Хозяйка Дома Риверсов Грегори Филиппа
От Ричарда я не получила никакого письма, но один из лондонских каменщиков, который производил в Кале кое-какие строительные работы, любезно пообещал моему мужу съездить верхом в Хартфорд и на словах передать мне весточку от него.
— Ваш супруг жив, — вот первое, что сообщил мне каменщик. — Слава Богу, жив, здоров и вовсю муштрует своих солдат! Крепость он сохранил как надо и делает все, что в его силах, чтобы и сам Кале сохранить для Англии… — Он понизил голос и прибавил: — Для Англии и для Ланкастеров.
— Вы видели его?
— Перед дорогой. Только поговорить мы с ним толком не смогли — я должен был успеть на корабль. Но я знал, что вам будет интересно, как он там. А если вы, ваша милость, захотите ему письмецо написать, так я доставлю. Я ведь через месяц снова туда отправлюсь, если, конечно, не появится каких-то иных указаний.
— Я непременно сразу напишу и отдам вам письмо перед отъездом, — пообещала я. — Расскажите же, как там гарнизон?
— Верен Эдмунду Бофору, — пожал плечами каменщик. — Они ведь заперли вашего мужа, пока сами грабили склады и продавали шерсть, но как только сумели вернуть себе невыплаченное жалованье, так быстро его выпустили. И корабли из порта тоже выпустили. Я потому и смог уехать в тот же день, как вашего мужа освободили. Но, конечно, никто тогда не знал, что герцог погиб. Теперь-то уж, конечно, узнали.
— Как вы думаете, что они будут делать?
Он снова пожал плечами:
— Ваш муж наверняка будет ждать приказов короля. Он ведь душой и телом ему предан. А разве не может король приказать ему удерживать Кале против этого нового командующего, графа Уорика?
Я только головой покачала.
— Он что же, снова уснул? — с жестокой точностью спросил каменщик.
— Боюсь, что да.
В течение дня король часто спал, ел мало и без аппетита, зато много молился и ходил к каждой мессе, а иногда даже вставал среди ночи и слонялся по замку в ночной сорочке, и тогда страже приходилось звать его лакея, чтобы тот отвел короля в спальню и уложил в постель. Меланхолией он, судя по всему, не страдал; во всяком случае, когда играла музыка, он хлопал рукой по колену в такт мелодии, а порой еще и головой себе помогал; а однажды даже дрожащим тонким голосом затянул песню — хорошенькую песенку о нимфах и пастушках, и я увидела, как один из его пажей закусил костяшки пальцев, чтобы не расхохотаться. Но большую часть времени Генрих казался совершенно потерянным — он превращался в того самого Короля-рыболова с водянистой кровью, в лунного короля. Он потерял свой след на земле, огонь погас в его душе, а слова его расплывались и исчезали, точно круги на воде от брошенного камешка. И я все чаще вспоминала тот маленький амулет в виде короны, который унесла река, явственно дав понять: не будет такого времени года, когда наш король вернется к нам; блеск его золотой короны навсегда померк в темных глубинах.
Гроуби-Холл, Лестершир, осень 1455 года
Получив разрешение от королевы, я покинула двор и отправилась к своей дочери Элизабет в Гроуби-Холл. Королева, смеясь, заметила, что ей, наверное, легче было бы остановить кавалерийскую атаку, чем отказать мне в этой просьбе. Элизабет была беременна своим первенцем, и в ноябре он должен был появиться на свет. Я тоже была беременна; этот ребенок был зачат во время краткого визита Ричарда домой, когда мы с ним непрерывно предавались любовным утехам. Я надеялась, что вполне успею помочь Элизабет благополучно родить, а потом и сама отправлюсь в Графтон отбывать очередное «заключение» в родильных покоях.
Ричарда мы с Элизабет не ждали. Он не должен был приехать ни к моменту появления на свет его первого внука, ни к моим очередным родам, ни к тому времени, когда мне снова нужно будет возвращаться в Хартфорд или в Лондон. Герцог Сомерсет был мертв, а его приказ о том, что Ричард может оставить свой пост и вернуться домой, не был исполнен. Ричард не смог сдержать свое обещание и примчаться ко мне: слишком уж неопределенным было будущее Кале. Констеблем Кале был назначен граф Уорик, и моему мужу пришлось решать, принять ли нового командующего или же выразить ему неповиновение. И решать, к какой стороне ему примкнуть, он был вынужден без меня, без моих советов; на одной чаше весов была его верность присяге, на другой — куда более безопасная жизнь для нас обоих; мы даже писать друг другу не могли, поскольку Кале в очередной раз оказался полностью изолирован от мира.
Свекровь Элизабет, леди Грей, встретила меня в дверях. Выглядела она в бархатном платье глубокого синего цвета великолепно; правда, волосы ее, заплетенные в две косы и уложенные по обе стороны лица, делали ее физиономию похожей на витрину булочника с тремя огромными круглыми булками. Она с преувеличенной церемонностью склонилась передо мной в реверансе и сказала:
— Я так рада, что вы приехали поддержать дочь в столь трудное для нее время. Для меня нет события важнее, чем рождение моего внука!
— И моего тоже! — ответила я с особым удовольствием.
Я твердо знала — да у меня и капли сомнения в этом не было! — что у моей дочери родится сын, мой внук, потомок Мелюзины. Единственное, что он получит от семейства Греев, это фамилию, а за это я уже расплатилась приданым Элизабет.
— Я провожу вас в ее покои, — вызвалась леди Грей. — Я выделила ей для родов лучшую спальню в доме. Я не пожалела ни трудов, ни расходов — ведь это все-таки мой первый внук.
И действительно, дом был большим и красивым. Три комнаты, отведенные Элизабет, смотрели окнами на восток, на Тауэр-хилл, и на юг, где высилась старая часовня. Все ставни, разумеется, были закрыты, но в щели пробивались лучи осеннего солнца. В комнате было тепло, в камине горела приличная охапка крупных поленьев, да и обставлены комнаты были хорошо: большая кровать для ночного отдыха Элизабет и маленькая кушетка — для дневного, кресла и скамьи вдоль стен для ее компаньонок. Когда я вошла, моя дочь как раз лежала на своей «дневной» кроватке; она приподнялась и потянулась ко мне, и я сразу узнала в ней ту маленькую девочку, своего первенца, свою любимицу. И все же нельзя было не заметить, что теперь она стала взрослой, прекрасной женщиной, хоть и казалась на последних неделях беременности широкой, как потолочная балка. Когда я попыталась обнять ее, она со смехом закричала: «Да знаю я, знаю, что стала ужасно толстой!» — и сама бросилась мне на шею. Я нежно поцеловала ее, стараясь не повредить ребенку, зажатому между нашими телами.
— Только не говори мне, мама, что у меня будет двойня! — воскликнула Элизабет.
— А я считаю, что непременно родится девочка, — вмешалась леди Грей, входя в комнату следом за мной. — Взгляните, какой у нее низкий и широкий живот.
Я не стала ее поправлять; у нас, конечно же, будет время, чтобы выяснить, кто там — мальчик или девочка. Я долго держала пополневшее тело дочери в объятиях, потом взяла в ладони ее прелестное лицо со словами:
— Ты стала еще милей.
И это была чистая правда. Лицо Элизабет округлилось, а золотистые волосы немного потемнели после проведенного на свежем воздухе лета, но тонкая красота ее черт, точеный нос и брови, изящная линия губ — все это было столь же прекрасно, как и в девичестве.
Она слегка надула губки.
— Это только тебе так кажется, мама. Я уже в дверь не пролажу! И Джон еще три месяца назад покинул мою постель, потому что, стоит мне лечь, ребенок начинает так толкаться, что я всю ночь ворочаюсь и не даю спать ни себе, ни мужу.
— Ничего, это скоро кончится, — успокоила я. — И это хорошо, что у него крепкие ножки. — Я снова подвела Элизабет к кушетке и помогла ей лечь. — Отдыхай. Через несколько дней, когда он родится, дел у тебя будет более чем достаточно.
— Вы думаете — дней? — спросила леди Грей.
— Ну, это пока еще не точно, — ответила я, посмотрев на дочь. — К тому же первый ребенок часто не спешит появляться на свет.
Наконец леди Грей оставила нас, пообещав к вечеру прислать хороший обед. Элизабет выждала, когда за нею закроется дверь, и обратилась ко мне:
— Ты сказала «у него крепкие ножки», и «он появится на свет». Это мальчик?
— Правда? — улыбнулась я. — Я так сказала? А сама ты что думаешь?
— Я погадала с помощью обручального кольца, — оживилась она. — Тебе интересно, что оно показало?
— Дай-ка, я сама попробую угадать, — прервала я ее, волнуясь, как девчонка. — Но с помощью моего обручального кольца.
Я сняла с пальца кольцо, а с шеи — тонкую золотую цепочку. Кольцо я надела на цепочку, сама себе удивляясь: неужели Господь благословит меня на то, чтобы я выясняла, кто родится у моей дочери? Я подержала кольцо, подвешенное на цепочке, над животом Элизабет, выжидая, когда оно повиснет неподвижно, а потом начнет вращаться.
— По часовой стрелке — мальчик, против — девочка, — пояснила я.
Кольцо само начало двигаться — сначала медленно, словно под воздействием ветерка, а затем все более заметно и все время по кругу, по часовой стрелке.
— Мальчик! — Я поймала кольцо и надела его на палец. — А у тебя что получилось?
— У меня тоже мальчик, — кивнула Элизабет. — Мама, а у тебя кто должен родиться?
— И у меня мальчик, кажется, — с гордостью сообщила я. — Ах, какая у нас получается семья! Клянусь, наши дети просто герцогами должны стать! Как ты назовешь его?
— Хотела Томасом.
— Фома, оставшийся в живых! — вырвалось у меня.[62]
— Почему ты так назвала его? — тут же с любопытством осведомилась она. — Ему предстоит многое испытать и остаться в живых?
Я смотрела в ее прекрасное лицо, и на мгновение мне показалось, что я вижу ее сквозь окно-витраж полутемного зала какого-то замка и через много-много лет.
— Не знаю, — пожала я плечами. — Мне просто кажется, что у него будет долгий-долгий жизненный путь; на его долю выпадет немало опасностей, но он уцелеет.
— И когда же он появится на свет? — нетерпеливо спросила моя дочь.
— В четверг, разумеется, — улыбнулась я. — Ведь недаром говорят: «Тому, кто родится в четверг, суждена долгая дорога».
Она тут же сменила тему:
— А я когда родилась?
— В понедельник. «Дитя, родившееся в понедельник, лицом красиво».
Элизабет рассмеялась.
— Ох, матушка, да я же на тыкву похожа!
— Похожа, — подтвердила я. — Но это только до четверга.
Оказалось, я была права в обоих случаях. Впрочем, я и не думала торжествовать над леди Грей — такого врага я никому бы не пожелала! Родился мальчик, и родился он в четверг, и моя Элизабет настояла на том, чтобы его назвали Томас. Я побыла с ней еще немного, пока она не начала вставать с постели и ходить по комнате; я сама проводила ее в церковь, где осуществили обряд очищения. Элизабет чувствовала себя хорошо, ребенок тоже, он благополучно брал грудь, и мой зять перестал по десять раз на дню приставать ко мне с вопросом, уверена ли я, что все идет как надо. Я со спокойной душой отбыла в Графтон. Детей я заверила, что их отец храбро несет свою службу, как делал всегда, и обязательно приедет домой, как только сможет. Я сказала им также, что он поклялся быть нам верным и неизменно возвращаться домой, ко мне.
В декабре я удалилась в родильные покои. В ночь перед родами мне приснился рыцарь, такой же храбрый и отважный, как мой муж Ричард. А еще мне приснилась некая страна, сухая, раскаленная, коричневая от зноя, и неизвестное боевое знамя, вьющееся на фоне ослепительно-яркого солнца. Когда мой сын появился на свет, я держала его, крошечного, плачущего, на руках и думала: кем же он будет? Я назвала его Эдвард в честь нашего маленького принца, не сомневаясь, что моего мальчика непременно ждет удача.
Замок Хартфорд, весна 1456 года
Ричард так и не приехал, хотя я написала ему из притихшего, исполненного страха замка Хартфорд, что он снова стал отцом, а также и дедом. Я напомнила ему, что Энтони пора послать на службу к какому-нибудь знатному лорду, а сама я выбрать подходящего человека не могу, поскольку в нашем мире опять правят Йорки. Я не знала, получил ли он это мое письмо, поскольку ответа от него не последовало.
Гарнизон и сам город Кале пребывали в состоянии войны, воюя как бы сами с собой; там не проявили особого гостеприимства как по отношению к только что назначенному командующему Кале победоносному графу Уорику, так и по отношению к бывшему констеблю герцогу Йоркскому. Я легко могла себе все это представить и очень опасалась, что Ричард не желает пропускать союзников Йорка в крепость и удерживает ее, а также сам город, во имя Ланкастеров. Безнадежная затея и полное отсутствие поддержки и сторонников. Я понимала, что Ричард верен своему безмолвному королю Ланкастеру и надеется сохранить для него Кале, считая это самым лучшим способом послужить ему. Миновали рождественские праздники, кончилась зима, однако я по-прежнему не имела никаких сведений о муже; мне было известно лишь, что он жив, а гарнизон открыто заявил, что не желает впустить графа Уорика в крепость и хочет остаться верным покойному герцогу Сомерсету, убитому Уориком.
И лишь в середине весны положение стало несколько улучшаться.
— Король явно выздоравливает! — объявила мне Маргарита.
С сомнением посмотрев на нее, я осторожно заметила:
— Он действительно стал лучше говорить, чем раньше, но, по-моему, он еще не совсем пришел в себя.
Она скрипнула зубами.
— Жакетта… возможно, он никогда больше и не будет прежним. Но его рана зажила, он способен вполне ясно изъясняться, он может ходить не спотыкаясь — в общем, сойдет за короля. Издали даже может показаться, что именно он всем командует. Что ж, мне и этого, наверное, довольно.
— Довольно? Для каких целей? Что вы намерены сделать?
— Довольно для того, чтобы снова привезти короля в Лондон, показать его совету и лишить власти герцога Йорка!
— Но сейчас он всего лишь оболочка, а не человек, — осторожно предупредила я Маргариту. — Пустая раковина. Король-марионетка.
— В таком случае его кукловодом буду я! Я буду дергать за веревочки, — ответила она. — И уж точно не герцог Йоркский! Пока мы находимся здесь, позволяя править страной этому лорду-протектору, он прибирает Англию к рукам. Йорк уже захватил все важные посты в государстве, все денежные должности, все налоги и осыпает милостями своих сторонников. В итоге он догола разденет страну, а мы останемся ни с чем. Я должна вернуть короля на трон и поставить этого Йорка на место! Я должна спасти наследство моего сына! Я хочу, чтобы он, достигнув зрелости, имел возможность достойно защитить себя.
Я колебалась, вспоминая, как жалко выглядит наш король — с вечно трясущейся головой, вздрагивает от любого громкого звука. Мне казалось, что он будет несчастлив в Лондоне. Ему будет страшно в Вестминстере. Лорды станут надоедать ему, настаивая, чтобы он рассудил их, чтобы он правил страной, но он на это совершенно неспособен.
— В совете начнутся постоянные ссоры и раздоры. Он сломается, Маргарет.
— А я прикажу вернуть домой вашего мужа, — искушала она меня. — Я попрошу короля помиловать весь мятежный гарнизон Кале и позволить его защитникам вернуться домой. И Ричард сможет наконец увидеть своего внука и своего новорожденного сына. Он ведь их ни разу еще не видел.
— Это шантаж? — спросила я.
— Нет, просто блестящий ход с моей стороны! — откликнулась она. — Вы ведь не сможете противиться такому предложению, верно? Итак, вы согласны? Вы поможете мне настроить короля на то, чтобы он потребовал обратно свой трон?
— А если я не согласна, разве вы остановитесь и не пойдете дальше?
Она, точно девчонка, помотала головой.
— Не остановлюсь. Я настроена решительно, Жакетта. Будете вы на моей стороне или нет, но я непременно стану править Англией, используя своего мужа. Я сберегу эту страну для сына!
— Ну что ж, возвращайте Ричарда домой, и мы с ним будем вашими верными союзниками. Знаете, Маргарет, мне давно уже хочется, чтобы мой муж снова появился и в моей жизни, и в жизни моих детей, и в моей постели.
Вестминстерский дворец, Лондон, весна 1456 года
Итак, едва оказавшись снова на троне, король первым делом отозвал Ричарда из Кале. Мы должным образом перебрались в Вестминстер, объявив королевскому совету о полном выздоровлении Генриха. Все прошло гораздо успешней, чем я осмеливалась надеяться. Король был милостив, и совет откровенно вздохнул с облегчением; теперь главным советником Генриха стал герцог Йоркский. Король простил гарнизон Кале за отказ подчиниться Йорку и Уорику, а моему мужу подписал особую грамоту о помиловании, освобождавшую его от ответственности за участие в мятеже против лорда-протектора.
— Ваш муж всегда верно служил мне и моему Дому, — обмолвился как-то Генрих в беседе со мной, как всегда перед обедом заглянув в покои королевы. — Такое не забывается, и я очень ему благодарен, леди Риверс.
— А нельзя ли ему вернуться домой, ваша милость? — спросила я. — Наша с ним разлука уж слишком сильно затянулась.
— Вскоре он непременно к вам вернется, — пообещал король. — Я уже написал и ему, и лорду Уэллсу, что командующим Кале назначен граф Уорик; им следует воспринимать это как приказ — теперь они будут просто обязаны подчиниться Уорику. И как только граф займет свой пост, ваш муж сможет вернуться домой. — Король вздохнул. — Если б только эти люди могли жить мирно, исповедуя любовь и доброту, подобно милым маленьким птичкам, что спокойно воркуют в своем гнезде на ветвях дерева.
Склонившись перед ним в реверансе, я поспешила удалиться. Король явно «отплывал» в один из своих снов или видений, благодаря которым имел некое весьма четкое представление об ином мире, лучшем, чем наш, и никто не смел при нем отрицать, что этот лучший мир действительно существует. Вот только нам, тем, кто был вынужден жить в мире реальном, его грезы ничуть не помогали.
Боль, испытанная королем, когда его ранили стрелой, и то потрясение, которое ему довелось пережить, увидев воочию на улицах Сент-Олбанса жестокость и грубость сражения и ужас смерти, пустили, судя по всему, глубокие корни в его душе. Он говорил, что чувствует себя вполне здоровым, и мы возблагодарили за это Бога, отслужив специальную мессу; все заметили, что теперь он ходит не спотыкаясь, разумно общается с подателями петиций и способен довольно долго просидеть на троне, однако ни Маргарита, ни я никогда не могли быть совершенно уверены, что уже в следующую минуту он снова не погрузится в свои странные мечтания или сны. Особенно Генрих не любил всяческий шум и споры, а ведь двор, парламент и королевский совет прямо-таки раздирали противоречия; различные фракции без конца ссорились друг с другом, и почти каждый день случались стычки между последователями Йорков и Ланкастеров. Любое волнение, любое несогласие, любая неприятность заканчивались тем, что взгляд короля рассеивался, он отворачивался и смотрел в окно, становился молчаливым, не реагировал на вопросы — казалось, это действительно некий сон наяву. Королева научилась никогда не вступать с ним в пререкания, а маленького принца Эдуарда тут же удаляли из комнаты, стоило мальчику крикнуть погромче или побежать. Весь двор ходил на цыпочках, занимаясь своими делами, и старался ничем не потревожить короля; только так нам удавалось сохранять хотя бы видимость того, что он может править страной.
Королева сумела обуздать свой нрав, и я была очень этому рада; приятно было видеть, что она научилась держать себя в руках и старается не раздражать короля столь свойственными ей резкими фразами и вообще ничем его не задевать. Маргарита всегда отличалась вспыльчивостью и желанием настоять на своем, и я тихо торжествовала, глядя, как она прикусывает язычок, как приглушает свой пронзительный голос почти до шепота — король не должен был допускать и мысли о том, что она хочет отнять у него бразды правления государством. В общем, молодая королева постепенно набиралась истинно женской мудрости. Она была по-своему добра к мужу, хотя раньше мне казалось, что на это она никогда не будет способна. Она обращалась с ним точно с раненым животным, и когда его взгляд становился туманным или же он начинал озираться вокруг, пытаясь припомнить какое-то слово или имя, она ласково накрывала своей рукой его руку и подсказывала ему, так нежно, как может подсказывать дочь своему немощному отцу. Увы, весьма печальный конец брака, на который возлагались такие большие надежды; и эта тщательно скрываемая слабость короля служила для Маргариты источником неизбывного, но не менее тщательно скрываемого горя. Тяжкая утрата заставила ее протрезветь — ведь она потеряла не только любимого мужчину, она почти потеряла и мужа; но она никому, кроме меня, на свою судьбу не жаловалась.
При мне она, разумеется, и не думала сдерживаться и довольно часто взрывалась, особенно при упоминании о герцоге Йоркском.
— Он все делает так, как говорит ему этот Йорк! — с нескрываемым презрением рассуждала она о муже. — Он стал его марионеткой, его верным псом!
— Но он обязан править королевством, заручившись согласием герцога, а также графов Солсбери и Уорика, — возражала я. — Он должен быть готов ответить на те обвинения, которые выдвинул против него королевский совет; он не может быть исключительно на стороне Ланкастеров. Теперь у нас весьма активную роль играет парламент, а на парламент оказывают существенное влияние как Йорки, так и Ланкастеры. В Англии ведь всегда так, ваша милость: ее жителям нравится, когда власть разделена. Им нравится, когда у короля много различных советников.
— А как насчет того, что нравится мне? — вопрошала Маргарита. — Как насчет герцога Сомерсета, который из-за них лежит в могиле? Мой дорогой, мой единственный настоящий… — Голос у нее при этом неизменно срывался, и она отворачивалась, чтобы я не видела, как от горя искажаются черты ее красивого лица. — И потом, кто будет учитывать интересы принца, моего сына? Кто будет служить нам — мне и принцу Эдуарду? Кто удовлетворит наши чаяния, а не только пожелания королевского совета?
Я молчала. Спорить с Маргаритой, раз уж речь зашла о ненавистном герцоге Йоркском, было невозможно.
— Я не стану это терпеть! — негодовала она. — Заберу принца и уеду на все лето в замок Татбери, а может, и еще дальше, в Кенилуорт. Я отказываюсь оставаться в Лондоне, не желаю, чтобы меня снова заперли в Виндзоре, как в тюрьме!
— Никто не собирается сажать вас в тюрьму…
— А вы, кстати, можете пока повидаться со своими детьми, — повелительным тоном предложила она. — А затем присоединитесь ко мне. Нет, в Лондоне я ни за что не останусь! Я не намерена слушать распоряжения этого Йорка и оскорбления здешних жителей! Я знаю, что они болтают обо мне. Они считают меня вздорной особой, вышедшей замуж за дурака. Я не позволю, чтобы меня так оскорбляли. Я уеду и заберу с собой двор. Уеду подальше от Лондона, подальше от этого Йорка; пусть издает какие угодно указы, я не обязана их видеть. Зато жители Лондона смогут убедиться, хороша ли их столица, когда в ней отсутствует королевский двор, королевский совет и парламент. Уж я постараюсь, чтобы всех здешних торговцев настигло банкротство; они еще пожалеют, что я забрала отсюда весь двор, осчастливив своим присутствием и богатством Центральные графства.
— А как же король? — осторожно промолвила я. — Не можете же вы оставить его в Лондоне одного. Это будет означать, что вы попросту бросите его на съедение Ричарду Йорку.
— Он, естественно, сразу последует за мной, стоит мне приказать! — заносчиво заявила Маргарита. — И никто даже не пикнет о том, что мой муж и король этой страны не может быть со мной, своей королевой, если я того пожелаю. Даже герцог Йоркский не посмеет нас разлучить. И будь я проклята, если этот Йорк вздумает снова запереть меня в Виндзоре!
Графтон, Нортгемптоншир, лето 1456 года
Я ждала в Графтоне, когда наконец приедет Ричард, и наслаждалась тем, что все лето провожу с детьми. Элизабет, правда, была в Гроуби с новорожденным сыном, и к ней отправилась погостить ее сестра Анна, а Энтони по моей просьбе принял к себе в качестве оруженосца лорд Скейлз — мальчику пора было научиться должным образом вести себя в знатном доме; к тому же у лорда Скейлза была дочь, тоже Элизабет, единственная наследница его немалого состояния. Нашей Мэри уже исполнилось тринадцать, и мне пора было присматриваться и выбирать для нее жениха; Мэри и Жакетта жили сейчас в доме герцогини Бекингемской, обучаясь у нее манерам и умению вести по-настоящему большой дом. Зато все остальные дети пока оставались в Графтоне; Джон и Ричард теперь занимались с новым наставником, а в этом году к ним должна была присоединиться и Марта. Элеонора и Лионель по-прежнему большую часть дня проводили в детской вместе с двухлетней Маргарет и совсем еще маленьким Эдвардом.
На этот раз мне не пришлось слишком долго ждать; сперва я получила сообщение о том, что Ричард освобожден от службы в Кале, а вскоре — едва успел уехать гонец, доставивший эту весть, — на дороге, ведущей к нашей усадьбе, заклубилась пыль, и я тут же выбежала на крыльцо, выхватив Эдварда из колыбельки и одной рукой прижимая его к себе, а другой заслоняя глаза от пыли. Мне хотелось, чтобы Ричард еще издали увидел меня на пороге родного дома с нашим новорожденным малышом на руках и сразу понял бы, что я была верна ему, как и он мне, что я растила его детей, заботилась о его доме и его землях.
Я уже почти различала цвета его боевого штандарта и вскоре окончательно убедилась, что это его флаг и наверняка во главе отряда на могучем боевом коне скачет он сам. И, поняв это, я как-то сразу позабыла, какой примерной супругой хотела ему показаться; я сунула маленького Эдварда кормилице, подхватила юбки и, мигом слетев по ступеням крыльца, бросилась ему навстречу. Я услышала, как Ричард кричит: «Привет тебе, моя герцогиня! Моя маленькая герцогиня!» Он натянул поводья, остановил коня, спрыгнул на землю и уже через мгновение обнимал меня и целовал с такой силой и страстью, что мне пришлось его оттолкнуть. Потом, правда, я сама прильнула к нему и крепко обняла, прижимаясь щекой к его теплой шее и чувствуя, как он целует мои волосы. Мы с ним были словно жених и невеста, надолго разлученные злой судьбой.
— Любимая моя, — сказал он, оторвавшись от моих губ и слегка задыхаясь, — по-моему, мы не виделись целую вечность. Я даже стал бояться, что ты совсем забудешь меня.
— Мне тебя так не хватало, — прошептала я.
Щеки мои были мокры от слез, и он поцелуями осушал их со словами:
— Мне тебя тоже! Боже мой, временами мне казалось, что я никогда больше не увижу родного дома!
— Но теперь ты наконец свободен? Тебе больше не нужно туда возвращаться?
— Да, теперь я свободен. Уорик на все посты поставил своих людей. Надеюсь — Господь тому свидетель! — что я никогда в жизни больше не увижу Кале. В последнее время там было просто ужасно. Знаешь, Жакетта, у меня такое ощущение, будто нас всех долго держали в клетке. Да уж, обстановка была крайне неопределенная. Герцог Бургундский то и дело пытался штурмовать крепость, то и дело совершал налеты на Кале; да и король Франции частенько нам угрожал. Мы были постоянно напряжены, опасаясь вторжения йоркистов, прибывших из Англии. Сам же Кале находился на грани полного разорения. Да и в гарнизоне были сильны мятежные настроения. Но разве можно винить за это несчастных солдат? А хуже всего то, что я никогда не был уверен, как мне следует поступить в каждом конкретном случае, как было бы лучше для всех! Я ведь почти ничего не знал о том, что творится в Англии. И совсем ничего не знал о тебе и о детях. Я не знал даже, благополучно ли ты разрешилась от бремени…
— Я все время тебе писала, — заметила я. — Все время. Я догадывалась, конечно, что тебе мои письма не доставляют. И, кстати, далеко не все соглашались передать тебе мое письмо. Но я все равно посылала и письма, и фрукты, и даже бочонок соленой свинины! Ты получил его?
Он покачал головой.
— Ничего я не получил! А мне так отчаянно хотелось услышать от тебя хоть одно доброе слово! И тебе, бедняжке, пришлось со всем справляться в одиночку. А тут еще и наш малыш родился…
— Его зовут Эдвард, — гордо сообщила я.
Жестом я велела кормилице подойти к нам. Я взяла у нее мальчика и передала его Ричарду. Эдвард открыл свои синие глазенки и мрачно посмотрел на отца.
— Здоров ли он, хорошо ли растет?
— О да! И все остальные тоже здоровы.
Наши дети, толкаясь, уже высыпали на крыльцо; мальчики кланялись отцу, стащив с голов шапки, а девочки просто бросились к нему на грудь. Ричард упал перед ними на колени и, широко раскинув руки, обнял всех разом, с нежностью их целуя.
— Слава Богу, наконец-то я дома! — выдохнул он со слезами на глазах. — Слава Богу, я благополучно сюда добрался и могу обнять жену и детей!
В ту ночь в постели я вдруг застеснялась: мне было страшно, что муж заметит, как сильно я переменилась за этот год. Очередные роды не прошли даром — мои бедра раздались, талия стала еще шире. Но Ричард холил и лелеял меня и любил по-прежнему, словно был тем самым молодым оруженосцем герцога Бедфорда, а я — его юной госпожой.
— Точно игра на лютне, — прошептал он и тихонько рассмеялся. — Всегда мне вспоминается одно и то же, когда твои руки меня касаются. Память может порой подшутить над нами, но тело-то помнит!
— И что, много хороших мелодий сыграно на этой старой лютне? — спросила я с притворной обидой.
— Когда найдешь такого отличного музыканта, как ты, то станешь беречь его как зеницу ока, — ласково пошутил он. — Я ведь с самого первого раза, как только тебя увидел, понял: вот та женщина, которая будет мне желанна всю жизнь.
И он, уложив мою голову на свое теплое плечо, крепко уснул, по-прежнему меня обнимая.
Вскоре я тоже уснула — нырнула в сон, точно русалка в темную воду, — но среди ночи что-то разбудило меня. Сначала я подумала, что проснулся кто-то из детей, и, сбросив с себя остатки сна, выбралась из-под одеяла. Потом села на краешек кровати и прислушалась. Но в доме было тихо, лишь потрескивали половицы, да шумел ветер за открытым окном. Наш дом мирно спал, словно чувствуя наконец присутствие хозяина. Я вышла в соседнюю комнату, открыла окно и настежь распахнула деревянные ставни. Летнее небо было темно-синим, точно шелковая лента, и луна была почти полная, похожая на толстого серебристого тюленя; она уже почти закатилась за горизонт. А на востоке в небесах разливался яркий свет — низко над землей пылала полоса, формой напоминавшая изогнутую саблю, и эта «сабля» острием своим указывала в самое сердце Англии, в ее Центральные графства, где, как я знала, Маргарита собирает и вооружает армию, готовясь к атаке на Йорков. Я не могла оторвать глаз от летящей по небу кометы; она была не белой и бледной, как луна, а желтой, даже золотистой — настоящая позолоченная сабля, нацеленная в самое сердце страны! И у меня не осталось никаких сомнений: грядет война, а значит, Ричард, как всегда, окажется в первых рядах, как и другие мужчины моей семьи — Джон Грей, муж Элизабет, и мой родной сын Энтони. Мне будет за кого тревожиться. А сколько еще сыновей будут призваны в действующую армию или вырастут в воюющей стране! На мгновение я вспомнила о юном сыне герцога Йоркского, которого видела тогда в Вестминстере, о юном Эдуарде. Это был такой красивый мальчик! Но отец, несомненно, возьмет его с собой, и его жизнь тоже подвергнется риску. Эта страшная комета висела в небесах над всеми нами, точно дамоклов меч. Я долго смотрела на нее, на эту летящую звезду, и думала о том, что ее стоило бы назвать «Рождающей вдов». Наконец я закрыла ставни, вернулась в постель и уснула.
Замок Кенилуорт, Уорикшир, лето 1457 года
Мы с Ричардом присоединились ко двору, когда тот пребывал в самом любимом замке Маргариты: в Кенилуорте. Подъехав ближе, я с ужасом обнаружила, что замок подготовлен к осаде, как мне и предсказывала комета, промелькнувшая в ночном небе. Из-за зубчатых краев тщательно отремонтированных стен выглядывали пушки. Подвесной мост в данный момент опустили, но было видно, что цепи его прочны и отлично смазаны, и мост в любую минуту могут поднять. Решетка на воротах — сейчас поднятая — была прочной и сверкала у верхнего края арки, готовая упасть, как только отдадут соответствующую команду. А в доме было так много ловких и сообразительных слуг, что становилось ясно: Маргарита здесь в своей вооруженной крепости, а не в пышном загородном имении.
— Она готовится к войне, — мрачно изрек мой муж. — Неужели она полагает, что Ричард Йорк осмелится напасть на короля?
Мы явились в королевскую приемную, едва успев смыть с себя дорожную пыль, и застали там не только Маргариту, но и самого короля. Я сразу заметила, что Генриху опять стало хуже; руки у него тряслись, как и голова, точнее, он потряхивал головой, будто отгоняя собственные мысли, как назойливых мух. Кажется, его немного знобило; он походил на испуганную левретку, которой хочется либо забиться в темный угол, либо завалиться в траву где-нибудь на лугу, лишь бы никто ее не тревожил, не обращал на нее внимания. На короля просто невозможно было смотреть спокойно: мне все время хотелось обнять его за плечи, чтобы он наконец перестал дрожать.
Маргарита подняла голову и когда увидела меня, лицо ее вспыхнуло от радости. Она тут же громко обратилась к королю:
— Ах, милорд, сколько у нас друзей! Вот и Жакетта приехала — вы ведь помните леди Риверс, вдовствующую герцогиню Бедфорд, нашего дорогого друга? Вы помните ее первого мужа, вашего дядю Джона Бедфорда? А сейчас с нею рядом ее второй муж, наш добрый лорд Риверс, который так долго удерживал для нас Кале, когда этот отвратительный герцог Йоркский пытался его отнять у нас.
Генрих посмотрел на меня, однако в его лице не было ни намека на узнавание; взгляд его оставался рассеянным и несчастным, как у ребенка, заблудившегося в лесу. Он казался, пожалуй, еще моложе, чем прежде; и будто все, что он успел узнать об этом мире, было им позабыто; в его глазах так и светилась детская невинность. Ричард у меня за спиной тихонько охнул, не сдержав своего изумления. Он был явно потрясен видом короля, хотя я заранее, и не один раз, предупреждала, что тот очень изменился. Видно, мой муж никак не ожидал, что наш король снова превратится в принца, в мальчика, в младенца.
— Ваша милость, — с этими словами я склонилась перед королем в реверансе.
— Вот и Жакетта подтвердит, что герцог Йоркский — наш враг, и мы должны готовиться к войне с ним, — заявила королева. — Жакетта подтвердит, что с нашей стороны все готово, и мы непременно победим. Жакетта по первому моему повелению принесет вам весть о том, что Йорк уничтожен и все наши беды остались позади. А он должен быть уничтожен, он наш враг!
— А, так он француз? — спросил король голосом маленького мальчика.
— Боже мой, — тихо пробормотал Ричард.
Я заметила, как королева прикусила губу, с трудом сдерживая раздражение.
— Нет, — спокойно произнесла она. — Он предатель.
Этот ответ на какое-то время вполне удовлетворил короля, и он уточнил:
— А как его зовут?
— Герцог Ричард Йоркский.
— По-моему, кто-то говорил мне, что предателем является герцог Сомерсет, и теперь его заперли в Тауэре.
Столь неожиданное упоминание об Эдмунде Бофоре, да еще из уст самого короля, оказалось для Маргариты чрезвычайно болезненным. Я заметила, как сильно она побледнела. Она быстро отвернулась, однако ей потребовалось всего несколько секунд, чтобы вновь овладеть собой. Судя по всему, за это лето в ней весьма окрепли решимость и мужество; собственно, она сама воспитала в себе эти качества, сама выковала из себя могущественную, властную женщину. Она всегда обладала железной волей, а теперь, когда король был так болен и страна охвачена мятежами, ей пришлось найти в себе силы, чтобы стать истинной защитницей своего мужа и самостоятельно править королевством.
— Нет, вы ошиблись. Эдмунд Бофор… герцог Сомерсет никогда не был предателем. И потом, он давно мертв. — Она сказала это очень тихо и довольно спокойно. — Он был убит в сражении при Сент-Олбансе. И убил его подлый приспешник герцога Йоркского граф Уорик. Он умер как герой, сражаясь за нас. И мы никогда не простим этого нашим врагам. Вы же помните, как мы поклялись, что никогда им этого не простим?
— Ох, нет… э… Маргарет. — Генрих покачал головой. — Мы должны прощать врагам нашим. Мы должны прощать врагам нашим, если хотим, чтобы и нам было даровано прощение. Так он француз?
Она пристально посмотрела на меня, и я поняла, что на моем лице явственно читается охвативший меня ужас. Затем, ласково потрепав мужа по руке, Маргарита встала, спустилась ко мне и вдруг, плача, рухнула в мои объятия — мне пришлось утешать ее, точно мою младшую сестренку, которая упала и немножко ушиблась. Успокаивая ее, я отошла с ней вместе к окну, предоставив Ричарду возможность подойти к трону и спокойно побеседовать с королем. Маргарита бессильно прислонилась ко мне и невидящим взором уставилась за окно — на чудесные, залитые солнцем сады, разбитые внутри толстых крепостных стен и похожие на обрамленную мощной рамой искусную вышивку.
— Мне приходится теперь одной всем командовать, — тихо пожаловалась она. — Эдмунд мертв, а король и сам себя не помнит. Я так одинока, Жакетта! Я чувствую себя вдовой, не имеющей рядом ни одного надежного друга.
— А совет? — спросила я.
Хотя я догадывалась, что совет тут же снова назначил бы Йорка лордом-протектором, если бы увидел, как болен и хрупок наш король.
— Я сама выбрала членов совета, — ответила она. — Они сделают так, как я прикажу.
— Но люди станут говорить…
— Что они там, в Лондоне, станут говорить, нас здесь, в Кенилуорте, совершенно не касается.
— Когда нужно созвать парламент?
— Я созову его в Ковентри. Там меня любят, а короля почитают. Мы не вернемся в Лондон, Жакетта. И на заседание парламента я приглашу только тех людей, которые меня чтят. Никого из последователей Йорка там не будет.
Я смотрела на нее, потрясенная до глубины души.
— Но рано или поздно вам все-таки придется поехать в Лондон, ваша милость. Провести здесь лето — это замечательно, но нельзя же навсегда перенести сюда из столицы и королевский двор, и парламент. И кроме того, вы не сможете исключить из правительства сторонников Йорка.
Она тряхнула головой.
— Я ненавижу жителей Лондона! А они — меня. Лондон полон болезней и мятежных настроений. Лондонцы примут сторону парламента и Йорка. Они против меня. Они всегда называли меня иностранкой. Однако я — королева и буду править ими на расстоянии. Я королева, но в Лондоне они никогда меня не увидят. И не получат от меня ни гроша, ни капли моего покровительства, ни одного моего благословения. Кент, Эссекс, Сассекс, Гемпшир, Лондон — все это мои враги. Все они предатели, и я никогда их не прощу.
— Но король…
— Ему станет лучше, — решительно перебила меня Маргарита. — Просто сегодня у него плохой день. Так бывает не всегда, в некоторые дни он вполне сносно себя чувствует. И я непременно найду возможность окончательно его исцелить; у меня есть врачи, которые постоянно работают над новыми способами лечения. Я дала разрешение алхимикам, и они готовят для него дистиллированную воду.
— Но король не любит ни алхимию, ни подобные ей науки.
— Мы должны найти лекарство! И я буду выдавать лицензии алхимикам, чтобы они продолжали свои исследования. Мне приходится с ними советоваться. Теперь это законно.
— И что говорят ваши алхимики? — осведомилась я.
— Они говорят, что король ослабел потому, что ослабело его королевство; но обещают, что он возродится к новой жизни и обретет прежнюю силу, и тогда наше государство ждет полное обновление. По их мнению, король, пройдя сквозь очищающий огонь, станет чистым, как белая роза.
— Белая роза? — потрясенно отозвалась я.
Она покачала головой.
— Они вовсе не Йорков имели в виду! Ну, хорошо: чистым, как ясная луна; чистым, как прозрачная вода или как свежевыпавший снег. В общем, сравнения не так уж и важны.
Я склонила голову в знак согласия, а сама подумала, что смысл сравнений все-таки очень важен. Оглянувшись на Ричарда, я обнаружила, что он стоит возле короля на коленях, и тот, склонившись к нему, о чем-то доверительно ему рассказывает, а Ричард ласково кивает, словно беседуя с кем-то из наших маленьких сыновей. Я заметила, как сильно трясется у короля голова, как он запинается на каждом предложении. А мой муж, взяв Генриха за руку, произносит слова так медленно и осторожно, как обычно добрый человек общается с безнадежным идиотом.
— Ах, Маргарет, моя Маргарет! Как же я сочувствую вам! — вырвалось у меня.
Ее серо-голубые глаза наполнились слезами.
— Я осталась совершенно одна, — промолвила она. — Никогда в жизни я еще не была так одинока. Но я не позволю колесу Фортуны сбросить меня вниз! Я не упаду. Я буду править этой страной и сделаю так, что король выздоровеет, и придут времена, когда мой сын унаследует трон.
Ричард считал, что править страной из Центральных графств Маргарита не сможет; но наступило и миновало лето, ласточек, по вечерам сновавших над крышами Кенилуорта, становилось все меньше, они собирались в стаи и улетали на юг, однако королева и не думала возвращаться в Лондон. Она правила из Кенилуорта исключительно с помощью приказов; не было даже намека на какие-либо дискуссии. Королева просто распоряжалась советом, членов которого сама же и назначила, совет делал то, что она велит, и никогда с нею не спорил. Она не созывала парламент — точнее, не созывала палату общин, которая непременно выразила бы желание увидеть короля в столице. Лондонцы, разумеется, тут же начали жаловаться, что «эти иностранцы», и без того отнявшие у них торговлю, назначают для них, англичан, завышенные цены, и все это результат правления королевы-иностранки, которая ненавидит Лондон и никогда не станет защищать честных английских купцов. Затем французские корабли стали все чаще заходить в наши воды и совершать налеты на прибрежные города и селения, а порой французы проникали даже в глубь страны, куда раньше забираться не осмеливались. Войдя, например, в порт Сэндвич, они разорили город и обчистили его буквально до нитки, унеся с собой все сколько-нибудь ценное, а потом еще и рыночную площадь подожгли. Конечно, в этих набегах все винили только королеву.
— Неужели они и в самом деле подозревают, что это я приказала французам совершить налет? — не скрывала она своего возмущения в беседе с моим мужем. — Они что, с ума сошли? С какой стати мне отдавать французам подобные приказы?
— Нападением на Сэндвич руководил один из ваших друзей, Пьер де Брезе, — сухо заметил Ричард. — У него имелись карты всех отмелей и речного русла — английские карты, ваша милость. И людям, понятное дело, интересно, откуда они у него, если не от вас? Люди говорят, что вы помогаете ему, потому что вам, возможно, понадобится его помощь. А еще вы когда-то клялись, что непременно накажете Кент за поддержку, которую он оказал Уорику. А знаете, какую веселую шутку учинил де Брезе? Он притащил с собой мячи и ракетки и сыграл в теннис на городской площади Сэндвича. Жители города были оскорблены до глубины души и сочли, что это вы попросили его и он намеренно их оскорбил. Они говорят, что, мол, таков ваш французский юмор, но англичанам это вовсе смешным не кажется.
Маргарита, прищурившись, взглянула на моего мужа и тихо произнесла:
— Надеюсь, вы еще не стали йоркистом? Не хотелось бы думать, что вы переметнулись на сторону врага. Это разбило бы сердце Жакетте. Да и мне неприятно было бы наблюдать за вашей казнью. Вы ведь сто раз смотрели в глаза смерти, Ричард Вудвилл, но все же остались живы; мне, право, было бы жаль вынести вам смертный приговор.
И Ричард, не сводя с нее глаз, сказал:
— Вы сами задали вопрос, почему люди вас обвиняют. Я просто пояснил, ваша милость, почему это происходит. Но это вовсе не значит, что я и сам так считаю. Хотя, признаюсь, меня несколько озадачило то, откуда у де Брезе эти карты. Я всего лишь честно доложил вам, как обстоят дела. Более того, предупреждаю: если вы не наведете порядок в прибрежных районах и не заставите уйти оттуда эти пиратские корабли, то граф Уорик выведет из Кале свой флот и сделает это вместо вас, но тогда уже все станут прославлять его как героя. Вы ведь не его репутации вредите, позволяя пиратам де Брезе хозяйничать в проливе и совершать грабительские налеты на Сэндвич, а своей собственной. Южные города должны быть защищены. И короля нужно показать людям — пусть это послужит ответом на вызов врага. Ваша милость, необходимо сделать Пролив безопасным для английских судов. Даже если вы не любите Кент, он все равно остается главной прибрежной территорией вашей страны, и вы должны его защитить.
Она кивнула; весь ее гнев моментально испарился.
— Да, я понимаю. Я действительно все поняла, Ричард. Я просто не подумала о южном побережье. Не набросаете ли вы для меня план того, как нам следует его защитить?
Ричард спокойно и с достоинством поклонился.
— Подобное поручение — большая честь для меня, ваша милость.
Замок Рочестер, Кент, ноябрь 1457 года
— Ну, я, например, не в восторге от твоего плана, — заявила я мужу.
Мы находились в старом сыроватом замке Рочестер, построенном в широком и влажном эстуарии Медуэй; стоял ноябрь, один из самых серых и холодных месяцев в Англии. Замок этот был возведен норманнами для обороны, а не для удобства, там было слишком промозгло и отвратительно, поэтому я не могла допустить, чтобы и мои дети жили в таких условиях, и оставила их дома, в Графтоне. Сделанная Ричардом подробная карта южного побережья была разложена перед нами на его рабочем столе; те города, которые, по его сведениям, были особенно уязвимы, он обвел красным кружком и теперь размышлял, как бы укрепить и защитить их, не имея ни оружия, ни людей.
— Я-то надеялась, что твой план поможет тебе получить по крайней мере пост командующего гарнизоном в Тауэре; тогда мы могли бы провести Рождество в Лондоне; это устроило бы меня гораздо больше.
Он рассеянно улыбнулся; он был слишком поглощен собственными мыслями.
— Да, я знаю, любимая, что ты хочешь в Лондон. Прости.
Я внимательней пригляделась к тому, над чем он трудился. Полной карты побережья никто прежде не составлял, так что Ричарду все пришлось складывать по кусочкам, извлекая сведения как из собственной памяти, так и из судовых журналов и отчетов морских капитанов. Даже рыбаки присылали ему зарисовки небольших участков береговой линии: каждый из них хорошо знал и свой залив, и свой причал, и все ближайшие рифы и отмели.
— Королева пришлет тебе достаточно оружия? — осведомилась я.
Муж покачал головой.
— Она получила довольно большие средства от парламента, чтобы собрать лучников и купить пушки для обороны от французов, но мне пока ничего не досталось. А как я могу укреплять южные города, не имея ни солдат, ни пушек?
— Действительно, как? — поинтересовалась я.
— Придется подключить тамошних жителей. Кроме того, в прибрежных городках живут матросы и шкиперы. Если, конечно, удастся убедить их записаться в армию. Но всех их надо научить хоть как-то вести оборонительный бой на суше.
— Но что же королева сделала с этими деньгами? — спросила я.
Ричард внимательно и как-то очень сурово посмотрел на меня и ответил:
— Она и не думает защищать нас от Франции. Она вооружает в Лондоне своих сторонников. По-моему, она намерена обвинить в измене графа Уорика, графа Солсбери и герцога Йорка, доставить их в Лондон и предать суду.
У меня перехватило дыхание.
— Так ведь сами они никогда туда не явятся!
— А она считает, что явятся. И если они все-таки действительно явятся в Лондон, то наверняка приведут с собой и свои войска, и войска своих вассалов. Вот тут-то королеве и понадобятся эти тринадцать сотен лучников. — Ричард совсем помрачнел. — Скорее всего, Маргарита готовится к войне.
Вестминстерский дворец, Лондон, зима — весна 1458 года
Нас, как и прочих представителей аристократии, призвали в Лондон холодным зимним днем сразу после Рождества. Город выглядел на редкость темным и подозрительным. Мы вскоре узнали, что король и не думает кого-то обвинять и наказывать, а, напротив, готов, вопреки воле королевы, всех простить и праздновать всеобщее примирение. Судя по всему, под воздействием некого видения он вдруг воспрянул духом, почувствовал себя вполне хорошо и прямо-таки сгорал от нетерпения воплотить в жизнь свой план, который, по его мнению, мог разрешить конфликт между двумя величайшими Домами страны. Он хотел, чтобы йоркисты заплатили штраф за чрезмерную жестокость, проявленную в сражении при Сент-Олбансе, и построили часовню в честь павших, а затем дали клятву прекратить кровавую междоусобицу и не преследовать наследников своих прежних врагов. Королева же упорно требовала покарать графа Уорика за предательство. Однако король не внимал ее желаниям и намеревался его простить как раскаявшегося грешника. Лондон напоминал бочонок с порохом, вокруг которого бегает дюжина ребятишек с горящими ветками, от которых так и сыплются искры, а король по-прежнему бормотал себе под нос «Отче наш» и чувствовал себя совершенно счастливым благодаря посетившей его идее о всеобщем примирении. Мстительные наследники Сомерсета и Нортумберленда разъезжали по всей стране и, размахивая мечами, клялись продолжать междоусобную войну еще в течение по крайней мере десяти поколений; да и йоркисты отнюдь не раскаивались — слуги графа Уорика щеголяли в роскошных ливреях, а сам Уорик, которого лондонцы считали воплощением щедрости, похвалялся, что Кале и Пролив уже у него в руках, и вряд ли кто-то осмелится противоречить ему и другим сторонникам Йорка. А лорд-мэр, вооружив каждого дееспособного лондонца, приказал во что бы то ни стало хранить в городе мир и порядок — то есть, собственно, создал еще одну, и весьма немалую армию.