Дисбат Чадович Николай
По идее, все теперь зависело от пронырливости, опыта и красноречия адвоката, однако Синяковым уже овладело нехорошее предчувствие. Да и какая в принципе разница – три года или два с половиной. Срок есть срок, хоть и говорят, что в дисциплинарном батальоне он таковым не считается.
Та часть речи адвоката, где он коснулся конкретных обстоятельств дела, длилась ровно пять минут – Синяков специально по часам засекал. Все остальное свелось к чтению Димкиной характеристики, не менее блестящей, чем у Хомутова, да голословным призывам проявить гуманность и снисходительность.
В пику обвинениям не было выдвинуто ни одного серьезного довода, ни единой казуистической версии, до которой так охочи адвокаты, фигурирующие в детективных фильмах. Более того, не оспаривалась даже явная бездоказательность преступления. А просьба ограничиться условной мерой наказания вызвала скептическую улыбку на суровых лицах конвоиров.
От последнего слова подсудимый категорически отказался и обошелся краткой фразой: «Я тебя еще достану, Хомут!»
Суд с непонятной торопливостью удалился на совещание. Димку увели в такой спешке, что Синяков не обменялся с ним даже парой фраз. Хорошо хоть, какая-то сердобольная бабка успела сунуть парню домашний кулич.
Причины такой горячки стали ясны уже спустя минуту. Место Димки на скамье подсудимых занял другой солдатик, тоже стриженый и тоже распоясанный. Сменился и состав суда, включая вечных антагонистов – адвоката с прокурором.
Началась прежняя бодяга, только со слегка измененным сюжетом. Вина очередного подсудимого состояла в самовольном оставлении места службы, длившемся едва ли не полмесяца. За этот в общем-то небольшой срок он успел жениться и зачать ребенка, появившегося на свет в то время, пока его непутевый отец находился под следствием.
Начало процесса происходило под несмолкаемый аккомпанемент двухголосого женского плача. Это была та самая парочка – мать и жена подсудимого, – которых Синяков встретил накануне в приемной прокурора.
Дабы не отягощать душу еще и чужим горем, он покинул зал заседаний. В коридоре стало посвободней – сейчас здесь слонялись только свидетели, ожидавшие вызова.
Надеясь отыскать адвоката, Синяков стал заглядывать во все двери подряд.
Оказалось, что в квадратном, промежуточном по площади и значению, зале судили интенданта, сбывшего налево изрядное количество взрывчатки. И хотя его связь с криминальными структурами доказана не была, прокурор вменял бедняге в вину чуть ли не все террористические акты, совершенные за последнеее время. Интенданту светил не только изрядный срок, но еще и конфискация.
В главном, продолговатом, зале страсти, наоборот, улеглись. Пресловутый Сидорович оказался начальником финотдела дивизии, промотавшим денежное довольствие части чуть ли не на год вперед (чем и объяснялась горячая ненависть публики, состоявшей главным образом из офицерских жен). Однако он так грамотно построил защиту и так запутал предварительное следствие, малокомпетентное в финансовых вопросах, что суд уже готов был оправдать его и даже восстановить в должности.
– Ишь чего они захотели, Сидоровича засадить! – ухмыльнулся лысый полковник, притулившийся у самых дверей. – Да у него весь штаб округа купленный!
– Разве это не позор! – возмутился другой полковник, прятавший свой взор под черными пиночетовскими очками.
– Конечно, позор! – согласился лысый. – Но только в том смысле, что нам с тобой из этих денежек ни шиша не досталось!
Между тем в треугольном зале опять произошла смена главных действующих лиц – в тех же декорациях и при той же публике доигрывали предыдущий спектакль. Дезертира увели, а в клетку возвратили Димку.
Все стояли, живо обсуждая перипетии процесса и возможную судьбу молодого отца, для которого прокурор попросил аж семь лет. Женщины продолжали выть, но уже еле-еле. Димка доедал кулич. Что-то жевали и его конвоиры. Судья с секретарем разбирали груду машинописных листочков. До Синякова доносились слова: «Готово?» – «Почти…» – «Что значит почти? Это документ, а не яичница!» – «У меня же не по двадцать пальцев на каждой руке…»
Наконец недоразумение было улажено, и секретарь суда, руки которой действительно не представляли собой ничего примечательного, зато молодые гладкие ноги заслуживали совсем других залов и совсем другой публики, попросила тишины.
Все тем же бесцветным, бубнящим голосом судья прочел приговор, текст которого мало чем отличался от обвинительного заключения, даже срок, испрошенный прокурором, остался без изменения. Новостью было только частное определение, вынесенное командиру бригады за ослабление воспитательной работы среди подчиненных.
– Приговор может быть обжалован в установленном законом порядке, – закончил судья и, прихватив свои бумаги, устремился к выходу, потому что в зал уже нетерпеливо заглядывал его коллега, судивший дезертира.
В голове у Синякова колокольным звоном гудело: «Три года… Три года…», и он напролом ринулся к сыну, которого выводили из клетки. Конвой умышленно замешкался, давая им возможность переговорить.
– Прости, папа, – сказал Димка, в глазах его поблескивали не то слезы, не то осколки разбитой надежды.
– За что? Перестань!
– Ты уедешь?
– Нет, побуду здесь. Постараюсь найти тебя.
– Думаешь, это будет легко? Хотя попробуй… Если получится, я тебе напишу. На главпочтамт, до востребования.
Невесть откуда появился комендант гауптвахты. Просто удивительно было, с какой легкостью и бесшумностью передвигался такой амбал. Не галифе ему нужно было протирать в кабинете, а охотиться на снежных барсов где-нибудь в Гималаях.
– Вот возьмите. Ему уже не пригодится. – Он протянул Синякову Димкины часы и цепочку с серебряным крестиком…
На лестничной площадке Синяков наткнулся на адвоката. Тот, покуривая, о чем-то дружески болтал с красноглазым прокурором. С Синяковым он заговорил без тени смущения:
– Неправильно вел себя ваш сынок. На суде каяться надо, а не права качать.
– В чем каяться? – Синяков пошел прямо на него. – Ни один свидетель не подтвердил факта драки. Разве на этом нельзя было строить защиту? Как же тогда… – он запнулся, припоминая мудреное словечко, слышанное им еще в студенческие времена, – как же тогда презумпция невиновности?
– Вы не путайте гражданский суд и военный, – ответил адвокат с прежней дружелюбной улыбочкой. – Тут свои законы, хоть и неписаные.
Синяков хотел было в сердцах обложить его матом, да застеснялся окружающих, среди которых было немало женщин. Адвокат же расценил молчание Синякова по-своему.
– Вы, наверное, деньги принесли? – поинтересовался он с самым невинным видом.
– Какие еще деньги? – огрызнулся Синяков.
– Мой гонорар.
– За что?
– За юридические услуги.
– Не дорого ли будет? Вы пять минут говорили, и все впустую! Какая мне польза от ваших услуг?
– Мне ведь еще кассационную жалобу предстоит писать, не забывайте.
– Толку от этих жалоб… На, подавись! – Синяков сунул ему заранее приготовленные деньги.
– Не надо так расстраиваться, – сказал прокурор примирительным тоном. – Подумаешь, срок – три года! На одной ноге можно отстоять! Будет себя примерно вести, оформим условно-досрочное освобождение.
Уже почти не контролируя себя, Синяков гневно глянул на красноглазого. Конечно, это не был взор из преисподней, так напугавший прошлой ночью милиционеров, но какие-то отблески нижнего мира в нем, по-видимому, сохранились, иначе почему бы прокурор резко отшатнулся назад и чуть не подавился недокуренной сигаретой…
Опомнился Синяков на скамеечке в том самом скверике, где в сумерках заступали на трудовую вахту жрицы любви, а сейчас праздные мамаши выгуливали своих отпрысков.
Нестерпимо хотелось напиться, но это было бы подлостью по отношению к Димке. Стыдно ублажать себя винцом, когда сын мечтает о сигаретном окурке.
К Синякову приблизилась худая желтоглазая кошка. Ее шерсть, когда-то белая, теперь имела цвет ваты, снятой с гнойной раны. Взгляд у кошки был не просящий, а скорее взыскующий, как у красноармейца на знаменитом плакате «А ты записался в добровольцы?». Все движения ее были предельно осторожны, да и села кошка так, чтобы ее нельзя было достать ударом ноги.
Куски вчерашней закуски еще оставались в карманах Синякова, и он бросил кошке огрызок колбасы. Самому ему сейчас в горло и копченая лососина не полезла бы.
Кошка хоть и была голодна, но за еду принялась без остервенения, аккуратно. При этом она ни на мгновение не спускала с Синякова взгляда своих печальных желтых глаз.
– Не бойся, – сказал он. – Я тебя не обижу.
Сейчас, когда с ним самим случилась такая беда, он не имел никакого права обижать других. Он должен был подкармливать всех бездомных кошек, подавать милостыню всем нищим, помогать каждому, кто в его помощи нуждался.
Только это могло как-то рассеять зло, тучей висевшее над Синяковым, к которому, как ему казалось, он имел такое же непосредственное отношение, как мизантроп-прокурор, пустобрех-адковат, циник-судья, злой звереныш Хомутов и все остальное, мучительное и подлое, что сейчас ассоциировалось для него с желтым зданием барочного стиля, где раньше служили милосердному богу, а нынче безжалостному Молоху.
Глянув на циферблат часов, Синяков убедился, что время едва-едва перевалило за полдень. Оказывается, вся эта казнь египетская продолжалась не больше часа.
Он отдавал себе отчет, что повидаться с сыном в ближайшие дни вряд ли удастся. Скорее всего его уже посадили в автозак и увезли туда, где располагался тот самый загадочный дисбат.
Теперь нужно было или самостоятельно искать это мрачное заведение, где, по слухам, жизнь тяжелее, чем в армии, но легче, чем в тюрьме, или ждать весточки от Димки. Какой путь выбрать? Конечно же, первый! Хватит нянчить свое горе и упиваться собственным унижением! Пора браться за дело! Пусть другие посыпают себе голову пеплом!
Отдав желтоглазой кошке последний кусок колбасы, а хлебные крошки рассыпав по асфальту в надежде, что их отыщут птицы, Синяков вернулся на вокзал. Как он и надеялся, справочное бюро находилось на прежнем месте и даже расширило перечень своих услуг, естественно, небесплатных.
Купив сразу с десяток адресных бланков, Синяков принялся старательно заполнять их. И если с фамилиями и именами никаких проблем не возникало, то в графе «Отчество» почти везде пришлось поставить прочерк. В среде однокурсников было не принято называть друг друга по отчеству. Год рождения Синяков тоже указал приблизительно – как правило, свой собственный.
Большинство бланков вернулось с пометкой «По учету не значится», зато сразу на трех были указаны адреса и телефоны.
Это было даже больше того, на что рассчитывал Синяков. Часть его друзей имела отношение к семитской расе, часть обнаруживала пагубную склонность к алкоголю, еще одна часть – тягу к авантюризму. Спрашивается, где спустя четверть века искать столь ненадежных друзей? Одних, естественно, в Тель-Авиве, других – на захудалых кладбищах, третьих – в мордовских и сыктывкарских лагерях. Ан нет! Трое все же остались в родном городе!
Потенциальный авантюрист стал крупным милицейским чином, потенциальный алкоголик – литератором, а потенциальный эмигрант – научным сотрудником. В общем-то, все логично.
Звонить по квартирным номерам было еще рановато, как-никак самый разгар рабочего дня, однако Синяков все же рискнул покрутить телефонный диск. Из трех абонентов ответил только один, тот самый милицейский начальник по фамилии Мартынов, на которого, если честно сказать, Синяков возлагал самые большие надежды.
Судя по всему, Мартынов ждал какого-то совсем другого звонка и долго не мог взять в толк, кто же это беспокоит его в столь неурочный час. Особой сообразительностью он никогда не отличался, но в конце концов до него дошла суть ситуации.
– А, Синяк… – без особого энтузиазма пробурчал он. – Ну, здравствуй… Вот уж не думал, что еще свидимся. Ты по делу к нам?
– Можно сказать и так. Хотелось бы увидеться.
– Увидеться… – задумчиво повторил Мартынов. – Это можно. Вопрос – где.
– Ты же хозяин. Сам должен знать… Давай в каком-нибудь кабаке.
– Ну ты скажешь тоже! Только кабаков мне еще не хватало… Ладно, приезжай ко мне. Часам к пяти. Записывай адрес.
– У меня есть, – наивно признался Синяков.
– Комик ты! Думаешь, я тебя к себе приглашаю? Это совсем другая хата. И в другом районе.
– Конспиративная? – Синяков понизил голос.
– Какая тебе разница. Записывай.
– Говори. Я и так запомню…
Славка Мартынов занимался борьбой самбо в том же самом обществе, что и Синяков, но поскольку вес имел куда более солидный, их пути на ковре не пересекались.
Когда Синяков забросил самбо ради футбола, он продолжал упорно совершенствоваться в избранном виде спорта и достиг немалых успехов. Особой техникой он не блистал, но мало кто из соперников мог выиграть у него хотя бы «активность». (Была в то время в самбо такая оценка. Применялась она в тех случаях, когда борцам не удавалось провести ни одного технического приема. Тогда предпочтение отдавалось тому, кто более удачно симулировал желание бороться.) Сам же Мартынов всегда улучал момент, чтобы под занавес схватки выиграть пол-очка или ту же самую «активность». Короче говоря, был он борцом стабильным и очень ценился за это тренерами.
Учился Мартынов примерно так же, как и боролся. Звезд с неба не хватал, однако твердую тройку имел по всем предметам. На первом курсе его авантюризм никак не проявлялся, но вскоре он стал отмачивать номера один почище другого.
Однажды вечером Мартынов поймал в темном коридоре молоденькую преподавательницу математики, делавшую обход с профилактической целью. Надо сказать, что по этому коридору частенько шлялись девицы легкого поведения, навещавшие проживающих здесь же иностранных студентов. Вот и спутал Мартынов математичку, недавно прибывшую из разрушенного землетрясением Ташкента, с банальной проституткой.
– Пойдем, – сказал он, обхватив ее сзади за грудь. – У меня комната пустая есть. На палку запирается.
– Пустите! – взвизгнула преподавательница, не столько испуганная, сколько заинтригованная пикантностью ситцуации. – Я же старше вас!
– Зато у меня член пониже колена, – похвалился Мартынов, втаскивая ее в комнату, где все уже было готово для разврата – и бутылка дешевого вина стояла, и постель разобрана.
Спасло преподавательницу чудо – ее узнал кто-то из проходящих мимо студентов. Мартынову эта проделка, в Уголовном кодеске трактуемая как попытка изнасилования с применением физического насилия, сошла с рук только благодаря легкому и незлобивому характеру жертвы. Поговаривали, что жуткие, пятипалые синяки с ее грудей сошли только месяц спустя.
Следующую проделку, задуманную и осуществленную Мартыновым, можно было назвать «битвой народов». Не все африканские студенты, проживавшие в общежитии, отличались кротостью и добродушием. Были среди них настоящие оторвы, вовсю пользовавшиеся своим чужеземным происхождением – и в столовую без очереди лезли, и на чужих девчонок зарились, и, выпив лишнюю бутылку пива, чересчур хорохорились. Поставить их на место было невозможно. Любой конфликт с иностранцами грозил немедленным исключением.
Мартынов, имевший широкие связи среди спортсменов, однажды привел на институтский танцевальный вечер компанию борцов-монголов, обучавшихся в сельхозакадемии, и сумел-таки стравить их с заносчивыми африканцами.
Как сказал потом завкафедрой гуманитарных наук, это был, наверное, первый случай в истории человечества, когда желтая и черная раса сошлись в непримиримой схватке.
Коренастые монголы бросались долговязым неграм в ноги, но те довольно удачно встречали их свингами и хуками. Борьба шла и в стойке, и в партере, причем сопровождалась дикими выкриками на самых экзотических языках.
Местные дружинники в побоище принципиально не ввязывались, да и прибывшая вскоре милиция поначалу не знала, как вести себя с распоясавшимися представителями братских народов.
В общем, победителей не оказалось. И желтые, и черные получили по первое число, что, впрочем, мало отразилось на их физиономиях: ведь фингал на коже негра почти незаметен, а у монголов – как битых, так и небитых – глаза одинаково узкие.
Такие эпизоды в жизни Мартынова нередко случались и впоследствии, но он всегда выходил сухим из воды. Даже когда с балкона второго этажа на голову доцента Варфоломеева упала тумбочка, ответственность за это понес совсем другой студент. Как сказал бы сейчас Синяков, у Славки Мартынова был очень сильный дух-покровитель.
На службу в милицию Мартынов попал благодаря все той же борьбе – некому было защищать цвета «Динамо» во втором среднем весе. На него нацепили лейтенантские погоны (как-никак, а образование позволяло) и для блезира назначили инспектором отдела боевой и физической подготовки, хотя большую часть своего служебного времени он проводил на ковре.
Вскоре дзюдо, вошедшее в число олимпийских видов спорта, стало теснить доморощенное самбо. Позиции Мартынова сразу пошатнулись. На татами, в отличие от ковра, надо было бороться, а не симулировать борьбу. Да и приемы оценивались как-то странно. Хороший бросок именовался «ипон», то есть чистая победа. Бросок похуже – «вазари», половина победы. И уж совсем плохонький, из тех, что в самбо считаются «активностью», – «коку».
Путаясь в этой чересчур сложной для него терминологии, Мартынов угрожал своим соперникам:
– Вот я тебе сейчас заделаю куку на заре!
Впрочем, «куку» чаще всего заделывали ему. Грубая сила, выручавшая Мартынова раньше, в дзюдо мало что значила. Нужны были и гибкость, и быстрота, и техника, и выносливость, ведь все схватки происходили в течение одного дня. Попав несколько раз на удушающие приемы, он перестал участвовать в официальных соревнованиях, а потом и вообще забросил спорт.
Какое-то время казалось, что жизненная стезя Мартынова, до этого гладкая и прямая, пошла извилинами и ухабами. Его вечные шуточки и подколки становились все более злыми, он перестал регулярно бриться, увлекся пивом, а однажды, зазевавшись, не отдал вовремя честь заместителю министра, за что получил кличку Диссидент. (В милицейской среде такое прозвище считалось даже более обидным, чем знаменитый «козел вонючий».)
Неизвестно, как сложилась бы судьба Мартынова в дальнейшем, но тут подоспело время Олимпийских игр, впервые проводившихся на родине победившего социализма.
Рядом пролегала трасса, по которой зарубежные гости должны были следовать в Москву. Более того, в городе даже намечалось проведение каких-то незначительных соревнований – не то предварительных игр по травяному хоккею, не то квалификационных заездов гребцов.
Возник небывалый ажиотаж. За городскую черту вымели всех, чей образ жизни не укладывался в рамки морального кодекса строителей коммунизма. Детей срочно отправили в пионерские лагеря. Бродячих собак и кошек уничтожили. Отремонтировали все спортивные площадки, кроме городошных. Проспект и прилегающие к нему улицы покрыли дополнительным слоем асфальта. В открытой продаже появились колбаса и зеленый горошек. А в Управлении внутренних дел срочно ввели должность заместителя начальника по спорту.
Поскольку среди сотрудников центрального аппарата достойных кандидатов не оказалось, вспомнили про Мартынова – как-никак чемпион города, призер всесоюзных первенств, мастер спорта.
Впрочем, никто ему особо не завидовал. Должность была ответственная, хлопотная да еще и временная. После окончания Олимпиады ее намечалось упразднить.
Надо сказать, что за краткий срок пребывания в высоких начальниках Мартынов зарекомендовал себя с самой положительной стороны. Никаких эксцессов, а тем более чрезвычайных происшествий допущено не было. В загородную гостиницу, где проживали спортсмены, мышь не могла проскользнуть, не то что террорист или проститутка. Билеты на соревнования распространялись исключительно по спискам, утвержденным горкомом партии и комитетом госбезопасности.
Кроме того, в специально построенной по такому случаю суперкомфортабельной сауне Мартынов успел лично отпарить все руководство управления. А уж парить-то он умел!
Когда пришло время подводить итоги, то есть, по меткому выражению одного милицейского шутника, награждать непричастных и наказывать невиновных, Мартынов сумел сохранить высокое положение да вдобавок со своей эфемерной должности переместился на вполне солидный пост заместителя начальника отдела по службе. Это был поистине уникальный случай – старший лейтенант занял полковничье кресло.
Ясное дело, что без поддержки духа-покровителя здесь не обошлось.
Вот и все, что Синяков знал из чужих уст о карьере бывшего однокурсника.
Глава 6
Район, в котором Мартынов назначил Синякову встречу, находился на самой окраине города и назывался соответственно – Окопище. Среди новеньких высоток кое-где еще торчали деревенские избы. Наверное, здесь было приятно просыпаться по утрам, вместо автомобильного гула внимая пению петухов и лаю собак.
Дверь открыл сам Мартынов, облаченный в домашний халат и тапочки. Если он и изменился за эти годы, так только в лучшую сторону – стал суше, стройнее, импозантнее. Обильные прыщи исчезли, дурь, вечно туманившая взор, сменилась типично жандармской проницательностью (в нехудшем смысле этого слова), а пряди благородной седины очень украсили шевелюру.
После того как они обменялись рукопожатиями, Синяков поинтересовался:
– Так ты где живешь, здесь или там?
– Там живу, здесь отдыхаю, – туманно ответил Мартынов. – Проходи на кухню.
Стол был уже заранее накрыт – коньяк местного разлива, минеральная вода, стандартные деликатесы из тех, что сейчас, слава богу, можно свободно купить почти в любом магазине.
– Я спиртного практически не употребляю, – признался Мартынов, – но ради такого случая придется сделать исключение.
– Я тоже, знаешь ли, не очень… – замялся Синяков, после суда давший себе зарок не пить попусту.
– Рассказывай! – ухмыльнулся Мартынов. – Попахивает от тебя перегарчиком. И рожа помятая. Про костюмчик я уже и не говорю… Бомжуешь?
– Ты что! – возмутился Синяков. – Я сына приехал навестить. Он здесь срочную служит.
– В каких войсках? – Мартынов уже выпил и сейчас разделывал на своей тарелке огромного, как лапоть, рака, при более внимательном рассмотрении оказавшегося заморским зверем лобстером.
– В бригаде внутренних войск. – Второго рака-лобстера на столе не наблюдалось, и Синякову пришлось ограничиться ломтиком буженины.
– Достойная служба, – кивнул Мартынов. – Весьма достойная… Охранять покой наших граждан – дело почетное. – Слышать эти суконные истины из уст бывшего шпанюка было довольно странно. – На сверхсрочную не собирается?
– Вряд ли…
Синяков уже решил было, что наступил подходящий момент, но внезапно почувствовал болезненный укол в бедро. Это давала о себе знать шаманская иголка, лежавшая в кармане брюк. Интересно, а как она выбралась из пакета?
– Ты пей, закусывай, – Мартынов сделал жест Креза, одаривающего своих прихлебателей драгоценными камнями.
– Спасибо, я обедал недавно, – пробормотал встревоженный Синяков, однако за копченой курочкой потянулся.
В это время за окном захлопали птичьи крылья. И гость, и хозяин непроизвольно вздрогнули. Снаружи на карниз опустился голубь-сизарь, обыкновенный городской попрошайка, неведомо что разыскивающий на уровне девятого этажа.
– Пошел вон! – Мартынов застучал по столу. – Брысь, зараза!
– Подожди. – Синяков отломал кусочек хлеба и через форточку подал голубю. – Воркует… Птенцы у них сейчас…
– Ты, я вижу, жалостливый стал, – Мартынов уставился на Синякова так, словно видел его впервые. – А про то, как на первом курсе мне по морде заехал, помнишь?
– Нет, – искренне признался Синяков.
– Конечно, почему ты должен помнить о такой мелочи… Кто я был для тебя тогда? Деревня… А я, может, именно после той зуботычины спортом решил заняться. Чтобы с тобой рассчитаться.
– Почему ж не рассчитался? – Синякову вдруг расхотелось есть и пить.
– А это никогда не поздно. – Мартынов жизнерадостно заржал и хлопнул Синякова по плечу. – Ладно, пошутили и хватит. Давай выпьем за студенческие годы.
«Ладно так ладно, – подумал Синяков, – будем считать, что я лазутчик, действующий на чужой территории. Поэтому чем больше я съем и выпью, тем больший урон нанесу противнику».
Рассправившись с очередной рюмкой, он как бы невзначай поинтересовался:
– С кем из наших общаешься?
– Ты про кого? – Мартынов замер, не донеся до рта вилку с куском ветчины.
– Про ребят из нашей группы.
– А-а-а… – Мартынов надкусил ветчину, и Синяков смог убедиться, что его зубы выглядят гораздо лучше, чем двадцать пять лет назад. – Если честно, то ни с кем… В люди никто из них не выбился. А с бродягами и алкоголиками мне и на службе разговоров хватает.
– Грошев, говорят, писателем стал.
– Попадалась мне его фамилия в сводках, – поморщился Мартынов. – То распитие в неположенном месте, то семейный скандал… А насчет его литературной деятельности ничего сказать не могу. В последнее время, кроме служебной документации, ничего не читаю. Тем более что к нынешним писакам отношусь с сомнением… Ну ладно там Островский или Фадеев. Они народ исключительно хорошему учили. Воспитывали. Путь указывали… А эти только ноют. И то не так, и это! Очернять все мастера… Но, слава богу, Воевода им воли не дает. К ногтю взял. Во всех редакциях наших людей поставил. Проверенных, выдержанных. Уж они-то никаких сомнительных идеек не пропустят. Не можешь про патриотизм писать, пиши про цветочки… Забегали эти писателишки сразу. Засуетились. Мы хорошие, дескать! И рады бы Воеводе задницу лизать, да не подпускают. Такое еще заслужить надо.
– А как же свобода печати? – наивно удивился Синяков.
– Так это и есть настоящая свобода, – в свою очередь удивился Мартынов. – Ты свободен гавкать, а я свободен тебе пасть затыкать.
Сказано это было с таким убеждением, что Синяков не сумел возразить, хотя и понимал, что подобные умозаключения могут завести очень далеко и совсем не в ту сторону, куда якобы следует шагать цивилизованной нации.
Выпив по третьей и уже ощущая себя как парашютист, подхваченный восходящим потоком воздуха, Синяков спросил:
– Стало быть, ты вашим Воеводой доволен?
– Почему нашим? Не исключено, очень скоро он станет всеобщим, – сказано это было как о чем-то само собой разумеющемся.
– Что ты имеешь в виду? Силой власть захватит?
– Зачем… Не те времена нынче. Путем, так сказать, демократических выборов.
– Вряд ли… – Синяков с сомнением покачал головой. – Там же зубры, мастодонты… Не сдюжит он.
– Сдюжит, – Мартынов прицелился вилкой в Синякова. – Он все сдюжит. Потому и шельмуют его везде, что боятся. Силу настоящую чуют. Как только до простых людей правда о нем дойдет, они свои правительства вмиг сметут. И не только в Москве, но и в Вашингтоне с Парижем.
– Скажи пожалуйста! – Чтобы изобразить неподдельный интерес, Синякову даже пришлось глаза выпучить. – А хоть что это за правда такая? Любопытно было бы послушать.
– Правда в том, что мы ничего не смыслим в истинной демократии. Не губернаторов надо выбирать, ни мэров с президентами, а отца родного, – с ударением на последнем слове произнес Мартынов. – Он радеть за нас будет, а мы ему любовью отвечать.
– Так просто?
– Все гениальное просто, сам ведь знаешь.
– Но ведь уже вроде были у нас отцы…
– То самозванцы были. А я говорю про всенародно избранного отца. В которого можно верить, как в самого себя. Ты, конечно, будешь возражать, что в таком деле и промахнуться можно…
– Буду, – подтвердил Синяков. – Я жену два года выбирал и все равно промахнулся. Значит, и с отцом гарантии нет.
– Есть гарантия! – Мартынов застучал вилкой по столу. – Такие люди, как Воевода, раз в сто лет рождаются, а может, и реже. Не исключено, что его к нам оттуда прислали, – той же вилкой он указал в потолок. – Как когда-то сына божьего.
– Я смотрю, ты и в религии разбираться стал.
– А как же! Пора вернуть народу истинную веру! Такая у нас сейчас политика!
– Да, озадачил ты меня, – Синяков почесал голову. – Спорить с тобой, я вижу, бесполезно. Но вот скажи… Недовольные ведь все же останутся. Как с ними быть?
– Вот здесь ты прав, – затряс головой Мартынов. – Как же у нас без недовольных обойдется! Но это вопрос разрешимый, поверь.
– Верю. Прецеденты в истории есть. Я тебе на эту тему даже книжку могу подарить. Инструкцию товарища Вышинского по перевоспитанию недовольных. Тебе должна пригодиться.
– Какой ты насквозь обманутый, – искреннее сочувствие звучало в словах Мартынова. – Это ты потому так говоришь, что нашей обстановки не знаешь. Распоясалась разная сволочь! Люди по ночам из дома боятся выйти. Что ни сутки, то новый труп. А то и несколько. И что интересно – кто-то из мертвецов кровь высасывает. Под вампиров, гады, работают. Панику хотят посеять. Разве это оппозиция? Это ублюдки! Давить их надо!
– Зачем оппозиции кровь из невинных людей сосать? – пожал плечами Синяков. – Это уж ты загнул.
– Я же тебе говорю, панику посеять хотят. Нарушить смычку между народом и властью. Скомпрометировать Воеводу… Недавно прямо с поста похитили инспектора дорожно-патрульной службы. Так, бедняга, и не отыскался. Мы ему посмертно звание «Отличник милиции» присвоили.
– Тут что-то не так, – покачал головой Синяков. – В этакие страсти-мордасти верить не хочется.
– Если мне не веришь, Воеводу послушай! Он каждый день с народом разговаривает!
Не вставая со стула, Мартынов включил маленький телевизор, приткнувшийся между кухонным комбайном и микроволновой печкой. Экран засветился, однако по всем каналам гуляли помехи, превращая изображение в утомительную для глаз сумятицу, а человеческую речь – в неразборчивое бормотание.
– Что за черт! – Мартынов принялся крутить все ручки подряд. – И вот так всегда… В самый нужный момент… Что с эфиром творится? Главное, никто ничего понять не может. То на электромагнитные бури ссылаются, то на солнечные пятна. Но без телевизора еще прожить можно. Его пресса вполне заменяет. Хуже, если радиостанции не работают. От этого иногда такие сюрпризы случаются. Знаешь, какой случай у нас прошлой ночью произошел?
– Откуда я могу знать… – Синяков внутренне насторожился.
– Милицейский наряд, как положено, патрулировал парк культуры и отдыха. Ты его должен прекрасно знать, это недалеко от нашего института… Где-то около полуночи замечают неизвестного субъекта, ведущего себя явно вызывающе. Орет что-то благим матом да еще пустыми бутылками, как колотушками, стучит. Стали они его к порядку призывать. За что и поплатились. То ли он на них каким-то газом брызнул, то ли психотропное оружие применил, говорят, уже есть такое, то ли еще что, но у парней крыша сразу поехала. Сейчас оба в госпитале лежат. То плачут, то смеются. Служить дальше наотрез отказываются. Уже рапорта написали. С ними еще собака служебная была. Овчарка. Злее тигра. Так она в угол вольера забилась и скулит, как такса, у которой лапу отдавили. Каждого шороха пугается. А клиент, естественно, исчез. Пустые бутылки оставил да окурочек… Такого уркагана упустили! И все потому, что радиосвязь неустойчиво работала. Не смогли патрульные подмогу вызвать, хоть и пытались.
– Загадочный случай, – произнес Синяков как можно более равнодушно. – Ваша служба и опасна, и трудна…
– Вот-вот! Ты куришь?
– Практически нет.
– Правильно делаешь. – Мартынов распечатал пачку дорогих сигарет. – А я вот все никак не могу бросить. И тот гад тоже курил. Причем в табаке обнаружено какое-то неизвестное наркотическое средство. Сейчас оно находится на изучении в криминалистической лаборатории.
– Вот даже как. – Синяков помимо воли дотронулся до своего брючного кармана, где этого самого наркотического вещества лежала целая горсть. – Тут не иначе как международная преступность замешана. Или сицилийская мафия, или гонконгская триада.
– Шуточки шутишь, – покосился на него Мартынов. – Лучше скажи, где ночевать собираешься? Извини, у себя принять не могу. Гостей важных ожидаю.
– Не беспокойся. Это уже мои проблемы.
– Естественно… Я почему спросил… Рисоваться на улицах тебе не советую. Очень уж ты приметами на того похож… из парка. Наши орлы могут тобой вплотную заинтересоваться.
– Знаю я ваши приметы. – Синяков внутренне похолодел, однако сумел беспечно махнуть рукой. – Рост средний, волосы прямые, нос курносый, глаза серые, уши обыкновенные… Под такие приметы каждого подвести можно. Хоть меня, хоть тебя.
– Не скажи, – Мартынов выпустил струю сигаретного дыма. – Внешность того бобра пострадавшие как раз и не запомнили. Провал в памяти. Только прикид описывают. Одежку то есть… Куртка защитная туристская с накладными карманами. Обувь грубая, армейского типа. Как будто с тебя срисовано.
– Какая обувь есть, такую и ношу. – Синяков скорчил обиженную гримасу. – Ты что, подозреваешь меня?
– Шучу я, успокойся, – Мартынов широко улыбнулся. – От тебя же и научился.
– Ну я пойду, пожалуй. – Синяков встал. – Спасибо за угощение.
– Тебе спасибо, что не забыл, – поднялся со стула и Мартынов. – Как город? Понравился?
– Растет, – неопределенно ответил Синяков. – Даже не узнаешь…. Кстати, а воинские части здесь остались?
– Какие остались, а какие и ликвидированы. Разоружение, мать его… А что?
– Приятель у меня здесь служит. Вот только я адресок запамятовал. Говорил, что в дисбате ротой командует.
– В каком еще дисбате? – брови Мартынова изогнулись дугами.
– Разве у вас дисбата нет? – Синяков поморщился от очередного укола иголки.
– Никогда про него не слыхал. Обманул тебя, наверное, приятель.
– Все может быть, – Синяков направился к двери.
– Подожди, – Мартынов придержал его за локоть. – Ты со скамейками-то поосторожней. Проверяй, не липнет ли краска. Следователь, который место происшествия в парке осматривал, тоже лопухом оказался. Новенький мундир перепачкал.
Действительно, на куртке Синякова явственно выделялись пятна зеленой масляной краски. И как он их раньше не заметил!
– Это я так неудачно в скверике присел. Возле собора, – излишне торопливо объяснил Синяков.
– Бывает… Хотя там, кажется, все скамейки желтые… А может, я и ошибаюсь. Ну, будь здоров!
– И тебе того же…
С курткой, конечно, промашка вышла! Тут уж ничего не скажешь. Да и на брюках кое-где краска видна. Интересно, Мартынов действительно заподозрил что-то или просто дурачится по своему обыкновению?
Ясно одно – для Синякова дорожка сюда впредь закрыта. Ничем ему эта падла легавая не пособит, а вот навредить может запросто. Надо же, старые обиды вспомнил! Таких злопамятных стороной обходить надо. Пусть молится на своего Воеводу! Нет, ну это просто феномен какой-то! Столько всего наговорил, а не одного толкового довода в пользу кумира не привел. Все на уровне церковных псалмов – верую в тебя, господи! Средневековье какое-то. Если себя полковники так ведут, что же тогда про всяких бабок говорить.
Надо будет, конечно, этим Воеводой поинтересоваться. Почему к нему люди льнут? Чем он их к себе привлекает? Демагогией, пустыми посулами или чем-то иным? Про какую это магию говорила щука? Если, конечно, все происходило не в пьяном сне… Величие человека зависит от силы его духов-покровителей. Так, кажется… А наша способность привлекать этих духов называется магией. Великими магами были Тимур и Сталин. Наверное, и Александр Македонский, Наполеон, Гитлер… Не исключено, что к той же категории людей принадлежит и Воевода. Пусть он сам и не осознает этого… Но почему эти маги, как правило, творят только зло? Не потому ли, что их духи-покровители обитают в нижнем мире, мире страдания и смерти? А где же тогда светлые духи верхнего мира? Которые одеты в одежды из облаков, а не в шкуры, содранные с покойников… Надо будет при случае расспросить об этом своего собственного духа-покровителя. Если, конечно, еще встретимся…
Дождавшись троллейбуса, здесь, на окраине, ходившего чуть ли не с часовыми промежутками, Синяков отправился в центр. Сейчас его интересовал рынок, знаменитая «Таракановка». Милиция тут, правда, встречалась чаще, чем в любом другом месте города, но ей и своих дел хватало – одни гоняли валютчиков, другие бабок, торговавших из-под полы всяким беспошлинным товаром, третьи улаживали конфликты, то и дело возникавшие в разных концах огромного торжища.
Потолкавшись немного в местной пивной, среди завсегдатаев называвшейся «Стойло», Синяков сменял свою куртку на пиджак из кожзаменителя, а солдатские ботинки на еще вполне приличные бежевые туфли. Правда, каждая бартерная операция потребовала дополнительных расходов в виде бутылки водки. От всех других предложений, градом сыпавшихся на него, Синяков отказался. Огнестрельное оружие стоило слишком дорого, в зимней одежде он не нуждался, а местные девочки, опухшие от пьянства и оплеух, не шли ни в какое сравнение с контингентом, базировавшимся в скверике возле собора.
Теперь от милиции можно было и не шарахаться. Синяков до того обнаглел, что даже поинтересовался у одного лейтенанта местом нахождения дисбата. Тот ничего определенного ответить не смог, однако документы у Синякова все же проверил. Ничего не знали про дисбат и армейские офицеры, и таксисты, и коллеги Стрекопытова – сборщики стеклотары.
Читать бесплатно другие книги:
