Дерево растёт в Бруклине Смит Бетти

В Уильямсбурге существовал обычай угощать того, кто перевозит вещи, пинтой пива после того, как он закончит дело. Но Кэти рассудила так: «Мы его никогда не увидим снова. Да и доллар вполне достойная плата. Если подумать, сколько льда ему нужно продать, чтобы заработать доллар».

Когда Кэти вешала кружевные занавески, пришла Мария Ромли и окропила комнаты святой водой, чтобы изгнать демонов, которые могли затаиться в углах. Кто их знает? Может, раньше тут жили протестанты. Или какой-нибудь католик умер без последнего отпущения грехов. Святая вода очистит дом, чтобы он мог принять Господа, если на то будет Его воля.

Малышка Фрэнси радостно гулила, глядя, как бабушка трясет бутылочкой и в каплях отражается солнце и образует маленькую радугу на противоположной стене. Мария улыбалась вместе с ребенком и встряхивала бутылочку, заставляла радугу подпрыгивать.

– Schoen! Schoen![13] – приговаривала она по-немецки.

– Шум, шум! – повторяла Фрэнси и всплескивала ручками.

Мария дала ей подержать бутылочку со святой водой, в которой осталась половина, а сама пошла помочь Кэти. Фрэнси огорчилась, потому что радуга исчезла. Она подумала: может, радуга спряталась в бутылку? Она вылила воду в надежде, вдруг радуга выскользнет из бутылки, но только замочилась. Кэти заметила, что девочка мокрая, и слегка отшлепала ее, приговаривая: «Ты уже большая, не писай в штанишки». Мария пояснила, что это святая вода.

– Ах ты ж, ребенок сам себя благословил и за это получил нагоняй.

Кэти рассмеялась. И Фрэнси засмеялась, потому что мама больше не сердилась. В младенческом смехе выставил три своих зуба Нили. Мария улыбнулась и сказала – это добрая примета, если начать жизнь в новом доме со смеха.

К ужину немного обустроились. Джонни присмотрел за детьми, пока Кэти сходила в бакалейную лавку и договорилась о кредите. Она сказала, что они только-только переехали в этот район, и попросила отпустить ей немного продуктов в долг до субботы, когда будет зарплата. Бакалейщик согласился. Он выдал ей пакет с продуктами и маленькую книжечку, в которую вписал сумму долга. Он велел брать с собой эту книжечку всякий раз, когда будет приходить. Благодаря этой нехитрой процедуре семейство Кэти было обеспечено едой до ближайшей зарплаты.

После ужина Кэти читала детям на сон грядущий. Она прочитала страницу из вступительной статьи к собранию сочинений Шекспира и страницу о сотворении мира из Библии. Дальше они пока не продвинулись. Ни дети, ни Кэти не понимали прочитанного. Чтение действовало на Кэти усыпляюще, но она мужественно одолела две страницы. Она заботливо подоткнула детям одеяла, а потом и сама легла вместе с Джонни. Было всего восемь часов, но все очень устали после переезда.

Ноланы заснули в новой квартире на Лоример-стрит, которая находилась хоть и в Уильямсбурге, но уже на границе с Гринпойнтом.

Лоример-стрит была куда респектабельней, чем Богарт-стрит. Тут обитали разносчики писем, пожарные и те владельцы лавок, которые могли позволить себе отдельное жилье, а не ютились в задних комнатах при магазине.

В квартире была ванная комната. Сама ванна представляла собой продолговатый деревянный ящик, изнутри обитый цинком. Когда ее наполнили, Фрэнси не могла надивиться. Это был самый большой водоем, который она видела в жизни. На ее детский взгляд – целый океан.

Ноланам нравилось новое жилище. Вместо квартирной платы Кэти с Джоном убирали подвал, чердак, крышу, коридоры и дорожки возле дома. Вентиляционной шахты не было. В каждой спальне по окну, а в кухне и гостиной по три. Первая осень была восхитительной. Солнце светило в окна с утра до вечера. А зимой не пришлось мерзнуть. Джонни часто выходил на работу, пил не особо много, и у них оставались деньги на уголь.

С наступлением лета дети проводили почти весь день на крыльце. Других детей в доме не было, поэтому крыльцо никто не занимал. Фрэнси шел четвертый год, и она приглядывала за Нили, которому пошел третий. Долгими часами сидела она на ступеньке, обхватив тонкими руками тонкие ножки, прямые темные волосы шевелил ленивый ветер, он приносил запах соли с моря, с моря, которое было так близко и которого она никогда не видела. Фрэнси не сводила глаз с Нили, который ползал вверх-вниз по ступенькам. Сидела, покачиваясь взад-вперед, и размышляла о самых разных вещах: почему дует ветер, что такое трава, почему Нили – мальчик, а не девочка, как она.

Иногда Фрэнси и Нили сидели и не мигая глядели друг на друга. Глаза у них были одного разреза и посажены одинаково глубоко, только у него – прозрачные синие, а у нее – прозрачные серые. Между двумя детьми существовала прочная неразрывная связь. Нили говорил очень мало, а Фрэнси много. Иногда Фрэнси говорила без остановки, пока жизнерадостный малыш не засыпал, сидя на крыльце и откинув голову на железные перила.

Тем летом Фрэнси пристрастилась к шитью. Кэти купила ей лоскуток за пенни. Размером с дамский носовой платок, на нем нарисован ньюфаундленд с высунутым языком. Еще один пенни – и вот маленькая катушка красных ниток для вышивания, а пяльцы обошлись в два цента. Бабушка показала Фрэнси, как шить швом «вперед иголку». Девочка увлеклась. Прохожие женщины останавливались и охали от жалости и умиления при виде крошечной девочки – глубокая морщинка пролегала у нее на переносице справа, она стегала, водя иголкой вверх-вниз, ткань, натянутую на пяльцы, а Нили, повиснув на ее плече, с удивлением смотрел, как серебристая игла то исчезает, то волшебным образом вновь появляется. Сисси подарила ей подушечку в виде клубнички, чтобы чистить и втыкать иголку. Когда Нили начинал скучать, Фрэнси давала ему иголку, чтобы потыкал ею в клубничку. Если простегать сотню таких лоскутов, а потом сшить их между собой, получится покрывало. Фрэнси слышала, что некоторые женщины и вправду делают такие покрывала, и она загорелась этой целью. Но хоть она и работала не покладая рук все лето, к осени лоскуток был только наполовину готов. Покрывало отодвигалось в далекое будущее.

Снова наступила осень, за ней прошли зима, весна и лето. Фрэнси и Нили продолжали расти, Кэти работала все дольше, а Джонни все меньше, зато пил с каждым временем года больше. Чтение двух книг продолжалось. Изредка Кэти пропускала его, если к вечеру совсем не оставалось сил, но чаще соблюдала это правило. Они читали «Юлия Цезаря», и ремарка «звучит тревога» смутила Кэти. Она подумала, что это как-то связано с пожарной машиной, и, когда дочитала до этих слов, крикнула: «Би-би!» Дети пришли в восторг.

В жестяной консервной банке подкапливались пенни. Однажды банку пришлось отодрать от пола и вытряхнуть два доллара, чтобы заплатить аптекарю, когда Кэти распорола колено о ржавый гвоздь. Двенадцать раз из банки с помощью ножа выуживали по никелю, чтобы Джонни купил билет на трамвай и доехал до работы. Но по заведенному правилу он обязан был из своих чаевых положить в банку десять центов. Так что банк не оставался в убытке.

В теплые дни Фрэнси играла одна на улице или на крыльце. Ей очень не хватало друзей, но как подружиться с девочками, она не знала. Дети сторонились ее, потому что она говорила очень уж чудно. Из-за ежевечерних чтений у нее появилась странная манера выражать свои мысли. Однажды, когда ровесница дразнила ее, Фрэнси ответила на оскорбления: «Ты не ведаешь, что говоришь. В твоих словах много шума и ярости, но мало смысла»[14].

В другой раз, пытаясь завести знакомство с девочкой, она сказала:

– Подожди здесь, я схожу к себе, обрету скакалку, и мы попрыгаем.

– Ты, что ли, возьмешь скакалку? – переспросила девочка.

– Нет, обрету. Ты вещи не берешь. Ты вещи обретаешь.

– Как это – обретаешь? – спросила девочка, которой было всего пять лет.

– Обретать. Как Ева обрела Каина.

– Ты, что ли, дурочка. Тетеньки ничего не обривают. Только дяденьки, чтобы не росла борода.

– Ева обрела Каина. И Авеля тоже обрела.

– Ничего она не обривала. Знаешь чего?

– Чего?

– Разговариваешь, как макаронники. Вот чего.

– Ничего не как макаронники! – крикнула Фрэнси. – Я разговариваю, как… как… Бог разговаривает.

– Да что ты болтаешь – тебя гром разразит за это!

– Нисколечко не разразит.

– У тебя не все дома, – девочка постучала Фрэнси по лбу.

– Все дома.

– Тогда почему ты говоришь такими словами?

– Мне мама читает такими словами.

– Тогда у твоей мамы не все дома, – уточнила девочка.

– Ну и пусть, зато моя мама не грязная мымра, как твоя, – Фрэнси не нашлась, что еще сказать.

Девочка слышала это много раз. У нее хватило смекалки не спорить.

– Да уж лучше грязная мымра, чем чокнутая. И лучше вообще без папы, чем с таким пьяницей, как у тебя.

– Мымра, мымра, мымра! – отчаянно кричала Фрэнси.

– Чокнутая, чокнутая, чокнутая! – кричала девочка.

– Мымра! Грязная мымра! – выкрикнула Фрэнси и расплакалась от бессилия.

Девочка убежала прочь, густые кудри подпрыгивали, освещенные солнцем. На бегу она распевала высоким звонким голосом: «Палка больно бьется, слово не дерется. Кто как обзывается, сам так называется. Кто меня обидит – больше не увидит, будет горько плакать».

И Фрэнси горько плакала, но не потому, что обидела эту девочку и боялась больше ее не увидеть, а потому, что никто не хотел с ней дружить. Более грубым детям Фрэнси казалась слишком вялой, а более воспитанным – слишком странной. Смутно Фрэнси догадывалась, что причина ее одиночества заключается не только в ней. Такое отношение как-то связано с тетей Сисси, которая часто приходила к ним, с ее обликом и с тем, как смотрели ей вслед соседские мужчины. И с папой, который не всегда ходил прямо и порой выписывал зигзаги по дороге домой. И с расспросами соседок, которые хотели что-нибудь разузнать про маму, папу и Сисси. Их притворно ласковые голоса не вводили Фрэнси в заблуждение. Она не нуждалась в маминых предупреждениях: «не разговаривай с соседями, если будут приставать».

И вот теплыми летними днями одинокий ребенок сидел на крыльце и притворялся, что ему нет дела до детей, которые играют на тротуаре. Фрэнси общалась с воображаемыми друзьями и убеждала себя, что они даже лучше, чем настоящие дети. И все же в сердце отдавалась острой печалью песенка, которую пели дети, когда водили хоровод.

Все остановились и ждали, пока выбранная девочка, от души поломавшись, не прошептала имя мальчика, который ей нравится. Фрэнси задумалась: а какое имя назвала бы она, если бы чудом ее приняли в игру? Интересно, они бы рассмеялись, назови она Джонни Нолана?

Девочки вскрикнули, когда Лиззи прошептала имя. Все снова взялись за руки и стали водить хоровод, теперь величая мальчика.

Девочки остановились и весело захлопали в ладоши. Затем без всякой причины настроение изменилось. Девочки двигались по кругу медленно, с опущенными головами.

В разных дворах слова припевок могли меняться, но сюжет игры оставался неизменным. Никто не знал, кто придумал слова. Девочки выучивали их друг от друга, это была самая любимая игра в Бруклине.

В другие игры тоже играли. Например, девочки играли в камешки, сидя вдвоем на крыльце. Фрэнси играла в камешки сама с собой, за двоих. Она разговаривала с воображаемой партнершей. «Я буду собирать по трешечке, а ты по двушечке» – так говорила она.

Классики – игра, которую начинали мальчики, а потом подхватывали девочки. Двое-трое мальчиков клали жестянку на трамвайные рельсы, садились рядом и с видом знатоков наблюдали, как колеса трамвая расплющивают жестянку. После этого ее сгибали пополам и опять клали на рельсы. Еще раз расплющивали, еще раз сгибали и снова расплющивали. В результате получался плоский тяжелый кусочек металла – бита. На тротуаре рисовали квадраты – классы, пронумеровывали, и в игру вступали девочки, которые прыгали на одной ножке из квадрата в квадрат, подталкивая биту. Кто первым проходил все классы, тот выигрывал.

Фрэнси сама сделала биту. Положила жестянку на рельсы. Смотрела, прищурившись с видом знатока, как трамвай переезжает ее. Вздрогнула от радостного предвкушения, когда услышала скрежет. Интересно, подумала она, не рассердится ли водитель, если узнает, для чего она использует его трамвай. Она азартно прыгала, толкая биту, и мечтала, чтобы кто-нибудь присоединился к ней, потому что не сомневалась, что выиграет у любой девочки на свете.

Иногда на улицах звучала музыка. Чтобы наслаждаться музыкой, Фрэнси не требовалась компания. Раз в неделю появлялся оркестрик из трех музыкантов. Костюмы на них были обычные, а шляпы смешные – как у водителя трамвая, только с приплюснутой верхушкой. Едва заслышав крики детей: «Музыка идет!», Фрэнси выбегала на улицу, иногда и Нили тащила за собой.

Оркестр состоял из скрипки, барабана и корнета. Музыканты играли старые венские мелодии, может, и не очень хорошо, зато громко. Девочки танцевали друг с другом, описывая круги на тротуаре, под теплым солнцем. Всегда находилась пара мальчишек, которые дурачились, они передразнивали девочек и врезались в танцующих. Когда девочки сердились, мальчики преувеличенно вежливо сгибались в низком поклоне (рассчитывая задеть попой еще какую-нибудь вальсирующую пару) и цветисто извинялись.

Фрэнси мечтала оказаться среди тех смельчаков, которые не принимали участия в танцах, а стояли вплотную к корнетисту – он шумно дул в отростки трубы. Слюна при этом стекала внутрь трубы, и музыкант очень сердился. Окончательно выйдя из себя, он разражался проклятиями на немецком, что-то вроде «Черт подери этого проклятого жида, который сделал эту проклятую штуку». Почти все бруклинские немцы имели обыкновение называть любого, кто им не по нраву, жидом.

Фрэнси завораживал ритуал сбора денег. После двух мелодий скрипач и корнетист продолжали играть вдвоем, а барабанщик со шляпой в руке обходил слушателей и собирал в нее монеты, не выражая никакой благодарности. Собрав дань с улицы, он вставал на поребрик и смотрел в окна дома. Женщины заворачивали два пенни в клочок газеты и бросали ему сверху. Газета играла большую роль. Монеты, брошенные без обертки, мальчишки считали общим достоянием, охотились за ними, перехватывали и убегали прочь по улице, а рассерженный музыкант гнался за ними. На пенни, завернутые в газету, мальчишки почему-то не покушались. Даже подобрав их с земли, отдавали музыкантам. Газета воспринималась как условный знак, который указывал, кому принадлежат деньги.

Если собранная сумма устраивала музыкантов, они исполняли еще одну мелодию. Если урожай был скудным, шли дальше в надежде на более щедрые поля. Фрэнси обычно тащила Нили за собой и сопровождала музыкантов по всему маршруту, обходила с ними все улицы, пока не стемнеет, и тогда музыканты расходились. Фрэнси была не одинока, за музыкантами следовала целая толпа детей, как в легенде про Гаммельнского крысолова. Многие девочки тянули на буксире младших братьев и сестер, кого в самодельных тележках, кого в раздолбанных колясках. Звуки музыки околдовывали детей, они забывали про дом и еду. Малыши в колясках плакали, писали в ползунки, засыпали, просыпались и снова плакали, снова писали и засыпали. А «Прекрасный голубой Дунай» все звучал и звучал.

Фрэнси думала, какая же прекрасная жизнь у музыкантов. Она строила планы на будущее. Нили подрастет, будет на улицах играть на хоп-хопе (так он называл аккордеон), а она станет бить в тамбурин, и люди будут кидать им монетки, они разбогатеют, и маме больше не придется работать.

Хоть Фрэнси и ходила за оркестром, но шарманщика любила больше. Время от времени приходил человек с маленькой шарманкой, на которой сидела обезьянка. На обезьянке была красная курточка с золотой каймой, под подбородком завязывалась красная шляпка в виде таблетки. В красных штанишках для удобства было проделано отверстие для хвоста. Фрэнси очень нравилась обезьянка. Фрэнси отдавала ей бесценную конфету, которая стоила пенни, просто ради удовольствия посмотреть, как обезьянка протягивает ей свою шляпу. Если мама была дома, она выходила и давала шарманщику пенни, который собиралась положить в жестяную банку, со строгим наказом не обижать обезьянку. А если обидит и она узнает, то покажет ему. Итальянец-шарманщик не понимал ни слова из ее речи и отвечал всегда одинаково. Он снимал свою шляпу, смиренно кланялся, слегка согнув ногу, и горячо повторял: «Si, si».

Большая шарманка – другое дело. Ее появление напоминало фиесту. Шарманку тянул мужчина с черными кудрями и белоснежными зубами. Его наряд состоял из зеленых бархатных штанов, коричневой вельветовой куртки и красной косынки. В одном ухе висела серьга. Ему помогала женщина с кольцами в ушах, одетая в развевающуюся красную юбку и желтую блузку.

Музыка – мелодия из «Кармен» или из «Трубадура» – звучала пронзительно. Женщина трясла грязным обшитым ленточками тамбурином и иногда в такт музыке равнодушно постукивала по нему локтем. В конце номера она лениво кружилась, и под каскадом нижних юбок мелькали толстые ноги в грязных белых чулках.

Фрэнси не замечала ни грязных чулок, ни равнодушия. Она слышала музыку, видела яркие краски, ей эта живописная пара казалась волшебной. Кэти предупреждала дочь, чтобы не смела увязываться за большой шарманкой. Кэти говорила, что шарманщики, одетые так, сицилийцы. Всем известно, что сицилийцы входят в «Черную руку»[15], а «Черная рука» занимается тем, что крадет детей и потом требует выкуп. Они уводят ребенка, а потом пишут родителям записку «оставьте сто долларов на кладбище», и вместо подписи – изображение черной руки. Вот что мама рассказывала об этих шарманщиках.

После каждой встречи с шарманщиком Фрэнси много дней подряд играла в шарманщика. Она напевала отрывки из Верди, которые запомнила, и ударяла локтем о старую сковородку, как будто это тамбурин. Игра заканчивалась тем, что Фрэнси обводила свою ладонь на бумаге и закрашивала контур черным карандашом.

Иногда Фрэнси одолевали сомнения. Она не могла решить, что лучше – быть музыкантом из оркестра или шарманщицей. Вот если бы им с Нили удалось раздобыть маленькую шарманку и смышленую обезьянку. Целыми днями любуйся обезьянкой забесплатно, ходи по улицам, играй и смотри, как она протягивает шляпку. А люди дадут им много монет, и обезьянка будет есть вместе с ними и даже, может, спать вместе с Фрэнси в одной кровати. Эта жизнь казалась Фрэнси такой заманчивой, что она поделилась своими планами с мамой, но Кэти вылила на нее ушат холодной воды, сказала – не говори глупостей, у обезьянок блохи, и она не допустит обезьяну на чистые простыни.

Фрэнси немного потешилась мечтой стать подружкой шарманщика с тамбурином. Но ведь тогда ей придется стать сицилийкой и красть маленьких детей, а этим заниматься она не хотела, хотя, конечно, рисовать черную руку очень здорово.

Музыка звучала всегда. Всегда в те стародавние времена на бруклинских улицах летом играли и пели, и, казалось бы, музыка должна наполнять жизнь радостью. Но какая-то печаль была в тех летних днях, печаль была в тех детях – фигурки тщедушные, как у старичков, а лица еще по-детски округлые, печаль была в том, как тоскливо, монотонно они пели, когда водили свои хороводы. Печально было и то, что эти дети, не старше четырех-пяти лет, повзрослели до срока и сами заботились о себе. Оркестр играл «Голубой Дунай» не только плохо, но и печально. У обезьянки под красной шляпкой прятались печальные глаза. Печаль пробивалась и в визгливой мелодии шарманщика сквозь ее подпрыгивающий ритм.

Даже от певцов, которые забредали на задний двор и пели:

от них тоже веяло тоской. Бродяги, голодные и безголосые, им не хватало таланта, чтобы петь. Им хватало наглости. Их, чтобы зайти во двор и надрывать легкие, стоя под окнами с кепкой в руке. Тоскливее всего было сознание того, что им при всей их наглости некуда податься в этом мире, они потерялись в нем, да и все люди в Бруклине казались потерянными, когда день клонился к концу, и хоть солнце светило все еще ярко, силы в нем оставалось мало, а его лучи не давали человеку тепла.

Жилось на Лоример-стрит славно, и Ноланы никогда бы не уехали оттуда, если бы не тетя Сисси со своим добрым, но непутевым сердцем. Тетина авантюра с трехколесным велосипедом, да еще история с воздушными шариками – они разрушили жизнь Ноланов и навлекли на них позор.

Однажды Сисси освободилась с работы пораньше и решила зайти к Ноланам присмотреть за Фрэнси и Нили, пока Кэти работает. За квартал до дома Ноланов ее ослепило сияние, которое излучал блестевший на солнце медный руль великолепного трехколесного велосипеда. Сейчас такое транспортное средство днем с огнем не сыщешь. На широком кожаном сиденье со спинкой могли поместиться даже два ребенка, стальная рулевая ось соединялась с маленьким передним колесом. Сзади два колеса побольше. На руль насажена ручка из чистой меди. Педали располагались перед сиденьем, и ребенок сидел, удобно откинувшись на спинку, крутил педали и управлял рулем, который выступал над коленями.

Велосипед стоял возле крыльца без присмотра. Увидев его, Сисси ни секунды не раздумывала. Она взяла его, приволокла к дому Ноланов, усадила Фрэнси с Нили и стала их катать.

Фрэнси была в восторге! Они с Нили сидели на сиденье, а Сисси везла их по кварталу. От кожаного сиденья, нагретого солнцем, вкусно пахло роскошью. Горячие лучи играли на руле, и казалось, что он охвачен пламенем. Фрэнси подумала, что если прикоснуться к нему, то наверняка обожжешься. А потом началось такое…

К ним бежала толпа людей, во главе – взбешенная женщина и ревущий во всю глотку мальчик. Женщина набросилась на Сисси с воплем «Воровка!», схватила велосипед за руль и рванула к себе. Сисси не отпускала. Фрэнси чуть не упала. Дежурный полицейский спешил к ним.

– Что случилось? Что случилось? – приступил он к исполнению служебных обязанностей.

– Она воровка! – заявила женщина. – Она украла велосипед моего сына.

– Я не крала его, сержант, – ответила Сисси своим грудным волнующим голосом. – Он просто стоял себе и стоял, а я думаю – дай-ка возьму, детишек покатаю. Они ни разу не катались на таком шикарном велосипеде. А вы ведь знаете, что такое велосипед для ребенка. Блаженство, сержант, да и только.

Полицейский смотрел на онемевших детей, которые сидели на велосипеде. Фрэнси улыбалась ему, а сама дрожала от страха.

– Мы бы только кружок проехали по кварталу, и я бы тут же его обратно поставила. Клянусь вам, сержант!

Полицейский перевел взгляд на пышную грудь Сисси, которую отнюдь не скрадывала излюбленная ею манера туго затягивать талию корсетом. Он повернулся к взбешенной мамаше.

– Ну, зачем вы так жадничаете, мадам? – спросил он. – Пусть ребятишки сделают кружок-другой по кварталу. У вас от этого зуб не отвалится (только вместо слова «зуб» он употребил другое слово – к большой радости детей, которые сгрудились вокруг). Пусть покатаются, а потом уж я лично прослежу, чтобы вы получили свой велик в целости и сохранности.

Он представлял закон. Что оставалось женщине делать? Полицейский протянул ревущему мальчику никель и велел закрыть рот. Толпу он разогнал в два счета – сказал, что вызовет фургон и отправит всех в участок, если сию секунду не разойдутся.

Толпа рассеялась. Полицейский, помахивая дубинкой, галантно сопровождал Сисси и ее подопечных в поездке по кварталу. Сисси смотрела на него задрав голову и улыбалась, глядя ему прямо в глаза. В результате полицейский засунул дубинку за пояс и настоял на том, что сам будет везти велосипед. Сисси шагала рядом, быстро переступая ногами в крошечных туфельках на высоких каблуках, и продолжала околдовывать его своим вибрирующим грудным голосом. Они трижды объехали вокруг квартала. Полицейский притворялся, что не замечает, как люди прижимают руку ко рту, чтобы скрыть смешок при виде стража закона за таким занятием. Он по-дружески беседовал с Сисси, в основном – о своей жене, она прекрасная женщина, однако очень, очень болеет, ну, вы меня понимаете.

Сисси сказала, что все понимает.

После истории с велосипедом пошли пересуды. Люди и без того судачили о том, что Джонни порой возвращается домой пьяным, а мужчины так и пялятся на Сисси. Теперь Сисси подлила масла в огонь. Кэти задумалась о переезде. Скоро здесь будет, как на Богарт-стрит, соседям слишком много известно про Ноланов. Пока Кэти раздумывала о том, чтобы подыскать другое жилье, произошло событие, которое заставило переехать немедленно. История, которая прогнала Ноланов с Лоример-стрит, была связана с самым грубым, вульгарным сексом. И в то же время она была совершенно невинной, если разобраться.

Однажды в субботу Кэти подвернулась случайная работа в Горлинге, большом уильямсбургском универмаге – приготовить кофе и сэндвичи для субботнего ужина, который хозяин давал девушкам вместо доплаты за переработку. Джонни сидел в штабе профсоюза, дожидаясь, пока работа найдет его. Сисси в тот день не работала. Зная, что дети останутся дома одни, она решила навестить их, чтобы не скучали.

Сисси постучалась и назвала себя. Фрэнси приоткрыла дверь, не снимая цепочки, убедилась, что это действительно тетя Сисси, и впустила ее. Дети карабкались на Сисси, обнимали ее. Они любили ее. Они видели в ней красавицу, которая всегда вкусно пахнет, носит прекрасные платья и дарит удивительные подарки.

На этот раз она принесла сигарную коробку из ароматного кедрового дерева, несколько листов папиросной бумаги, красной и белой, и бутылочку клея. Они уселись вокруг кухонного стола и стали украшать коробку. Сисси обводила двадцатипятицентовую монету, а Фрэнси вырезала кружки. Сисси показала ей, как из кружков делать розетки, обжимая вокруг кончика карандаша. Когда наделали много розеток, Сисси нарисовала на крышке коробки сердечко. Донышко каждой розетки смазывали клеем и прижимали к сердечку. Сердечко заполнилось красными розетками. Остальную часть крышки обклеили белыми розетками. Когда закончили, казалось, что крышка покрыта белыми гвоздиками с сердцем из красных гвоздик. Боковые стороны коробки оклеили белыми розетками, а внутренность – красной бумагой. Никто на свете не догадался бы, что это сигарная коробка, такая получилась красота. Почти весь день они потратили на это.

На пять часов у Сисси было назначено свидание, ее пригласили поесть чоп суи[16], и она собралась уходить. Фрэнси вцепилась в нее и умоляла остаться. Сисси не хотелось уходить, но и пропускать свидание не хотелось. Она стала рыться в сумочке в поисках какой-нибудь вещицы, чтобы развлечь и утешить детей. Они стояли рядом с ней на коленях и помогали искать. Фрэнси наткнулась на коробку сигарет и вынула ее. На ней была картинка: мужчина лежит на кушетке, скрестив ноги, одна нога свешивается. Он курит сигарету, дым завивается у него над головой большим кольцом. В этом кольце изображена девушка с волосами, ниспадающими на глаза, и грудью, выпадающей из декольте. На коробке надпись «Американская мечта». Продукция фабрики, на которой работала Сисси.

Дети отказались расставаться с коробкой. Сисси неохотно оставила ее, разъяснив, что в коробке сигареты, на нее можно только смотреть, а открывать нельзя ни в коем случае. Даже к замку нельзя прикасаться, так сказала тетя Сисси.

После ее ухода дети какое-то время любовались картинкой. Потом потрясли коробку. Послышался глухой шорох.

– Там змеи, а вовсе не сигареты, – пришел к выводу Нили.

– Нет. Червяки там. Живые, – поправила его Фрэнси.

Они заспорили. Фрэнси утверждала, что коробка маленькая, змеи в нее не поместятся, а Нили настаивал, что змеи могут свернуться колечками, как селедка в стеклянной банке. Любопытство выросло до таких размеров, что дети позабыли про наказы тети Сисси. Замок с легкостью открылся, едва на него нажали. Фрэнси подняла крышку. Содержимое было прикрыто листом тонкой фольги. Фрэнси осторожно приподняла фольгу. Нили уже приготовился лезть под стол на случай, если змеи перейдут в нападение. Но в коробке не оказалось ни змей, ни червяков, ни сигарет, вообще ничего интересного. Фрэнси и Нили поиграли с этими предметами, но быстро потеряли к ним интерес. Немного надули их, кое-как привязали к веревке, вывесили веревку за окно и прижали конец, закрыв окно. Потом стали по очереди прыгать на пустой коробке и так увлеклись, что позабыли про веревку, которая болталась за окном.

Когда Джонни подходил к дому, чтобы надеть перед вечерней работой свежую манишку с воротничком, его ожидал большой сюрприз. Он бросил один-единственный взгляд на окно и сразу залился краской стыда. Когда Кэти вернулась, он все рассказал ей.

Кэти с пристрастием допросила Фрэнси, и тут выяснилось, в чем дело. В этот вечер сестры вынесли Сисси приговор. Уложив детей, Кэти сидела в темной кухне, и щеки у нее то вспыхивали румянцем стыда, то бледнели. Джонни был на работе, и работал он с тяжелым сердцем, словно наступил конец света.

Пришла Эви, и они с Кэти стали обсуждать Сисси.

– Это конец, Кэти, – говорила Эви. – Конец всему. Сисси может заниматься чем хочет, это ее личное дело, но только до тех пор, пока оно не превращается в этакое безобразие. У меня в семье подрастает девочка, у тебя тоже. Сисси больше не должна появляться у нас. Она дурная женщина, и с этим ничего не поделаешь.

– Но во многих отношениях она хорошая, – колебалась Кэти.

– И ты говоришь это после того, что она устроила сегодня?

– Ну… пожалуй, ты права. Только не говори маме. Она не знает, как Сисси себя ведет, а Сисси для нее свет в окошке.

Когда Джонни вернулся домой, Кэти сообщила ему, что Сисси больше никогда не переступит порог их дома. Джонни вздохнул и сказал, что, пожалуй, другого выхода нет. Джонни с Кэти проговорили всю ночь, и к утру был готов план переезда по окончании месяца.

Кэти нашла место уборщицы на Гранд-стрит в Уильямсбурге. Когда переезжали, она пересчитала деньги в консервной банке. Восемь долларов с небольшим, два ушли на перевозку, остальные вернулись в банку после того, как ее прибили на новом месте. Опять пришла Мария Ромли и окропила квартиру святой водой. Опять повторились хлопоты по обустройству и переговоры насчет кредита в соседних магазинах. Все жалели, что новая квартира не так хороша, как на Лоример-стрит. Теперь они жили на последнем, а не на первом этаже. Не было крыльца, которое заменяло дворик. Не было и ванной, а туалет находился в коридоре, и его делили две семьи.

Одно радовало – можно распоряжаться крышей. По неписаному соглашению крыша принадлежала жильцам последнего этажа, а двор – жильцам первого этажа. Другое преимущество – выше никто не жил и, значит, не сотрясал потолок и из газовой лампы не сыпалась гарь.

Пока Кэти торговалась с грузчиками, Джонни повел Фрэнси на крышу. Ей открылся совершенно новый мир. Поблизости виднелся изящный пролет Уильямсбургского моста. На другом берегу Ист-Ривера росли небоскребы, напоминая сказочный город из серебристого картона. Дальше находился Бруклинский мост, как отражение ближнего, Уильямсбургского.

– Красиво, – сказала Фрэнси. – Так же красиво, как на картинках с природой.

– Я хожу по этому мосту иногда, когда иду на работу, – сказал Джонни.

Фрэнси посмотрела на него с изумлением. Он проходил по этому волшебному мосту и после этого совсем не изменился – говорит и выглядит как всегда? Она не могла этому поверить. Протянула ладонь и потрогала его. Наверняка такое необыкновенное событие – переход через волшебный мост – сделало его другим на ощупь. Фрэнси разочаровалась, потому что отцовская рука была такой, как обычно.

В ответ на прикосновение Джонни обнял дочь и улыбнулся ей:

– Сколько тебе лет, Примадонна?

– Шесть, седьмой.

– Значит, в сентябре ты пойдешь в школу.

– Нет. Мама сказала, нужно подождать, пока Нили подрастет, и через год мы пойдем вместе.

– Почему?

– Чтобы защищать друг друга, если будут нападать другие дети. А то поодиночке нас могут поколотить.

– Твоя мама, как всегда, все продумала.

Фрэнси повернулась и посмотрела на крыши домов. На соседней виднелась голубятня. В ней сидели голуби под замком. Хозяин голубятни, парень лет семнадцати, стоял на краю крыши с длинной бамбуковой палкой в руке. К верхушке палки была привязана тряпка, и парень делал ею круговые движения. Стая голубей описывала круги в воздухе. Одна из птиц покинула стаю и полетела за тряпкой. Парень осторожно положил палку на крышу, и глупый голубь опустился вслед за тряпкой. Парень схватил его и запер в голубятне. Фрэнси расстроилась.

– Мальчик украл чужого голубя.

– А завтра кто-нибудь украдет у него, – ответил Джонни.

– Мне голубя жалко, его разлучили с родными. Может, у него остались дети, – на глазах у Фрэнси выступили слезы.

– Не надо плакать, – заметил Джонни. – Может, голубь рад, что теперь свободен без родных. А если не понравится в новой голубятне, он вернется в старую, когда его выпустят полетать.

Фрэнси утешилась.

Потом они долго стояли молча. Стояли, держась за руки, на краю крыши и смотрели через реку на Нью-Йорк. Наконец Джонни произнес, будто обращаясь к самому себе:

– Семь лет.

– Что, папа?

– Мы с твоей мамой женаты семь лет.

– А я уже была, когда вы поженились?

– Нет.

– А когда Нили появился, я уже была.

– Да, была, – Джонни продолжал размышлять вслух. – Женаты семь лет, поменяли три квартиры. Это будет мой последний дом.

Фрэнси пропустила мимо ушей то, что он сказал «мой последний дом», а не «наш последний дом».