Владыка Ледяного Сада. Конец пути Гжендович Ярослав

Чиновник и его люди забрали свою переносную конторку, стол, сиденье и корзину с амулетами, а потом приказали нам идти следом. Нас провели в ворота внутрь крепости, за первую стену, и тогда город окружил нас узкими, высокими домами, колоннами, оплетенными каменными листьями и таящимися среди них странными созданиями из камня, сидящими на углах и карнизах. Все казалось острым, колючим и торчащим в небеса. Все, даже окна и двери, украшено было узкими арками, словно бы обросло пучками окаменевших цветов и лианами резных хвощей.

Мы шли с задранными головами, таращась на эти чудеса, и почти не говорили, поскольку во время недолгого путешествия между нами не установилось слишком уж дружеских отношений. Всякий был поглощен собственными делами и неуверенностью в судьбе, которая нас здесь ждала. Впрочем, может, это я был слишком угнетен потерей своих людей и погружен в задумчивость, чтобы радоваться новой компании. Я только заметил, что, в то время как меня интересовало, что же я вижу вокруг, Люди Побережья казались ошеломленными, сбитыми с толку и даже – что нечасто с ними случалось – испуганными и охваченными суеверным страхом.

Мы в тот раз не ушли далеко, поскольку чиновники указали нам на довольно приличный дом, выстреливающий в небо острыми крышами и узкими башенками, что напоминали наконечники копий, и сказали, чтобы мы туда вошли, поскольку город хочет нас приветствовать. Уверили, что нас там не ждет ничего дурного, что это городской храм, а внутри жрецы устроят нам приветственный пир и дадут подарки. Потом пошли по своим делам, а рядом с нами не осталось никаких стражников – ни рядом, ни поодаль, кроме двух, опершихся на копья, что стояли на надвратной башне, равнодушно поглядывая из-под шлемов, похожих на капюшоны с широкими полями. Получалось, что мы вовсе не были обязаны туда входить, но никто не колебался, ибо чиновники сказали о пире. Моряки немного подобны детям, и думаю, что они обрадовались бы даже камню, пущенному из катапульты, скажи им кто, что это подарок для них и что его можно взять даром.

Храм изнутри казался еще более вытянутым вверх, чем снаружи; его освещал разноцветный блеск, врывающийся в узкие, высокие окна в виде наконечников копий, где между оплеткой из нескольких кругов было вставлено разноцветное стекло. Напротив входа, в самом высоком месте, вставало огромное сверкающее дерево, все из серебра, а посредине ствола я заметил подобие спокойного лица, не то женского, не то мужского, и похожие на две ветви руки, протянутые в нашу сторону, словно бы они хотели прижать к груди всякого. Перед стволом в большой каменной чаше пылал жертвенный огонь.

Тут ничто не напоминало подземелий Красной Башни, и все же я чувствовал, как колотится мое сердце. После того, что я прошел, я научился уже бояться любых жрецов из каменных храмов и привык, что моим амитрайским божествам я молюсь лишь в своем сердце, а к Создателю предпочитаю обращаться среди гор и лесов, которые он сам разместил на природе, а не под крышей.

Но в этом месте я нигде не видел жертвенного стола или чего другого, чем можно было бы убить человека. Не было клинков, алтаря или каналов, отводящих жертвенную кровь к стопам божества. И я не чувствовал даже слабого, приглушенного запаха смерти.

Откуда-то доносился сладкий звук флейт, что красиво разливался под стрельчатым сводом, но я помнил такие же красивые песни в подземелье Красной Башни, где пели о полноте и о том, чтобы отдаться под опеку надаку, – а через минуту начиналась резня.

Вместе с другими я стоял в широком переходе между каменными резными лавками, опершись о посох шпиона, в котором я чуть ослабил кольцо, блокирующее скрытый меч, и ждал, что случится дальше.

Вскоре к нам вышли двое жрецов в свободных плащах с очень глубокими капюшонами, так что мы сразу и не поняли, что это мужчина и женщина: лишь когда они сбросили капюшоны, мы увидели их лица и странные головные уборы, подобные высоким колпакам из серебра, изображавшие стрельчатые башни города. У обоих на груди была цепь с круглым символом дерева. Вокруг мы слышали музыку и хор множества голосов, жрецы же подняли в нашу сторону руки. Моряки замерли неподвижно, на их лицах была неуверенность, поскольку нигде они не видели жареного мяса или кувшинов с пивом, а никто и на миг не позабыл об обещанном пире.

Я же видывал в своей жизни больше жрецов, храмов и церемоний, чем все они вместе взятые, и знал, что обитатели храмов весьма охотно принимают жертвы жирной птицей, волами и кувшинами пива, которые потом потребляют во славу божеств, но сами редко угощают кого-либо чем-то более питательным, чем запах благовоний, блеск огня и золота, да высокопарными словами, а потому я не надеялся ни на что более существенное, чем миска жидкого супа да корабельный сухарь, которыми я успел подкрепиться с утра.

Пение стихло, осталась лишь музыка флейт, легкая, будто свист ветра в тростнике, а жрецы зажгли от огня две лучины, размещенные на серебряных рукоятях, и подожгли что-то в мисках, что стояли на треногах под стенами. Я почувствовал легких запах хархаша. Не слишком навязчивый, к тому же храм был просторен и высок, а потому я не опасался, что мы окажемся одурманены дымом и станем блуждать среди видений. И все же отравы в дыму было достаточно, чтобы все впали в легкую, глуповатую веселость и сделались несколько безвольны, а это уже меня обеспокоило.

– Приветствую вас, странники! – сказала женщина. – Город, называемый Ледяным Садом, протягивает к вам руки. Если у вас некогда был дом, который вы потеряли, то отыщете его здесь. Если тяготит вас бродяжничество, то здесь вы достигли конца пути. Это город, что не отвергает никого и у которого вдоволь покоев для заблудших сынов. Тут вам можно не опасаться врагов, поскольку город окружит вас нерушимыми стенами. Тут, как у матери, вы всегда найдете крышу, сухой угол и еду.

Потом заговорил мужчина, а затем – снова женщина. Речь их была отрепетирована, слова – красивы, а голоса – звучны и выразительны, какими и должны быть голоса жрецов. Слушать их – все равно что укутаться в теплый плед перед огнем и дремать. Говорили они одно и то же: что город – наилучшее место на земле и что обычным людям живется тут лучше, чем сильным и богатым где бы то ни было. Что каждый отыщет тут занятие, которое ему отвечает наилучшим образом, но что не придется ему трудиться, не покладая рук и напрягая спину, и что всегда тут едят досыта, ну и всякое такое.

Всякий бывалый человек хорошо знает, что такие сказочки легко говорить и что в мире повторяют их довольно часто. Рассказывают их вербовщики, набирающие экипажи на корабли или рекрутов в армию, рассказывают их мужи женам и жены мужьям. Шлюхи рассказывают их клиентам, как и те, кто нанимает людей на работы, или те, кто желает нечто продать. Но тут, внутри странного и богатого храма, в городе еще более странном, где на наших глазах заплатили за то, что мы сюда приехали, в дыме благовоний и Смоле Снов, под сверкающим деревом из серебра, среди кристальных звуков флейт в такое было поверить легче, чем где бы то ни было.

Возможно, нечто такое было в их голосах и музыке, что звучала вокруг, а может, попросту сказалось туманящее воздействие хархаша, а то и все сразу, но я видел, что другие странники чуть улыбаются, вторя тем словам, и безвольно кивают, слушая эти банальности.

– Вы можете отправиться с нами в самый Ледяной Сад. Это место, полное чудес, сердце города и острова. Там ждет вас приветственный пир, какой вы и вообразить себе не сумеете, там вы выпьете глоток воды из чистого источника, что сделает вас жителями города. Но предупреждаю: красоты Ледяного Сада могут навсегда проникнуть в ваши души. Если был у вас где-то дом, то вы уже не захотите туда отправиться. Забудете о других дворах и сделаетесь гражданами этого города. Но можете остаться бездомными странниками и поискать обиталища в кварталах для чужеземцев, если боитесь пройти в Ледяные Врата. Сад все равно будет для вас лучшим местом, которые вы видели на свете, но большая часть его чудес останется для вас закрыта, поскольку она для граждан. Но помните, что Ледяные Врата всегда открыты, и в любой день тот, кто пожелает, может зачерпнуть там из источника и отправиться на пир. Достаточно будет войти в один из городских храмов и сказать: «Желаю вступить в Сад Древа». Пир ждет вас. И тот, кто хочет воссесть за столом, пусть идет с нами.

Они подняли ладони, в которых все еще держали лучины, и соединили их так, чтобы те сделались единым пламенем, а откуда-то снова пришла песня.

Я медленно обошел храм, внимательно вглядываясь в барельефы на стенах, высматривая символы этого культа и ища демонов, кровь или смерть. Но находил я лишь живописные побеги, листья и цветы. Когда попадались мне статуи, то оказывалось, что это фигуры спокойные и достойные. Вот мужчина, идущий с корзиной рыб, вот женщина, сидящая над раскрытой книгой, моряк, держащий руль ладьи, охотник с луком и собакой у ноги, обнимающаяся парочка, сплетенная в поцелуе. У всех скульптур головы были повернуты в одну сторону, и изо всех уголков, из-за колонн и ниш глядели они на серебристое дерево. Вблизи жертвенного светильника я нашел еще одну каменную миску, наполненную мелким черным вулканическим песком, а рядом – каменный постамент, на котором стояла деревянная шкатулка и емкость, полная ароматизированных палочек. Под всем тем на серебряной поверхности были выбиты буквы на многих языках: «Странник, если хочешь просить о чем-то город, брось медяк и возьми благовоние».

За пазухой у меня был сверточек с моими двумя марками, несколькими серебряными монетами меньшего достоинства и кучкой медных пенингов. Я бросил один в шкатулку и взял благовоние, которое поджег от светильника и воткнул кончиком в песок между старыми, сгоревшими палочками.

Я не намеревался молиться деревянной статуе или же неизвестному надаку, я лишь хотел прояснить для себя, что же мне делать. Ледяной Сад никогда не был моей целью. Я не собирался сюда попадать и не искал его. Оказался я здесь, поскольку так вела меня судьба, и его тропой я нынче должен был идти. Не знал, что делать дальше, а потому решил, что за меня все решит случай. Передо мной в песке торчала тлеющая благовонная палочка, постепенно превращаясь в легкий пепел, который раньше или позже должен был сломаться. Я решил, что если пепел этот упадет налево от палочки, то я пойду на пир, чтобы присоединиться к жителям Сада, а если направо – выйду из храма и буду действовать сам, как получится.

А через миг я припомнил, что говорили нам жрецы. Их слова: кто пройдет в Ледяные Врата, забудет о своих близких и о своем доме, ослепленный чудесами Сада. И я должен буду позабыть о кирененцах, что прячутся где-то в горах, о моих разведчиках, потерянных где-то на Побережье Парусов, о Воде, дочери Ткачихи, о Бенкее, плененном в Долине Скорбной Госпожи? Забыть о моем отце, пославшем меня в миссию с последней надеждой? И вместо этого остаться здесь и с бессмысленной улыбкой глядеть на башни Ледяного Сада? С другой стороны, откуда мне было знать, что хочет от меня предназначение? Куда вела спутанная, словно нить, тропа Носителя Судьбы? Я начал обряд и положился на случай, который должен указать мне дорогу. Я решил повернуться и уйти, прежде чем пепел подскажет мне ответ, но в тот же миг легкий как пух сгоревший кусочек ароматической палочки начал клониться ко дну миски, я же почувствовал, как замирает мое сердце. Сжал веки.

Пути к отступлению не было. Я попросил силы судьбы, чтобы они указали мне путь, и ответ был дан. Я должен был принять это.

Я открыл глаза.

Легкий столбик серого пепла не упал ни в одну, ни в другую сторону миски. Упал он точно посредине, указывая на меня. Даже пылинок по обе его стороны в песке было равное число с обеих сторон.

Я снова прикрыл глаза, на этот раз от облегчения. Ответ означал либо то, что я должен поступить так, как считаю нужным, либо что выбор мой не имеет значения, поскольку результат будет один и тот же. Я встал, накинул капюшон и вышел из храма.

Солнце уже поднялось, и на улицах было полно людей. Они проходили мимо, спеша по своим делам, проезжали двуколки, запряженные странными большими косматыми ослами, или платформы на двух колесах, толкаемые и влекомые людьми. Все шли примерно в одну сторону, потому я закинул за спину корзину путника и пошел за ними.

Я миновал несколько улиц, проходя под островерхими арками и через несколько ворот, пока не попал на большую площадь, каменную, как и все здесь, с одной стороны ограниченную рядом узких, в четыре этажа, домов с колоннадой внизу, а с другой – небольшим портом, окруженным каменными пирсами. Большую часть площади занимали каменные столы, выглядевшие так, словно они выросли прямо из скалы под ногами, а на этих столах были выложены разнообразные товары, но главным образом – корзины с рыбой и морскими тварями, которых мешками свозили прямо со швартующихся неподалеку рыбацких лодок.

Я начал свою одинокую жизнь в Ледяном Саду с торга, поскольку должен был узнать, чего стоят мои деньги. Две марки серебра после пересчета – немалая горсть разнообразных монет, среди которых были и медяки, и тонкие серебряные скойцы, и пара монет покрупнее. Если бы я находился в Маранахаре времен владычества моего отца, такое количество серебра позволило бы мне экономно жить где-то с месяц. В пустынном же городе Нахильгиль, полном беглецов, пытающихся скрыться от войск Праматери, за те же самые деньги я сумел бы – если бы повезло – купить две плошки сушеной дурры и баклагу пальмового вина. Такая сумма в пути могла значить одно, поскольку тогда я мог спать под голым небом, охотиться и ловить рыбу, лишь изредка платя за ночлег или покупая что в селах, – и совсем другое значила она в городе, где пришлось бы платить всякий раз, когда я хотел бы присесть или найти укромное место для ночлега.

Потому я ходил по торгу, пытаясь узнать, сколько может стоить здесь жизнь. Проще всего было понять это, спрашивая о цене самых дешевых товаров, которых мало и которые сложно разделить. Отдельный фрукт или какой-то небольшой овощ, яйцо, булка. Нужно только помнить, что нечто, с виду неброское, вроде бы обычный продукт в одном месте – как у нас медовая слива или плод калачника, – в другом месте может оказаться экзотическим лакомством. Обитатели Ледяного Сада имели больший выбор, чем люди в глубине материка, с которыми я познакомился ранее, но множество продуктов, что лежали на прилавках, были мне совершенно незнакомы, и я даже не сумел бы сказать, для чего они служат. Я боялся брать вслепую, поскольку легко мог закончить, пытаясь заварить орехи, из которых делают краску для тканей, или жуя волокна, служащие для стирки.

В конце концов я купил плоский хлебец с отрубями размером в две сложенные ладони, кусок вяленного на дыму соленого сыра размером с кулак и фиолетовый корнеплод, какой я видывал уже в доме Сверкающей Росой, и знал, что под легко счищаемой кожицей – белая, островатая плоть, хрупающая, словно пальмовая сердцевина. Я заплатил за все это три четверти медного пенинга.

Потом я вошел под колоннаду вдоль тянущихся вдоль площади домов, где были конторы, купеческие фактории и места, где продавали еду. Я остановился около одного такого, где в тесном углу в большом тазу, накрытом решеткой, пылали поленья, а владелец подавал тарелки с едой и пиво через открытое окно, за которым видна была комната с печью, и в этом месте можно было подкрепиться, сидя на ступенях между колоннами или за деревянным столом, если тот не был занят.

Я заказал то, что подешевле, и пиво в небольшой глиняной кружке. Я уселся за почти пустой стол и съел первый свой завтрак в этом месте. Это была плоская рыба чуть больше моей ладони, испеченная на палочке и поданная на куске хлеба.

Стоило все это полпенинга. Из этого выходило, что на еду, чтобы поддерживать свои силы, требовалось один-два пенинга в день, в зависимости от того, жить ли впроголодь или питаться досыта. По крайней мере, с этой точки зрения казалось, что в Ледяном Саду еда немного дешевле, чем в Маранахаре. Тогда я уже привык к горьковато-сладкому пиву Земли Мореходов и странным приправам, которые они сыпали в еду; кроме того, еда была свежей, как и хлеб, и я решил, что как-то да удастся тут жить.

Двое людей, которые сидели напротив за тем же столом, скоро закончили есть и без слова ушли, я же ел в одиночестве.

Я и вправду попал за море в странный каменный город и не знал, что делать дальше, но был хороший день, резкий утренний холод куда-то исчез и стало почти тепло, я был сыт, свободен и даже имел за пазухой горсть монет. На одну марку приходилось шестьдесят пенингов, однако в жизни существует не только еда. Я не имел понятия, где найти крышу над головой и каковы тут обычаи. В моем Амитрае прибывший в город чужак мог ночевать в купеческих постоях при трактирах и при рынках. Гости могли останавливаться у друзей либо родственников, а те, что приезжали по делам, пользовались постоялыми дворами, где, в зависимости от состоятельности, могли нанимать довольно неплохое жилье, скромную клетушку, или платить за место сна в общем зале на полу или даже в хозяйственной пристройке. Если кто нанимался на работу, то получал возможность расстилать маты в мастерской, магазине или лавке, где трудился. К тому же в Маранахаре было немало и тех, кто жил под голым небом, за укрытие полагая лишь стену, арку подворотни, мост или даже кусты на городской площади. Наверняка я бы сумел найти угол, где мне не лилось бы на голову, но мог бы так ночевать лишь пару дней. Лето заканчивалось, утра и ночи делались почти холодны, и близилась осень с ливнями, штормами и лютым холодом. Скоро ночью станет прихватывать морозец, а потом придет зима.

Было понятно, что мне нужно поискать какую-то работу.

Я заказал еще одно пиво, что стоило мне четверть пенинга, вынул трубку, мешочек с бакхуном и уселся поудобней, наблюдая за базаром и за кружащими по нему людьми, пуская колечки дыма. Вспомнил, что говорил Узел, сын Пташника, когда допрашивал меня. Он начал с пустого, добродушного разговора и советовал мне, чтобы, попав в чужую страну, я присматривался к повседневным делам, таким, как завтраки, поскольку тогда бы узнал, попал ли я к цивилизованным людям. Воспоминание это неминуемо соединялось у меня с другими, но те мне удалось от себя оттолкнуть. Независимо от того, что потом он приказал меня пытать, а я пообещал его убить, в том, что он говорил ранее, он был прав. К тому же он и так был мертв, причем умер не от моей руки.

Я оказался в месте, где съел неплохой завтрак, а теперь сидел, бездельничая, пил пиво и потягивал трубочку. В Амитрае Праматери этих трех действий хватило бы, чтобы посадить меня в тюрьму и отослать на храмовые поля, где я наверняка бы погиб.

Значит, тут, куда я попал, было не так уж и плохо.

Люди, закрученные торгом, преимущественно были обитателями Побережья Парусов. Когда я присмотрелся внимательней, то отметил, что некоторые носили серебряные амулеты со знаком дерева в круге, а некоторые – деревянные, с выжженным силуэтом корабля, как и у меня. Были и такие, кто наверняка прибыл из дальних стран: я видел поблескивающую в толпе алую, желтую и синюю шерсть нассимских плащей, иной раз, возвышаясь на локоть над остальными, сквозь толпу шел меднокожий кебириец, словно конь среди ковец. Вдруг пришло мне в голову, что, возможно, тут я встречу и кого-нибудь из своих людей. Кто-то может попасть сюда точно так же, как я, – а может, они уже здесь. Рынок при порте казался наилучшим местом для чужеземца, и я понял, что должен сюда приходить.

Некоторое время сердце мое раз за разом сжималось, когда я видел в толпе знакомую фигуру, поворачивался за каждым идущим мимо кебирийцем и каждым, кто напоминал мне Снопа, но этот короткий всплеск надежды быстро приугас и ни к чему не мог привести. Я же заметил, что здесь удивительно много измененных. В Амитрае дети, измененные силой урочищ, почти не встречались, поскольку и сами урочища были окружены стражей и никто туда не приближался, а если даже такие и рождались, то их сразу же убивали. Изменение людей силой имен богов мой отец карал смертью, как и любую попытку деяния. Немногочисленные измененные чужеземные рабы покупались богачами, их держали в резиденциях, они не бродили улицами. Здесь же их было немало, а остальные не обращали на них внимания, воспринимая как простых прохожих.

Я некоторое время раздумывал над работой, какую я мог бы здесь выполнять. Последние месяцы сделали из меня воина, но я был человеком Юга. Ни один Мореход, из которых и самый малый был повыше меня, не посчитает, что мне стоит платить за искусство боя. Я сомневался и что им был тут нужен прекрасно подготовленный владыка.

Всякий кирененец чтит святые умения, происходящие от наших надаку, это часть нашей религии. У нас нет настолько богатых, чванливых или гордых, что осмелились бы презирать благородную ручную работу, которая отличает нас от неразумных тварей. Я был резчиком. Когда бы жил в нормальные времена, давно бы уже был подмастерьем, а то и мастером. Однако мое обучение несколько подзадержалось, когда отец решил, что именно мне суждено принять императорский престол. Казалось, что на традиционное ремесло еще будет время. К тому же резьба – искусство для спокойных времен, оно не слишком-то могло пригодиться. Почти каждый известный мне кирененец обладал куда более полезными умениями. Будь я корабелом, как отец Снопа, или плотником, столяром, рыбаком или хотя бы ткачом, как тетка Воды. Пусть бы и копейщиком, как мой отец, – не было бы проблемой найти здесь работу. Увы, какой-то идиот-жрец выбрал для меня ремесло достаточно изысканное, чтобы оно было достойным императора. И вот он я, умею резать лишь красивые узоры по дереву и металлу. Стоит лишь надеяться на то, что я буду довольно ловок с инструментами, чтобы устроиться помощником плотника или кузнеца.

И что с того, если я находился в городе, который вознесен из камня.

Пока что я сидел в тени, удобно опершись о стену, попивал небольшими глоточками пиво и присматривался к кружащим на торге людям.

Наблюдал.

Я не ждал ничего определенного, просто высматривал случай, что позволил бы мне сдвинуться с мертвой точки. Не хотел просто так спрашивать владельца забегаловки. Когда на ком-то чужеземная одежда, а у ног – корзина путника, и он спрашивает о ночлеге и работе, он говорит о себе слишком многое: «Я тут один, первый день в чужом городе, где никто меня не знает, но недавно я получил две марки серебром. Никто обо мне не знает, никто не станет меня искать и никто не станет плакать, если я отправлюсь с чужими людьми в переулки и подвалы, искушаемый обещанием работы и дешевого ночлега, как никто не станет переживать о моем трупе, лежащем среди крыс и ворон на городской свалке». Возможно, я в последнее время сделался слишком недоверчив, но благодаря этому я все еще жив – и предпочитаю, чтобы так оно и оставалось.

Потому я сидел и осматривал торжище.

Заметил, что толпа на улицах Ледяного Сада отличается от той, что я видывал в других городах. Прежде всего, здесь было немного женщин, и все они были либо молодыми, либо достаточно молодыми, такими… в расцвете сил. Почти все они также принадлежали к тому особенному роду женщин, которые охотно отправляются в военные походы вместе с мужчинами и предпочитают носить меч, а не ключи от дома. Их легко узнать, поскольку надевают они другую одежду, похожую на мужскую, по-другому подвязывают волосы и не расстаются с оружием. Ведут себя нагло и вызывающе, куда хуже, чем мужи и обычные женщины, – словно в любой момент готовы завязать драку. В толпе встречались и обычные женщины, одетые, как оно в обычае на Побережье Парусов, нося на поясе ключи и корды, но таких было куда меньше. Я видел нескольких беременных, но нигде не мог заметить ни детей, ни младенцев. Еще тут не видно было стариков. Даже самые старшие среди тех, кто ходил между прилавками, были полны сил, несмотря на седые волосы и морщины. Я также не видывал людей искалеченных настолько, чтобы те не сумели ходить сами и вести нормальную жизнь. Казалось, что люди, на которых я смотрю, пришли сюда с палуб «волчьих кораблей», и что все они осели здесь недавно или были свезены сюда, как и я сам.

Через некоторое время такого вот наблюдения за людьми из своего угла и из-под краев моей шляпы я заметил нескольких продавцов, обманывающих с весами и с товарами, увидел, как кто-то своровал с прилавка фрукт-другой, и потому стал приглядываться внимательней. Несмелый пока что план начал кружить в моей голове.

Кое-что одинаково во всем мире. Города могут быть выстроены по-разному, на базарах могут продавать всякое и звучать могут любые языки, но трое грязных подростков, что крутятся в толпе, а то сидят вместе на набережной среди пустых корзин и сушащихся сетей, чтобы потом по отдельности бродить по площади, словно они друг друга совершенно не знают, всегда означает одно и то же.

Старшему было не больше тринадцати, младшему – лет, может, десять. Одежка их была изношенной и драной, а на лицах – одинаковое выражение городских крысенышей, какое я видывал и в переулках Маранахара, проходя по ним под опекой моего учителя и соратника, Бруса, сына Полынника.

Наживка у меня уже была. Оставалось только ждать.

Продолжалось оно некоторое время, хозяин харчевни уже несколько раз высовывал голову из оконца, чтобы проверить, сижу ли я за его столом, но кружка с пивом все еще была передо мной, а потому он не мог меня прогнать. Я решил, что если понадобится, то возьму еще одну. Со своего места я все время видел пареньков, что трутся в толпе, однако моряки следили за своими кошелями. У каждого сумы были передвинуты на поясе, а когда купцам приходилось протискиваться между людьми, они прижимали мешочки ладонями. Я сам, будучи подростком ненамного старше их, был однажды ограблен во время засухи в Маранахаре, и знал, что маленькие воришки умеют быть ловкими, словно фокусники. Умели использовать самых младших, зная, что взрослые обращают на таких меньше внимания, умели перерезать ремешки, держащие кошели, одним легким, как дыхание ветра, касанием маленького лезвия. У меня было преимущество, поскольку я смотрел издали, зная, куда нужно смотреть. Это было как сидеть на дереве, видеть сверху пасущихся коз и скрывающихся в траве, караулящих шакалов.

Степные хищники присматриваются к стаду и выбирают зверя искалеченного, раненого или больного. Эти же выбрали рослого господина, который немного – но явственно – прихрамывал на одну ногу. У него была светлая борода и длинные волосы цвета соломы, которые он придерживал кожаной повязкой с серебряными вставками. При нем не было оружия, кроме охотничьего ножа у пояса, почти полностью спрятанного в глубоких ножнах из мягкой толстой кожи, тоже окованной серебром. Было видно, что одежда его хорошего, ярко крашенного сукна, с вышивкой, а еще на нем был короткий плащ, крашенный в зеленый цвет редким и дорогим порошком. А в его фигуре и по тому, как он говорил и торговался, угадывался знатный муж.

Вокруг него ходили, стояли и перекрикивались много людей, но я приглядывался исключительно к этим трем, что кружили, подбираясь к нему между прилавков, возов и корзин, совершенно как шакалы.

Вдруг, словно по неслышному приказу, двое из них принялись толкаться, пинаться, кричать и наконец гнаться друг за другом, расталкивая людей и пробираясь между столами. Муж с золотистыми волосами глянул на них без гнева и интереса, когда они пробежали мимо него, поскольку на него-то ни один из них даже не взглянул.

Однако он почувствовал, как самый младший, притаившись под прилавком, обрезает ему кошель, потому что крикнул зло и ухватил того за кафтан. Малой пискляво, словно крыса, заорал и укусил моряка за ладонь, а потом нырнул в ноги стоящих вокруг людей. Обокраденный муж крикнул вслед воришке во все горло, и через миг несколько человек бросилось в погоню за пацаненком, что петлял, словно заяц, я же соскочил со ступеней у харчевни и неторопливо отправился в совершенно другую сторону, чем та, куда бросилась погоня, и та, куда побежали привлеченные криками стражники.

Потому что я смотрел издали и знал, куда смотреть.

Правила были такие же, как в игре в три кубка.

Я видел, как мальца поймали, а он вился в хватке стражника и пинался; я видел разозленного богача, что дергал на мальце кафтан, – и знал, что они ничего не найдут.

Я видел тех двоих, как они пробираются поспешно, но отнюдь не бегом на край рынка, и вошел следом за ними в переулок. В первый миг они не обратили на меня внимания и обернулись, лишь когда я оказался за шаг до них.

Я лишь успел сказать: «Отдавай…», когда старший что-то прошипел своему помощнику, а тот не раздумывая прыгнул на меня с высоты трех ступеней, которыми улица поднималась вверх, а сам нырнул в боковой, еще более узкий проулок.

Тянулось все не дольше трех ударов сердца.

Я ушел с пути среднего, так что он лишь хватанул руками воздух. Я подрубил ему ноги, зная, что он тяжело упадет на брусчатку, а сам размахнулся и метнул корнеплод стоимостью в четверть пенинга прямо в затылок убегающему. Тот получил с трех шагов, и корнеплод крепко приложил его в голову. Он споткнулся и упал под стену.

Я добрался до него, когда он уже поднимался, тряся головой, и пинком в живот снова послал его на камни. Хотя и младше меня на несколько лет, он был моего роста. Я тотчас развернулся боком ко второму, поскольку полагал, что он стоит уже на ногах, – и не ошибся. Я ушел от укола узкого, словно лист камыша, стилета, скрутив туловище, сбил пареньку запястье вниз, одновременно подставив колено под локоть, а потом воткнул ему в ухо уже свой локоть и сверху пнул его в голову, послав на камень. А потом снова развернулся, отвесив еще один пинок встающему воришке.

Тот не стал вытягивать нож, но на пальцах его были насажены соединенные в ряд четыре железных кольца. Когда бы приложил меня чем-то таким, сломал бы мне кости, а потому я изо всех сил наступил ему на руку.

– Очень прошу отдать мне кошель, – сказал я, чуть ослабив давление, а он перестал верещать. Потянулся второй рукой, охая и постанывая.

Я прекрасно знал, что это фокус и что у него за пазухой еще немало неожиданностей, а потому не намеревался наклоняться к нему.

– Кинь на землю, – посоветовал я, а потом поднял тяжелый замшевый мешочек, внимательно следя за руками воришки, но тот лишь баюкал окровавленную ладонь. Когда-то мне было бы его жаль, я бы подумал, что он беден и что ему некуда отправиться, но с тех пор миновало немало времени, и я уже знал, что подобные ему обычно просто предпочитают красть, чем делать что-либо иное, и что он убил бы меня не раздумывая, потому что он в том возрасте, когда сперва что-то делают, а только потом думают, да и то совсем необязательно.

– Сними кольца, и тогда я не выдам тебя страже, – процедил я.

Забрал их, спрятал в мешок и ушел. Нож второго не стоил ничего, это был просто расклепанный плотницкий гвоздь, пусть и заточенный, словно бритва брадобрея, а потому я просто сломал клинок, всунув между каменной дверью и косяком.

От базара меня отделяли несколько десятков шагов, и я преодолел их почти бегом, потому что боялся за собственную корзину путника, но оказалось, что та стоит, где и была, и я направился в сторону толпы, где богач скандалил со стражниками. Младшего воришки уже и след простыл, поскольку при нем ничего не нашли. Когда он обрезал кошель, перебросил его в другую ладонь, прикрытую полой кафтана и сразу же швырнул его в сторону, где мешочек подхватил пробегавший мимо другой парнишка. Я не заметил, кто именно его схватил, но знал, что в безопасном закоулке он уже окажется за пазухой старшего.

Я склонился, держа мешок на вытянутой ладони, чтобы не было сомнения, будто я намереваюсь его присвоить.

– Кажется, это принадлежит тебе, – сказал я. – Они пробегали мимо. Мне удалось вырвать мешочек, но они сбежали.

Обворованный прекратил спорить со стражниками и ошеломленно глянул на меня.

– Ты отобрал у вора кошель, а теперь отдаешь? – уверился он таким тоном, словно недослышал и не разглядел.

– Я знаю, каково оно – остаться обворованным, – пояснил я. – Я и сам странник, обладаю немногим, но чужого мне не нужно.

– Тебе надлежит воздать за сделанное, – заметил один из стражников. – Саду нужны честные и благородные люди.

Богач кивнул.

– Такие поступки следует вознаграждать, – согласился он. – Я мог нынче понести серьезную потерю, странник.

– Мне не нужны деньги, – сказал я ему. – Но я попрошу у тебя взамен нечто настолько же ценное. Несколько советов, как мне жить в таком месте.

– Ты не хочешь моих денег? – повторил он неуверенно, словно не понимая, радует это его или оскорбляет – или же нужно в этом видеть какую-то хитрость.

– В моем положении совет дороже серебра, – вздохнул я. – А поскольку ты мне кое-что должен и выглядишь именитым мужем, ценящим свою честь, я знаю, что ты дашь мне наилучший из возможных советов.

– Хорошо, – ответил он. – Пойдем в корчму, где я поставлю тебе кувшин морского меда и отвечу на твои вопросы.

Он повел меня улочками между стенами и тесно сбитыми каменными домами со стрельчатыми крышами, пока мы, преодолев довольно крутую лестницу, не взошли на более высокий уровень крепости к еще одному ряду домов, украшенных колоннами, ступенями и балконами. Улица, что тянулась вдоль фронтонов домов, была узкой и подступала вплотную к зубчатому краю стены, за которой были видны крыши нижних домов, базар и рыбачий порт, пирсы и мачты колышущихся кораблей, а еще дальше – море.

В Ледяном Саду я не видел неухоженных и бедных домов, ничего сколоченного на скорую руку, что делают бедняки. Все дома здесь построены были из камня, однако я не видел ни стыков, ни кирпичей, во всех окнах было настоящее стекло, стоящее безумных денег, а порой даже цветное. Все дома гордо выставляли украшения из камня, колонны и балюстрады. На что бы я ни взглянул, все казалось мне совершенно новым и неиспользованным. Так было и у самого порта, так было и здесь, но чувствовалось, что тут, на верхнем уровне, вознесшись над запахами рыбы, мяса и гниющих овощей, которые расточал любой базар, над площадью, где морской бриз разгонял дым из угольных печек, на которых пекли грошовые закуски и где из своего окна можно было глядеть прямиком на море, обитают довольно богатые жители крепости.

У корчмы была собственная вывеска у входа, на цепях, с названием, выжженным на доске угловатыми знаками Мореходов. Под стенами стояли дубовые столы, а один был выставлен на самый бастион под стенами крепости. День был теплым, потому сидели мы именно там, глядя на море и порт у наших ног. Корчмарь, с тряпкой, заткнутой за пояс, принес нам большой глиняный кувшин и оловянные, мастерски сделанные кубки. Сам кувшин был раскрашен, благородной формы, носик сделан в виде клюва цапли и заткнут серебряной пробкой, а мой собеседник сразу же заплатил за него серебряным пенингом.

– Откуда ты? – спросил, глядя, как я набиваю трубку. – На тебе вещи, что похожи на те, которые носят в Амистранде, но твои черты и волосы другие. Также ты берешься за пиво без страха, как человек рассудительный. На тебе к тому же обычный пояс и другие вещи, как на простых людях. А еще ты смугл и неважнецкой фигуры, как бывает с южанами. А вот на доске пришельца у тебя выбито наше имя: Фьялар. Еще ты носишь знак свободы какого-то из кланов Людей Медведей. Одежда твоя бедна и поношена, однако по тебе можно предполагать, что происходишь ты из знатного рода. Выглядишь молодым, но глаза твои стары, словно ты повидал в этой жизни немало.

– Я с юга. Происхожу из племени, что давно было покорено амитраями, и уже долго странствую. Я сбежал из моей страны, когда туда вернулась старая вера, потому что не хотел жить под Красными Башнями. Меня зовут Филар, но чиновник в порту не слишком-то понимал, как записать, потому справился, как сумел. Но кажется мне, что это я должен был спрашивать, если уж я отдал тебе кошель, а не ты мне.

Он рассмеялся.

– Если уж ты не любишь, чтобы о тебе слишком много знали, можешь использовать то имя, которое дали тебе в порту. Всякий из наших по нему будет полагать, что отца твоего звали Фьяларди и что твой первый сын будет Фьялунд. Если будет у тебя дочь, то назовешь ее Фьялла. Меня звать Снидульф Пылающий Конь, из чего легко понять, что моего отца звали Снидар.

Я печально улыбнулся и высек огонь, раздул жар и зажег от него сухую щепку.

– Я некогда знавал одну Фиаллу. Она давно мертва и наверняка не происходит из этих мест. Но если когда-нибудь будет у меня дочь, дам ей такое имя. Я едва поставил ногу в этом городе, Снидульф. Не знаю, куда пойти и как найти тут какое-нибудь занятие. Я видел немало стран и городов, но в каждом царят свои обычаи. Я ищу дешевого постоя и простой работы, но не хотел бы расспрашивать о том у первого встречного.

– Это не простой город, – кивнул мужчина. – Возник на урочище, его наполняет сила песни богов. Многие такого боятся – об этом месте ходят разные слухи. Мы, кто здесь живет, не боимся ни города, ни Песенника, который им владеет и зовется мастером Фьольсфинном. Потому что мы все были в Ледяном Саду и получили его защиту. Можем ходить, куда пожелаем, и, хотя здесь чувствуется сила урочища, нам ничего не угрожает. Мы – часть города, и он защитит нас не только от собственных призраков, но и от войны богов и холодного тумана. Сквозь Ледяные Врата может пройти каждый, кто пожелает и кто сумеет преодолеть страх перед урочищем, а потому лучший ответ на твой вопрос и лучший совет таков: найди городской храм и скажи, чтобы тебя проводили в Сад на пир. Снимешь деревянный амулет с именем и знаком странника и получишь серебряный со знаком древа. Город даст тебе дом, за который ты не станешь платить, и поможет найти достойное занятие. Городу нужны люди для работ, чтобы все крутилось, как ему должно.

– Я был в городском храме, – ответил я. – Мне рассказали о пире и вратах в Сад, но я не могу ими пройти. Жрецы говорят, что тот, кто так поступит, забудет, откуда он явился, и сердце его всегда останется в Саду. У меня же есть дом, есть близкие мне люди. Когда-нибудь я хочу вернуться на свою родину и не могу позабыть о тех, кого я оставил позади. В этот город я попал случайно, и не в моих намерениях оставаться здесь навсегда.

Снидульф чуть насупился, снял с головы кожаную повязку и почесал темечко.

– Если так, то все зависит от того, есть ли у тебя серебро. Для тех, кто хочет остаться странниками, жизнь этом городе такая же, как и в остальном мире. Многие пришельцы боятся песен богов и не хотят проходить в Ледяные Врата. Некоторые же прибывают сюда затем, чтобы торговать с городом, и хотят лишь перезимовать, а по весне вернуться на Побережье. Другие хотят остаться, им нравятся солидные каменные стены, собственный очаг в комнате, тепло, идущее от пола, то, что им нет нужды присматриваться к холодному туману или к ночным грабителям под частоколом. Хотят покупать мясо на базаре, а не разводить скот, предпочитают работать на кого-то и брать за это медь, а не обрабатывать землю, и полагают, что зимой лучше слушать музыку в корчмах, чем вой волков. И все же они боятся урочищ и песен богов. Такие должны оставаться в кварталах для чужеземцев вокруг торговых портов, здесь, около рыбачьей пристани, и наверху, у Каверн. Тут нет силы урочища, а потому они в безопасности. Только тут они и могут найти пристанище. В верхних районах есть места для тех, кто не боится силы Сада и находится под его охраной. Никто не запрещает чужеземцам туда ходить, но и не охраняет их от странных вещей, что могут с ними произойти, поскольку они чужаки для города, который их не знает и не узнаёт. Потому, если у кого-то совсем нет денег, лучшее, что можно ему посоветовать, это отправиться в городской храм. У жрецов при святынях есть комнаты, где вечером дают задаром миску похлебки и хлеб. Кому некуда пойти, тот может спать в той комнате на лавках, столе или полу, если после поможет на кухне. Это не лучшее жилье, но там тепло, и зимой всяко лучше, чем в метель на улице.

– У меня есть серебро, но его немного, – заявил я осторожно. – И наверняка его не хватит надолго, однако я не желаю зависеть ни от чьей милости, и уж точно не от милости жрецов. Потому прошу твоего совета. Не знаю, сколько тут обычно платят за угол для сна и где можно его искать.

– Как всюду в мире, здесь тот, у кого нет собственной крыши, должен пользоваться гостеприимством или спать на постоялых дворах. В кварталах для чужеземцев почти одни постоялые дворы, и везде над общим залом есть места для гостей. Здесь тоже, но тут платят по меньшей мере пять пенингов за ночь. Нужно идти в Ластовню или в Каверны. Знаю, что там есть улицы, где таверны и постоялые дворы тянутся цепочкой друг за дружкой.

– Об этом я уже догадался, – заявил я. – Потому что везде в мире одинаковые законы. Однако постоялые дворы есть лучше, есть хуже. Мне нужно место, где я смогу оставить свое добро и не переживать о нем, не хотел бы я жить и среди воров и шлюх. Ищу спокойный угол, подальше от назойливых людей, с которыми раньше или позже мне придется столкнуться.

– Я не слишком хорошо знаю эти кварталы, поскольку живу здесь как горожанин с самого начала, как только я прибыл в Ледяной Сад. Мне никогда не пришлось спать в кварталах для чужеземцев, но, пожалуй, я знаю, как разведать, какие обиталища там дешевы и неопасны. Что ж до заработка, то все зависит от того, что ты умеешь делать.

На этот вопрос я отвечал с оглядкой, хоть и довольно подробно, минуя ту мелочь, что я был императором, Господином Мира и Первым Наездником.

– Из всего, что ты умеешь, тут и правда немногое может пригодиться, если ты не станешь полноправным жителем, – заявил он. – Город сумел бы использовать резчика, который умеет сражаться, знает, как работать в поле, а также знаком со множеством языков, порядком знает о чужих странах и умеет играть на чужеземных инструментах, писать чужими письменами и считать, но странник с такими умениями сможет немного – и то, не представляю как, если не будет знать нужных людей. Остается положиться на ручную работу, но если тебе пришлось быть невольником, то ты и с этим справишься. Нужно прийти на рассвете на площадь, что зовется Сольным Торжищем – туда приходят те, кто нанимает людей на работы. Это разная работа, порой на день, на два, а иной раз и на неделю. Порой под крышей, порой во дворе, да и платят очень по-разному. В зависимости от тяжести и числа желающих работа дает от пяти пенингов ежедневно до десяти-пятнадцати, но обычно это такая работа, какой никто не желает заниматься.

– Не думаю, что она окажется хуже той, что мне приходилось делать в неволе, однако я не вынесу, если кто-то попытается принудить меня к ней плетью. Я пообещал себе, что никто уже не сумеет безнаказанно оставить след кнута на моей спине.

– Это Ледяной Сад, – ответил он мне на это. – Тут нет рабов, и бичевать запрещено даже собственных детей или сожительниц, хотя некоторые возмущаются и полагают это странным. Единственные, кто имеет право такое делать, – городская стража, если суд законоречцев посчитает кого виновным в ряде преступлений, но такое случается нечасто. Обычно им приказывают отработать обиду.

Мы допили пиво, и я еще попросил, чтобы он показал мне, как пройти к Сольному Торжищу, где собираются ищущие работу, а потом мы отправились в район, что лежал за вторым поясом стен и звался Кавернами и где обитали чужаки и немногие горожане.

Как портовый район, так и Каверны показались мне довольно многолюдными. По сравнению с купеческим кварталом в Маранахаре, конечно, было тут пустовато; почти нигде не приходилось мне протискиваться между людьми, я без проблем мог пройти под стенами или заглянуть в какую-нибудь таверну. И все же Каверны пульсировали жизнью, в отличие от тех мест, мимо которых я шел утром по пути на рыбный базар. В закоулках стояли лавочки, на которых продавали разные вещи, под ногами валялись объедки, в канавах плыли нечистоты, выливаемые из боен, прачечных и кухонь, где варили еду на продажу. На стенах виднелись надписи на множестве языков. На минуту я с опасением высматривал знакомые знаки и символы Подземного Лона, но тут вились лишь угольные линии наивных непристойных рисунков и обычные надписи. Те из них, которые я мог прочесть, главным образом оказывались проклятиями, многих алфавитов я не знал, но картинки, что встречались с ними рядом, говорили сами за себя. Дома были как и везде в городе, однако тут никто не заботился о драгоценных стеклах или орнаментах. Рельефы бывали сбиты и испорчены, а во многих окнах дыры заклеили тряпками либо рыбьими пузырями. Под ногами бегали какие-то измазанные в грязи мерзкие животные, издавая отвратительные звуки, и птицы, похожие на маленьких орнипантов, видимо, не умевшие летать, – их названия я не знал.

Мы шли широкой улицей, на которой рядами тянулись корчмы с деревянными щитами на цепях, но Снидульф заявил, что в этих местах будет слишком дорого.

– Большинство людей входит теми воротами, – пояснил он. – Предпочитают ночлег подле главной улицы, поскольку не знают города и не хотят искать слишком долго. Но мы пойдем в боковые переулки. Не в ту сторону – там обитают измененные и Отверженные Древом, – и не туда, поскольку там веселые дома. Найдем небольшую, но чистую гостиницу на одной из тех улочек. Они близко от Суконной, которой ходят стражники, чтобы здесь было спокойно, и достаточно вдалеке, чтобы и цены здесь были неплохими.

Мы так и сделали и вскоре оказались в закоулке, отходящем от главной улицы, что вел вдоль крепостной стены: там стоял узкий и высокий дом, втиснувшись между двумя другими, как и всюду здесь, с неброской вывеской над входом.

Внизу находился общий зал, похожий на холл, я видывал такие и на континенте. Это было помещение с очагом, лавками и столами, где все живущие проводят больше всего времени за едой, питьем и греясь у огня, развлекаясь, играя и слушая музыку. Тут было так же, как на материке, хотя жители происходили из различных стран и кланов и их ничего не объединяло, кроме того, что спали они в одной гостинице.

Называлась она «Волчья Лежка», и хозяином был крупный мореход с бельмом на левом глазу и его дочка. Девушка – чуть старше меня, высокая и высокомерная. Носила узкие кожаные штаны и вышитый короткий кафтан с кожаными отворотами рукавов, утыканными заклепками, у нее были кудрявые фиолетовые волосы, подбритые на висках, и тонкая серебряная диадема. Это с ней мне нужно было договориться, хотя о торге и речи не было.

– За ночь три пенинга, – заявила она, свысока глядя на меня бледно-зелеными глазами. – Потому за месяц заплатишь марку, три шеляга и один секанец. За эти деньги можешь взять отдельную спальню с окном на верхнем этаже, кипяток с утра, миску супа в сумерках из котла и кусок хлеба. Убираешь у себя сам, носишь воду в умывальник и выносишь ночной горшок. Внизу есть баня, куда можешь заходить два раза в день. Свет ламп и тепло из дыр включено в оплату, но ты не можешь сам зажигать газовые лампы, поскольку не умеешь. У себя же за масло платишь сам, за дрова в очаге тоже платишь свою часть, два пенинга в неделю, – или приноси в неделю две вязанки. За это можешь варить собственную еду и сидеть у огня, когда захочешь. Если попытаешься меня тронуть, обидеть, устроить скандал с гостями или если убьешь кого-то без причины, мы с отцом отдадим тебя страже.

– Что-то загибаешь. На полпенинга многовато, – заявил Снидульф. – Не говоря уже о том, что если он платит наперед, то ты должна что-то ему скинуть. И дороговато берешь за суп и очаг. Марки серебром наперед должно бы хватить как за ночлег в этом районе.

– Я не первый раз считаю кому-то за месяц, – рявкнула она. – Идет осень, скоро уже не найдешь постели дешевле, чем за два скойца за ночь. Могу уменьшить на секанец, пусть платит марку и три шеляга.

– Ты почти не сбросила, – сказал я. – Дам марку и два шеляга, если дополнительно требуешь за топливо и я должен сам освещать свою комнату. К тому же я плачу наперед, и с этим у тебя проблем не будет.

На том и порешили. Скоро Снидульф попрощался со мной и пошел по своим делам, радуясь возвращенному серебру. Девица, сказавшая мне, что ее зовут Сфавла, ни на миг не изменила высокомерного выражения лица, пока отмеряла половину моих денег, однако я все равно был доволен, выторговав десять с половиной пенингов.

Потом мы пошли наверх, она провела меня виляющими коридорами и отворила железным ключом деревянную дверь в узкую клетушку, где была кровать, табурет и небольшой столик с кувшином. Рядом с постелью было столько места, что едва удалось бы протиснуться к окну, однако там были стены, потолок и дверь, от которых я получил собственный ключ кованого железа.

Девушка вышла, а я поставил свою корзину путника на каменный пол и уселся на кровати, держа в ладони мой шар желаний.

Впервые с той грозовой ночи в Маранахаре я куда-то добрался. Остановился.

Перестал убегать.

Я не достиг ни одной цели, но не имел и понятия, как бы такая цель могла выглядеть. Даже не мог сказать, как долго продолжалось мое бегство. Я оставил позади множество мест, где я утратил ощущение времени. В пустыни, в плену у Сверкающей Росой, в Долине Скорбной Госпожи, но и в самом начале, во время путешествия бездорожьем по Внешнему Кругу Амитрая.

Теперь я дошел до конца, остался совершенно один и не знал, как поступить дальше.

Я сидел на испятнанном сеннике и смотрел на кусочек неба за окном, на сверкающие крыши вокруг. Тогда-то началось время ожидания, пока моя судьба проснется, но я не мог справиться со страхом, что я потерял тонкую, словно тень, тропинку, что должна была к ней вывести. До этого мига, что бы со мной ни происходило, передо мной была цель. Я странствовал к краю пустыни, к Эргу Конца Мира. Я топтал песок Нахель Зим, направляясь в страну Людей-Медведей. Я убегал из рабства и шел на север. В конце же я совершенно случайно приплыл морем к Ледяному Саду. Зачем? Я всегда мог надеяться, что ответ ждет меня за очередным поворотом моего пути, за холмом или песком пустыни. Но я оказался здесь, в Кавернах, в гостинице «Волчья Лежка», в грязной берлоге, – и это был конец пути. Ответ не пришел.

Я распаковал корзину, осмотрел небогатые свои пожитки. У меня были амитрайские одежды синдара, что уже лишились шафранно-желтого цвета и сделались серо-бурыми, был зимний кафтан и штаны, несколько перевязей и туник, шарф, носки, пустынный плащ. Все эти вещи я старался штопать и стирать, едва только удавалось, но они все равно истерлись и потрепались. У меня были еще две пары латаных сапог, военные сандалии в очень неплохом состоянии, миски, кружка, ложка, щипчики для еды, платок, немного всяких мелочей, трубка Бруса и посох шпиона, а еще мой шар желаний.

Наличных осталось у меня пять шелягов, два скойца и один пенинг.

Вспомнилось мне, что у меня были меч, щит, шлем и кольчуга, а еще лук и стрелы, и что все это пропало в Долине Скорбной Госпожи. Вынеси я их, мог бы их тут продать. Они, конечно, были не лучшего качества и не новые, но полагаю, что я получил бы за них как минимум пять марок. Это уже не говоря об экипировке разведчика, которую я носил до того и которую продали на приграничном торге.

Я сошел в баню и постирал одежду, остальные свои вещи разложил на подоконнике и развесил на колышках, вбитых в стену. Убрал в сторону горстку монет – примерно пару скойцев, – остальные же сложил ровным столбиком, завернул в платок и спрятал внутрь посоха шпиона, который воткнул между жердями кровати и оплел ремнями так, чтобы он не слишком-то выделялся между остальными палками, на которых лежал сенник.

Когда я закончил эти дела, миновал полдень, а потому я спрятал отложенные деньги в кошель, укрыл тот в одном из карманов за пазухой куртки разведчика и пошел в город.

Просто так, без цели. Мне нужна была глиняная дешевая лампа и масло к ней, если, конечно, я не хотел набить шишек в темноте. Да и что мне было сидеть в спальне? Я хотел узнать окрестности, возможно, купить несколько овощей и что-то для супа, проверить, известен ли здесь ореховый отвар, поискать бакхун или корень мыльницы. Посидеть где-нибудь и попить пива. Простые, несущественные дела. Меня тут уже никто не преследовал. И мне некуда было направляться. Не было у меня дел более важных, чем простые действия, позволяющие пережить день. Я к такому не привык, и меня начало охватывать беспокойство. Глубокое и беспричинное.

Остальную часть дня я бродил по городу, как в молодые годы по улицам Маранахара. Лениво, без цели, присматриваясь к товарам на прилавках или подсаживаясь за столики с кружкой пива, чтобы понаблюдать за проходящими мимо людьми. Вот только в те годы я получал деньги ни за что, лишь за то, что я был наследником престола, к тому же никогда не отходил от меня мой учитель, проводник и наперсник. Друг. Брус. Тут, на спокойных улицах Ледяного Сада, я чувствовал, как сильно мне его не хватает. Как сильно не хватает мне всех остальных, кто исчез в неизвестности – или ушел Дорогой Вверх.

В сумерках я вернулся в гостиницу, с лампой, бутылкой дешевого жира, который немного коптил и отдавал рыбой, и с глиняным кувшином, несколькими репношками, фласолью, луком и кусочком мяса не пойми какого зверя. У меня был также узелочек с горстью соли и немного приправ, которых запах мне нравился или же казался знакомым. Я сел в зале внизу и сварил себе юшку, а потом сидел и смотрел в огонь, попыхивая трубкой.

Никто не обращал на меня внимания. Лишь трое мужчин за длинным столом, которые выкладывали на столешницу гладкие дощечки, покрытые странными знаками, каменные кружки и монеты, пригласили меня сыграть. Я вежливо отказался, объясняя, что не знаю правил и что денег у меня слишком мало, чтобы тратить их за игрой.

За другим столом сидело и несколько крикливо одетых женщин, болтающих друг с дружкой, хихикающих и расчесывающих друг другу волосы, а еще один худой муж, что таращился в пламя, как и я, только по другую сторону очага, легонько теребил струны небольшой арфы странной формы, которую держал на коленях.

Я пошел в свою комнату и закрыл за собой дверь на засов, чего не случалось со мной уже давно. Потом я лежал в темноте, прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы, к хихиканью и пению, топоту на ступенях и к разным шумам, которых я не мог распознать. Я еще долго не мог уснуть, чувствуя беспокойство.

На следующий день я встал еще до рассвета, съел кусочек сыра и пошел на Сольное Торжище искать тех, кому нужны люди для работы. И нашел их без проблем. Сольное Торжище было еще одной квадратной площадью, втиснутой между домами и первым кольцом стен, смотрела она на небольшую пристань. Соль продавали на длинных каменных столах, накрытых карнизами, и выглядела она иначе, чем те розово-белые плиты, которые я сопровождал в караване. Здесь лежали кучи белых кристалликов. Я заметил еще, что была она дешевле продаваемой у Людей-Медведей. Ищущие работы стояли бесформенной группкой чуть в стороне, при самом выходе из порта, сидели на пирсах или среди расставленных пустых корзин. Те, кому нужны были работники, носили длинные ветки, которые поднимали высоко над головой, чтобы их замечали в толпе, и выкрикивали разновидности работ, на сколько дней требовались люди и сколько они намерены им платить.

Тогда, в первый день, я отправился «на разгрузку, три дня, восемь пенингов за день, без еды!». Меня проводили в другой порт, тот, что был у рыбного рынка, где я целый день ходил с пирса на деревянный трап и сходни, что вели под палубу, и возвращался с мешком на плечах, корзиной, полной рыбы, или бочонком. Нес это все на повозки и тачки, рядком расставленные на набережной. Товары были тяжелыми, но не настолько, чтобы я не мог их носить, и каждый раз, когда на башнях городских храмов отзывались колокола, рассказывая обитателям, как течет время, нам позволяли немного отдохнуть, напиться воды из бочки и распрямить спины. Несколько раз я видел, как работодатель грозил кому-то розгой или кричал, но никого не ударили на самом деле.

И все же, когда отбили шесть колоколов, я был сильно уставшим, болели у меня плечи, руки и ноги. Вот только я помнил время, проведенное невольником, и по сравнению с ним разгрузка судов казалась мне просто забавой. Я ощущал усталость, но не падал от изнеможения. После шести колоколов, что пришлись примерно на час собаки, солнце стояло еще высоко, а при дворище Сверкающей Росой мы бы работали еще немало часов под ударами, пинками и ругательствами, а в свою берлогу я бы добрался уже затемно. Тут же после шести колоколов купец, который нас нанял, пришел с двумя воинами, сел за небольшим столом на набережной, выплатил нам всем по шелягу и напомнил, чтобы завтра мы приходили прямиком сюда, а не на Сольное Торжище.

Когда он вынимал и отсчитывал серебро из небольшой, обитой кожей шкатулки, за стойками с сушащимися сетями и корзинами, отделявшими нас от базара, я заметил невысокие фигурки, рядком присевшие там, где удавалось забраться повыше: смотрели на монеты, насыпанные столбиком. Были это те самые подростки, которых я видел прошлым днем, только теперь их было побольше. У одного из них было странное треугольное лицо с острыми, как у крысы, зубами и словно бы кожистые крылья, сложенные за спиной, у другого – костяные крючки, вылезающие из-под кожи и лишний ряд зубов, у третьего голова поросла двухцветными шипами, которые тот постоянно щетинил. Сидели они далеко и только таращились голодным неподвижным взглядом, будто шакалы на пиру у леопарда, но я все равно почувствовал холод на спине.

Когда я забирал плату, то заметил, что один из подростков легонько толкнул локтем второго и указал на меня. Тот выпрямился, под капюшоном мелькнуло искривленное алой опухолью лицо, и наши глаза встретились.

Один из охранников свистнул и погрозил мальчишкам толстой палкой с рукоятью, обернутой ремнями, с набитыми на другом конце железными кольцами. Мальчишки неохотно слезли со стен и стоек для сетей, но отступили всего на несколько шагов. Другие носильщики тоже заметили их, и, когда надевали свои сложенные на набережной куртки и кафтаны, забирали сумки и корзины, в которых принесли себе немного еды, я увидел, что у каждого при себе палка, цепь, корд или короткий меч. Все это можно было легко спрятать под кафтаном, но теперь носильщики разместили оружие на виду, чтобы оно было заметным и чтобы его можно было легко достать. Я же не взял с собой ничего и потому обрадовался, увидев, что все мы выходим с базара сплоченной группкой и, проклиная собственную глупость, старался оказаться в центре.

К счастью, когда мы выходили с базара, появились трое городских стражников, охранник купца свистнул и указал на воришек, стражники зашагали в ту сторону, а подростки исчезли, словно стайка крыс.

На следующий день я взял с собой нож следопыта и кастет, отобранный у молодого вора. После длинного жаркого дня, который показался мне сложнее предыдущего, мы снова вышли с площади группкой, на мне же была старая куртка с капюшоном, которую я купил в предыдущий вечер, – она выглядела как обычная одежда обитателя Побережья Парусов. Когда грузчики вышли с базара и разошлись по улицам города, я отправился домой кружным путем, петляя по городу. Проходил закоулками и осторожно оглядывался. Полагал, что справлюсь с оборванцами, если только они не застанут меня врасплох или если не окажется их слишком много, но я точно не хотел, чтобы они высмотрели, где я живу. Несколько раз я заходил в таверны, которые покидал задними дверями и дворами под предлогом, что ищу выгребную яму, и только потом подошел к «Волчьей Лежке» и там тоже воспользовался задней дверью.

На третий день мне все равно стало казаться, что я везде вижу молодых оборванцев, потому, когда я направился на Сольное Торжище, взял работу в другой части города и потом избегал той, первой пристани.

Делал я тогда разные вещи: помогал в мастерской колесника, работал в вонючих дубильнях глубоко внутри горы, где в пещерах выстроили множество мастерских, кузниц и верфей. Согласился работать на сборе фруктов, когда нас отвезли повозками далеко вглубь острова, за город. Тогда я впервые за долгое время оказался под открытым небом, среди деревьев и широких лугов – и почувствовал, как устал от города.

В любом случае было ясно, что в Ледяном Саду не хватало рабочих рук, причем в большей степени, чем можно было подумать, исходя из числа обитателей. Похоже, что граждане неохотно занимались такими простыми работами, как те, на которые нанимался я, а потому мне несложно было зарабатывать на жизнь. Скоро у меня скопилось уже немного наличности, которую я обменял в конторах на более крупные монеты, чтобы легче было их прятать; ел я досыта, а теперь начал и многовато пить. Вел я скромную жизнь и каждый день зарабатывал на пару пенингов больше, чем было нужно. Я не работал каждый день. Мог позволить себе иной раз остаться в гостинице на день-два, если погода была исключительно скверной, или когда я чувствовал себя слишком уставшим.

Я вел жизнь, единственной целью которой было заработать себе на содержание, и ничего больше. Беспокойство мое росло. Я вставал до рассвета, шел на работу, возвращался, ел, выпивал несколько кварт пива, спал. Ждал, пока судьба моя меня найдет, но не мог распознать, в чем это будет состоять. В конце концов мне стало казаться, что единственное, чего я так дождусь, – это старости, которая придет, пока я ношу бочки и сундуки, разделываю мясо и рыбу или копаюсь в земле.

Я снова потерял чувство времени. Все дни казались похожими один на другой. Сыпались между пальцами, словно песок, а где-то там спрятанные в горах и песках, кирененцы ждали моей помощи – а может, их как раз убивали. Подземная Мать пожрала всю страну, сожженные кости моих подданных разбросали по храмовым полям. Я же в это время катал бочки или рубил топливо на древесный уголь, чтобы заработать шеляг-полтора и прожить еще один день.

Однажды я обнаружил склеп, где продавали странные предметы, привезенные из далеких стран или похищенные за морем, – главным образом те, насчет каких моряки не знали, что делать. Я долго копался в разложенных товарах, дрожащими пальцами перекладывая гребни из Ярмаканда, нахдийские ароматические палочки, пронизанные яркими нитями кебирийские платки, погребальные опахала, игральные камни, колокольца для призыва духов. Я словно бы касался позабытого мира. Эти крохотные частицы Юга громоздились предо мной, отдавали запахом далеких базаров, теплых бирюзовых морей – они существовали… Были разноцветными, липкими и тяжелыми. В воздухе витал запах кебзагарских духов, бакхуна, высохшей бахалавы в шкатулочках, которой здесь никто никогда не пробовал, потому что не знал, как ее следует есть.

Все эти предметы существовали на самом деле и доказывали, что был мир, который я покинул и который начинал мне казаться цветным, болезненным сном, что начинал уже стираться из памяти.

Домой я вернулся с бакхуном и орехами, и впервые в моей спальне запахло домом. Но что более важно, я купил свиток тростниковой бумаги, сложенный зигзагом для использования в пути, купил камень туши, миску, ступку для растирания и несколько заостренных тростинок.

С этого времени, когда я возвращался с работы или решал остаться дома, я заваривал ореховый отвар, набивал трубку и писал в свете лампы. Не знал зачем, но, когда начал ставить сепийные значки на бумаге, ко мне вернулся белый от солнца Маранахар, перед глазами моими колыхались пальмы, я снова увидел хоровод лиц тех, кто ушел. Они смотрели на меня, улыбались и говорили, а мне снова было тринадцать, и я жил в Доме Стали. Я слышал звуки, чувствовал запахи и видел цвета, хотя предо мной не было ничего, кроме пожелтевшей бумаги и рядов коричневатых знаков.

Тогда показалось мне, что жизнь снова обретает некий смысл, но беспокойство меня не покинуло. Судьба моя молчала, а я вел жизнь, лишенную значения, ждал и терял время. Но когда я описывал свои похождения, я, по крайней мере, помнил, кто я таков и зачем я сюда прибыл.

Я все так же старался избегать малолетних воришек с рыбной площади и постоянно оставался настороже. Однако боялся, что меня могут выследить. Город был не так уж велик, а они знали его словно свои пять пальцев. Пока что не нападали, но я довольно часто видывал то одного, то другого из банды. Несколько раз я сбивал их со следа в тесных переулках и подворьях. Пару раз камень пролетал мимо моей головы, раз за работой, когда я шел с сундуком в руках, он попал мне в спину. Был это даже не камень – свинцовая пуля от пращи, сужающаяся с обоих концов, с выцарапанным проклятием. К счастью, прилетела она издалека, а на мне был толстый кафтан, но все равно синяк не сходил несколько дней. В другой день они выследили меня, когда я работал на пляже – мы рубили топливо для древесного угля. Тогда камень расколол мой кувшин с пивом. Так, чтобы я помнил и знал – за мной присматривают. Что глядят и ждут подходящего случая.

В том самом магазинчике, где покупал я бакхун, я нашел травы, которые кочевники из окрестностей Кангабада используют для рисования клановых знаков на лице и руках. Я смешал их с горячей водой и помыл ими голову, благодаря чему рыжие мои волосы сделались каштановыми, я перестал бриться и отрастил нечто вроде небольшой бородки. Я носил местный кафтан и капюшон либо шапку. Старался ходить разными улицами и всегда носил оружие. Обычно нож следопыта и тяжелую трость из черного дерева, окованную железом, а в кармане моем было такое же оружие, как то, что мы некогда сделали с Бенкеем в рабстве. Обрезок полого тростника с пробкой и отваром лютуйки. Лютуйку я нашел в магазинчике безделиц с Юга и стал добавлять ее в пищу. Все это немного помогло – они на время потеряли мой след.

Когда же я решил, что вид мой достаточно изменился, я пошел не на работу, а в рыбачий порт. Уже пришла осень, но порой выглядывало солнце, море было темным и неспокойным, билось во внешние волноломы и колыхало разноцветные рыбачьи лодки у пристани. Воздух же пах солью, рыбой и дымом с угольных решеток.

Я немного посидел перед той самой таверной, как в первый день, даже съел такую же печенную на палочке рыбину, ожидая, когда они появятся. Не был уверен, что я собираюсь делать. Хотел получить немного преимущества – узнать о них нечто, выследить, где они ночуют, просто так, на всякий случай. А может быть, и спровоцировать нападение и преподать им урок.

Я долго сидел так, цедя пиво, но не увидел ни одного. Через какое-то время двое, как обычно, появились на пирсе, сели на бочки, но я ждал самого старшего из мальчишек.

– Далеко же завела тебя судьба, юноша, – произнес некий голос. Я глянул удивленно и с легким испугом. У меня не было здесь друзей – лишь люди, с которыми я обменивался словом-другим. Даже с другими постояльцами в гостинице разговаривал я немного. Человек же, который сидел на лавке напротив меня, казался мне знакомым, но я не мог понять, откуда именно.

Очень низкий и худой, с морщинистым лицом, он носил кожаную шляпу с широкими полями. Когда я взглянул ему в лицо, то заметил, что у него нет одного глаза, а глазница закрыта костяной резной плиткой на ремешке. Одет он был обычно – в зашнурованный кафтан из мягкой кожи, в разных местах украшенный заклепками.

Перед ним на столе лежал мешочек, из которого он случайно вытаскивал небольшие разноцветные плитки разнообразной формы и соединял их между собой, не глядя на то, что делает, зато следя за мной единственным глазом из-под шляпы. Плитки, которыми он развлекался, немного напоминали кусочки мозаики.

– Кто ты и чего от меня хочешь? – спросил я. – Я и вправду попал в этот город случайно, но кроме того, что я могу найти тут укрытие на зиму, не вижу в том большого смысла, и не стоит приплетать сюда судьбу. Да и к тому же судьба моя – не твое дело.

– Несмотря на возраст, память-то у меня на людей получше, чем у тебя. Возможно, оттого, что старики мало думают о себе, больше о других. Хотя большинство, скажем честно, скорее о том, как этими другими править или мешать им. Однажды в дороге ты разделил со мной общество и сказал тогда, что тебя ведет судьба. Многие говорят подобное, когда хотят казаться более таинственными, но ты тогда сделался печален, словно и вправду так думал. Говорил, что на чужом языке зовешься Филаром, и ел со мной у одного костра.

Что-то промелькнуло и закрыло на миг солнце своей тенью, а потом на столе рядом со стариком присела черная птица с большим серым клювом, сложила крылья и глянула на меня агатовым глазком, совершенно без боязни, словно была она выученным соколом.

– Прости, Воронова Тень. По дороге мне попадалось немало людей, и так оно складывается, что дел и проблем у меня больше, чем у остальных, потому не все я помню так хорошо, как хотелось бы. Что же до тропы, которой ведет меня судьба, то это правда, однако складывается все так, что я не знаю, куда она меня ведет. Но в этом я от других людей не отличаюсь. Один умный спутник сказал мне некогда, что линии судьбы словно паутина, и в них легко запутаться – или разорвать, и что будущее похоже на текущую воду или дым. Оно постоянно в движении. Потому никто не может его прочесть.

– Только дураки желают знать будущее так далеко наперед, – согласился он. – Чем дальше, тем больше в нем изменений. Будущее – словно ствол дерева. Разделяется на сотни все меньших веток, и непонятно, какая из них важнее прочих, однако нижнюю ветку видно всегда. Видны главные ее отростки и то, растет ли она налево или направо от ствола. Сохнет она или покрыта листвой.

Пальцы его двигались все быстрее, ныряя в мешок и соединяя друг с другом новые и новые плитки, что сцеплялись, образуя шар. От моря потянуло пронзительным холодом, но я не почувствовал дыхания ветра. Шар, соединенный из малых кусочков, как детская головоломка, был теперь таких размеров, что его можно было взять двумя руками.

– Купи мне пива, Странствующий-с-Судьбой, – сказал старик. – Я же расскажу тебе, где твоя тропа.

Он выпустил шар из рук, и тот покатился по столу в мою сторону, словно был единым целым, и остановился рядом с моей глиняной кружкой.

Я вздохнул и пошел к окошку, за которым сидел трактирщик, и выложил целых полпенинга за средний кувшин пива, взяв и кружку для старика.

– Я купил тебе пиво, но это потому, что некогда ты делил со мной огонь и хлеб. Я ехал на твоей повозке, не сбивал ног на дороге, не горбился под тяжестью своей корзины – и ничего тебе за это не дал. Но я не хочу твоих ярмарочных фокусов. Это пустая забава, не больше; я знаю, как ворожеи умеют избавить наив-ных от последнего гроша, не давая им ничего, кроме пустой надежды и врак. Дорога, которую я ищу, и правда в тумане. И я не найду ее ни в дыму храмов, ни на ярмарке. Согласно моей вере, меня ведет Дорога Вверх, навстречу Творцу, который выше ваших богов и их потерянных имен и о котором вы ничего не знаете. Забери свой шар, свои фокусы, умелые пальцы и легкий язык. Они тут не пригодятся, поскольку ты не получишь ни пенинга.

Я чуть прикоснулся к тому странно-холодному шару, чтобы отправить его в сторону одноглазого старика, но шар рассыпался мелкими, разрезанными на странные формы кусочками, которые с шумом расползлись по столу, словно горсть мелких ракушек, принесенная волной на пляж.

Я замер, пойманный врасплох, а старик рассмеялся и глотнул пива.

– Я не хотел просить, чтобы ты сделал что-то большее, чем ты сделал уже, – сказал он, кивая. Птица его издала хриплый крик и чуть повернула головку набок, глядя на рассыпавшиеся по столу знаки.

– Того, что я ищу, не прочтешь на крашенных костях, – сказал я.

– Верно, не прочтешь, – согласился старик. – Для такого нужны более сложные методы. Но кое-что я увидел. Посмотри только.

Я закатил глаза в нетерпении, взглянул на выглаженную соленым ветром столешницу и опешил, ощущая, как по спине моей ползет холодок.

Я ожидал увидеть беспорядочную россыпь мелких разрисованных костей – тем временем они легли ровно, словно мастер мозаики тщательно выкладывал их дни напролет. Узор изображал Перевернутого Журавля, замкнутого в кругу древесных веток. Знак, каким писалось мое клановое имя. Ствол был с моей стороны, а ветки тянулись к старику. Он наклонился над ними, что-то ворча себе под нос и ведя узловатым пальцем по старательно уложенным фрагментам.

– Некогда ты был и правда силен, – заявил он. – Далеко отсюда. У вершин власти, как я понимаю, в странах Юга. Гордыня и страх. Красота и жестокость. Мощь и зависть. Ты одевался в шелка, слушал музыку и ел сладкие плоды, поглядывая в тени и сжимая рукоять меча. Ты слушал бы шепоты и плел мастерские интриги, вплетая их в странные ритуалы. Но взгляни сюда: это шло от чужаков. Как если бы ты везде был чужеземцем, вынужденным говорить на чужом языке. Как нынче, но только происходишь ты из другой страны. Была еще война и предательство. Барабаны… И лай гончих… Не понимаю. Как если бы барабаны были языком… Потом укрытия и маски. Много масок, одна на другой. Много крови и страданий. Меч. И соль. Соль обычно означает охрану от гнили. И ты постоянно терял ближних. Это – молодое деревце, отесываемое от ветвей. Но деревце без веток становится посохом. Оружием, возможно, древком копья. В этой части жизни над тобой стояла перелетная птица. Дикий гусь, цапля, возможно, журавль. Постоянно летящий на север. Сквозь пустыни и снега, только бы на север. Пусть бы и последним в перелетном ключе.

Старик вздохнул.

– А тут оковы и змея рядом с тобой. Ты много раз попадал в узы, но всегда удавалось тебе их сбросить, поскольку никто не умеет заковать змею… А этот знак – это волк, что отгрызает себе лапу, чтобы освободиться от силков. И снова на север, за звездой… Это и причина всего, но из этих костей не прочесть точно. Кажется, это женщина, хотя это не вся правда. Это нечто, что лишь выглядит как женщина. Она одержима властью и силой. Еще она – предвечный подземный огонь. Нет, не знаю. Это нечто страшное, что пребывает в бездне, но живет. Словно бы демон, но живой и смертный. Я еще не видел нечто подобное. Это нечто, что напоминает существо из другого мира, но может ходить по земле. Что-то, что постоянно высматривает и следит. Есть и враги, которых она за тобой послала. И не только за тобой. Они найдут тебя всюду и не перестанут разнюхивать. И снова нечто мертвое, но и живое, благодаря мести. Из этого броска я больше ничего не узнаю. Эти кости немногое мне говорят.

– А знак? – спросил я, едва проталкивая слова сквозь пересохшее горло, указывая на Перевернутого Журавля.

Он пожал плечами.

– Он светит твоей жизни. Ведет тебя. Но я немного могу о нем сказать, поскольку не знаю этой письменности. Если бы умел ее прочесть, возможно, сказал бы больше. Он вписан в Древо Предназначения. Больше можно понять не из расклада, но из знаков на костях и того, как они лежат. Часто кости знают больше, чем ворожей может прочесть. Это как если бы кто-то говорил тебе жестами.

Он вдруг сгреб кости в мешочек и затянул шнурок.

Я долго сидел в молчании, глядя на свои руки на досках стола, ошеломленный и преисполненный беспокойства.

– Ты ничего не сказал мне о том, куда судьба должна меня повести, – сказал я наконец.

– Ох, это же только ярмарочная ворожба, как ты сам заметил. Только это ты и можешь получить за пиво. Дешевая забава, не больше. Не стоит и пенинга. Фальшивая надежда и враки.

– Я дам тебе пенинг, но брось еще раз.

– Еще минуту назад ты не помнил моего имени, но был уверен, что я не Видящий, а ярмарочный обманщик. А теперь глянул на горсть костей и уже решил, что я пророк.

– Даже глупец заметит, что произошло нечто странное. Всегда, когда бросаешь горсть камешков или монет, они складываются в знаки? Тебе не интересно, что они скажут еще? В том, что ты говорил, есть немало правды, как и тогда, когда тебе казалось, будто в знаках нет смысла.

– Ты хочешь вверить свою жизнь ворожбе, что стоит кружку пива и пенинг?

– Судьба капризна, но из того, что ты уже сказал, я понял, что она желает мне нечто передать. И насколько я знаю, она в таких случаях может говорить через все, что угодно, через то, чем движут силы предназначения. Полет птиц, вихрь листьев на ветру, движения воды или поведение стайки рыб. Тогда отчего не кости, даже если обычно они дают ответы, что стоят лишь пенинг?

– Потому что кости капризны и дают нечеткие ответы. Говорят символами и без подробностей. Для серьезной ворожбы нужны другие вещи. Обычно то, что ты зовешь силой имен, а мы – песнями богов. Однако, насколько я помню, с этим ты не желаешь иметь ничего общего.

– Верно. Потому я предпочел бы твои кости.

– Они уже ничего тебе не скажут. Что же до других способов, то не думаю, чтобы нам позволили привести кого-нибудь в урочище, забить каменным молотом, потом разложить на знаках, нарисованных его кровью, а среди ночи призвать его дух, плененный кровью, и приказать ему говорить. Я и сам с возрастом сделался куда рассудительней и предпочитаю не делать такого, если не должен. У меня есть другие способы, но я не стану делать этого среди ротозеев на базаре – и не за пенинг.

– Говори, Воронова Тень.

– Двенадцать марок, пять шелягов, два секанца.

Я замер. Это были все мои сбережения, укрытые в моей комнатушке. До пенинга. Если бы я заплатил ему, у меня осталось бы ровно столько, сколько я носил при себе на ежедневные траты, да еще отложенная сумма, которую мне пришлось бы заплатить за следующий месяц проживания.