Дерево растёт в Бруклине Смит Бетти

Книга вторая

Таким же летом, только двенадцать лет назад, в одна тысяча девятисотом году Джонни Нолан встретил Кэти Ромли. Ему было девятнадцать, ей семнадцать. Кэти работала на позументной фабрике. Вместе с Хильди О’Дэйр, лучшей подругой. Они хорошо ладили, хотя Хильди была ирландка, а у Кэти родители родом из Австрии. Кэти была красивее, зато Хильди смелее. У Хильди были медно-рыжие волосы, она повязывала на шею шифоновый бант гранатового цвета, жевала сен-сен, знала все новые песенки и прекрасно танцевала.

У Хильди был парень, красавчик, который водил ее на танцы по субботам. Его звали Джонни Нолан. Иногда он поджидал Хильди у ворот фабрики. Для компании он прихватывал с собой кого-нибудь из приятелей. Они стояли на углу, валяли дурака, шутили и смеялись.

Однажды Хильди попросила Джонни привести кавалера для Кэти, ее подружки, чтобы все вместе пошли на танцы. Джонни привел. Вчетвером они поехали в Канарси на трамвае. У юношей соломенные шляпы были прикреплены шнурком к лацкану. Сильный порыв ветра с океана сдувал шляпы, и все хохотали, когда юноши тянули беглянок обратно за веревочку.

Джонни танцевал со своей девушкой Хильди. Кэти отказалась танцевать с парнем, предназначенным для нее, тупым вульгарным детиной, который отпускал шутки вроде: «А я думал, ты там утонула», когда Кэти вернулась из дамской комнаты. Однако она разрешила тупице угостить себя пивом и сидела за столиком, глядя, как Джонни танцует с Хильди, и думала, что никто на всем белом свете не может сравниться с Джонни.

У Джонни длинные стройные ноги, а ботинки сияют. Он танцует, переступая с пятки на носок, у него прекрасное чувство ритма. От танцев Джонни разгорячился и повесил пиджак на спинку стула. Брюки идеально облегают бедра, белая рубашка заправлена под ремень. Высокий воротничок и галстук в горошек (такой же, как лента на соломенной шляпе), нежно-голубые подтяжки из атласной ленты. Их, наверное, сшила ему Хильди – с ревностью подумала Кэти. Ревность была такой сильной, что Кэти на всю жизнь возненавидела этот цвет.

Кэти не могла отвести глаз от Джонни. Молодой, стройный, со светлыми волнистыми волосами и синими глазами. Нос прямой, плечи широкие, квадратные. Кэти услышала, как девушки за соседним столиком говорят, что он шикарно одет. Их спутники заметили, что танцует он тоже шикарно. Хоть Джонни и не был ее парнем, Кэти почувствовала гордость за него.

Джонни из учтивости пригласил ее на танец, когда оркестр заиграл «Сладкая роза О’Грэди». Чувствуя на себе его руки и инстинктивно подстраиваясь под его ритм, Кэти поняла, что это тот мужчина, которого она хочет. Она просит только об одном – видеть и слышать его до конца дней. Именно там и тогда Кэти решила, что за такое право она готова трудиться в поте лица всю жизнь.

Возможно, в этом решении крылась большая ошибка. Ей следовало дождаться мужчины, который проникнется подобным чувством к ней. Тогда ее дети не ходили бы голодными, а ей не пришлось бы драить полы ради куска хлеба, и Джонни остался бы в ее памяти чудесным светлым воспоминанием. Но Кэти хотела Джона Нолана, и только Джонни Нолана, и она решила завоевать его.

Военная операция по завоеванию Джонни началась в понедельник. Когда в конце рабочего дня прозвучал гудок, Кэти пулей вылетела с фабрики, домчалась до угла раньше Хильди и пропела:

– Привет, Джонни Нолан.

– Привет, милая Кэти, – ответил он.

После этого она старалась каждый день переброситься с ним парой слов. Джонни обнаружил, что он, стоя на углу, ждет этих слов.

Однажды Кэти воспользовалась извечным женским предлогом и сказала бригадирше, что у нее критические дни, что она неважно себя чувствует. Она ушла на пятнадцать минут раньше. Джонни стоял с приятелями на углу. Они насвистывали песенку, чтобы развлечься. Джонни надвинул шляпу на один глаз, засунул руки в карманы и пританцовывал на обочине. Прохожие останавливались и смотрели восхищенно. Полицейский, который совершал свой обход, окликнул его:

– Старина, что ты здесь делаешь? Твое место на сцене.

Джонни увидел, что Кэти идет к нему, прервал представление и широко улыбнулся ей. Она выглядела очень привлекательно в облегающем сером костюме, отделанном черным галуном с ее же фабрики. Нашитый витой галун причудливо извивался с тем расчетом, чтобы привлекать внимание к ее небольшой груди, увеличить которую была призвана двойная кружевная оборка на корсете. Серый костюм дополняли вишневый берет, надетый набок, и высокие ботинки на пуговках, со скошенным каблуком. Ее карие глаза сияли, щеки горели от волнения и стыда, когда она думала о себе – хороша же я, бегаю за парнем.

Джонни помахал ей. Остальные парни разошлись. О чем шла речь в этот знаменательный день, Джонни и Кэти потом не могли вспомнить. Однако каким-то образом во время этого бессмысленного, но такого важного разговора, с его волнующими паузами и затягивающим подводным течением чувств, они окончательно осознали, что любят друг друга без памяти.

Раздался фабричный гудок, и из здания высыпали девушки. Хильди вышла в костюме грязно-коричневого цвета, в черной шляпке, пришпиленной к высокой прическе из взбитых медно-рыжих волос длинной булавкой зловещего вида. При виде Джонни она улыбнулась по-хозяйски. Но когда она заметила рядом с ним Кэти, улыбка собственницы превратилась в гримасу боли, страха и ненависти. Хильди бросилась к ним, на ходу вытаскивая из шляпки длинную булавку.

– Он мой парень, Кэти Ромли, – завизжала она. – Ты не имеешь права отбивать его у меня!

– Хильди, Хильди, – спокойно, ласково повторял Джонни.

– Мне кажется, у нас свободная страна, – Кэти вскинула голову.

– Только не для грабителей, – взвизгнула Хильди и бросилась на Кэти со шляпной булавкой.

Джонни встал между девушками и поплатился царапиной на щеке. К этой минуте толпа работниц позументной фабрики собралась вокруг, они наблюдали за сценой и восхищенно похмыкивали. Джон взял обеих девушек за руки и отвел их за угол, подальше от посторонних глаз. Он затащил их в дверной проем и, придерживая рукой, заговорил.

– Хильди, – сказал он. – Я не очень хорошо поступил. Не надо было ходить с тобой, потому что теперь мне ясно – я не могу на тебе жениться.

– Это все из-за нее, – всхлипнула Хильди.

– Это все из-за меня, – смиренно признался Джонни. – Я не понимал, что такое настоящая любовь, пока не повстречал Кэти.

– Но она же моя лучшая подруга, – жалобно протянула Хильди, словно Джонни совершал инцест.

– Теперь она моя любимая девушка, и разговор окончен.

Хильди плакала и спорила. Джонни успокаивал ее и объяснял все про себя и Кэти. Он закончил свою речь словами – «ты иди своей дорогой, а я пойду своей». Ему понравилось это выражение. Он повторил его еще раз, наслаждаясь драматизмом момента.

– Да, ты иди своей дорогой, а я пойду своей.

– Хочешь сказать, что я пойду своей дорогой, а ты пойдешь ее дорогой, – едко заметила Хильди.

Наконец Хильди пошла своей дорогой. Она шла прочь, опустив плечи. Джонни догнал ее, обнял посреди улицы и нежно поцеловал на прощание.

– Как бы я хотел, чтоб у нас все сложилось по-другому, – грустно сказал он.

– Да ничего подобного, – фыркнула Хильди. – Если бы хотел, ты бы просто дал ей от ворот поворот и вернулся ко мне.

Она опять заплакала.

Кэти тоже заплакала. Как-никак Хильди О’Дэйр была ее лучшей подругой. Она тоже поцеловала Хильди. И отвернулась, когда увидела совсем близко заплаканные глаза Хильди, которые сузились от ненависти.

Так Хильди пошла своей дорогой, а Джонни с Кэти своей.

Некоторое время Джонни и Кэти встречались, потом обручились и обвенчались в церкви на новый, тысяча девятьсот первый год. От знакомства до свадьбы прошло пять месяцев.

Томас Ромли никогда не простил свою дочь. По правде, он никому из своих дочерей не простил замужества. Его философия отцовства была проста и прагматична: мужчина зачинает детей, получая удовольствие, потом растит их, затрачивая как можно меньше денег и сил, и отправляет на работу – как можно скорее, чтобы они приносили деньги отцу. Кэти в свои семнадцать лет успела до замужества проработать четыре года. Ромли считал, что она перед ним в большом долгу.

Ромли ненавидел всех и вся. Невозможно объяснить почему. Это был крупный красивый мужчина с львиной головой, с гривой седых волос. Он с женой бежал из Австрии, чтобы спастись от призыва в армию. Он не любил свою прежнюю страну, но и новую с поразительным упрямством отказывался любить. Он знал английский и при желании мог бы говорить. Но он не отвечал, если к нему обращались по-английски, и запрещал дома говорить по-английски. Его дочери очень плохо знали немецкий (мать требовала, чтобы дома они говорили только по-английски. Она полагала, что чем хуже они будут понимать немецкий, тем меньше поймут жестокость отца). В результате четыре дочери выросли, почти не общаясь с отцом. Он никогда не разговаривал с ними, если не считать тех случаев, когда ругал их. Восклицание «Gott verdammte» – «Черт побери» – заменяло ему и «здравствуйте», и «до свидания». Будучи очень рассержен, он мог уточнить причину своего гнева: Die Russe!, «эти русские». Это был образчик крайнего многословия. Он ненавидел Австрию. Он ненавидел Америку. Больше всего он ненавидел Россию. Он никогда не бывал в этой стране и в глаза не видал ни одного русского. Никто не понимал причины этой ненависти к загадочной стране и ее загадочным обитателям. Таков был у Фрэнси дедушка с материнской стороны. Она ненавидела его, как ненавидели и дочери.

Мария Ромли, его жена, была святая. Она не получила образования, не умела читать и писать даже собственное имя, зато она хранила в памяти множество сказок и легенд. Какие-то истории придумала сама, чтобы развлекать детей, старинные народные легенды услышала от своей мамы и своей бабушки. Она знала много народных песенок и все мудрые поговорки.

Она была глубоко религиозна и помнила житие каждого католического святого. Она верила в привидения и в фей, и во всех сверхъестественных существ. Она знала все травы и могла сварить хоть лечебное, хоть приворотное зелье – при условии, что его не применят во вред. Безгрешная невинная душа, она понимала людей, которые грешили. Неизменно безупречная в своем поведении, она прощала другим их слабости. Она верила в Бога и любила Иисуса, но понимала, почему люди часто отворачиваются и от того, и от другого.

Мария Ромли вышла замуж девственницей и покорно принесла себя в жертву животной похоти своего мужа. Его скотство подавило в зародыше все ее скрытые желания. И все же она понимала острый любовный голод, который вынуждает девушек оступаться, – как люди это называют. Она понимала, что соседский парень, которого увели за изнасилование, в душе может оставаться хорошим человеком. Она понимала, почему людям случается лгать, воровать и причинять боль друг другу. Она знала, что человеческая слабость бывает сострадательна, а добродетель жестока.

И она не умела ни читать, ни писать.

У нее были светло-карие, прозрачные и невинные глаза. Блестящие каштановые волосы она расчесывала на прямой пробор и собирала в низкий пучок так, что они прикрывали уши. Бледное лицо с прозрачной кожей, нежные губы. Она тихо говорила мягким, теплым, мелодичным голосом, который успокаивал всех, кто ее слушал. Все ее дочери и внучки унаследовали этот голос.

Мария была убеждена, что за какой-то грех, который она совершила непредумышленно, ей послан в мужья сам дьявол. Она действительно в это верила, потому что муж говорил так. «Я сам дьявол во плоти», – не раз повторял он.

Она часто смотрела на него – как торчат вверх у него на голове по бокам два завитка волос, как косят в разные стороны холодные серые глаза, и вздыхала про себя: «Воистину дьявол».

У него было обыкновение – внимательно глядя в ее святое лицо, притворно ласковым тоном обвинять Христа в непроизносимых вещах. Это повергало ее в такой ужас, что она хватала с гвоздя у двери шаль, набрасывала ее на голову и выскакивала на улицу, и там бродила, пока тревога за детей не гнала ее домой.

Она сходила в муниципальную школу, в которой учились три ее дочери и, запинаясь, по-английски попросила учительницу проследить, чтобы девочки говорили только по-английски, чтобы не говорили ни фразы, ни слова по-немецки. Таким способом она хотела оградить их от отца. Она горевала из-за того, что девочкам пришлось оставить школу после шестого класса и пойти работать. Она горевала из-за того, что они вышли замуж за никчемных людей. Она горевала из-за того, что у них тоже родились девочки, понимая, что женская доля – покорность и лишения.

Каждый раз, когда Фрэнси читала молитву «Аве, Мария, радуйся, благодати полная, Господь с тобою», она видела перед собой бабушкино лицо.

Сисси была старшей дочерью Томаса и Марии Ромли. Она родилась через три месяца после того, как они прибыли в Америку. Сисси ни дня не ходила в школу. Когда пришла пора отдавать ее учиться, Мария понятия не имела, что беднякам вроде них положено бесплатное образование. Закон, что все дети должны посещать школу, существовал, но никто не разыскивал тех родителей, которые не посылали детей в школу, чтобы заставить их исполнить закон. К тому времени, когда другие дочери достигли школьного возраста, Мария уже узнала про бесплатное образование. Но Сисси было поздно садиться за парту вместе с шестилетками. Она осталась дома и помогала матери.

В десять лет Сисси полностью оформилась, выглядела как зрелая женщина лет тридцати, и мальчики бегали за ней табуном, а она за ними. В двенадцать лет она начала постоянно встречаться с двадцатилетним парнем. Ее отец положил конец этому роману, отделав кавалера. В четырнадцать лет за ней стал ухаживать пожарный двадцати пяти лет. На этот раз кавалер отделал ее отца, поэтому роман закончился свадьбой – пожарный женился на Сисси.

Они явились в городской совет, где Сисси поклялась, что ей восемнадцать лет, и клерк зарегистрировал брак. Соседи изумились, но Мария понимала, что брак – наилучший выход для ее чересчур страстной дочери.

Джим, пожарный, был хорошим человеком. Считался образованным – окончил среднюю школу. Он много работал и неплохо зарабатывал. Идеальный муж. Молодые были очень счастливы. Сисси требовала от мужа одного – заниматься любовью как можно чаще, чему он совсем не противился. Иногда он немного стыдился того, что жена не умеет читать и писать. Но она была такая веселая, умная и добрая, умела превратить жизнь в сплошное удовольствие, и со временем он забыл про ее неграмотность. Сисси очень любила мать и младших сестер. Джим предоставил ей полную свободу в ведении хозяйства. Она вела его с большим умом и обычно умудрялась выкроить кое-какие деньги, чтобы помочь матери.

Она забеременела через месяц после свадьбы. Несмотря на статус замужней женщины, она оставалась четырнадцатилетней девчонкой с ветром в голове. Соседи с ужасом смотрели, как она во дворе прыгает через скакалку, не обращая внимания на свой необъятный живот, – его размер свидетельствовал, что ребенок вот-вот родится.

Время, не занятое готовкой, уборкой, занятиями любовью, прыганьем через скакалку и попытками поиграть с парнями в бейсбол, Сисси посвящала мечтам о будущем ребенке. Если родится девочка, она назовет ее Марией в честь матери. Если мальчик, то Джоном. Она стала и Джима звать Джоном. Заявила, что хочет переименовать его в честь ребенка. Сначала это было просто любовное прозвище, но вскоре все стали звать его так, и многие считали, что Джон – его настоящее имя.

Родился ребенок, девочка. Роды были легкие. Позвали повитуху из соседнего квартала. Все прошло просто прекрасно. Схватки продолжались двадцать пять минут. Образцовые роды, если не считать одного обстоятельства – ребенок родился мертвым. По воле случая это произошло в день рождения Сисси, когда ей исполнилось пятнадцать лет.

Сисси оплакивала свою дочь, и это горе изменило ее. Она больше занималась домом, содержала его в чистоте, без единой пылинки. Больше заботилась о своей матери. Перестала вести себя как сорванец. Она не сомневалась, что прыжки через скакалку стоили жизни ее ребенку. Когда горе улеглось, она стала выглядеть еще младше, совсем как девочка.

К двадцати годам у нее за плечами было четверо родов, и все дети рождались мертвыми. В конце концов она пришла к выводу, что в этом виноват ее муж. Разве она не перестала прыгать через скакалку после первых родов? Она сказала Джиму, что им не следует быть вместе, если из их занятий любовью не выходит ничего, кроме смерти. Она предложила расстаться. Он немного поспорил, потом согласился. Сначала посылал ей деньги время от времени. Порой, когда у Сисси возникала потребность в мужчине, она прогуливалась мимо пожарной станции, около нее на стуле, приставленном к кирпичной стене, обычно сидел Джим. Сисси шла медленно, улыбаясь и покачивая бедрами, и Джим отлучался без спросу, бежал домой, и они проводили вместе счастливые полчаса или около того.

Со временем Сисси встретила другого мужчину, который тоже захотел на ней жениться. Никто из членов ее семьи не знал его настоящего имени, потому что она сразу стала звать его Джоном. Церемония бракосочетания прошла очень скромно. Развод – сложная и дорогостоящая процедура. Кроме того, Сисси, как католичка, не верила в развод. К тому же их с Джимом брак зарегистрировал клерк в городском совете. Сисси рассудила, что раз они не венчались в церкви, то и брак у них ненастоящий, тогда зачем же разводиться? Она оставила себе фамилию первого мужа, но ничего не сказала в городском совете о предыдущем замужестве, и новый брак был зарегистрирован, только другим клерком.

Мария, мать Сисси, была огорчена тем, что дочь не венчалась в церкви. Это второе замужество стало причиной новых истязаний, которым Томас подверг свою жену. Он часто пугал ее, что сообщит в полицию и Сисси арестуют за двоемужество. Но пока он собирался сделать это, Сисси и ее второй Джон прожили четыре года, и она родила еще четверых детей, тоже мертвых, и решила, что второй Джон также не подходит ей.

Сисси положила конец своему замужеству, она просто заявила мужу-протестанту, что, поскольку католическая церковь не признает их брака, она, Сисси, его тоже не признает и отныне считает себя свободной.

Джон номер два охотно принял ее решение. Он любил Сисси и был, в общем, счастлив с ней. Но она живостью напоминала ртуть. Несмотря на ее пугающую искренность и безграничное простодушие, он, безусловно, понимал, что совершенно не знает ее, и устал жить с загадкой. Он расстался с ней без особого огорчения.

В свои двадцать пять лет Сисси родила восьмерых детей, ни один из которых не выжил. Она решила, что Бог против того, чтобы она выходила замуж. Она устроилась на фабрику резиновых изделий, где всем сказала, что она старая дева (никто этому не поверил), и вернулась жить домой, к матери. Между вторым и третьим замужеством вклинилась череда любовников, Сисси всех называла Джонами.

С каждыми несчастными родами ее любовь к детям росла. Ее посещали мрачные мысли, что она сойдет с ума, если у нее не будет ребенка, если она не отдаст ему свою любовь. Нерастраченные материнские чувства она обрушивала на мужчин, с которыми спала, на двух сестер, Эви и Кэти, и на их детей. Фрэнси обожала ее. Она слышала, как вокруг шепчутся, что Сисси ведет себя дурно, но все равно преданно любила ее. Эви и Кэти пытались сердиться на свою непутевую сестру, но она была так добра к ним, что их решимости хватало ненадолго.

Вскоре после того как Фрэнси исполнилось одиннадцать лет, Сисси вышла замуж в третий раз. Джон номер три работал в типографии при издательстве, и благодаря ему Фрэнси каждый месяц получала эти прекрасные яркие журналы. Из-за журналов она мечтала, чтобы третий брак тети продлился как можно дольше.

Элиза, вторая дочь Марии и Томаса, была лишена красоты и живости трех ее сестер. Она была заурядная, тупая, безразличная ко всему. Мария хотела посвятить одну из дочерей Богу и решила, что для этого годится именно Элиза. Элиза поступила в монастырь в шестнадцать лет. Она выбрала монастырь с очень строгим уставом, который запрещал монахиням когда-либо покидать стены, за единственным исключением – смерть родителей. Элиза взяла себе имя Урсула, и сестра Урсула превратилась для Фрэнси в легенду.

Фрэнси увидела сестру Урсулу, когда та приехала из монастыря на похороны Томаса Ромли. Фрэнси было девять лет. Она только что приняла первое причастие и всем сердцем была предана церкви, так что подумывала стать монахиней, когда вырастет.

Фрэнси ожидала приезда сестры Урсулы с нетерпением. Подумать только! У нее есть тетя-монахиня! Такое родство делает честь. Но когда сестра Урсула наклонилась, чтобы поцеловать ее, Фрэнси заметила полоску усов у нее над верхней губой и волосы на подбородке. Фрэнси ужаснулась – неужели у всех монахинь, которые поступают в монастырь в юности, на лице вырастают волосы! И передумала идти в монахини.

Эви была третьей дочерью Марии Ромли. Она тоже рано вышла замуж. За Вилли Флиттмана, смазливого брюнета с шелковистыми усами и ясными глазами, похожего на итальянца. Фрэнси находила его имя очень смешным и мысленно смеялась всякий раз, когда вспоминала его.

Флиттман был человек никчемный. Не то чтобы бездельник, просто слабак и нытик, который постоянно жаловался. Зато играл на гитаре. Сестры Ромли питали слабость к мужчинам, в которых брезжила хоть какая-то искра таланта. Любой талант – музыкальный, актерский или дар рассказчика – вызывал у них восхищение, и они считали своим долгом его лелеять и защищать.

Из всех Ромли Эви вела наиболее светский образ жизни. Жила она в дешевой квартире на цокольном этаже, но над ней обитали очень светские жильцы, и она за ними все зорко примечала.

Ей хотелось занять положение в обществе, хотелось, чтоб ее дети получили возможности, которых не имела она. У Эви было трое детей, мальчик, которого назвали Вилли в честь отца, девочка по имени Блоссом и еще один мальчик по имени Пол Джонз. Первый шаг на пути в изысканное общество заключался в том, что Эви забрала детей из католической воскресной школы и перевела в епископальную. Она вообразила, что протестантизм гораздо изысканней католичества.

Эви преклонялась перед музыкантами, но сама была бездарна, поэтому усиленно искала талант в своих детях. Она мечтала, чтобы Блоссом пела, Пол Джонз играл на скрипке, а Вилл-младший – на пианино. Но в детях музыка даже не ночевала. Эви взяла быка за рога. Они полюбят музыку, хотят того или нет. Если родились без таланта, то, может, удастся талант в них вдолбить, приложив усилия. Она купила Полу Джонзу подержанную скрипку и договорилась за пятьдесят центов в час об уроках с педагогом, который называл себя профессором Аллегретто. Он научил младшего Флиттмана извлекать из скрипки чудовищные визжащие звуки, а в конце года задал пьесу под названием «Юмореска». Эви обрадовалась тому, что сын начал разучивать пьесу. Гораздо лучше, чем играть бесконечные гаммы… ну, немного лучше. И Эви увеличила свои амбиции.

– Поскольку мы уж все равно купили скрипку Полу Джонзу, малышка Блоссом тоже может брать уроки. Будут упражняться оба на этой скрипке, – сказала она мужу.

– Надеюсь, по очереди, – мрачно заметил тот.

– Разумеется, – надменно ответила она.

Так из семейного бюджета каждую неделю стали изыматься еще пятьдесят центов, Блоссом зажимала их в кулаке и неохотно отправлялась на урок музыки.

Однако выяснилось, что профессор Аллегретто применяет при обучении девочек несколько странный метод. Заставляет их снимать туфли и чулки и стоять на зеленом ковре босиком, пока они пилят смычком по струнам. Вместо того чтобы отбивать ритм или исправлять постановку пальцев, он весь час сидел как завороженный и не отрывал взгляда от их босых ног.

Однажды Эви обратила внимание, как Блоссом готовится к уроку музыки. Девочка сняла туфли, чулки и тщательно вымыла ноги. Эви сочла такую чистоплотность весьма похвальной, но немного удивилась:

– Почему ты моешь ноги?

– Потому что иду на урок музыки.

– Но ты ведь играешь руками, а не ногами.

– Так стыдно же стоять перед профессором с грязными ногами.

– Он что, способен видеть сквозь туфли?

– Вряд ли, а то бы зачем он заставлял меня снимать туфли и чулки тоже.

Эви подпрыгнула как ужаленная. Она не слышала про Фрейда, и ее скромные познания в вопросах пола не содержали сведений о подобных извращениях. Но здравый смысл подсказал ей, что не надо платить профессору Аллегретто по пятьдесят центов в час и ходить к нему на уроки. На этом музыкальное образование Блоссом завершилось.

Пол Джонз на расспросы Эви отвечал, что профессор никогда не просил его ничего снимать, кроме шапки. Ему было дозволено продолжить музыкальное образование. Через пять лет он играл на скрипке почти так же хорошо, как его отец, который не брал никаких уроков, но умел играть на гитаре.

В том, что не касается музыки, дядя Флиттман был дурак дураком. Он никогда ни о чем не говорил, кроме козней Барабанщика, на котором развозил молоко. Флиттман с Барабанщиком враждовали уже пять лет, и Эви надеялась, что скоро у кого-нибудь из них лопнет терпение.

На самом деле Эви любила мужа, хотя не могла удержаться, чтобы не передразнить его. На кухне у Ноланов она изображала Барабанщика, а потом очень точно показывала дядю Флиттмана, который пытается повесить на шею коню мешок с овсом:

– Вот так стоит конь под уздой, – Эви наклонилась и головой почти коснулась колен. – Тут Вилл подходит с мешком. Уже хочет надеть его, как конь поднимает голову.

Эви с лошадиным ржанием вскинула голову, совсем как лошадь.

– Вилли стоит, ждет. Конь снова опускает голову. Кажется, больше никогда не сможет ее поднять. Делает вид, что у него тело вообще без костей. – Голова Эви болтается так бессильно, что даже страшно. – Но как только Вилл протягивает мешок, конь опять вскидывает голову.

– И чем кончилось? – спрашивает Фрэнси.

– Пришла я и повесила мешок с овсом. Вот чем кончилось.

– Тебя Барабанщик послушался?

– Еще как, – Эви ответила на вопрос Кэти, потом повернулась к Фрэнси: – Не просто послушался, а шагнул навстречу, когда увидел меня, и сунул морду в мешок, даже не дожидаясь, пока я его повешу. Еще бы он меня не послушался, – гордо сказала она, потом снова повернулась к Кэти: – Ты знаешь, Кэйт, иногда мне кажется, что муж ревнует Барабанщика ко мне, потому что Барабанщик меня любит.

Кэти взглянула на нее, приоткрыв рот. Потом начала хохотать. Эви тоже рассмеялась, и Фрэнси тоже смеялась. Две сестры Ромли и Фрэнси, наполовину Ромли, стояли и хохотали: для них не составляло тайны то, что мужчина – существо слабое.

Таковы были женщины из рода Ромли: Мария, ее дочери, кроме Элизы-Урсулы, и ее внучка Фрэнси, которая тоже росла настоящей Ромли, хотя и носила фамилию Нолан. Все стройные, хрупкие, с внимательными глазами и нежными трепетными голосами.

Но сделаны из тонкой, невидимой глазу, стали.

В роду Ромли рождались сильные женщины с характером. В роду Ноланов рождались слабые мужчины с талантом. Род Ноланов вымирал. С каждым поколением мужчины Ноланы становились все красивее, притягательнее и нежизнеспособнее. Они имели обыкновение влюбляться по уши, но увиливали от женитьбы. Это была основная причина вымирания.

Рути Нолан приехала из Ирландии с молодым красивым мужем вскоре после свадьбы. У них родились четверо сыновей-погодков. Муж Мики умер в тридцать лет, и Рути осталась одна с детьми. Она сумела дотянуть сыновей Энди, Джорджа, Фрэнки и Джонни до шестого класса. Как только мальчику исполнялось двенадцать лет, он оставлял школу, чтобы заработать хоть несколько пенни.

Мальчики вырастали красавцами, могли играть на музыкальных инструментах, прекрасно пели и танцевали, и девушки сходили по ним с ума. Несмотря на то что беднее Ноланов в ирландском районе никого не было, одевались мальчики Ноланы элегантнее всех соседей. Гладильная доска прочно обосновалась на кухне. Кто-нибудь из братьев постоянно то отпаривал брюки, то разглаживал галстук, то утюжил рубашку. Они были гордостью Шэнтитауна – высокие блондины, красавчики Ноланы. На ловких ногах до блеска начищенные ботинки. Брюки сидят так, что загляденье, шляпа с небрежным изяществом сдвинута набок. И все умерли, не дожив до тридцати пяти лет – все как один, и только у Джонни были дети.

Энди был самым старшим и самым красивым из братьев. Вьющиеся золотые волосы, прекрасно вылепленное лицо. И еще туберкулез. Энди был помолвлен с девушкой по имени Фрэнси Мелани. Свадьбу откладывали, дожидаясь, когда ему станет лучше, но лучше ему так и не стало.

Молодые Ноланы работали официантами и пели. Они выступали квартетом, пока Энди не разболелся так, что не мог больше выходить на работу. Тогда квартет Ноланов превратился в трио. Зарабатывали они не очень много и почти все тратили на выпивку и скачки.

Когда Энди окончательно слег, братья купили ему подушку из чистого лебяжьего пуха за семь долларов. Хотели, чтобы Энди понежился перед смертью. Он нашел подушку изумительной. Пролежал на ней два дня, потом хлынула горлом кровь, в последний раз, и Энди умер. На новой подушке остались красно-коричневые пятна. Мать простояла на коленях возле тела три дня. Фрэнси Мелани поклялась, что никогда не выйдет замуж. Три оставшихся брата Нолана поклялись, что никогда не покинут мать.

Через шесть месяцев Джонни женился на Кэти. Рути возненавидела Кэти. Она надеялась удержать всех сыновей возле себя до тех пор, покуда либо ее, либо их не заберет смерть. До сих пор им удавалось избежать женитьбы. Но эта девчонка – эта девчонка, Кэти Ромли! Она добилась своего! Рути не сомневалась, что ее красавчика Джонни хитростью заманили под венец.

Джорджи и Фрэнки хорошо отнеслись к Кэти, но сочли свинством со стороны Джонни то, что он удирает из дома и скидывает заботы о матери на них двоих. Однако они проявили себя с лучшей стороны. Думали-гадали, что подарить на свадьбу, и решили подарить молодым прекрасную подушку, которая так недолго радовала Энди. Мать сшила новую наволочку, чтобы спрятать страшные пятна, – все, что осталось от Энди на этом свете. Так пуховая подушка перекочевала к Джонни и Кэти. Те сочли, что она слишком хороша для каждодневного употребления, и доставали ее, только если кто-нибудь заболевал. Фрэнси называла ее «болезная подушка». Ни Кэти, ни Фрэнси не знали, что это смертная подушка.

Примерно через год после того, как Джонни женился, Фрэнки – его многие считали даже красивее Энди, возвращался вечером домой после пирушки и споткнулся о проволоку – какой-то любитель природы оградил квадратный фут газона перед своим домом. Проволока была утыкана маленькими острыми колючками. Фрэнки упал, и одна из колючек проткнула ему живот. Фрэнки с трудом поднялся и кое-как добрел до дома. Умер он в ту же ночь. Даже не успели позвать священника, чтобы отпустил ему грехи. Его мать до конца своей жизни заказывала каждый месяц службу за упокой его души, которая, она знала, мается в Чистилище.

Немногим больше чем за год Рути Нолан потеряла троих сыновей: двое умерли, один женился. Она оплакивала всех троих. С ней остался только Джорджи, он умер через три года, в двадцать восемь лет. В живых оставался только Джонни, которому было в то время двадцать три.

Так обстояло дело с сыновьями у Ноланов. Все умерли в молодости. Все умерли внезапной и неестественной смертью из-за беспечности или беспутства. Джонни единственный дожил до своего тридцатого дня рождения.

Его дочь, Фрэнси Нолан, вобрала в себя кровь Ромли и кровь Ноланов. От беспутных Ноланов она унаследовала их покоряющую слабость и страсть к красоте. В ней смешались мистицизм бабушки Ромли, ее талант рассказчицы, ее великое доверие к жизни и сострадание к слабым. И несгибаемая сила воли досталась тоже от бабушки. От тети Эви достался актерский талант, а от Рути Нолан – властность. Фрэнси любила жизнь и детей, как тетя Сисси. Фрэнси была чувствительна, как Джонни, но без его красоты. Она в полной мере унаследовала сдержанность Кэти, но только частично ее невидимый стальной каркас. Фрэнси состояла из всех этих как хороших, так и плохих качеств.

Но это была не вся Фрэнси. Ей в душу западали книги, которые она брала из библиотеки. Цветы в коричневой вазочке. Раскидистое дерево во дворе, и отчаянные ссоры с братом, которого она очень любила, и мамин безнадежный плач украдкой – это тоже часть ее жизни и души. И стыд за отца, который, шатаясь, возвращается домой пьяным. Это все тоже она, Фрэнси.

Фрэнси состояла из всего этого и еще из чего-то особенного, что досталось ей не от Ромли и не от Ноланов, взялось не из чтения, не из наблюдений, не из ежедневного проживания жизни. Это особенное было при рождении вложено в нее – и только в нее, и оно отличало ее от всех членов двух семей. Это вкладывает Бог – или тот, кто его заменяет, – в каждую душу, вдыхая в нее жизнь, и потому все люди на земле отличаются, как отличаются отпечатки их пальцев.

Джонни с Кэти поженились и поселились в тихом переулке в Уильямсбурге, который назывался Богарт-стрит. Джонни выбрал эту улицу, потому что в названии ему чудилось что-то захватывающее дух. Первый год они были очень счастливы.

Кэти вышла замуж за Джонни, потому что ей нравилось, как он поет, танцует и одевается. После замужества она задалась целью именно в этом его переделать, что весьма по-женски. Она уговорила его бросить работу поющего официанта. Он послушался, потому что любил ее и хотел угодить. Они стали работать вместе – убирали муниципальную школу, работа им нравилась. После ужина Кэти надевала свое черное пальто с огромными рукавами фасона «баранья нога», щедро обшитое тесьмой – последний улов с позументной фабрики, накидывала на голову шарф (называла его нубийским), и они с Джонни отправлялись на работу.

Школа была старая, маленькая, теплая. Им предстояло провести в ней ночь. Они шагали под руку, он в лаковых туфлях для танцев, она в высоких лайковых ботинках со шнуровкой. Иногда, если вечер выдавался морозный, звездный, они то бежали, то скользили и смеялись взахлеб. Им очень нравилось открывать школу своим собственным ключом. Школа становилась их миром до утра.

Они играли в разные игры, пока работали. Джонни садился за парту, а Кэти изображала учительницу. Они писали на доске послания друг другу. Раскатывали свернутые в рулоны карты, развешивали их и касались указкой с резиновым наконечником далеких стран. Их волновали незнакомые земли и неведомые языки. (Ему было девятнадцать, ей семнадцать.)

Больше всего им нравилось мыть актовый зал. Джонни вытирал пыль с пианино и при этом пробегал пальцами по клавишам. Начинал наигрывать аккорды. Кэти садилась в переднем ряду и просила его спеть. Он пел ей сентиментальные песенки, бывшие тогда в моде: «Она знавала лучшие дни» или «Я прячу от тебя свое сердце». Люди, жившие поблизости, просыпались среди ночи. Лежали в теплых постелях, прислушивались сквозь дрему и бормотали друг другу:

– Что там делает этот парень? Не знаю, кто он, но его место на сцене. На сцене.

Иногда Джонни танцевал на небольшом возвышении, как на сцене. Грациозный, красивый, очаровательный, он был так восхитителен каждой жилкой своего существа, что, когда Кэти смотрела на него, ей казалось, ее сердце вот-вот разорвется от счастья.

В два часа ночи они шли в обеденную комнату для учителей, где стояла газовая плита, и варили кофе. В шкафу у них была припасена банка сгущенного молока. Они наслаждались обжигающе горячим кофе, который наполнял комнату ароматом. Ржаной хлеб и сэндвичи с вареной колбасой тоже были необычайно вкусными. Иногда после еды они шли в комнату отдыха для учителей с кушеткой, покрытой цветастой тканью, ложились на нее и обнимались.

Напоследок они выбрасывали мусор из корзин, и Кэти выбирала оттуда кусочки мела побольше и огрызки карандашей подлиннее. Она уносила их домой и складывала в коробку. Позже, когда Фрэнси подросла, она чувствовала себя богачкой – столько у нее оказалось мелков и карандашей.

На рассвете Кэти и Джонни уходили, а школа стояла вымытая, протопленная и сияла чистотой в ожидании дневной уборщицы. Они шли домой, глядя, как гаснут звезды на светлеющем небе. Проходили мимо булочной, из пекарни в полуподвале пахло только что испеченными булочками. Джонни забегал и покупал на один никель горячих пончиков, прямо из печи. Придя домой, они завтракали теплыми сладкими пончиками с горячим кофе. Потом Джонни выходил купить утренний номер «Америкэн» и читал вслух новости, сопровождая комментариями, пока Кэти убиралась в комнатах. Днем они обедали тушеным мясом с лапшой или еще чем-нибудь столь же вкусным. После обеда ложились спать и спали, пока не наступит пора идти на работу.

Они получали пятьдесят долларов в месяц, приличная зарплата по тем временам для людей их круга. Они жили и не тужили, хорошая была жизнь… счастливая, полная маленьких приключений.

И они были так молоды и так любили друг друга.

Через несколько месяцев Кэти обнаружила, что беременна – это повергло их в искреннее изумление, если не в ужас. Кэти сказала Джонни, что у нее «это самое». Сначала Джонни растерялся и смутился. Он не хотел, чтобы она и дальше работала. Кэти ответила – до сих пор, пока не удостоверилась, что у нее «это самое», она же работала и чувствовала себя прекрасно. Она убедила его, что работа не причинит ей вреда, и он согласился. Она продолжала работать, пока живот не вырос настолько, что она уже не могла наклоняться и мыть под партами. Вскоре она провожала Джонни до школы, а потом лежала на кушетке, на которой они больше не занимались любовью. Всю работу Джонни теперь выполнял в одиночку. В два часа ночи он неуклюже делал бутерброды и разогревал кофе. И все равно они были очень счастливы, только по мере приближения срока Джонни нервничал все сильнее.

Морозной декабрьской ночью у Кэти начались схватки. Она лежала на кушетке и терпела, не хотела говорить Джонни, пока он не закончит уборку. По дороге домой боль стала невыносимой, и она не сдержалась, застонала, и Джонни догадался, что ребенок родится совсем скоро. Он отвел ее домой, уложил в постель, не раздев, укрыл теплым одеялом и побежал через весь квартал к миссис Джиндлер, повитухе. Он умолял ее поторопиться. Добрая женщина чуть не свела его с ума своими сборами. Она вынула дюжину папильоток из волос. Она никак не могла найти вставную челюсть, а выходить из дома без нее не желала. Джонни помогал ей в поисках и обнаружил челюсть в стакане с водой на полочке за окном. Вода превратилась в лед, и челюсть вмерзла в него, так что пришлось растапливать лед, чтобы вынуть челюсть. Покончив с этим, миссис Джиндлер стала делать оберег из кусочка освященного пальмового листа, взятого с алтаря в Вербное воскресенье. К нему она приложила образок с изображением Божьей Матери, синее птичье перышко, обломок лезвия от перочинного ножа и какой-то стебелек. Связала эти предметы вместе обрывком грязного шнура из корсета женщины, которая родила двойняшек, промучившись всего десять минут. Готовый оберег она побрызгала святой водой – считалось, что вода взята из иерусалимского колодца, из которого – так считалось – однажды утолил жажду Иисус. Повитуха объяснила щеголеватому юноше, что этот оберег уменьшит страдания роженицы и подарит ему прекрасного здорового ребенка. Наконец она взяла свой крокодиловый саквояж – хорошо знакомый всем окрестным жителям, причем самые маленькие верили, что именно в этом саквояже их в свое время доставили мамам, – и на этом сборы закончились.

Кэти кричала от боли, когда они вошли. В квартире толпились соседки, они стояли везде, молились и вспоминали, как сами рожали.

– Когда я рожала своего Винсента, – говорила одна, – то я…

– А я была еще моложе ее, – говорила другая. – И у меня…

– Никто не верил, что я выживу, – гордо заявляла третья. – Но я…

Они радостно встретили повитуху, а Джонни выставили вон. Он сидел на крыльце и вздрагивал от каждого крика Кэти. Он был растерян, все случилось так неожиданно. Было семь часов утра. Ее крики доносились до него даже через закрытые окна. Мужчины шли мимо на работу, взглядывали на окно, из которого слышался крик, потом на Джонни, который сгорбился на крыльце, и на лицах у них появлялось мрачное выражение.

Схватки у Кэти продолжались весь день, и Джонни ничем не мог помочь – ровным счетом ничем. К вечеру он был уже не в состоянии выносить этот крик. Он пошел к матери, чтобы передохнуть. Когда сказал матери, что Кэти рожает, та едва на стенку не полезла от горя.

– Теперь она тебя окончательно приковала, – выла она. – Теперь ты никогда не вернешься ко мне.

Горе ее было безутешно.

Джонни отыскал своего брата, Джорджи, который в эту ночь подрабатывал танцором. Джонни сидел, пил, дожидаясь, когда Джорджи закончит, и совсем забыл, что ему надо идти в школу. Когда Джорджи освободился, они обошли несколько баров, пропускали в каждом по стаканчику или по два и рассказывали всем, что происходит у Джонни дома. Мужчины слушали сочувственно, угощали Джонни и говорили ему, что сами прошли через эту мясорубку.

На заре молодые люди вернулись домой к матери, Джонни рухнул и заснул тревожным сном. В девять утра он проснулся с чувством, что стряслась беда. Он вспомнил про Кэти, вспомнил и про школу, но слишком поздно. Он умылся, оделся и пошел домой. Проходя мимо фруктовой лавки, увидел авокадо и купил пару штук для Кэти.

Джонни не знал, что ночью его жена, после двадцатичетырехчасовых мучений, разродилась крошечной девочкой. Самые обычные роды, если не считать того, что девочка родилась в рубашке – говорят, это добрый знак, такому ребенку суждено великое будущее. Повитуха тайком утащила послед и потом на Бруклинской верфи продала его моряку за два доллара. У кого есть такая «сорочка», тот никогда не утонет, так говорят. Моряк носил ее во фланелевом мешочке на шее.

Поскольку Джонни всю ночь пьянствовал, а потом спал, откуда он мог знать, что ночью ударил мороз, трубы прорвало, потому что он не протопил школу, и подвал с первым этажом затопило.

Когда он пришел домой, Кэти лежала в темной спальне. Рядом с ней на пуховой подушке, когда-то принадлежавшей Энди, лежал ребенок. Квартира была чисто вымыта, соседки постарались. Чувствовался слабый запах карболки и детской присыпки Меннен. Повитуха уже ушла, сказав на прощание: «С вас пять долларов, ваш муж знает, где я живу».

После ее ухода Кэти отвернулась лицом к стенке и изо всех сил постаралась не заплакать. Всю ночь она убеждала себя в том, что Джонни ушел на работу. Она надеялась, что в два часа, во время перерыва, он заскочит домой. Теперь уже позднее утро, и ему полагается давно быть дома. Может, он пошел к матери, чтобы немного поспать после ночной смены. Кэти уговаривала себя – не важно, где сейчас Джонни, с ним все в порядке, он скоро придет, и все разъяснится.

Вскоре после ухода повитухи прибежала Эви. За ней послали соседского мальчика. Эви принесла сливочного масла, пачку пресных крекеров и заварила чай. Каким же вкусным все это показалось Кэти. Эви осмотрела младенца и пришла к выводу, что выглядит он довольно хилым, но вслух ничего не сказала.

Когда появился Джонни, Эви собралась прочитать ему нотацию. Но, увидев его бледное, испуганное лицо и вспомнив, что лет-то ему всего двадцать, она проглотила приготовленные слова, поцеловала его в щеку, сказала, чтобы не переживал, и сварила ему кофе.

На ребенка Джонни едва взглянул. Все еще сжимая в руке авокадо, он опустился на колени рядом с Кэти и заплакал, дав волю своим страхам и опасениям. Кэти плакала вместе с ним. Всю прошлую ночь она жалела, что его нет рядом. А теперь она жалела, что не удалось родить втайне от него. Хорошо бы, прийти к нему, когда все уже позади, и сказать, что все в порядке. Она так настрадалась – казалось, ее заживо варят в котле с кипящим маслом, и из котла ни вырваться, ни умереть. Она настрадалась. Но, Боже правый! – зачем же страдать и ему? Он не создан для страданий, страдать положено ей. Всего два часа назад она родила. Она была так слаба, что не могла оторвать голову от подушки, но все равно утешала его, просила не переживать, обещала позаботиться о нем.

Джонни понемногу успокоился. Сказал ей, что, в общем, все нормально, что он разговаривал с мужьями, многие «прошли через эту мясорубку».

– Я тоже прошел через эту мясорубку, – сказал он. – Теперь я настоящий мужчина.

Внимательно рассмотрел дочь. Предложил назвать девочку Фрэнси – в честь той девушки, Фрэнси Мелани, которая так и не вышла замуж за его брата Энди. Кэти согласилась. Они подумали, что, если бедняжка станет крестной матерью, это поможет ей пережить потерю Энди. А ребенка будут звать так, как звали бы ее, останься Энди жив: Фрэнси Нолан.

Джонни смешал авокадо со сливочным маслом, сбрызнул уксусом и принес этот салат Кэти. Ей вкус авокадо показался скучным. Джонни сказал – к нему нужно привыкнуть, как к оливкам. Чтобы порадовать Джонни, Кэти, тронутая его заботой, съела салат. Они уговорили и Эви попробовать салат. Та попробовала и сказала, что не хватает помидорчиков.

Пока Джонни пил кофе на кухне, из школы пришел мальчик с запиской от директора, в ней говорилось, что Джонни уволен за пренебрежительное отношение к своим обязанностям. Ему следует прийти и получить расчет. В конце директор упоминал, что о рекомендациях лучше даже не заикаться. Прочитав записку, Джонни побледнел. Он дал мальчику никель за труды и попросил передать директору, что скоро придет. Записку он порвал и Кэти ничего не сказал.

Джонни пошел к директору, постарался все объяснить. Директор сказал – тем более ответственно нужно относиться к работе, зная, что родится ребенок. В знак сочувствия он освободил молодого человека от возмещения ущерба, причиненного лопнувшими трубами, сказал, что этим займется Комитет по вопросам образования. Джонни поблагодарил. Директор расплатился с ним из своего кармана, а Джонни выписал ему доверенность на получение своей зарплаты, когда та поступит. В общем, директор проявил доброту, учитывая происшедшее.

Джонни рассчитался с повитухой и заплатил хозяину квартиры за следующий месяц. Он слегка испугался, когда осознал, что теперь у них ребенок и Кэти какое-то время не сможет работать в полную силу, и что они вообще остались без работы. Но в конце концов успокоил себя тем, что за квартиру уплачено и еще тридцать дней у них есть крыша над головой. За это время наверняка что-нибудь подвернется.

Днем он отправился к Марии Ромли сообщить о рождении внучки. По дороге остановился возле фабрики резиновых изделий и вызвал бригадира. Джонни попросил его передать Сисси, чтобы заглянула после работы – у них родился ребенок. Бригадир пообещал, подмигнул Джонни, ткнул его под ребра и сказал: «Удачи тебе, приятель!» Джонни расплылся в улыбке и выдал ему десять центов с наказом:

– Купи хорошую сигару и выкури за мое здоровье.

– Обязательно, приятель! – дал слово бригадир. Он пожал Джонни руку и еще раз пообещал все передать Сисси.

Мария Ромли расплакалась, когда услышала новость.

– Бедное дитя! Бедняжка, – причитала она. – Родилась в мир скорби, родилась для страданий и лишений. Счастья увидит мало, а трудиться будет в поте лица. О-е-ей…

Джонни хотел сказать про ребенка и Томасу Ромли, но Мария умолила его не делать этого. Томас ненавидел Джонни Нолана, потому что тот был ирландец. Томас ненавидел немцев, ненавидел американцев, ненавидел русских, но ирландцев просто терпеть не мог. Он был убежденный расист и, хотя питал огромную ненависть и к собственной нации, придерживался теории, что брак между представителями двух разных национальностей дает неполноценное потомство.

– Что хорошего получится, если скрестить канарейку с коровой? – такой аргумент он приводил в доказательство.

Проводив тещу до своего дома, Джонни отправился на поиски работы.

Кэти обрадовалась, увидев мать. В памяти Кэти совсем свежи были родовые муки, и сейчас она хорошо понимала, что пережила мать, когда давала жизнь ей, Кэти. Она подумала, что ее мать выносила семерых детей, похоронила троих и понимала, что выжившие обречены на голод и страдания. У Кэти возникло предчувствие, что такая же участь уготована и ее ребенку, которому нет и дня. Кэти металась в тревоге.

– Что я знаю? – вопрошала она свою мать. – Я могу научить ее лишь тому, что сама знаю, а знаю я так мало. Ты, мама, бедна. Мы с Джонни тоже бедняки. Девочка вырастет и тоже будет бедной. Мы не можем подняться выше положения, в котором находимся сегодня. Иногда мне кажется, что прошлый год был самым лучшим в нашей жизни. А теперь с каждым годом мы с Джонни будем становиться старше, но жизнь не будет становиться лучше. Все, что у нас есть, – это молодость и силы для работы, но со временем силы закончатся.

И Кэти постаралась осмыслить подлинное положение дел. «Конечно, я должна работать, – размышляла она. – Нельзя рассчитывать на Джонни. Это я обязана заботиться о нем. О Господи, не посылай мне больше детей, а то у меня не хватит сил на Джонни, а я должна заботиться о нем. Он сам не может позаботиться о себе».

Мать прервала ее размышления. Она сказала:

– Что мы имели в прежней стране? Ничего. Крестьяне. Голодали. Потом перебрались сюда. И тут не лучше, если не считать, что твоего отца хоть в армию не забрали, как хотели в той стране. Но в остальном тут даже хуже. Я скучаю по родным местам, по лесам, по широким полям, по привычной жизни, по друзьям.

– Если вы не рассчитывали на лучшую жизнь, зачем поехали в Америку?

– Ради детей. Я хотела, чтобы дети родились в свободной стране.

– Похоже, это не удалось, мама, – горько улыбнулась Кэти.

– В этой стране есть то, чего нет в прежней стране. Пусть все чужое, но есть надежда. В прежней стране человек, если много работает, повторяет путь своего отца. Если отец плотник, то и сын будет плотником. Ему не стать учителем или священником. Он может достичь чего-то – но не выпрыгнет из отцовской колеи. В прежней стране у человека есть прошлое. В этой стране у человека есть будущее. В этой стране человек может стать кем захочет, если у него хватит решимости, если он честно трудится для своей цели.

– Это не так. Твои дети достигли не больше, чем ты.

Мария Ромли вздохнула:

– Наверное, это моя вина. Я не сумела дать образование дочерям, потому что у меня за плечами ничего нет, много сотен лет мои предки трудились на земле помещика. Старшую дочь я даже в школу не отдала. Была совсем темная, не знала даже того, что в этой стране дети простых людей вроде нас имеют право учиться бесплатно. Поэтому как Сисси могла добиться больше, чем я? Никак не могла. Но три другие дочери… вы ведь ходили в школу.

– Я окончила шесть классов, разве можно это назвать образованием?

– И твой Йонни, – Мария не выговаривала «дж», – он ведь тоже окончил шесть классов. Разве не так?

В голосе Марии послышалось волнение:

– Лиха беда начало.

Она взяла внучку на руки и подняла высоко.

– Это дитя родилось от родителей, которые умеют читать и писать! – просто сказала она. – Как по мне, это большое чудо.

– Мама, я молодая. Мне всего восемнадцать, мама. Я сильная. Я буду много работать, мама. Но я не хочу, чтобы мой ребенок вырос лишь для того, чтобы работать, как я. Что мне сделать, мама, что сделать, чтобы у нее была другая жизнь? С чего начать?

– Способ один – читать и писать. Ты умеешь читать. Каждый день ты должна прочитывать своему ребенку по страничке из какой-нибудь хорошей книги. Каждый день, пока девочка сама не выучится читать. Дальше будет читать сама. Я знаю, что это верный способ.

– Я буду ей читать, – пообещала Кэти. – Какую хорошую книгу взять?

– Есть две великие книги. Шекспир – великая книга. Я слышала, что все тайны, все чудеса описаны в этой книге, в ней собрана вся человеческая мудрость, в ней и красота, и жизнь. Говорят, что эти истории нужно разыгрывать на сцене, в театре. Мне не случалось говорить с человеком, который бы видел это великое зрелище своими глазами. Но наш помещик в Австрии как-то сказал, что некоторые страницы Шекспира хочется петь как песню. Это было давным-давно, наш помещик сказал это своему сыну, который собирался в главный университет в мире, в Гейдельберг.

– Шекспир – это книга на немецком языке?

– На английском.

– А вторая великая книга?

– Это Библия, которую читают протестанты.