Прозрение Alana White
— Только эта вот немного качается, — сказала Меле, критически изучая букву «Д».
— Если бы с ней кто позанимался, так она куда лучше меня писать научилась бы, — мягко промолвила Диэро. Она редко выражала какие-либо желания, а уж если выражала, то так скромно и ненавязчиво, что я частенько этого и не замечал. К счастью, на этот раз я понял, о чем она меня просит, и кивнул.
— Да, эта буква, пожалуй, стоит не совсем уверенно, но я все равно могу отличить ее от других, — сказал я Меле, — Это буква «Д». С нее начинается имя Диэро. Хочешь научиться писать и остальные буквы этого имени?
Девочка снова молча подпрыгнула, убежала и вернулась с чернильницей и кисточкой для письма. Я поблагодарил ее, перенес все это на стол, нашел чистый кусочек полотна и написал на нем крупными буквами: ДИЭРО. Затем подтащил к столу стул, на который Меле и взгромоздилась, как на насест, тут же схватив кисточку.
Она очень неплохо скопировала это слово и получила заслуженную похвалу.
— Я могу и еще лучше написать! — заявила она и снова склонилась над столом, сурово нахмурившись; кисточку она крепко зажала в худенькой, точно лапка воробышка, ручонке, а розовый язычок от усердия крепко прикусила.
Так Диэро в очередной раз вернула мне нечто такое, что я, казалось, навсегда утратил, покинув Аркамант. Ее глаза прямо-таки сияли, когда она смотрела на нас.
И я стал приходить к ним почти каждый день — мы с Диэро занимались чтением и письмом, а заодно я и маленькую Меле учил писать буквы. Часто там бывала и старшая сестра Меле, Ирад. Она сперва очень меня стеснялась. Впрочем, и я стеснялся не меньше — она была так прекрасна и так беззащитна! И, кроме того, я постоянно и очень отчетливо чувствовал, что она принадлежит Барне, что она его собственность. Но Диэро всегда оставалась с нами, как бы защищая нас обоих. Меле обожала Диэро, да и ко мне она скоро привязалась не менее страстно и всегда стремглав бросалась навстречу с криком: «Клюворыл! Клюворыл пришел!», душила меня в объятиях, а я подхватывал ее на руки. Понемногу и Ирад несколько оттаяла и стала относиться ко мне с большим доверием; то, что мы постоянно находились в обществе маленькой девочки, быстро нас сблизило, и вскоре мы уже чувствовали себя друг с другом совсем легко. Меле была серьезная, смешная и очень умненькая. В яростной, покровительственной любви к ней Ирад таился почти священный восторг, и она, например, часто говорила: «Меле — такая умница! Сама Энну велела мне заботиться о ней».
У обеих на шее висели крошечные изображения Энну-Ме в ее кошачьем обличье — довольно-таки грубо вылепленные из глины кошачьи головы.
Мне оказалось совсем нетрудно убедить Ирад, что и ей бы неплохо научиться читать и писать вместе с Меле, и вскоре она присоединилась к нашим занятиям. Как и Диэро, она была полна сомнений и колебаний и чувствовала себя на уроках очень неуверенно. А Меле, напротив, ничуть в себе не сомневалась, быстро делала успехи, и было трогательно смотреть, как младшая сестренка опекает и поучает старшую.
Остальные девушки из нашего дома редко выучивали больше половины алфавита, очень скоро утрачивая всякий интерес к занятиям; и потом, их вечно куда-нибудь звали. Обучая Меле, я получал такое удовольствие, что это навело меня на мысль собрать детишек и устроить для них в нашем лесном городе настоящую школу. Я попытался воплотить эту идею в жизнь, но у меня ничего не вышло. Женщины не решались доверять своих дочерей молодому парню. Кроме того, считалось, что старшие дети обязаны работать в поле или на огороде вместе с матерью или присматривать за младшими дома. А многие из них просто не в состоянии были высидеть на месте хотя бы один урок, да и выучить ничего сами не могли, и их родители никак не могли уразуметь, с какой стати дети вообще должны что-то еще учить.
Мне необходима была поддержка Барны, его авторитет, а потому я явился к нему и сказал, что хотел бы создать для детей настоящую школу, для чего достаточно было бы любого свободного помещения, хотя бы комнаты, где занятия могли бы идти в строго определенные часы. По крайней мере, хотя бы читать и писать я уж точно мог бы их научить. Чтобы польстить Пултеру, я готов был попросить его иногда декламировать детям литературные произведения и рассказывать о них. А бухгалтер мог бы учить детей начаткам практической арифметики. Барна выслушал меня, кивнул и от всего сердца мою идею одобрил, но, когда я начал предлагать ему те или иные помещения, которые считал вполне подходящими, у него каждый раз находились причины, по которым это место якобы никуда не годилось. Наконец он сказал, хлопнув меня по плечу:
— Отложи это до следующего года, Школяр. Сейчас все слишком заняты, у них и времени-то свободного для тебя нет.
— У детей шести или семи лет свободного времени хватает, — возразил я.
— Да разве детишки такого возраста захотят сидеть взаперти! Им надо повсюду бегать, играть, чувствовать себя свободными, как птицы!
— Но, по-моему, они вовсе не чувствуют себя свободными, как птицы, — снова возразил я. — Они каждый день таскаются на огород или на поле вместе со своими матерями или укачивают младших братишек и сестренок. Когда же они смогут научиться хоть чему-то еще?
— Мы позаботимся о том, чтобы они научились всему! И мы с тобой еще не раз поговорим об этом! — припечатал Барна и отправился смотреть, сколько зерна поступило в наши зернохранилища за последние дни. Он действительно постоянно был занят, и я, разумеется, сделал на это скидку, но все же был сильно разочарован.
В общем, я решил принять решение самостоятельно и предложил людям некие просветительные беседы в той пустующей комнате, которую надеялся сделать классной. Я сказал, что по вечерам буду рассказывать всем, кто захочет туда прийти, об истории городов-государств, а также Бендайла и других стран Западного побережья. В первый вечер собралось человек девять или десять; все это были мужчины; женщины не пожелали выходить на улицу в столь позднее время. Слушатели мои пришли явно в надежде на очередную порцию занимательных историй, однако два-три человека все же выказали явный интерес к многообразию обычаев и верований, от души смеялись над иноземными формами быта и мышления и с удовольствием обсуждали со мной всевозможные «почему» и «потому что». Однако все они были очень уставшими после целого дня тяжелой работы, и я, чересчур затянув свою первую лекцию, вскоре увидел, что половина моей аудитории спит. Так я в очередной раз убедился, что если все же хочу заниматься просветительством среди беглых рабов, то должен стараться поймать их в свои сети пораньше, желательно еще детьми.
Мои неудачные попытки на учительской ниве еще больше сблизили меня с Диэро и Меле; в их обществе я чувствовал себя почти счастливым. Днем я по-прежнему повсюду сопровождал Барну, однако все его интересы теперь были связаны с какими-то сиюминутными проектами — строительством новых домов или расширением общественных кухонь. Сердце Леса быстро превращалось в весьма процветающее селение; расширялась площадь, отведенная под сады и огороды, плодился скот, а «десятинщики» приносили все больше различного, «изъятого» на дорогах добра. Я часто беседовал с агентами Барны, посещавшими Азион и другие города; за кружкой слабого пива в любимой пивной Чамри они охотно рассказывали об этих путешествиях, но у меня создалось впечатление, что и там они занимаются только воровством или обменом, а отнюдь не агитацией. К тому же, по-моему, Барне очень нравилось, когда они приносят в лес всевозможные, типично городские предметы роскоши.
Венне со своими приятелями, вернувшись из очередного налета, тоже нередко к нам присоединялся. Он своей работой был доволен и говорил, что она его, во-первых, возбуждает, а во-вторых, не требует убивать людей. Я как-то раз спросил у него, знают ли жители окрестных селений, откуда к ним приходят банды налетчиков и кто они такие. По словам Венне, повсюду, вплоть до самого Пирама, крестьяне называли и налетчиков, и агентов «ребятами Барны». Они с удовольствием вели с ними обмен, хотя и опасались этим заниматься, а потому постоянно торопили «ребят Барны» и уговаривали их поскорее отправиться в соседнее селение и «ободрать тамошних купцов как липку».
Я спросил Венне, говорят ли налетчики с другими людьми о Восстании. Но оказалось, что он и сам ни о каком Восстании не слышал. «Бунт? Это чтоб рабы бунт затеяли? Да разве ж они могут сражаться? Нам тогда надо что-нибудь вроде армии заводить, так мне кажется». Нет, он явно не был посвящен в планы Барны, и я понял, что об этом знают лишь немногие, но кто именно, помимо меня, я выяснить не сумел.
Я также интересовался, часто ли рабы в деревнях или на фермах просятся присоединиться к нам. Оказалось, что очень редко. Венне и его приятели говорили, что даже если какой-то мальчишка и захочет убежать из дому вместе с ними, они вряд ли возьмут его с собой, ибо даже кража скота не вызывает такого мстительного преследования со стороны властей, как кража раба. Впрочем, у всех у них имелись в запасе истории о тех рабах, которым «некогда» удалось бежать и добраться до лесного города. По большей части, как я понял, этими бежавшими рабами были они сами.
— Мы ж понимали, что в город Барны нам иначе никак не попасть — только если его ребята нас с собой прихватят, — сказал мне один молодой парень из деревни на реке Расси. — И теперь я всегда по сторонам посматриваю, ищу таких же бедолаг, каким когда-то сам был.
— Что же вы, и девушек тоже вот так по сторонам высматриваете? — спросил я.
Это вызвало смех и целый водопад различных историй. Некоторые девушки, догадывался я, действительно были беглянками, однако «десятинщики» принимали их в свои ряды с большой осторожностью, «потому что за ними точно будет погоня, а они и следы-то свои скрыть не умеют, да еще и часто беременными оказываются». А второй оратор прибавил:
— Так ведь к нам в основном только беременные да всякие уродины и калеки пристать пытаются. Ну там, у кого заячья губа или еще что. А те, кого мы бы сами выбрали, взаперти сидят.
— Но вы же все-таки ухитряетесь как-то до них добраться, вон сколько красивых девушек приводите, — сказал я, желая их раззадорить.
Они снова засмеялись.
— А до них мы добираемся точно так же, как до коров и овец, — сказал главный в отряде Венне; я знал, что он, по словам Венне, отличный охотник и следопыт. — Окружаем и загоняем!
— Но не трогаем, нет, не трогаем! — прибавил еще один из их компании. — Во всяком случае, самые хорошенькие всегда Барне достаются. Он любит свеженьких.
И они наперебой принялись рассказывать всевозможные байки о похищении женщин. Оказалось, что Ирад и Меле привели в лагерь тоже парни из их отряда, и один из них стал рассказывать мне, как было дело, причем довольно сильно хвастался, зная, что Ирад — нынешняя фаворитка Барны.
— Они только за деревню вышли и в поле направились, а мы с Атером тут как тут, да еще верхом. Я только и успел, что Атеру подмигнуть, а сам подскочил к ним и хвать ту красотку. Ну и отбивалась она, я вам скажу! Прямо как разъяренная медведица! И все пыталась дотянуться ручонкой до своего стилета, который за поясом носит; теперь-то я понимаю, что мне здорово повезло: ведь если б она до него дотянулась, так точно кишки бы мне выпустила. Да и малышка тоже хороша: прямо звереныш! Знай колотит меня по ногам своей острой лопаткой, прямо в лоскуты их режет, так что Атеру пришлось ее оттащить. И он уж собрался было ее в сторонку отшвырнуть, так они обе как вцепятся друг в дружку, как прилипнут — не оторвешь! Ну, я и говорю: ладно, Атер, берем обеих. Связали мы их вместе, точно чурки деревянные, и пристроили передо мной на седло. У меня кобыла-то здоровенная, ей такой груз нипочем. Девчонки все время дергались и вопили, да только их никто не слышал — мы уж довольно далеко от деревни отъехали. Удачная была охота, клянусь Сампой! И вряд ли там кто этих девчонок до темноты хватился, а мы к тому времени уже половину пути проехать успели.
— По мне так последнее дело возиться с такой бабой, которая чуть что сразу за нож хватается, — вставил Атер, крупный, медлительный мужчина. — Мне нравится, когда бабы мягкие да ласковые.
И разговор тут же свернул совсем не туда, как это часто бывает, когда выпито уже немало. Потом все принялись сравнивать разные типы женщин, и тут оказалось, что лишь у одного из восьми мужчин, сидевших за столом, есть настоящая жена, и на голову несчастного, разумеется, посыпались безжалостные шутки и гнусные намеки на то, чем она в лагере занимается, пока он в походе. Остальные же в основном выдавали желаемое за действительное — то есть говорили скорее о том, что хотели бы иметь, а не о том, что имеют на самом деле. Наш город все-таки оставался городом мужчин и был больше похож на армейский лагерь, как порой и называл его Барна.
Но если мы были солдатами, то на какой же войне мы сражались?
— Ну вот, снова он нос повесил, — сказал Венне, подталкивая меня, и закудахтал, как наседка. Я понял, что кто-то пошутил на мой счет, а я и прослушал. Смеялись они, впрочем, добродушно. Я был Школяр, книжный червь, и им нравилось, когда я играю роль «рассеянного учителя».
Вскоре я ушел домой. В тот вечер мне опять предстояло выступление. Я видел, как Барна устроился в своем просторном кресле, посадив себе на колени Ирад. Он забавлялся с нею, весьма откровенно её лаская, и одновременно слушал, как я пересказываю одну из историй «Чамбана».
Барна нередко прилюдно ласкал своих девиц, но обычно делал это как бы шутя; он мог, например, подозвать к себе нескольких девушек сразу и громогласно попросить их «согреть его зимней ночью»; мог и столь же громогласно пригласить «на угощение» и кое-кого из своих друзей. Но это чаще случалось после пира и обильной выпивки, а не во время декламации старинной поэзии. Все вокруг только и говорили, что Ирад «совсем свела его с ума», что он каждую ночь зовет ее в свою спальню, совершенно игнорируя предыдущих фавориток. Но столь откровенное проявление похоти у всех на глазах было чем-то новым.
Ирад держалась абсолютно спокойно, подчиняясь ласкам Барны, становившимся все более страстными; лицо ее показалось мне совершенно равнодушным.
Я умолк, не закончив главу. Слова словно иссохли у меня в душе. Я совершенно утратил нить повествования, как впрочем, и многие мои слушатели. С минуту я стоял молча затем поклонился и сошел вниз.
— Это ведь еще не конец, верно? — спросил своим густым басом Барна.
— Нет, — сказал я. — Но, по-моему, на сегодня хватит. Может быть, теперь Дорремер сыграет для нас?
— Сперва закончи эту историю! — прогремел Барна.
Но в зале уже задвигались, заговорили, а некоторые громко поддержали мою просьбу насчет музыки, и Дорремер вышла вперед со своей лютней, как это часто бывало после наших с Пултером выступлений. Похоже, пока эта выходка сошла мне с рук, так что я поспешил удалиться. Но пошел не к себе на чердак, а к Диэро. Душа моя была исполнена тревоги, и мне хотелось посоветоваться с моей старшей подругой.
Меле спала, а Диэро сидела в гостиной, не зажигая света. В окно светила яркая луна. Стояла чудесная светлая ночь, какие бывают в начале лета. Лесные птички, которых называют «ночными колокольчиками», пели где-то в темной листве деревьев, зовя и отвечая на призыв; порой негромко ухала маленькая совка. Дверь Диэро была не заперта, и я вошел без стука. Я поздоровался, сел рядом с нею, и некоторое время мы так и сидели молча. Мне очень хотелось рассказать ей о поведении Барны во время моего выступления, но нарушить ее покой я не решался; она всегда и меня как бы заражала этим своим покоем. Наконец она сказала:
— Ты сегодня что-то печальный, Гэв.
И тут я услышал на лестнице чьи-то легкие шаги. В комнату влетела Ирад. Волосы ее были распущены. Мне показалось, она задыхается.
— Не говорите, что я здесь! — прошептала она и снова выбежала в коридор.
Диэро встала. Она была похожа на иву с черными ветвями, всю серебрящуюся в лунных лучах. Она взяла кремень и кресало, высекла искру и зажгла светильник. Над маленьким масляным светильником расцвел желтоватый цветок света, и сразу в комнате все изменилось, и холодное лунное сияние отодвинулось куда-то далеко-далеко в небеса. Мне было жаль царившего здесь покоя, и я уже собрался чуть раздраженно спросить у Диэро, чего это Ирад играет в прятки, но тут на лестнице послышались куда более тяжелые шаги, и в дверях возник Барна. Его лицо показалось мне почти черным и каким-то распухшим; спутанная борода и вздыбленные курчавые волосы придавали ему еще более грозный и страшный вид.
— Где эта сучка? — заорал он. — Она здесь?
Диэро потупилась. Всю жизнь ее учили подчиняться, и вряд ли она была способна ответить ему чем-то еще, кроме уклончивого молчания. А я попросту отшатнулся от этого великана, ослепленного яростным гневом.
Барна оттолкнул нас, промчался к дверям спальни, распахнул их, заглянул внутрь и снова вернулся к нам, пристально на меня глядя.
— Ты! Ты на нее глаз положил, да? Конечно! Потому Диэро ее здесь и держит! — Он бросился на меня, точно огромный, рыжий дикий кабан, угрожающе подняв руку, готовую нанести страшный удар. Но тут между нами встала Диэро, громко выкрикнув его имя. Одной рукой он отшвырнул ее в сторону, а второй вцепился мне в плечо и стал трясти меня так, как это делал когда-то Хоуби; потом надавал мне пощечин и швырнул на пол.
Не знаю, что произошло сразу после этого. Когда я немного пришел в себя, попытался сесть и что-то разглядеть сквозь отвратительную черную пелену, пульсировавшую у меня перед глазами, то увидел Диэро, скорчившуюся на полу. Барны в комнате уже не было.
Я ухитрился встать на четвереньки, потом медленно поднялся и заглянул в спальню. Там никого не было, кроме крошечной тени, скорчившейся у стены за кроватью.
— Не бойся. Меле, — сказал я, — все в порядке. — Но слова оказалось отчего-то очень трудно вытолкнуть изо рта. Рот то и дело наполнялся кровью, а справа сильно качались два зуба. — Диэро сейчас придет…
Я вернулся к ней. Она уже сидела. В слабеньком свете масляного светильника я увидел на ее нежной щеке ссадину и здоровенный синяк. У меня даже дыхание перехватило, и я опустился возле нее на колени.
— Он ее нашел, — прошептала Диэро. — Она спряталась в твоей комнате, Гэв, а он прямо туда и пошел. Что же ты теперь будешь делать? — Она взяла меня за руку. Ее рука была холодна, как лед.
Я покачал головой, отчего у меня в ушах снова зазвенело, а перед глазами поплыла пелена. Я все глотай и глотал кровь.
— Что он с ней сделает? — с трудом вымолвил я. Диэро молча пожала плечами. — Он в таком гневе… он может убить ее…
— Да, наверное, он ее побьет. Но женщин он не убивает, Гэв. А вот тебе здесь оставаться нельзя.
Я решил, что она имеет в виду свою комнату. Но я ошибся.
— Ты должен уйти. Уходи скорей! Ах, зачем она пошла в твою комнату! Бедная девочка, она просто не знала, где спрятаться! Ах, Гэв, я так тебя любила! — Диэро, горько плача, на мгновение прижалась лицом к моей ладони, потом снова вскинула голову. — За нас не бойся. Здесь все обойдется. Мы же не мужчины, мы вообще не считаемся. Но тебе надо поскорей уходить.
— Я возьму с собой тебя, — сказал я. — И девочек — Ирад и Меле…
— Нет, нет, нет! — в ужасе прошептала она. — Нет, Гэв, он убьет тебя! Уходи немедленно. Нам с девочками ничего особенного не грозит. — Она встала, пошатнулась, ухватилась за край стола и некоторое время постояла так, явно борясь с головокружением; потом прошла в спальню. Я слышал, как она тихим голосом разговаривает с Меле. Потом она вышла оттуда, неся девочку на руках. Та прильнула к ней, пряча личико у нее на плече.
— Меле, детка, ты должна сказать Гэву «до свидания».
Девочка повернулась ко мне, протянула ручонки, и я взял ее, крепко прижал к себе и сказал:
— Ничего, Меле, все будет хорошо. Ты пока занимайся с Диэро, обещаешь? И помогай Ирад делать уроки. Тогда скоро вы обе станете очень умными. — Я сам не знал, что говорю. Слезы выступили у меня на глазах. Я поцеловал Меле и поставил ее на пол. Потом взял руку Диэро, поднес к губам и некоторое время не отпускал. А потом резко повернулся и вышел за дверь.
Я быстро прошел к себе в комнату, прицепил к поясу свой нож, надел куртку, сунул в карман томик Каспро и в последний раз оглядел эту маленькую комнатку, единственную «свою» комнату, какая у меня была в жизни.
Из дома Барны я выбрался через черный ход и кружным путем пошел туда, где жили сапожники. Омытый лунным светом, этот деревянный город казался мне сейчас серебристо-голубым, молчаливым и прекрасным; и прекрасны были густые черные тени, пересекавшие его.
ЧАСТЬ III
Глава 11
Чамри тут же проснулся, стоило мне присесть рядом на лежанку. Я объяснил, что хочу немного пожить с ним, поскольку у нас с Барной возникла размолвка.
— Какая еще размолвка? — встревожился он. И довольно быстро вытянул из меня всю эту историю, хотя я вовсе не собирался ничего особенного ему рассказывать. — Ты хочешь сказать, та девушка оказалась в твоей комнате? Ох, клянусь Священным Камнем! Так тебе надо поскорее убираться отсюда, и чем дальше, тем лучше!
Я стал спорить, доказывая, что это всего лишь недоразумение, что Барна был просто пьян. Но Чамри уже вылез из постели и рылся под своим лежаком.
— Где тут твои вещички? Твои рыболовные снасти и все остальное… Ага, вот они. Я же знал, что все здесь. Ну, хорошо. Бери свои манатки, ступай к воротам и скажи охране, что хочешь еще до восхода солнца успеть к тому озеру, где форель водится. Объясни им, что самый лучший клев как раз на рассвете…
— Самый лучший клев на закате, — поправил я его.
Он глянул на меня со скорбным отвращением. Потом посмотрел более внимательно, с искренней озабоченностью, и ласково коснулся моей щеки.
— Влепил он тебе, да? Твое счастье, что он тебя прямо на месте не убил. Но если ты ему снова на глаза попадешься, он тебя точно прикончит. Он всегда так. Из-за женщины убить готов. Или если ему покажется, что кто-то его власть ослабить пытается. Я это не раз собственными глазами видел. Видел, как он человека убил. Удушил, вернее; голыми руками шею ему сломал. Вот что, бери-ка свои снасти и одеяло свое старое тоже непременно прихвати. И ступай к воротам.
Но я по-прежнему стоял столбом.
— Ох, ладно, я сам с тобой пойду, — сердито буркнул Чамри и действительно пошел со мной. Он торопливо провел меня по задам зданий к городским воротам, при этом не умолкая ни на минуту; он все время о чем-то со мной разговаривал, объяснял, что мне сказать охране и как вести себя, когда я окажусь вдали от лагеря, в лесу. — По тропам не ходи! — предупреждал он. — Все они для тебя сейчас опасны, все охраняются, и ты там почти наверняка на патруль наткнешься. Хорошо бы… Да! Вот именно! Вот пусть он тебя и проводит! Давай-ка сюда свернем на минутку. — И мы свернули на ту улицу, где жил Венне вместе со своими приятелями-налетчиками. Меня Чамри оставил в густой тени под стеной дома, а сам вошел внутрь. Я стоял, смотрел вокруг, и мне казалось, что серебристо-голубые крыши города словно танцуют, слегка покачиваясь в такт болезненному тиканью у меня в висках. Чамри вскоре снова вышел из дома, ведя за собой Венне. — Значит, так, — сказал он мне, — ты собрался не на рыбную ловлю, а на охоту. А теперь пошли!
У Венне за спиной висели два лука и колчан со стрелами.
— Мне очень жаль, что ты попал в беду, Гэв, — тихо сказал он мне.
Я попытался объяснить, что ни в какую беду я не попал, что Барна был просто пьян, что вся эта паника совершенно ни к чему, но Чамри прервал мои излияния:
— Не слушай его, Венне. По-моему, Барна ему все мозги начисто отшиб. Ты отведи его подальше, чтобы он без опаски и поскорее отсюда убрался.
— Это я могу, — сказал Венне. — Если только нас за ворота выпустят.
— А уж это мое дело, — заверил его Чамри. И действительно, он так умело заговорил зубы страже, что нас моментально выпустили за ворота. Болтая со стражниками, Чамри первым делом выяснил, не давал ли Барна каких-либо распоряжений относительно меня. Но было ясно, что о случившемся стражникам ничего не известно. Зато они прекрасно всех нас знали и запросто отпустили, предупредив лишь, чтобы мы непременно до заката вернулись назад. — Ну, я-то почти сразу вернусь, — успокоил их Чамри. — Я по ночам в лес не хожу. Я просто этих идиотов проводить вышел.
Он действительно проводил нас немного, пока мы не миновали огороды, разбитые на опушке леса.
— А что мне им сказать, когда я один назад вернусь? — спросил Венне.
— Что вы с ним в лесу разминулись. Договорились, мол, встретиться у реки, потом ты его весь день искал, но он то ли в реку свалился, то ли вообще убежал… Как думаешь, это сойдет?
Венне кивнул.
— Вранье, конечно, так себе, — задумчиво промолвил Чамри, — очень даже так себе. Но я в случае чего скажу, что не раз слышал от Гэва, как ему хочется в Азион сбежать. Вот и выйдет, что он будто бы тебя обманул — попросил, чтоб ты его на охоту взял, а сам взял да и удрал. В общем, я думаю, на твой счет подозрений не возникнет.
Венне снова кивнул; похоже, возможные подозрения его не слишком беспокоили. Чамри повернулся ко мне.
— Гэв, — сказал он, — ты висел у меня на шее, не давая жить спокойно, с тех самых пор, как попытался напялить себе на голову мой килт. Ты взбаламутил меня, заставив вернуться к Барне, а теперь сам же от него и убегаешь. И все на мою голову! Но я все-таки от всего сердца желаю тебе удачи. Ступай на запад, беглец.
Он посмотрел на Венне, словно ища поддержки, и тот снова кивнул.
— И держись подальше от Высокогорья! — прибавил Чамри. Затем крепко обнял меня, отвернулся и тут же исчез во тьме под деревьями.
Я нехотя последовал за Венне, который без колебаний двинулся вперед по тропе, которую я почти не способен был различить в такой темноте. Мы шли так быстро, что мелькавшая меж черными ветвями и стволами деревьев луна вызывала у меня головокружение. Я все время спотыкался, и Венне, догадавшись, что мне трудно идти, немного замедлил ход.
— Здорово он тебе врезал, да? — спросил он. — Голова кружится?
Голова у меня действительно кружилась, меня даже немного подташнивало, но я заверил Венне, что это ничего, скоро пройдет, и мы пошли дальше. Я по-прежнему был уверен, что все это полнейшая нелепость, что мои друзья зря паникуют, что совершенно ни к чему было заставлять меня бежать из-за какого-то пустячного недоразумения, которое уже утром непременно разъяснилось бы. Мне и раньше доводилось быть свидетелем гнева Барны, гнева безумного, неукротимого, какого-то зверского, но это всегда продолжалось недолго, и гнев его уносился прочь, точно грозовая туча. В общем, я решил на заре сказать Венне, что поворачиваю назад.
А пока мы все шли и шли небыстрым шагом, и в ночной тиши и прохладе голова моя понемногу прояснилась. Я стал вспоминать о том, что произошло в доме Барны, и ужасные события того вечера вновь в мельчайших подробностях вставали у меня перед глазами. Я снова видел, как Барна непристойно ласкает Ирад, а она сидит совершенно неподвижно, с застывшим, лишенным всякого выражения лицом, и все вокруг, мужчины и женщины, это видят. Я снова видел исполненные ужаса глаза Ирад, когда она вбежала в комнату Диэро, спасаясь от своего бешеного преследователя. Снова видел его физиономию, искаженную безумной, слепой яростью. И тот темно-красный кровоподтек на нежной щеке Диэро…
Венне остановился на крутом скалистом берегу небольшой речушки и спустился к воде, чтобы напиться. Я тоже напился, вымыл лицо и сразу почувствовал, как сильно распухли у меня правое ухо и обе щеки; от воды их стало щипать. Где-то в чаще жалобно прокричала маленькая совка. Стало еще темнее: луна только что зашла.
— Давай подождем здесь, пока не станет хоть немного светлее, — тихо сказал Венне. Мы уселись на землю и долго молчали. Он задремал. А я то и дело мочил руку в воде и прикладывал холодную ладонь к распухшему уху и к вискам, упорно глядя куда-то во тьму. Не могу сказать, как именно в этой темноте шли мои мысли, но по мере того, как деревья, листва на них, скалы на берегу и вода в речушке стали таинственным образом вновь обретать привычные очертания, окутанные серыми предрассветными сумерками, я понял — со странной ясностью, никак не связанной с каким-либо разумным решением, — что в дом Барны мне уже никогда не вернуться.
Единственное чувство, которое я в эти минуты испытывал, был стыд. Стыд за него, стыд за себя самого. Снова я кому-то доверился и снова был предан и предал сам.
Венне выпрямился и протер глаза.
— Я пойду дальше, — сказал я ему. — И тебе вовсе не обязательно меня провожать.
— Ну что ж, — ответил он, — значит, в лагере я скажу. что ты от меня улизнул, а я весь день искал тебя, да так и не нашел. Понимаешь, мне бы хотелось, чтобы ты успел уйти как можно дальше, чтобы они тебя не поймали…
— Да они меня даже искать не будут!
— Что-то не очень я в этом уверен.
— Барна сам не захочет, чтобы я к нему вернулся.
— Зато он, скорее всего, захочет довершить начатое и окончательно вышибить тебе мозги. — Венне встал и потянулся. Я посмотрел на него с какой-то печальной любовью; этот молодой, гибкий, покрытый шрамами охотник с тихим голосом всегда был мне добрым товарищем, и мне бы очень хотелось быть уверенным, что он не навлечет на себя гнев всесильного Барны из-за того, что помог мне бежать.
— Я пойду на запад, как советовал Чамри, — сказал я. — А ты сделай круг и возвращайся назад с севера, чтобы они, если за мной действительно отправят погоню, пошли по ложному пути. Так что давай расстанемся прямо сейчас, чтобы у тебя на все времени хватило.
Но Венне настоял на том, чтобы вывести меня на тропу, по которой я наверняка смогу выйти из Данеранского леса на западную дорогу.
— Я же видел, как ты по лесу плутал! — сказал он. И надавал мне целую кучу советов: не разжигать костер, пока я окончательно не выйду из леса, помнить, что в это время года солнце садится значительно южнее обычного, и так далее. Он очень сожалел, что у меня с собой нет никакой еды. Пока мы шли — совсем без тропы, но по весьма светлому дубовому лесу, где огромные деревья росли довольно редко, — он все время присматривался к каждому холмику и комку земли; потом подошел к груде какого-то лесного мусора и сухих веток, разрыл землю, и там оказалась кладовая лесной крысы. Оттуда Венне извлек две пригоршни лесных орехов и желудей и отдал все это мне. — Поев желудей, — сказал он, — станешь немного чаще мочиться, но и такая еда все же лучше, чем ничего. А дальше, в начале западной дороги, есть довольно большая роща сладких каштанов, и на ветках, вполне возможно, еще кое-что сохранилось, так что смотри внимательно. А уж когда леса останутся совсем позади, так придется тебе либо милостыню просить, либо воровать. Впрочем, тебе ведь это уже приходилось делать, верно?
Наконец мы вышли на ту тропу, которую он искал; тропа оказалась довольно широкой и была отчетливо видна. У поворота направо, в западном направлении, я настоял, чтобы Венне отправился в обратный путь, ибо время уже близилось к полудню. Я хотел просто пожать ему руку на прощанье, но он крепко, как и Чамри, обнял меня и пробормотал:
— Да сопутствует тебе удача, Гэв! Я тебя никогда не забуду. И твои истории тоже. Да хранит тебя Глухой бог!
Он повернул назад и мгновенно исчез в тени деревьев.
А я остался стоять на тропе, пережидая эти мрачные мгновения.
Вчера в это время я завтракал вместе с веселыми обитателями дома Барны, озабоченный лишь тем, что вечером мне снова придется выступать перед полным залом. Еще вчера я чувствовал себя Школяром Барны, любимцем Барны…
Я присел на землю рядом с тропой и подверг ревизии имевшееся у меня имущество: башмаки, штаны, рубаха, куртка, старое, рваное, омерзительно пахнущее коричневое одеяло, рыболовные крючки, полные карманы орехов и желудей, украденных у лесной крысы, хороший нож и книжка Оррека Каспро.
А еще у меня имелись бесконечные воспоминания: о моей жизни в Аркаманте, о жизни в этом лесу, о каждой книге, которую я прочел, о каждом человеке, которого я знал, о каждой ошибке, которую я совершил. На этот разя все воспоминания взял с собой и решил, что никогда больше не откажусь от них, никогда не отвернусь от собственной памяти. Никогда больше. И мои воспоминания всюду будут со мной. Все до единого.
Но куда же мне направиться со всем этим богатством?
Пока что ответ на этот вопрос был только один: передо мной простиралась дорога, которая должна была привести меня на запад, к Болотам, в те края, где мы с Сэлло, скорее всего, и появились на свет. Именно там жил тот единственный на свете народ, к которому я принадлежал. И я сказал себе: я верну народу великих Болот его украденных детей или, по крайней мере, одного. Я встал и решительно двинулся на запад.
Когда я по берегу реки уходил прочь от Этры, одинокий мальчишка в белых траурных одеждах, людям действительно могло показаться, что я тронулся умом. И это меня тогда защищало. Безумцы святы. Теперь же, идя в одиночестве по этой пустынной лесной тропе, я был на два года старше, выглядел и был одет в полном соответствии со своей сущностью — беглого, почти уже взрослого раба. Так что если бы я встретил людей, тем более охотников за рабами, то единственной защитой от подозрений была бы моя сообразительность. Может быть, конечно, мне помог бы и бог Удачи, хотя ему, похоже, уже поднадоело со мной возиться.
Тропа должна была вывести меня на западную опушку Данеранского леса, и если все время держаться западного направления, то в итоге я должен был добраться до великих Болот. Я не знал, какие селения могут встретиться мне на пути, но был уверен, что никаких более-менее крупных городов там нет. Я ведь уже когда-то раньше видел эту местность, по которой шел сейчас, — издалека, с одной из вершин Вентайнских гор, окутанных золотистым вечерним светом. Тогда она показалась мне совершенно пустынной, безлюдной. Я хорошо помнил огромную неясную тень леса на востоке и ровное открытое пространство, простиравшееся к северу. Мы с Сэл тогда долго смотрели в ту сторону, а Сотур все спрашивала, не сохранилось ли у нас хоть каких-то воспоминаний о Болотах, и я рассказал ей о сверкающей воде, о тростниках, о голубом холме вдалеке… Но Сэлло сказала, что мы были слишком малы, чтобы действительно что-то помнить. Наверное, все-таки те мои воспоминания были совсем иного рода — это были «воспоминания» о том, чего в моей жизни еще не бывало. Они тогда часто меня посещали.
А теперь у меня давно уже не было подобных видений. Наверное, покинув Этру, я оставил там не только свое прошлое, но и свое будущее. Долгое время я жил лишь сегодняшним моментом — пока минувшей зимой, поговорив с Диэро, не собрался наконец с мужеством и не оглянулся назад, вернув себе тем самым и свой странный дар, и бремя воспоминаний обо всем том, что утратил. Однако способность к предвидению, те мимолетные видения грядущих времен я, похоже, утратил навсегда.
Возможно, причиной тому стала моя затянувшаяся жизнь в лесу, среди деревьев, думал я, шагая по лесной дороге. Эти бесконечные стволы и спутанные тенистые ветви не позволяют видеть далеко вперед — ни в пространстве, ни во времени. За пределами леса, на открытой равнине, что раскинулась между голубой водой и голубыми небесами, я, возможно, вновь обрету способность смотреть вперед и видеть далеко. Разве не уверяла меня Сэлло, когда мы сидели с ней рядышком на школьной скамье, что именно эту способность я получил в наследство от народа Болот?
— Никому об этом не рассказывай, Гэв, — прошелестел у меня в ушах ее нежный тихий голос, и я почувствовал ее теплое дыхание. — Обещай, что ты ни с кем об этом разговаривать не будешь!
И я никогда ни с кем, кроме нее, об этом не разговаривал. Ни с кем из наших хозяев, наших пленителей из Аркаманта, которые подобными способностями не обладали, которые их боялись, которые меня бы просто не поняли. Ни с кем из беглых рабов — ни в лагере Бриджина, ни в Сердце Леса у Барны; впрочем, там у меня вообще никаких видений будущего и не возникало; я только и слушал, что планы Барны и его мечты о вселенской революции и освобождении рабов. Но вот если бы я оказался среди своего родного народа, где нет ни хозяев, ни рабов, я, возможно, и отыскал бы других людей, которые, как и я, обладают этой способностью видеть будущее; и может быть, они подсказали бы мне, как вернуть эту способность, как научиться ее использовать.
Подобные мысли весьма бодрили меня. На самом деле я был даже рад, что наконец остался один. Мне казалось, что весь этот год я ни на минуту не расставался с Барной, и его громкий, веселый голос постоянно звучал у меня в ушах, заполняя все мое существо, управляя моими мыслями и суждениями. Власть надо мной этого человека была подобна неким волшебным чарам, и я мог оставаться самим собой лишь в самых укромных уголках своей души, прячась там, точно в густой тени. И теперь, размеренно шагая по лесной тропе и уходя от него прочь, я мог позволить своим мыслям бродить совершенно свободно, мог по собственному желанию вернуться в любую временную точку своего пребывания в Сердце Леса, или в лагере Бриджина, или в пещере у Куги, старого безумного отшельника, который спас меня, такого же безумного, как он, мальчишку, от голодной смерти… Мысль об этом неожиданно вернула меня к реальной действительности. Я ничего не ел с прошлого вечера, и мой желудок начинал требовать обеда, а орехов, лежавших у меня в кармане, вряд ли хватило бы надолго. Я решил, что не съем ни одного орешка, пока не достигну опушки леса, а уж там устрою себе настоящий пир из украденных у лесной крысы припасов, а заодно и решу, что мне делать дальше.
Уже к середине дня тропа вынырнула из леса и, пройдя через негустую ольховую рощицу, вывела меня на довольно широкую дорогу, ведущую с севера на юг. На дороге после недавних дождей четко отпечатались многочисленные следы колесных повозок, конских подков и овечьих копыт, хотя, сколько я ни смотрел в ту и другую сторону, на ней не было видно ни души. За дорогой виднелось открытое пространство, кое-где поросшее кустарником и бурьяном, среди которых торчали редкие купы деревьев.
Я сел, укрывшись за кустами, и торжественно разгрыз и съел десять из имевшихся у меня орехов. После чего их осталось двадцать два, и еще девять крупных желудей, которые я решил приберечь на крайний случай. Подкрепившись, я встал и храбро пошел по дороге налево, обдумывая, что мне сказать вознице, или погонщику скота, или всаднику, если те вдруг меня нагонят.
В итоге я пришел к выводу, что у меня есть пусть маленькое, но все же доказательство того, что я не просто беглый раб: та маленькая книжка, что лежит у меня в кармане. Я решил показывать ее и говорить, что жил в Азионе у одного ученого человека и хозяин попросил меня отнести эту книгу своему другу — другому ученому из Этры, который заболел и выразил горячее желание перед смертью еще раз прочитать ее. Но упросил моего хозяина прислать ему эту книгу с кем-нибудь, кто мог бы ему ее прочесть, ибо его собственные глаза уже сильно ослабели из-за болезни… В общем, я разработал эту легенду в мельчайших подробностях и настолько увлекся, что не заметил фермерской повозки, которая где-то у меня за спиной выехала с боковой дорожки на большую дорогу, и лишь звяканье упряжи и цоканье конских копыт пробудили меня от мечтаний. Обернувшись, я чуть ли не у себя над плечом увидел огромную конскую морду с ласковыми глазами и услышал:
— Залазь! — Это крикнул возница, коренастый широколицый человек, который равнодушным взглядом смерил меня с головы до ног.
Я пробормотал некое подобие приветствия.
— Да залазь же! — крикнул он снова. — До перекрестка еще топать да топать.
Я вскарабкался на сиденье. Он то и дело изучающе косился на меня. Глазки у него были удивительно маленькие и выглядели точно семечки тмина на широком каравае его лица.
— Небось в Шешу идешь, — сказал он, словно ни капли в этом не сомневался.
Я кивнул, решив, что в данном случае лучше в подробности не вдаваться.
— Что-то я на дороге ваших почти не встречаю, — заявил возница. И тут до меня дошло, что он принял меня — что он действительно меня принял! — за жителя Болот, так что теперь мне совсем не нужна сложная, только что выдуманная мною история и теперь я уже не беглый раб, а местный уроженец.
Ну и прекрасно! Кстати, этот парень, может, и не знает, что такое книга.
Весь долгий путь до перекрестка, занявший остаток того неторопливо тянувшегося дня и начало вечера, полного золотисто-пурпурных красок огромного, вполнеба, заката, возница рассказывал мне о сложных взаимоотношениях одного тамошнего фермера с его, возницы, родным дядюшкой. Затем переключился на стадо свиней и какой-то клочок земли близ селения Крысиная Вода и некую несправедливость, которую по отношению к нему, вознице, допустили. Я так толком ничего и не понял, но оказался вполне способен в нужных местах кивать и что-то ворчать себе под нос в знак одобрения или неодобрения; этого ему, впрочем, было вполне достаточно.
— Всегда любил поговорить с вашими, — заявил он, ссаживая меня у перекрестка. — Совет-то ваш по-прежнему собирается, да? А вот и твоя дорога на Шешу.
Я поблагодарил его и двинулся на юго-запад, навстречу догоравшему закату и вечерним сумеркам. Если Шеша — это селение болотных людей, думал я, то тем лучше.
Через некоторое время я остановился, расколол между двумя камнями все оставшиеся у меня орехи и съел их один за другим на ходу, потому что голод снова начал донимать меня, становясь совсем уж нестерпимым.
Наконец в густеющих сумерках я увидел впереди мерцание огней. Когда я подошел ближе, то оказалось, что это последние лучи заката играют на поверхности вод. Миновав просторный луг, где паслись коровы, я попал на околицу крошечной деревушки, стоявшей на берегу озера у самой воды. Дома там все были на сваях, и некоторые стояли прямо в озере; к ним вели длинные причалы, к которым было привязано множество лодок. Я не очень хорошо все это разглядел, уж больно устал и очень хотел есть. Меня манило к себе мерцание ласкового желтоватого света в окошке одного из домов; этот свет в сумерках показался мне просто прекрасным. Я подошел к этому дому, взобрался по деревянной лесенке на узкое крылечко и заглянул в открытую дверь. Больше всего это было похоже на гостиницу или пивную. Я увидел перед собой просторную комнату без окон, с низеньким прилавком или буфетной стойкой, но совсем без мебели. Четверо или пятеро мужчин сидели прямо на ковре, которым был застлан пол, и держали в руках маленькие глиняные чашечки. Все они одновременно посмотрели на меня и тут же отвели глаза — видимо, сочли, что неприлично так пялиться на незнакомого человека.
— Ну, входи, парень, входи, — пригласил меня один из них. Все они были темнокожие, довольно хрупкого сложения и невысокие. А когда женщина за прилавком обернулась, мне показалось, что передо мной старая Гамми: те же пронзительные темные глаза, тот же орлиный нос…
— Ты откуда пришел-то? — спросила меня женщина.
— Из леса. — От волнения я говорил каким-то хриплым шепотом. Воцарилась полная тишина, и я пояснил: — Я ищу свой народ.
— Ну и кого же ты своим народом называешь? — усмехнулась женщина и снова махнула мне рукой. — Да входи же! — Я продвинулся чуть дальше от порога, думая, что выгляжу наверняка не лучше бродячего пса. Женщина что-то шлепнула на тарелку и подтолкнула тарелку ко мне.
— У меня денег нет, — тихо сказал я.
— Ешь! — сердито буркнула она. Я взял тарелку и сел с ней на скамейку у очага, только огонь в этом очаге не горел. На вкус еда напоминала что-то вроде холодной рыбной запеканки или рыбного пирога, но как следует разобраться я не успел: довольно большой кусок этого кушанья почти мгновенно исчез у меня во рту.
— Так кого все-таки ты своим народом-то называешь? — снова спросила меня женщина.
— Не знаю.
— Тогда довольно трудно будет твоих сородичей найти, — заметил один из мужчин. И все они посмотрели на меня, но не в упор и без враждебности; просто на жизненном пути им попалось нечто новое, и они украдкой, осторожно его изучали. Впрочем, мгновенное исчезновение куска запеканки вызвало среди них легкое оживление.
— Ты здешний? — спросил меня второй мужчина, потирая лысину.
— Не знаю. Нас украли — меня и мою сестру. Охотники за рабами из Этры. Этра ведь к югу отсюда, да?
— Когда это случилось? — вдруг довольно резким тоном спросила меня хозяйка.
— Четырнадцать или пятнадцать лет назад.
— Так он, должно быть, беглый раб? — с некоторой тревогой шепнул на ухо своему соседу самый старый из мужчин.
— Значит, ты тогда совсем малышом был, — сказала хозяйка. Она налила что-то в глиняную чашку, подала ее мне и спросила: — А как тебя звали?
— Гэвир. А мою сестру — Сэлло.
— И все? Ты только имена и помнишь?
Я кивнул.
— А как ты в лесу-то очутился? — дружелюбно спросил меня лысый, хотя это был, безусловно, непростой вопрос, и он все отлично понимал.
Я немного поколебался и сказал:
— Я заблудился.
К моему удивлению, этот ответ их вполне удовлетворил, во всяком случае пока. Я выпил молоко, предложенное мне этой доброй женщиной, и оно показалось мне сладким, как мед.
— Может, ты еще какие-то имена помнишь? — спросила женщина.
Я покачал головой:
— Мне ведь всего год или два было.
— А твоей сестре?
— Она была года на два постарше.
— И она сейчас рабыня в Этре? — Слово «Этра» хозяйка произносила как «Эттера».
— Она умерла. — Я смотрел прямо на них; их темнокожие лица казались мне встревоженными и исполненными сочувствия. — Ее убили. Потому я и убежал.
— Ага… — промолвил лысый. — Ну что ж… И давно это было?
— Два года назад.
Он покивал, потом переглянулся с приятелями.
— Эй, Биа, дай-ка парню что-нибудь получше этой коровьей мочи! — потребовал самый старый из них; у него была беззубая улыбка, а вид несколько простоватый. — Налей ему пива, я угощаю.
— Ему молоко нужно, — возразила хозяйка, снова наливая мне полную чашку. — Если его пивом напоить, он тут же носом в пол уткнется.
— Спасибо, ма-йо, — сказал я и с благодарностью выпил молоко.
Похоже, столь почтительное обращение ее рассмешило.
— Говоришь, как горожанин, а по виду настоящий рас-сиу, — заметила она.
— Значит, полагаешь, они пока на твой след не вышли? — спросил лысый. — Я твоих городских хозяев в виду имею.
— Они, наверное, думают, что я утонул, — сказал я.
Он кивнул.
Усталость и то, что я наконец немного утолил терзавший меня голод, а также деликатная доброжелательность этих людей, принимавших меня, пусть и осторожно, таким, какой я есть, и еще, наверное, мои собственные слова о том, что Сэлло была убита, — все это так подействовало на меня, что я чуть не расплакался. Едва сдерживая слезы, я смотрел на черные угли в очаге, словно там горел живой огонь, и тщетно пытался скрыть охватившую меня слабость.
— Выглядит как южанин, — услышал я шепот одного из мужчин, а второй сказал:
— Я знавал некую Сэлло Эво Данаха, давно, еще на Журавлиных Равнинах.
— Гэвир и Сэлло — это имена сидою, — сказал лысый. — Все, Биа, спасибо тебе, а я спать пошел. Завтра еще до рассвета выйду, так что ты заверни там что-нибудь перекусить, ладно? А ты, Гэвир, если хочешь, можешь завтра со мной пойти. На юг.
Вскоре Биа и меня отправила наверх, в общую спальню. Я постелил свое старое одеяло на какую-то лежанку, лег и тут же провалился в сон, точно камень в черную воду.
Было еще совсем темно, когда лысый разбудил меня, тряхнув за плечо.
— Идешь? — только и спросил он. Я моментально вскочил, схватил свои пожитки и последовал за ним. Я понятия не имел, куда он направляется, зачем и на чем, знал только, что на юг и мне предложено к нему присоединиться.
Внизу горел маленький масляный светильник. Хозяйка, как мне показалось простоявшая за своей стойкой всю ночь, вручила лысому большой пакет, но не из бумаги, а из чего-то, странным образом похожего на промасленный шелк, затем приняла от него бронзовый четвертак и сказала:
— Да хранит тебя Me, Аммеда.
— Да будет так, — откликнулся он и нырнул во тьму. Я последовал за ним. Мы спустились к воде, где у причала была привязана лодка, показавшаяся мне просто огромной. Аммеда отвязал веревку и шагнул в лодку так уверенно, словно всего лишь спустился еще на одну ступеньку, идя по лестнице. Я, разумеется, вел себя куда более осторожно, однако тоже поспешно влез в лодку, которая уже отплывала от причала, и скорчился на корме. Аммеда все ходил туда-сюда мимо меня, совершая во тьме какие-то загадочные действия. Золотистое сияние, исходившее из распахнутой двери гостиницы, виднелось над черной водой уже где-то далеко позади и постепенно становилось слабее света звезд, отражавшихся в озере. Мой спутник поднял парус на невысокой мачте, укрепленной в центре лодки, этот небольшой парус тут же поймал легкий попутный ветерок, и мы уверенно поплыли вперед. Я постепенно начинал привыкать к тому, что и во время плавания по лодке, оказывается, можно передвигаться, даже ходить, и к тому времени, как небо несколько посветлело, я уже мог довольно неплохо делать это, но, разумеется, только держась за что-нибудь руками. Лодка была длинная, с невысокими бортами и палубой, окруженной низенькими канатными поручнями; а под этой палубой, занимая почти всю центральную часть лодки, я обнаружил нечто вроде низенькой комнаты.
— Так ты и живешь в лодке? — спросил я Аммеду, который уселся на корме у руля и смотрел поверх вод на разгоравшуюся в небе зарю.
Он кивнул, промолвив некое нечленораздельное «ао». Затем, помолчав, спросил:
— Ты рыбу-то ловить умеешь?
— Да, у меня и снасти с собой.
— Видел. Вот и попробуй.
Читать бесплатно другие книги:
