Как-то лошадь входит в бар Гроссман Давид

Он, разумеется, улавливает, что вечер ускользает из его рук, и моментально осуществляет что-то вроде внутреннего слалома: почти слышно постукивание деталей механизма. Широко раскрывает огромные глаза и являет публике озаренное радостью лицо:

– Вы – потрясающая и единственная в своем роде публика! – выкрикивает он и вновь мечется по сцене, стуча своими дурацкими ковбойскими сапогами. – Братья и сестры мои, душа каждого из вас – уникальна…

Но конфуз, который пытается затушевать человек на сцене, растекается по пространству маленького зала, словно актер пустил ветры.

– Это не просто! – кричит он, простирая руки для широкого, пустого объятия. – Совсем не просто дожить до пятидесяти семи лет, да еще после того, как мы слышали, я уцелел в Холокосте и даже пережил ТАНАХ!

Женщина сжимается, ее голова ушла глубоко в плечи, а он еще больше возвышает голос, пытаясь оглушить ее молчание:

– Но самое замечательное, что отсюда, с высоты возраста, уже ясно видна табличка: «ТУТ ЖИВУТ В ПОЛНОМ КАЙФЕ ДОВАЛЕ И ЧЕРВИ»… Ахалан, други мои! – грохочет он. – Я так рад, что вы пришли. Какой безумный вечер здесь разворачивается! Вы прибыли со всех уголков нашей земли, я вижу ребят из Иерусалима, из Беер-Шевы, Рош ха-Аин тоже здесь…

Голоса в конце зала:

– Из Ариэля! Из Эфрата!

Он удивляется:

– Минутку, а кто же остался там бить арабов? Шутка, просто шутка! Смеемся вместе. Немедленно получите компенсацию! Возьмите двадцать миллионов долларов на покупку пуфиков и жвачки в шариках для молодежных культурных центров памяти Святого Баруха Гольдштейна[43], Господь отомстит за их кровь! Вам этого мало? Никаких проблем! Возьмите еще дунам, еще козу[44], возьмите целое стадо коз, возьмите себе всю отрасль разведения мелкого рогатого скота, возьмите все государство, кибинимат![45] А-а, уже взяли…

Аплодисменты, сопровождавшие речь, стихают. Несколько молодых людей в конце зала, по-видимому, солдаты в увольнении, с силой барабанят по столешницам.

– Все в порядке, хозяин! Иоав, душа моя! Только поглядите на его рожу! Что, до смерти перепугался? Клянусь тебе, не будет больше подобных разговоров, с этим мы покончили, сказал же, обещал, слово дал… Я знаю, вырвалось у меня, но нет и больше не будет политики, нет оккупации, нет палестинцев, нет всего мира, нет реальности, нет двух поселенцев, идущих по Касбе[46] Хеврона. Ну, в самом деле, Иоав, только один-единственный раз, самый последний…

Мне кажется, я знаю, что он делает, в чем сейчас отчаянно нуждается, но Иоав решительно мотает головой из стороны в сторону, да и публика не хочет никакой политики. Пространство снова наполняется свистом, ударами по столам и громкими требованиями вернуться к стендапу.

– Минутку, люди, – увещевает он публику, – вам это понравится, помрете со смеху, с ума сойдете, гарантирую, только послушайте. Два поселенца остановились на одной из улиц Касбы. Мимо них проходит араб. Назовем его Арабуш[47], таким родовым именем.

Свист и удары по столу затихают. Кое-где появляются улыбки. Он продолжает:

– Вдруг громкоговоритель сообщает, что армейское командование через пять минут вводит комендантский час для арабов. Один из поселенцев снимает автомат с плеча и всаживает пулю в голову араба. Второй немного удивлен: «Бих’ят рабак[48], Святой Светильник, зачем ты это сделал?» И тогда Святой Светильник смотрит на него и объясняет: «Я знаю, где он живет, он ни за что не успел бы добежать до дома вовремя».

Публика смеется с легким смущением. Некоторые отделываются громкими, резкими выдохами, а одна женщина даже кричит: «Позор!» Но именно Иоав, директор зала, удивительно пискляво хихикает, и это вызывает взрывы более свободного, расслабленного смеха.

– Ты видишь, Иоавчик? – веселится он на сцене и, мне кажется, чувствует, что его хитроумная уловка вполне удалась. – Ничего страшного не случилось! Это прекрасная сторона юмора: иногда можно и посмеяться! Если вы меня спросите, братья мои, то самая большая проблема левых состоит в том, что они не умеют смеяться. Нет, нет у них этого, разве вы когда-либо видели, чтобы левый смеялся? Он не смеется, даже когда один, и вообще-то он, как правило, один. Так уж получается, что он не видит в сложившейся ситуации никакого повода для смеха. Понять их не могу…

Он извлекает из недр своей утробы раскаты смеха, и публика начинает смеяться вместе с ним.

– Думали ли вы хоть разочек, как бы выглядел мир без левых?

Он бросает взгляд на Иоава, затем обводит взглядом публику, чувствует, что ему выдан дополнительный кредит на несколько минут, и бросается на амбразуру:

– Только подумайте, какой кайф мог бы быть, дорогая Нетания! Зажмурьтесь на секунду, подумайте о мире, в котором вы можете делать все-все, абсолютно все, что взбредет вам в голову, и ни один судья не покажет вам желтую карточку из-за всяких пустяков. Нет желтой карточки! Нет красной! Нет кислых рож в телевизоре, нет желчных статей в газете! Нет морочащей нам денно и нощно голову пятидесятилетней оккупации-шмокупации, нет больше тех, кто «забыли, что они евреи»!

Публика отвечает, полностью попадает в его власть, и он воодушевляется теплом, исходящим от собравшихся, изо всех сил стараясь не смотреть на маленькую женщину.

– Захотелось вам объявить в маленькой палестинской деревне комендантский час, который будет действовать круглосуточно всю неделю? Бац – вот тебе комендантский час! Плюс еще один день, и еще один день, и еще один… Сколько захочется…

Он бросает на директора зала Иоава еще один взгляд:

– Анекдоты про левых ведь не считаются политикой, верно, Иоавчик? Это просто изложение реальных фактов, ахла?[49] Так на чем мы остановились? Ах да: тебе хочется увидеть арабов, пляшущих у КПП? Хлоп! Одно ваше слово – и они танцуют, они поют, они раздеваются. Какой радостью жизни обуян этот экзотический народ! И как они открываются благодаря особой атмосфере, сопутствующей любому КПП! До чего же они любят петь все вместе! Ко-ол од ба-ле-евав пе-е-ни-има![50] А как они вступают в контакт, проявив свою женскую ипостась! Сабах эль фуль, сабах эль хир[51], жарь нас во все дыры, командир!

Он начинает легко перемещаться по сцене, вращая бедрами и задницей в темпе своей речи, прихлопывая в ладоши, ритмично, в такт словам: «Сабах эль фуль, сабах эль хир, жарь нас во все дыры, командир!» Движения отражаются в большой медной вазе за его спиной. Несколько мужчин присоединяются к нему, а он, выпевая слова, побуждает их подражать сильному арабскому акценту. И солдаты в увольнении, заливаясь смехом, тоже поют эту песенку (правда, как мне показалось, после некоторого колебания, и не потому, что песенка в их вкусе, а потому, что упомянут «командир»). А теперь еще и три-четыре женщины тоже поют: вопят во все горло, пропуская слова, но восторженными аплодисментами заполняют паузы. Одна разражается ликующими руладами. Но в целом коллективное пение – не такое уж простое дело, как это может показаться. Совсем не простое, думаю я. Мне кажется, что человек на сцене насмехается над публикой, играет с ней, но всего через минуту кажется, что именно публика изощренной хитростью завлекает его в ловушку, им же расставленную, и чувство взаимного движения делает его и публику соучастниками какого-то ускользающего проступка. А теперь он делит поющих на мужчин и женщин, с энтузиазмом ими дирижирует, моргает, роняя фальшивые слезы, и почти весь залрадостно поет вместе с ним, а он дирижирует хором – я подозреваю, именно к этому он и стремился: возбудить в зрителях мутное чувство сопричастности, глубоко, в утробе щекочущее, поднимающее со дна души липкое противоречивое удовольствие, отвратительное и привлекательное одновременно, – он одним движением собирает в ладонь голоса всех поющих; наступает минута покоя, музыкальная пауза, я почти чувствую, как он про себя считает удары сердца – один, два, три, четыре – и вновь бросается в атаку:

– Не угодно ли вам перекрыть устья ваших колодцев перед завтраком, праведники? Итак, добрая фея вручает вам свою волшебную палочку на целую неделю! Да какую там неделю – на все пятьдесят лет! Не хочется ли вам отпраздновать небольшой Таг мехир?[52] Или административный арест на всю жи-и-знь? Нохаль шохен?[53]

Публика присоединяется к его размеренному, ритмичному хлопанью в ладони над головой и постукиванию каблуков по деревянному настилу сцены, громкое эхо ударов разносится по всему залу.

– Не желаете ли сыграть в «Монополию – Экспроприации»? «Таки – Комендантский час»? «Янив – Блокпосты»?[54] Может, вам вообще хочется поиграть в «Соломенную вдову»?[55] «Есть электричество – нет электричества»? В «Стерильную магистраль»?[56] В «Пописай-на-продукцию-«Ахмад»-чтобы-сохранить-ее-свежесть»?

От слова к слову он распаляется, черты лица становятся более резкими и рельефными, будто кто-то проходится по ним пером.

– Все возможно! – орет он. – Все дозволено! Играйте, мои сладкие, играйте, воплощайте свои мечты! Только помните одно, мои дорогие: волшебная палочка – не навсегда, есть у нее небольшая системная проблема, черт подери!..

Он в гневе закатывает глаза и топает ногой, как обманутый ребенок:

– Баг, сукин сын, у нее есть! Вы это уже понимаете, верно, соколики? Выясняется, – и он, стоя у края сцены, наклоняется к публике, заговорщицки прикрывая ладонью рот, – что добрая фея, по сути, весьма переменчивая особа, таковы уж они, феи, и потом все переворачивает – как она это любит! – и теперь уже мы – сюрприз! – споем у их КПП «Биляди. Биляди», «Хайбар, Хайбар, я-яхуд! Джаиш Мухаммад сайяуд»[57]. Споемте вместе, праведники мои, вольные птицы, подлинные «Яйца свободы»[58], «Хайбар, Хайбар, я-яхуд»!

На этот раз публика не поддается соблазну: люди в зале стучат ладонями по столам, свистят, народ не фраер. Высокий юноша с бритой головой, возможно, солдат в отпуске, свистит с таким неистовством, что чуть не падает назад вместе со стулом. Поднимается легкий переполох…

– Вы правы! Правы! Абсолютно правы!

Он поднимает руки, капитулирует, весь – смесь любви и доброжелательности:

– Зачем вообще об этом думать? Все совсем не скоро случится, а вообще Иоав прав на сто процентов – только без политики! Так или иначе, случится тогда, когда подрастут наши дети, и это уже их проблема: кто велел им здесь оставаться и есть наше дерьмо? Так зачем же сейчас психовать по этому поводу? Ссориться и спорить, доводя дело до братоубийственной войны? Зачем об этом думать? Да и зачем думать вообще? Хлопаем в ладоши без размышлений!

Он громко приветствует зал, и у него на шее вспухают зеленоватые жилы.

– Эй, Иоавчик! Почему бы тебе не прибавить нам еще немного света, и мы сможем увидеть, кто против кого, что вообще здесь творится? Да, залей-ка светом весь зал… Ахалан