Корпорация «Бессмертие» Шекли Роберт
– В таком случае, – ответил Нельзевул, и ухмылка его сменилась хмурой гримасой, – мне придется заколдовать тебя. Заключить в эту бутыль.
Артур покосился на прозрачную зеленую махину, возвышающуюся над головой Нельзевула. Широкая у основания бутыль постепенно сужалась кверху. Если только чудище способно затолкать Артура внутрь, он никогда в жизни не протиснется обратно через узкое горлышко. А что чудище на это способно, Артур не сомневался.
– Ну же, – сказал Нельзевул, снова расплываясь в ухмылке, еще более хитрой, чем была раньше, – нет никакого смысла становиться в позу героя. Что для тебя десять тысяч фунтов старого доброго фон-дер-пшика? Меня они осчастливят, а ты это сделаешь одним мановением руки.
Он умолк, и его улыбка стала заискивающей.
– Знаешь, – продолжал он тихо, – ведь я потратил на это уйму времени. Прочитал массу книг, извел кучу шамара. – Внезапно хвост его хлестнул по полу словно пуля, рикошетом отскочившая от гранита. – Не пытайся обвести меня вокруг пальца! – взревел он.
Артур обнаружил, что магическая сила меловых линий распространяется по меньшей мере на высоту его роста. Он осторожно прислонился к невидимой стене и, установив, что она выдерживает его тяжесть, комфортабельно оперся на нее.
Десять тысяч фунтов крутяка, размышлял он. Очевидно, это чудище – волшебник из Бог весть какой страны. Быть может, с другой планеты. Своими заклинаниями оно пыталось вызвать демона, исполняющего любые желания, а вызвало его, Артура Гаммета. Теперь оно чего-то хочет от него и в случае неповиновения угрожает бутылкой. Все это страшно нелогично, но Артур Гаммет заподозрил, что колдуны по большей части народ алогичный.
– Я постараюсь достать тебе крутяк, – промямлил Артур, почувствовав, что надо сказать хоть слово. – Но мне надо вернуться за ним в… э-э… преисподнюю. Весь этот вздор с мановением руки вышел из моды.
– Ладно, – согласилось чудище, стоя на краю пятиугольника и плотоядно поглядывая на Артура. – Я тебе доверяю. Но помни, я могу тебя вызвать в любое время. Ты никуда не денешься, сам понимаешь, так что лучше и не пытайся. Между прочим, меня зовут Нельзевул.
– А Вельзевул вам случайно не родственник?
– Это мой прадед, – ответил Нельзевул, подозрительно косясь на Артура. – Он был военным. К сожалению, он… – Нельзевул оборвал себя на полуслове и метнул на Артура злобный взгляд. – Впрочем, вам, демонам, все это известно! Сгинь! И принеси крутяк.
Артур Гаммет исчез.
Он материализовался на углу Второй авеню и Девятой улицы – там же, где исчез. Пальто валялось у его ног, одежда была пропитана потом. Он пошатнулся, ведь в тот миг, когда Нельзевул его отпустил, он опирался на магическую силовую стену, но удержал равновесие, поднял с земли пальто и поспешил домой. К счастью, народу вокруг было немного. Две женщины с хозяйственными сумками, ахнув, быстро зашагали прочь. Какой-то щеголевато одетый господин моргнул раз пять-шесть, сделал шаг в сторону, словно намереваясь что-то спросить, передумал и торопливо пошел к Восьмой улице. Остальные то ли не заметили Артура, то ли им было наплевать.
Придя в свою двухкомнатную квартиру, Артур сделал слабую попытку забыть все происшедшее, как забывают дурной сон. Это не удалось, и он стал перебирать в уме свои возможности.
Он мог бы достать крутяк. То есть не исключено, что мог бы, если бы выяснил, что это такое. Вещество, которое Нельзевул считает ценным, может оказаться чем угодно. Свинцом, например, или железом. Но даже в этом случае Артур, живущий на скромный доход, совершенно вылетит в трубу.
Он мог бы заявить в полицию. И попасть в сумасшедший дом. Не годится.
Наконец, можно не доставать крутяк – и провести остаток дней в бутылке. Тоже не годится.
Остается одно – ждать, пока Нельзевул не вызовет его снова, и тогда уж выяснить, что такое крутяк. А вдруг окажется, что это обыкновенный навоз? Артур может взять его на дядюшкиной ферме в Нью-Джерси, но пусть уж Нельзевул сам позаботится о доставке.
Артур Гаммет позвонил в контору и сообщил, что болен и проболеет еще несколько дней. После этого он приготовил на кухоньке обильный завтрак, в глубине души гордясь своим аппетитом. Не каждый способен умять такую порцию, если ему лезть в бутылку. Он привел все в порядок и переоделся в плавки. Часы показывали половину пятого пополудни. Артур растянулся на кровати и стал ждать. Около половины десятого он исчез.
– Опять переменил кожу, – заметил Нельзевул. – Где же крутяк? – Нетерпеливо подергивая хвостом, он забегал вокруг пятиугольника.
– У меня за спиной его нет, – ответил Артур, поворачиваясь так, чтобы стать лицом к Нельзевулу. – Мне нужна дополнительная информация. – Он принял непринужденную позу, опершись о невидимую стену, излучаемую меловыми линиями. – И ваше обещание, что, как только я отдам крутяк, вы оставите меня в покое.
– Конечно, – с радостью согласился Нельзевул. – Так или иначе, я имею право выразить только одно желание. Вот что, давай-ка я поклянусь великой клятвой сатаны. Она, знаешь ли, абсолютно нерушима.
– Сатаны?
– Это один из первых наших президентов, – пояснил Нельзевул с благоговейным видом. – У него служил мой прадед Вельзевул. К несчастью… Впрочем, ты все и так знаешь.
Нельзевул произнес великую клятву сатаны, и она оказалась необычайно внушительной. Когда он умолк, голубые клубы тумана в комнате окаймились красными полосами, а контуры гигантской бутыли зловеще заколыхались в тусклом освещении. Даже в своей более чем легкой одежде Артур обливался потом. Он пожалел, что не родился холодильным демоном.
– Вот так, – заключил Нельзевул, распрямляясь во весь рост посреди комнаты и обвивая хвостом запястье. Глаза его мерцали странным огнем – отблеском воспоминаний о былой славе.
– Так какая тебе нужна информация? – осведомился Нельзевул, вышагивая взад и вперед около пятиугольника и волоча за собой хвост.
– Опишите мне этот крутяк.
– Ну, он такой тяжелый, не очень твердый…
– Быть может, свинец?
– …и желтый.
Золото…
– Гм… – пробормотал Артур, внимательно разглядывая бутыль. – А он никогда не бывает серым, а? Или темно-коричневым?
– Нет. Он всегда желтый. Иногда с красноватым отливом.
Все-таки золото. Артур стал задумчиво созерцать чешуйчатое чудище, которое с плохо скрытым нетерпением расхаживало по комнате. Десять тысяч фунтов золота. Это обойдется в… Нет, лучше над этим не задумываться. Немыслимо.
– Мне понадобится некоторое время, – сказал Артур. – Лет шестьдесят-семьдесят. Давайте вот как условимся: я сообщу вам сразу же, когда…
Нельзевул прервал его раскатом гомерического хохота. Очевидно, Артур пощекотал его остаточное чувство юмора, ибо Нельзевул, обхватив колени передними лапами, повизгивал от веселья.
– Лет шестьдесят-семьдесят! – проревел, захлебываясь, Нельзевул, и задрожала бутыль, и даже стороны пятиугольника как будто заколебались. – Я дам тебе минут шестьдесят-семьдесят! Иначе – крышка!
– Минуточку, – проговорил Артур из дальнего угла пятиугольника. – Мне понадобится чуть-чуть… Погодите! – У него только что мелькнула спасительная мысль. То была, несомненно, лучшая мысль в его жизни. Более того, это была его собственная мысль.
– Мне нужна точная формула заклинания, при помощи которого вы меня вызываете, – заявил Артур. – Я должен удостовериться в центральной конторе, что все в порядке.
Чудище пришло в неистовство и принялось сыпать проклятиями. Воздух почернел, и в нем появились красные разводы; в тон голосу Нельзевула сочувственно зазвенела бутыль, а сама комната, казалось, пошла кругом. Однако Артур Гаммет твердо стоял на своем. Он терпеливо, раз семь или восемь, объяснял, что заточать его в бутыль бесполезно – тогда уж Нельзевул наверняка не получит золота. Все, что от того требуется, – это формула, и она, безусловно, не…
Наконец Артур добился формулы.
– И чтобы у меня без штучек! – прогремел на прощание Нельзевул, обеими руками и хвостом указывая на бутылку. Артур слабо кивнул и вновь очутился в своей комнате.
Следующие несколько дней прошли в бешеных поисках по всему Нью-Йорку. Некоторые из ингредиентов магической формулы было легко отыскать, например, веточку омелы в цветочном магазине, а также серу. Хуже обстояло с могильной землей и с левым крылом летучей мыши. По-настоящему в тупик Артура поставила рука, отрубленная у убитого. В конце концов бедняге удалось добыть и ее в специализированном магазине, обслуживающем студентов-медиков. Продавец уверял, будто покойник, которому принадлежала рука, погиб насильственной смертью. Артур подозревал, что продавец безответственно поддакивает ему, считая требование покупателя просто-напросто блажью, но тут уж ничего нельзя было поделать.
В числе прочих ингредиентов он приобрел большую стеклянную бутыль, и поразительно дешево. Все же у жителей Нью-Йорка есть кое-какие преимущества, заключил Артур. Не существует ничего – буквально ничего, – что не продавалось бы за деньги.
Через три дня все необходимые материалы были закуплены, и в полночь на третьи сутки он разложил их на полу в своей квартире. В окно светила луна во второй фазе; насчет лунной фазы магическая формула не давала ясных инструкций. Казалось, все на мази. Артур начертил пятиугольник, зажег свечи, воскурил благовония и затянул слова заклинания. Он надеялся, что, пунктуально следуя полученным указаниям, ухитрится заколдовать Нельзевула. Его единственным желанием будет, чтобы Нельзевул оставил его в покое отныне и навсегда. План казался безупречным.
Он приступил к заклинаниям; по комнате голубой дымкой расползся туман, и вскоре Артур увидел нечто, вырастающее в центре пятиугольника.
– Нельзевул! – воскликнул он. Однако то был не Нельзевул.
Когда Артур кончил читать заклинание, существо внутри пятиугольника достигло без малого пяти метров в высоту. Ему пришлось склониться почти до полу, чтобы уместиться под потолком комнаты Артура. То было создание ужасающего вида, крылатое, с крохотной головой и с дырой в груди.
Артур Гаммет вызвал не того демона.
– Что все это значит? – удивился демон и выбросил из груди струю холодной воды. Вода плеснула о невидимые стены пятиугольника и скатилась на пол. Должно быть, у демона сработал обычный рефлекс: в комнате Артура и так царила приятная прохлада.
– Я хочу, чтобы ты исполнил мое единственное желание, – отчеканил Артур. Демон был голубого цвета и невероятно худой, вместо крыльев торчали рудиментарные отростки. Прежде чем ответить, он два раза похлопал ими себя по костлявой груди.
– Я не знаю, кто ты такой и как тебе удалось поймать меня, – сказал демон, – но это хитроумно. Это, бесспорно, хитроумно.
– Не будем болтать попусту, – нервно ответил Артур, про себя соображая, когда именно вздумается Нельзевулу вызвать его снова. – Мне нужно десять тысяч фунтов золота. Известного также под названиями крутяк, волхолово и фон-дер-пшик. – «С минуты на минуту, – подумал он, – могу оказаться в бутылке».
– Ну, – пробормотал холодильный демон, – ты, кажется, исходишь из ложной предпосылки, будто я…
– Даю тебе двадцать четыре часа…
– Я не богат, – сообщил холодильный демон. – Я всего лишь мелкий делец. Но, может быть, если ты дашь мне срок…
– Иначе – крышка, – докончил Артур. Он указал на большую бутыль, стоящую в углу, и тут же понял, что в ней никак не поместится пятиметровый холодильный демон.
– Когда я вызову тебя в следующий раз, бутыль будет достаточно велика, – прибавил Артур. – Я не думал, что ты окажешься таким рослым.
– У нас есть легенды о таинственных исчезновениях, – раздумывал демон вслух. – Так вот что тогда случается! Преисподняя… Впрочем, вряд ли мне кто-нибудь поверит.
– Принеси крутяк, – распорядился Артур. – Сгинь!
И холодильного демона не стало.
Артур Гаммет знал, что медлить больше суток нельзя. Возможно, и это слишком много, ибо никому не ведомо, когда же Нельзевул решит, что время истекло. И уж вовсе не известно, что предпримет багровочешуйчатая тварь, если будет разочарована в третий раз. К концу дня Артур заметил, что судорожно сжимает трубу парового отопления. Много ли она поможет против заклинаний?! Просто приятно ухватиться за что-нибудь основательное.
Артур подумал, что стыдно приставать к холодильному демону и злоупотреблять его возможностями. Совершенно ясно, что это не настоящий демон – не более настоящий, чем сам Артур. Что ж, он никогда не засадит голубого демона в бутылку. Все равно это не поможет, если желание Нельзевула не осуществится.
Наконец Артур снова пробормотал слова заклинания.
– Ты бы сделал пятиугольник пошире, – попросил холодильный демон, съеживаясь в неудобной позе внутри магической зоны. – Мне не хватает места для…
– Сгинь! – воскликнул Артур и лихорадочно стер пятиугольник. Он начертил его заново, использовав на этот раз площадь всей комнаты. Он оттащил на кухню бутыль (все ту же, поскольку пятиметровой не нашлось), забрался в стенной шкаф и повторил формулу с самого начала. Снова навис густой колышущийся синий туман.
– Ты только не горячись, – заговорил в пятиугольнике холодильный демон. – Фон-дер-пшика еще нет. Заминка вышла. Сейчас я тебе все объясню. – Он похлопал крыльями, чтобы развеять туман. Рядом с ним стояла бутыль высотой в три метра. Внутри, позеленевший от ярости, сидел Нельзевул. Он что-то кричал, но крышка была плотно завинчена и ни один звук не проникал наружу.
– Выписал формулу в библиотеке, – пояснил демон. – Чуть не ошалел, когда она подействовала. Всегда, знаешь ли, был трезвым дельцом. Не признаю всей этой сверхъестественной мути. Однако надо смотреть фактам в лицо. Как бы там ни было, я заколдовал вон того демона. – Он ткнул костлявой рукой в сторону бутыли. – Но он ни за что не хочет раскошеливаться. Вот я и заключил его в бутылку.
Холодильный демон испустил глубокий вздох облегчения, заметив улыбку Артура. Она была равносильна отсрочке смертного приговора.
– Мне в общем-то бутылка ни к чему, – продолжал холодильный демон, – у меня жена и трое детишек. Ты ведь знаешь, как это бывает. У нас сейчас кризис в страховом деле и все такое; я не наберу десять тысяч фунтов крутяка, даже если мне дадут в подмогу целую армию. Но как только я уговорю вон того демона…
– О крутяке не беспокойся, – прервал его Артур. – Возьми только этого демона себе. Храни его хорошенько. Разумеется, в упаковке.
– Я это сделаю, – заверил синекрылый страховой агент. – Что же касается крутяка…
– Да Бог с ним, – сердечно отозвался Артур. В конце концов, страховые агенты должны стоять друг за друга. – А ты тоже занимаешься пожарами и кражами?
– Я больше по несчастным случаям, – ответил страховой агент. – Но знаешь, я вот все думаю…
Внутри бутылки ярился, бушевал и сыпал ужасными проклятиями Нельзевул, а два страховых агента безмятежно обсуждали тонкости своей профессии.
Доктор Вампир и его мохнатые друзья
Думается, здесь я в безопасности. Живу теперь в небольшой квартире северо-восточнее Сокало, в одном из самых старых кварталов Мехико-сити. Как всякого иностранца, меня вначале поразило, до чего страна эта на первый взгляд напоминает Испанию, а на самом деле совсем другая. В Мадриде улицы – лабиринт, который затягивает тебя все глубже, к потаенной сердцевине, тщательно оберегающей свои скучные секреты. Привычка скрывать обыденное, несомненно, унаследована от мавров. А вот улицы Мехико – это лабиринт наизнанку, они ведут изнутри к горам, на простор, к откровениям, которые, однако же, навсегда остаются неуловимыми. Мехико словно ничего не скрывает, но все в нем непостижимо. Так повелось у индейцев в прошлом, так остается и ныне; самозащита их в кажущейся открытости – так защищена прозрачностью актиния, морской анемон.
На мой взгляд, этот способ очень тонкий, он применим везде и всюду. Я перенимаю мудрость, рожденную в Теночтитлане или Тласкале; я ничего не прячу и таким образом ухитряюсь все утаить.
Как часто я завидовал воришке, которому только и надо, что прятать украденные крохи! Иные из нас не столь удачливы, наши секреты не засунешь ни в карман, ни в чулан, их не уместишь даже в гостиной и не закопаешь на задворках. Жилю де Ресу понадобилось собственное тайное кладбище чуть поменьше Пер-Лашез. Мои потребности скромнее, впрочем, ненамного.
Я человек не слишком общительный. Моя мечта – домик где-нибудь в глуши, на голых склонах Ихтаксихуатля, где на многие мили кругом не сыщешь людского жилья. Но поселиться в таком месте было бы чистейшим безумием. Полиция рассуждает просто: раз ты держишься особняком, значит, тебе есть что скрывать – вывод далеко не новый, но почти безошибочный. Ох уж эта мексиканская полиция – как она учтива и как безжалостна! Как недоверчиво смотрит на всякого иностранца и как при этом права! Она бы тут же нашла предлог обыскать мое уединенное жилище, и, конечно, истина сразу бы вышла наружу… Было бы о чем три дня трубить газетам.
Всего этого я избежал, по крайней мере на время, выбрав для себя мое теперешнее жилище. Даже Гарсия, самый рьяный полицейский во всей округе, не в силах себе представить, что я проделываю в этой тесной, доступной всем взорам квартире ТАЙНЫЕ, НЕЧЕСТИВЫЕ, ЧУДОВИЩНЫЕ ОПЫТЫ. Так гласит молва.
Входная дверь у меня обычно приотворена. Когда лавочники доставляют мне провизию, я предлагаю им войти. Они никогда не пользуются приглашением – скромность и ненавязчивость у них в крови. Но на всякий случай я всегда их приглашаю.
У меня три комнаты, небольшая анфилада. Вход через кухню. За нею кабинет, дальше спальня. Ни в одной комнате я не затворяю плотно дверь. Быть может, стараясь всем доказать, как открыто я живу, я немного пересаливаю. Ведь если кто-нибудь пройдет до самой спальни, распахнет дверь настежь и заглянет внутрь, мне, наверное, придется покончить с собой.
Пока еще никто из посетителей не заглядывал дальше кухни. Должно быть, они меня боятся.
…Моя работа навязывает мне очень неудобный образ жизни. Завтракать, обедать и ужинать приходится дома. Стряпаю я прескверно – в самом дрянном ресторанчике по соседству кормят лучше. Даже всякая пережаренная дрянь, которой торгуют на улицах с лотков, и та вкуснее несъедобной бурды, которую я себе готовлю.
И что еще хуже, приходится изобретать нелепейшие объяснения: почему я всегда ем дома? Доктор запретил мне все острое, говорю я соседям, мне нельзя никаких пряностей и приправ – ни перца, ни томатного соуса, ни даже соли… Отчего так? Всему виной редкостная болезнь печени. Где я ее подхватил? Да вот много лет назад в Джакарте поел несвежего мяса…
Вам покажется, что наговорить такое нетрудно. А мне не так-то легко упомнить все подробности. Всякий враль вынужден строить свою жизнь по законам ненавистного, противоестественного постоянства. Играешь свою роль – и она становится твоим мучением и карой.
Соседи с легкостью приняли мои корявые объяснения. Тут есть некоторая несообразность? Что ж, в жизни всегда так бывает, полагают они, считая себя непогрешимыми судьями и знатоками истины, а на самом деле они судят обо всем, основываясь только на правдоподобии.
И все же соседи поневоле чуют во мне чудовище. Эдуардо, мясник, однажды сказал:
– А знаете, доктор, вампирам ведь нельзя есть соленого. Может, вы тоже вампир, а?
Откуда он узнал про вампиров? Вероятно, из кино или комиксов. Я не раз видел, как старухи делают магические знаки, когда я прохожу мимо, – спешат оберечь себя от дурного глаза. Я слышал, как детишки шепчут за моей спиной: «Доктор Вампир, доктор Вампир…»
Старухи и дети! Вот хранители скудной мудрости, которой обладает народ. Да и мясникам тоже кое-что известно.
Я не доктор и не вампир. И все же старухи и дети совершенно правы, что меня остерегаются. По счастью, их никто не слушает.
Итак, я по-прежнему питаюсь у себя на кухне – покупаю молодого барашка, поросенка, крольчатину, говядину, телятину, кур, изредка дичь. Это единственный способ принести в дом достаточно мяса, чтобы накормить моих зверей.
В последнее время еще один человек начал смотреть на меня с подозрением. К несчастью, это не кто иной, как Диего Хуан Гарсия, полицейский.
Гарсия коренаст, широколиц, осторожен, это примерный служака. Здесь, в Сокало, он слывет неподкупным – своего рода Катон из племени ацтеков, разве что не столь крутого нрава. Если верить торговке овощами, – а она, кажется, в меня влюблена, – Гарсия полагает, что я, по всей вероятности, немец, военный преступник, ускользнувший от суда.
Поразительный домысел, по существу это невероятно, и, однако, чутье Гарсию не обманывает. А он убежден, что попал в самую точку. Он бы уже принял меры, если бы не заступничество моих соседей. Сапожник, мясник, мальчишка – чистильщик обуви и особенно торговка овощами – все за меня горой. Всем им присущ обывательский здравый смысл, и они верят, что я таков, каким они меня представляют. Они поддразнивают Гарсию:
– Да неужто ты не видишь, этот иностранец тихий, добродушный, просто ученый чудак, никакого вреда от него нет.
Нелепость в том, что и это, по существу, неверно, однако чутье их не обманывает.
Бесценные мои соседи величают меня доктором, а иногда и профессором. Столь почетными званиями меня наградили так, словно это самой собой разумелось, как бы за мой внешний облик. Никаких таких титулов я не добивался, но и отвергать их не стал. «Сеньор доктор» – это тоже маска, которой можно прикрыться.
А почему бы им не принимать меня за ученого! У меня непомерно высокий из-за залысин лоб, а щетина волос на висках и на темени изрядно тронута сединой, и суровое квадратное лицо изрезано морщинами. Да еще по выговору сразу ясно, что я из Европы, поскольку строю фразу по-испански… И очки у меня в золотой оправе! Кто же я, как не ученый, и откуда, если не из Германии? Такое звание обязывает к определенному роду занятий, и я выдаю себя за профессора университета. Мне, мол, предоставлен длительный отпуск, ибо я пишу книгу о тольтеках – собираюсь доказать, что культура этого загадочного племени родственна культуре инков.
– Да, господа, полагаю, что книга моя вызовет переполох в Бонне и Гейдельберге. Поколеблены будут кое-какие признанные авторитеты. Кое-кто наверняка попытается объявить меня фантазером и маньяком. Видите ли, моя теория чревата переворотом в науке о доколумбовой Америке.
Вот такой личностью я задумал изобразить себя еще до того, как отправился в Мексику. Я читал Стефенса, Прескотта, Вайяна, Альфонсо Касо. Я даже не поленился переписать первую треть диссертации Драйера о взаимопроникновении культур. – Он попытался доказать, что культуры майя и тольтеков взаимосвязаны, но оппоненты разнесли его в пух и прах. Итак, на стол мой легло около восьмидесяти рукописных страниц, я вполне мог их выдать за свой собственный труд. Эта незаконченная рукопись оправдывает мое пребывание в Мексике. Всякий может поглядеть на полные премудрости страницы, раскиданные по столу, и воочию убедиться, что я за человек.
Мне казалось, этого хватит; но я упустил из виду, что разыгрываемая мною роль не может не воздействовать на окружающих. Сеньор Ортега, бакалейщик, тоже интересуется доколумбовой историей и, на мою беду, обладает довольно широкими познаниями по этой части. Сеньор Андраде, парикмахер, как выяснилось, родом из небольшого городка всего в пяти милях от развалин Теотиуакана. А малыш Хорхе Сильверио, чистильщик обуви (его мать служит в закусочной), мечтает поступить в какой-нибудь знаменитый университет и смиренно спрашивает, не могу ли я замолвить за него словечко в Бонне…
Я жертва надежд и ожиданий моих соседей. Я сделался профессором не на свой, а на их образец. По их милости я долгими часами торчу в Национальном музее антропологии, убиваю целые дни, осматривая Теотиуакан, Тулу, Шочикалько. Соседи вынуждают меня без устали трудиться над научными изысканиями. И я в самом деле становлюсь тем, кем прикидывался, – ученым мужем, обладателем необъятных познаний и в придачу помешанным.
Я проникся этой ролью, она неотделима от меня, она меня преобразила; я уже и вправду верю, что между инками и тольтеками могла существовать связь, у меня есть неопровержимые доказательства, я всерьез подумываю предать огласки свои находки и открытия…
Все это довольно утомительно и совсем некстати.
В прошлом месяце я изрядно перепугался. Сеньора Эльвира Масис, у которой я снимаю квартиру, остановила меня на улице и потребовала, чтобы я выбросил свою собаку.
– Но у меня нет никакой собаки, сеньора!
– Прошу прощения, сеньор, но у вас есть собака. Вчера вечером она скулила и скреблась в дверь, я сама слышала. А мой покойный муж собак в доме не терпел, такие у него были правила, и я всегда их соблюдаю.
– Дорогая сеньора, вы ошибаетесь. Уверяю вас…
И тут, откуда не возьмись, Гарсия, неотвратимый, как сама смерть, в наглаженной форме цвета хаки, подкатил, пыхтя, на велосипеде и прислушивается к нашему разговору.
– Что-то скреблось, сеньора? Термиты или тараканы?
Она покачала головой.
– Совсем не такой звук.
– Значит, крысы. К сожалению, должен вам сказать, в вашем доме полно крыс.
– Я прекрасно знаю, как скребутся крысы, – с глубокой, непобедимой убежденностью возразила сеньора Эльвира. – А это было совсем другое, так только собака скребется, и слышно было, что это у вас в комнатах. Я уже вам сказала, у меня правило строгое – никаких животных в доме держать не разрешается.
Гарсия не сводил с меня глаз, и во взгляде этом я видел отражение всех моих злодеяний в Дахау, Берген-Бельзене и Терезиенштадте. И очень хотелось сказать ему, что он ошибается, что я не палач, а жертва и годы войны провел за колючей проволокой в концлагере на Яве.
Но я понимал: все это не в счет. Мои преступления против человечества отнюдь не выдумка, просто Гарсия учуял не те ужасы, что свершались год назад, а те, что свершатся через год.
Быть может, в ту минуту я бы во всем признался, не обернись сеньора Эльвира к Гарсии со словами:
– Ну, что будете делать? Он держит в квартире собаку, а может, и двух, Бог знает, какую еще тварь он у себя держит. Что будете делать?
Гарсия молчал, его неподвижное лицо напоминало каменную маску Тлалока в Чолулском музее. А я вновь прибегнул к обычному способу прозрачной самозащиты, который до сих пор помогал мне хранить мои секреты. Я скрипнул зубами, раздул ноздри – словом, постарался изобразить «свирепого испанца».
– Собаки?! – заорал я. – Сейчас я вам покажу собак! Идите обыщите мои комнаты! Плачу по сотне песо за каждую собаку, которую вы у меня найдете! За каждого породистого пса – по двести! Идите и вы, Гарсия, зовите друзей и знакомых! Может, я у себя и лошадь держу, а? Может, еще и свинью? Зовите свидетелей, зовите газетчиков, репортеров, пускай в точности опишут мой зверинец!
– Зря вы кипятитесь, – равнодушно сказал Гарсия.
– Вот избавимся от собак, тогда не стану кипятиться! – горланил я. – Идемте, сеньора, войдите ко мне в комнаты, загляните под кровать, может, там сидит то, что вам примерещилось. А когда наглядитесь, будьте любезны вернуть мне то, что останется от платы за месяц, и задаток тоже, и я перееду со своими невидимыми собаками на другую квартиру.
Гарсия как-то странно на меня посмотрел. Должно быть, на своем веку он видел немало крикунов. Говорят, вот так лезут на рожон преступники определенного склада.
– Что ж, пойдем поглядим, – сказал он сеньоре Эльвире.
И тут, к моему изумлению, – не ослышался ли я? – она заявила:
– Ну уж нет! Благородному человеку я верю на слово.
Повернулась и пошла прочь.
Я хотел было для полноты картины сказать Гарсии – может, он еще сомневается, так пускай сам осмотрит мою квартиру. По счастью, я вовремя прикусил язык. Гарсии нет дела до приличий. Он бы не побоялся остаться в дураках.
– Устал, – сказал я. – Пойду прилягу.
Тем и кончилось.
На этот раз я запер входную дверь. Оказалось, все висело на волоске. Пока мы препирались, несчастная зверюга перегрызла ремень, который удерживал ее на привязи, вылезла в кухню и здесь на полу издохла.
От трупа я избавился обычным способом – скормил остальным. И после этого удвоил меры предосторожности. Купил радиоприемник, чтобы заглушать голоса моих зверей, как ни мало от них было шуму. Подстелил под клетки толстые циновки. А запахи отбивал крепким табаком – ведь курить ладаном было бы слишком дерзко и пошло. А какая странная насмешка – заподозрить, что я держу собак! Собаки мои злейшие враги. Они-то знают, что у меня творится. Они издавна верные союзники людей. Они предатели животного мира, как я – предатель человечества. Умей собаки говорить, они бы немедля бросились в полицию и разоблачили меня.
Когда битва с человечеством наконец разразится, собакам придется разделить судьбу своих господ – выстоять или пасть вместе с ними.
Проблеск боязливой надежды: детеныши последнего помета обещают многое. Из двенадцати выжили четверо – и растут гладкие, сильные, смышленые. Но вот свирепости им не хватает. Видимо, как раз им с генами по наследству не передалось. Кажется, они даже привязались ко мне – как собаки! Но, конечно, в следующих поколениях можно будет постепенно исправить дело.
Человечество хранит зловещие предание о помесях, созданных скрещиванием различных видов. Таковы среди прочих химера, грифон и сфинкс. Мне кажется, эти устрашающие видения античного мира – своеобразное воспоминание о будущем, так Гарсия предощущает еще не содеянные мною преступления.
Плиний и Диодор повествуют о чудовищных полуверблюдах-полустраусах, полульвах-полуорлах, о созданиях, рожденных лошадью от дракона или тигра. Что подумали бы эти древние летописцы про помесь росомахи с крысой? Что подумает о таком чуде современный биолог?
Нынешние ученые нипочем не признают, что такая помесь возможна, даже когда мои геральдические звери станут кишмя кишеть в городах и селах. Ни один здравомыслящий человек не поверит, что существует тварь величиной с волка, свирепая и коварная, как росомаха, и притом такая же общественная, легко осваивающаяся в любых условиях и плодовитая, как крыса. Завзятый рационалист будет отрицать столь невероятный вымысел даже в ту минуту, когда зверь вцепится ему в глотку. И он будет почти прав. Такой продукт скрещивания всегда был явно невозможен… до тех пор, пока в прошлом году я его не получил.
Скрытность, вызванная необходимостью, иногда перерождается в привычку. Вот и в этом дневнике, где я намеревался сказать все до конца, я до сих пор не объяснил, чего ради надумал выводить чудовищ и к чему их готовлю.
Они возьмутся за работу примерно через три месяца, в начале июля. К тому времени здешние жители заметят, что в трущобах по окраинам Сокало появилось множество неизвестных животных. Внешность их будут описывать туманно и неточно, но станут дружно уверять, что твари эти – крупные, свирепые и неуловимые. Новость доведут до сведения властей, промелькнут сообщения в газетах. Поначалу разбой припишут волкам или одичавшим псам, хотя незваные гости с виду на собак ничуть не похожи.
Попробуют истребить их обычными способами – но безуспешно. Загадочные твари рассеются по всей столице, проникнут в богатые пригороды – Педрегал и Койсокан. К тому времени станет известно, что они, как люди, всеядны. И уже возникнет подозрение (вполне справедливое), что размножаются они с необычайной быстротой.
Вероятно, только позже оценят, насколько они разумны.
На борьбу с нашествием будут направлены воинские части – но тщетно. Над полями и селениями загудят самолеты – но что им бомбить? Эти твари не мишень для обычного оружия, они не ходят стаями. Они прячутся по углам, под диванами, в чуланах, они все время тут, подле вас, но ускользают от взгляда… Пустить в ход отраву? Но они не жрут то, что вы им подсовываете.
И вот настанет август, и люди уже совсем бессильны повлиять на ход событий. Мехико занят войсками, но это одна видимость: орды зверей захлестнули Толуку, Икстапан, Тепальсинго, Куэрнаваку, и, как сообщают, их уже видели в Сан-Луис Потоси, в Оахаке и Вера-Крусе.
Совещаются ученые; предложены чрезвычайные меры; в Мексику съезжаются специалисты со всего света. Зверье не созывает совещаний и не публикует манифестов. Оно просто плодится и множится, оно уже распространилось к северу до самого Дуранго и к югу вплоть до Вильярмосы.
Соединенные Штаты закрывают свои границы – еще один символический жест. Звери достигают Пьедрас Неграс, не спросясь, переходят Игл Пасс, без разрешения появляются в Эль Пасо, Ларедо, Браунзвиле. Как смерч, проносятся по равнинам и пустыням, как прибой, захлестывают города. Это пришли мохнатые друзья доктора Вампира, и они уже не уйдут.
И наконец человечество понимает: задача не в том, чтобы уничтожить загадочное зверье. Нет, задача – не дать зверью уничтожить человека.
Я нимало не сомневаюсь: это возможно. Но тут потребуются объединенные усилия и изобретательность всего человечества.
Вот чего хочу я достичь, выводя породу чудовищ.
Видите ли, надо что-то делать. Я задумал своих зверей как противовес, как силу, способную сдерживать неуправляемую машину – человечество, которое, обезумев, губит и себя, и всю нашу планету. В конце концов, какое у человека право истреблять неугодные ему виды жизни? Неужели все живое на Земле должно либо служить его так плохо продуманным планам, либо сгинуть? Разве каждый вид, каждая форма жизни не имеет права на существование – права бесспорного и неопровержимого?
Хоть я и решился на самые крайние меры, они небесполезны для рода людского. Никого больше не будут тревожить водородная бомба, бактериологическая война, гибель лесов, загрязнение водоемов и атмосферы, парниковый эффект и прочее. В одно прекрасное утро все эти страхи покажутся далеким прошлым. Человек вновь будет зависеть от природы. Он останется единственным в своем роде разумным существом, хищником; но отныне он вновь будет подвластен сдерживающим, ограничивающим силам, которых так долго избегал.
Он сохранит ту свободу, которую ценит превыше всего, – он все еще волен убивать, но только потеряет возможность истреблять дотла.
Пневмония – великий мастер сокрушать надежды. Она убила моих зверей. Вчера последний поднял голову и поглядел на меня. Большие светлые глаза его потускнели. Он поднял лапу, выпустил когти и легонько царапнул мою руку.
И я не удержался от слез, потому что понял: несчастная тварь старалась доставить мне удовольствие, она знала, как жаждал я сделать ее свирепой, беспощадной – бичом рода людского.
Усилие оказалось непомерным. Великолепные глаза закрылись. Зверь чуть заметно содрогнулся и испустил дух.
Конечно, пневмонией можно объяснить все. Помимо того, просто не хватило воли к жизни. С тех пор как землею завладел человек, все другие виды утратили жизнестойкость. Порабощенные еноты еще резвятся в поредевших Адирондакских лесах, и порабощенные львы обнюхивают жестянки из-под пива в Крюгер-парке. Они, как и все остальные, существуют только потому, что мы их терпим, ютятся в наших владениях, словно временные поселенцы. И они это знают.
Вот почему трудно найти в животном мире жизнелюбие, стойкость и силу духа. Сила духа – достояние победителей.
Со смертью последнего зверя пришел конец и мне. Я слишком устал, слишком подавлен, чтобы начинать сызнова. Мне горько, что я подвел человечество. Горько, что подвел львов, страусов, тигров, китов и всех, кому грозит вымирание. Но еще горше, что я подвел верблюдов, ворон, крыс, гиен – всю эту нечисть, отребье, которое только для того и существует, чтобы человек не уничтожал его. Самое искреннее мое сочувствие всегда было на стороне изгнанников, на стороне отверженных, заброшенных, никчемных – я сам из их числа.
Разве оттого только, что они не служат человеку, они – нечисть и отребье? Да разве не все формы жизни имеют право на существование – право полное и неограниченное? Неужели всякая земная тварь обязана служить одному-единственному виду, иначе ее сотрут с лица земли?
Должно быть, найдется еще человек, который думает и чувствует, как я. Прошу его: пусть продолжает борьбу, которую я начал, единоличную войну против наших сородичей, пусть сражается с ними, как сражался бы с бушующим пламенем пожара.
Страницы эти написаны для моего предполагаемого преемника.
Что до меня, то недавно Гарсия и еще какой-то чин явились ко мне на квартиру для «обычного» санитарного осмотра. И обнаружили трупы нескольких выведенных мною тварей, которые я еще не успел уничтожить. Меня арестовали, обвинили в жестоком обращении с животными и в том, что я устроил у себя на дому бойню без соответствующего на то разрешения.
Я собираюсь признать себя виновным по всем пунктам. Обвинения эти ложны, согласен, но по сути своей они, безусловно, справедливы.
Задайте верный вопрос
Ответчик был построен, чтобы действовать столько, сколько необходимо, что очень большой срок для одних и совсем ерунда для других. Но для Ответчика этого было вполне достаточно.
Если говорить о размерах, одним Ответчик казался исполинским, а другим – крошечным. Это было сложнейшее устройство, хотя кое-кто считал, что проще штуки не сыскать.
Ответчик же знал, что именно таким должен быть. Ведь он – Ответчик. Он знал.
Кто его создал? Чем меньше о них сказано, тем лучше. Они тоже знали.
Итак, они построили Ответчик – в помощь менее искушенным расам – и отбыли своим особым образом. Куда – одному Ответчику известно.
Потому что Ответчику известно все.
На некоей планете, вращающейся вокруг некоей звезды, находился Ответчик. Шло время: бесконечное для одних, малое для других, но для Ответчика – в самый раз.
Внутри его находились ответы. Он знал природу вещей, и почему они такие, какие есть, и зачем они есть, и что все это значит.
Ответчик мог ответить на любой вопрос, будь тот поставлен правильно. И он хотел, страстно хотел отвечать!
Что же еще делать Ответчику?
И вот он ждал, чтобы к нему пришли и спросили.
– Как вы себя чувствуете, сэр? – участливо произнес Морран, повиснув над стариком.
– Лучше, – со слабой улыбкой отозвался Лингман.
Хотя Морран извел огромное количество топлива, чтобы выйти в космос с минимальным ускорением, немощному сердцу Лингмана маневр не понравился. Сердце Лингмана то артачилось и упиралось, не желая трудиться, то вдруг пускалось вприпрыжку и яростно молотило в грудную клетку. В какой-то момент казалось даже, что оно вот-вот остановится, просто назло.
Но пришла невесомость – и сердце заработало.
У Моррана не было подобных проблем. Его крепкое тело свободно выдерживало любые нагрузки. Однако в этом полете ему не придется их испытывать, если он хочет, чтобы старый Лингман остался в живых.
– Я еще протяну, – пробормотал Лингман, словно в ответ на невысказанный вопрос. – Протяну, сколько понадобится, чтобы узнать.
Морран прикоснулся к пульту, и корабль скользнул в подпространство, как угорь в масло.
– Мы узнаем. – Морран помог старику освободиться от привязных ремней. – Мы найдем Ответчик!
Лингман уверенно кивнул своему молодому товарищу. Долгие годы они утешали и ободряли друг друга. Идея принадлежала Лингману. Потом Морран, закончив институт, присоединился к нему. По всей Солнечной системе они выискивали и собирали по крупицам легенды о древней гуманоидной расе, которая знала ответы на все вопросы, которая построила Ответчик и отбыла восвояси.
– Подумать только! Ответ на любой вопрос! – Морран был физиком и не испытывал недостатка в вопросах: расширяющаяся Вселенная, ядерные силы, «новые звезды».
– Да, – согласился Лингман.
Он подплыл к видеоэкрану и посмотрел в иллюзорную даль подпространства. Лингман был биологом и старым человеком. Он хотел задать только два вопроса.
Что такое жизнь?
Что такое смерть?
После особенно долгого периода багрянца Лек и его друзья решили отдохнуть. В окрестностях густо расположенных звезд багрянец всегда редел – почему, никто не ведал, – так что вполне можно было поболтать.
– А знаете, – сказал Лек, – поищу-ка я, пожалуй, этот Ответчик.
Лек говорил на языке оллграт – языке твердого решения.
– Зачем? – спросил Илм на языке звест – языке добродушного подтрунивания. – Тебе что, мало сбора багрянца?
– Да, – отозвался Лек все еще на языке твердого решения. – Мало.
Великий труд Лека и его народа заключался в сборе багрянца. Тщательно, по крохам, выискивали они вкрапления в материю пространства багрянца и сгребали в колоссальную кучу. Для чего – никто не знал.
– Полагаю, ты спросишь у него, что такое багрянец? – предположил Илм, откинув звезду и ложась на ее место.
– Непременно, – сказал Лек. – Мы слишком долго жили в неведении. Нам необходимо осознать истинную природу багрянца и его место в мироздании. Мы должны понять, почему он правит нашей жизнью. – Для этой речи Лек воспользовался илгретом – языком зарождающегося знания.
Читать бесплатно другие книги:
