) интриговали между собой (у читателя есть возможность сравнить проблемы той эпохи с современными…). Но главной причиной финансовых затруднений были непомерные расходы на военные цели.
С наступлением в 1807 г. мира в стране проигравшей логики и помраченного здравого смысла расходы на армию увеличились почти в два раза (!): с 63 402 тыс. руб. асс. до 118 525 тыс. в 1808 г. (а в 1812–1814 достигли вообще фантастических цифр). Это беспрецедентный факт в мировой истории и прекрасный показатель отношения Александра к союзу. Любопытно проследить, как менялась динамика расходов на милитарию (без учета морского министерства) в военное и в относительно мирное время: 1804 г. – 41 942 тыс. руб., 1805 г. – 43 184, 1806 г. – 44 304, 1807 г. – 63 402, 1808 г. – 118 525, 1809 г. – 112 279, 1810 г. – 127 936, 1811 г. – 122 414, 1812 г. – 160 843, 1813 г. – 264 792, 1814 г. – 278 775.[460]
А теперь сравним увеличение расходов на армию (55,1 млн руб.) и недобор от таможни (показатели 1807 и 1808 гг., соответственно, – 9 134 тыс. руб. и 5 523 тыс.), т. е. 3,6 млн руб. Так становится совершенно очевидным, от чего казна страдала больше. Кстати, эти потерянные для казны 3,6 млн и есть наши «23,1 млн» (уменьшение годового торгового оборота), которыми пугали читателей отечественные авторы-пропагандисты: якобы именно эта разница так гибельно сказалась на бюджете. Просто исследователи не учли, что доходы казны от таможни и общие показатели оборота – вещи неравнозначные (одна является процентом другой). Это также несопоставимо с долями других видов поступления в казну: подушная подать – 48,4 млн, питейный доход – 34,2 млн (!), соляной – 7,7 млн.[461]
В подробном докладе царю от 8 декабря 1809 г. сам канцлер Н.П. Румянцев писал, что главная причина финансового кризиса кроется отнюдь не в разрыве торговли с Англией, а в расходах на оборону и в бездумном печатанье денег. Среди прочего канцлер отмечал: «…я полагаю, что понижение нашего курса отнюдь не по разрыву с Англиею случилось, но по тем издержкам, которые, вероятно, потребовали скоропостижного умножения ассигнаций…»[462] Таким образом, второе лицо в государстве фактически провело исследование сходное с моим уже тогда (200 лет назад), причем, располагая всей полнотой информации, канцлер сформулировал сходный вывод! Румянцев даже попытался использовать ситуацию и создать национальную торговлю (идея акционерных обществ – «домов»), но не успел: Александр I оказался слишком нетерпелив в своем стремлении начать новую агрессию.
Итак, мы видим, что ответственность за российские экономические проблемы просто свалили на кого было удобнее. Говоря о спаде оборотов внешней торговли, исследователи не обращают внимания еще на одну важную деталь. Если в 1808 г. показатели упали на 23,1 млн руб. сер., то уже в 1804 (до блокады!) произошло аналогичное снижение с 59 млн (1803 г.) до 51,7 млн руб., а в 1805 г. – с 60,7 млн до 49,6 млн: т. е. мы снова встречаемся с тенденцией, трендом, который показывает скачкообразную линию развития торговли.
Теперь несколько слов о том, как присоединение к блокаде Англии сказалось на российском населении и промышленности. Подавляющая часть населения, крестьянство, только выиграло от присоединения к блокаде. На провинциальном дворянстве новая ситуация практически не отразилась. В России тогда было всего примерно 4,4 % городских жителей, причем можно было бы теоретически причислить к «пострадавшим» только лиц высокого достатка, обитающих в крупных городах северного портового региона (Петербург и Рига) и отчасти богатых москвичей. Это еще меньший процент. Они лишились (весьма ненадолго и не полностью) некоторых атрибутов «бездуховной» роскоши, введенных Петром I (сократились поставки кофе, экзотических фруктов и т. д.); уменьшились поставки колониального сахара (зато в годы блокады появились заменители, в т. ч. сахарная свекла, которую начали широко выращивать в лесу Фонтенбло под Парижем). Да, например, обанкротилась некая мелкая фирма «Цукербекер» и немного пострадал банкирский дом Клейна (Рига), но ведь они не имели даже и отдаленно того значения в структуре российской экономики, какое сейчас имеют для своих стран, к примеру, Сбербанк, BNP Paribas и HSBC Holdings plc. Несколько более серьезной проблемой было прекращение вывоза древесины и пеньки в прежних масштабах.
А что есть «всеобщее недовольство»? Во-первых, речь может идти лишь о грамотной части высшей аристократии, во-вторых, возмущенные возгласы начались еще до прекращения торговых отношений с Англией: они носили более политический, петушино-самодурственный (реваншистский) характер – особенно против самого Тильзитского мира, который считали «позорным»,[463] и на который позже стали валить все финансовые затруднения (но ведь в Тильзит Наполеона привели сами же эти самодуры своей собственной агрессией!). Кроме того, по воспоминаниям одной осведомленной придворной дамы, «английский кабинет тайно работал для возбуждения всеобщего неудовольствия».[464] Помимо этого, раздражение (у определенной, отсталой части общества) против любых действий Александра вызывали его со М.М. Сперанским реформаторские проекты.
Примечательно, что многие купцы были очень довольны своими доходами в годы присоединения к блокаде. Вот, к примеру, свидетельство украинского купца: «С 1807 г. после Тильзитского мира правительством запрещен был ввоз большой части заморских товаров, потребность в коих заменили русские, через что торговля украинская начала увеличиваться и с 1807 года по 1812 год приняла довольно обширный размер. С сего времени началось и мое непосредственное влияние на дело. В 1808 году, на Ильинскую, в первый раз было товаров наших вывезено на 50 тысяч, а прежде бывало на 20 или 25 тысяч».[465]
Вопрос о влиянии блокады на производство весьма интересен и показателен: в данном случае присоединение к общеевропейскому проекту Наполеона оказало на Россию самое положительное влияние. Вот несколько репрезентативных цифр по промышленности. Хлопкоткачество: 1804 г. – выработано 6 млн аршин ткани и имелось 8181 рабочих, а 1814 г. – 26 млн и 39 210 рабочих: и это не смотря на войну и разруху! Общее число фабрик всех отраслей в 1804 г. – 2399, рабочих – 95,2 тыс., а в 1814 г. – 3731 и 170,6 соответственно. Производство сахара, не меняющего показателя с 1801 по 1805 гг. (0,2 тыс. пудов),[466] к 1809 г. подскочил до 1 тыс. пудов! Резко увеличилась добыча соли на юге и в северо-восточных районах. Колебания показателей добычи черных и цветных металлов не существенны. Но, к сожалению, пока у нас нет достаточно широкой базы исследований по всем отраслям и промышленным регионам. Общие же показатели свидетельствуют о положительном влиянии блокады, хотя и не долгой по своему реальному времени действия.
Приведу еще одно свидетельство современника (специальная аналитическая записка первой половины 1810 г.): «Суконные фабрики никогда возникнуть не могли, затрапезы, шелковые материи, холст, полотна и прочие ткани, которые едва стали размножаться, как и подавлены английским рукоделием. С трудом начали оправляться по пресечении с ними торга. Ситцевые и набойчатые фабрики ту же имели участь».[467] То есть автор полностью поддерживает прекращение торговли с Англией и категорически заявляет о том, что это выгодно и необходимо для отечественного производства! Другой современник событий, С.Н. Глинка, рассказывая о беседе с графом Ф.В. Ростопчиным (вероятно, в конце 1809 года), сообщает: «фабрики наши и мануфактуры оживились», причем Ф.В. Ростопчин с ним полностью соглашается.[468]
Продолжение разработки данных на микроуровне (по отдельным регионам и отраслям) позволит уточнить выводы о влиянии блокады на российскую промышленность. Подводя итоги, мы видим, что, конечно, тема нуждается в дальнейшем всестороннем изучении, но уже сейчас понятен общий вывод о позитивном влиянии блокады Англии.
Отмечу, что еще академик Н.М. Дружинин (1886–1986) в свое время пришел к такому мнению: «…огромное значение имел этот период для усиления самостоятельной национальной индустрии. Отгороженная от Англии высокими таможенными барьерами, русская мануфактура широко использовала создавшееся политическое положение».[469]
Как бы продолжая мое исследование 2001 года и во многом подтверждая мои выводы, в 2011 г. Н.Н. Трошин выступает с докладом со следующим выводом: «Таким образом, рассмотрение изменений импортных и экспортных цен позволяет сделать вывод о том, что негативное влияние континентальной блокады на условия российской торговли ограничивается фактически одним 1808 г. Начиная с 1809 г. и вплоть до выхода России из режима континентальной блокады в 1812 г. условия торговли значительно улучшились и не претерпевали значительных колебаний. К тому же негативное влияние было вызвано не столько разрывом торговых отношений с Англией, сколько действиями английского военно-морского флота на торговых коммуникациях».[470]
О.В. Соколов в публикации 2012 года использует мою концепцию (без ссылки на автора) и подтверждает мой тезис о том, что крах финансов России произошел отнюдь не по причине присоединения к блокаде, а из-за «громадной денежной эмиссии, которая производилась в эпоху Александра I. Начиная с 1805 г. бумажные деньги стали печатать тоннами».[471] Тот же О.В. Соколов обращает внимание, например, и на то, что практически все, например, московские фабрики и производства были «ориентированы исключительно на внутренний рынок»:[472] то есть потерь от прекращения торговли с Англией (причем, как мы уже знаем, временного и мнимого) понести не могли.
В итоге мы можем и должны заключить, что экономические факторы (и, в первую очередь, – присоединение России к континентальной блокаде Англии) не могли стать главной причиной войны.[473] Они не были основанием ни финансового кризиса, ни фактического отказа российского правительства в 1809 г. от выполнения условий союза, касающихся континентальной блокады. И даже отдельные негативные черты блокады не имели столь принципиального значения, чтобы начинать новую мясорубку. Россия еще слишком мало была интегрирована в еврорынок. Решающими причинами войны оказались импульсы предыдущих столкновений (политического свойства) и новая конъюнктура. Судя по всей массе документов, видно, что для Александра I Тильзит был лишь вынужденной передышкой, средством для накопления сил для новой войны.[474] Об отношении к делу французской стороны я уже говорил.
Влияние блокады в европейском масштабе было двояким. С одной стороны, отчасти следуя логике ее исполнения, Франция втянулась в Пиренейскую войну[475] и конфликт с Россией, была вынуждена аннексировать владение родственника Александра – герцогство Ольденбургское (правда, предложив в качестве компенсации Эрфурт, о чем авторы-пропагандисты не упоминают) и присоединить (в 1810 г.) Голландию (голландцы получили прогрессивный Гражданский кодекс и… фамилии). С другой стороны, был дан мощный импульс для развития национальных индустрий и путей сообщения; создана база для более тесной интеграции европейских экономических областей. И если бы не спасительные действия Австрии (пятая антифранцузская коалиция 1809 г.) и России (шестая антифранцузская коалиция 1812 г. /1812–1814 гг./), то Англия, действительно испытывавшая серьезные трудности, вероятнее всего, проиграла бы борьбу с Наполеоном.
Еще и еще раз повторяю, что необходимо понять суть того момента: либо через экономические катаклизмы Британия перестает негативно влиять на торговлю континентальных государств и прекратит спонсировать антифранцузские, по сути дела, интервенционистские коалиции (только поражения которых и дали возможность Наполеону перейти от паллиативных мер к столь глобальному проекту), либо случится то, что произошло в 1815 году, но раньше, т. е. с большими потерями в плане исторического развития Франции. Тогда действовала формула: либо так – либо никак.
Основная проблема Франции и Наполеона (в смысле эффективности блокады Англии) заключалась в неразвитости национальных индустрии и колониальной торговли европейских стран, слишком долго сидевших на «игле» зависимости от английских колониальных товаров и продуктов британской мануфактуры; в нежелании этих стран осознать и изменить эту ситуацию, но вместо этого – лишь продолжать прежнюю войну с Францией; в амбициях их правителей (примеры: Австрия в 1809 г. и, особенно, Россия и Александр I во все годы). Иными словами, прекратить коалиционную феодальную экспансию Наполеон мог, только перекрыв канал их материального обеспечения. Но это можно было сделать (не имея достаточно сильного флота) лишь экономическим путем такого формата, который при тогдашней конъюнктуре был трудновыполним. Причем возможность самого появления подобного глобального проекта была дана самими союзниками по антифранцузским коалициям.
Причины войны, подготовка и планы сторон
Нам угрожает скорая и неизбежная война. Вся Россия готовится к ней. Армия в Литве значительно усиливается. Туда направляются полки из Курляндии, Финляндии и отдаленных провинций. Некоторые прибыли даже из армии, воевавшей против турок. …Ее офицеры бахвалятся всюду, что скоро они пойдут в Варшаву.
Из письма маршала Л.-Н. Даву – Наполеону (3 июня 1811 г.)
Тот, кто освободил бы меня от этой войны, оказал бы мне большую услугу.
Наполеон – министру полиции А.Ж.М.Р. Савари (весна 1812 г.)
Нашествие Наполеона было по существу актом необходимой самообороны.
Выдающийся русский историк, академик М.Н. Покровский
I
Важнейшей особенностью, средством и даже отчасти целью научного исторического анализа является необходимость видеть главное, суть явления, исток большой «реки», которая затем начинает изгибаться и обрастать ручейками и заводями. Многие исследователи проигрывают этот интеллектуальный бой с кокетливо скрывающей свои секреты Историей. Иные и вовсе специально фальсифицируют события, но большинство оказываются заблудившимися посреди изгибов упомянутой метафоры-реки. Можно весьма пристально и добросовестно изучать ее течение, например, посередине протяженности, но вы не сможете безошибочно назвать ее причину – начало.
Причины войны 1812 года необходимо искать, так сказать, отматывая пленку назад, путешествуя в карете по берегам упомянутой «реки» Времени, часто останавливаясь, снимая шляпу – и под сенью платана или акации делая скетчи пейзажей и случайных лиц в альбоме веленевой бумаги. И вот, после долгого пути, неожиданных встреч, невероятных открытий, отрицания прежних предположений и обретения новой уверенности, на вечерней заре колесница вас выносит к истоку…
Читать бесплатно другие книги:
