Презумпция лжи Багаев Александр

Такие (не)простые стереотипы

ЗАБЛУЖДЕНИЕ всегда подстерегает нас и грозит каждому, кто возьмётся читать, слушать или формулировать сам любое рассуждение, построенное по принципу «чужой факт/аргумент/вывод – свой факт/контраргумент/вывод». Это – аксиома. Причём заблуждение не может быть хорошим – и это, наверное, тоже аксиома. Потому-то в жизни вообще, для тех случаев, когда любое заблуждение становится особенно нежелательным, мы и придумали иметь судей. Тех, кто одинаково внимательно и одинаково беспристрастно выслушает обе стороны и потом, взвесив все аргументы обвинения и защиты, примет ясное и недвусмысленное решение.

Называется это у нас – справедливый суд. Потому что только таким путём есть шанс сначала действительно разобраться в предмете спора и потом уж, на основании выясненного, вынести справедливое решение. Но вот в обычной нашей нормальной жизни, при любом чтении, слушании или высказывании о спорных – и уж тем более о «бесспорных» – предметах, когда мы как раз и выносим свои суждения и должны бы потому раз за разом выбирать справедливый и честный судейский подход к делу, такое добросовестное отношение случается совсем нечасто. Если вообще случается: всем некогда, у всех своя нетерпящая отлагательств жизнь.

Есть, однако, помимо судей, как минимум ещё одна профессия, представители которой, как и судьи, вынуждены по должности, чтобы правильно исполнять свои обязанности, с одинаковым вниманием слушать аргументы всех сторон – и невинных чистых дев, и самых отпетых негодяев; и при этом знать и понимать суть, содержание и даже сам специфический язык спора. Это – мои коллеги по ремеслу, переводчики.

Причём переводчик-синхронист в этом смысле находится в положении куда как более сложном, нежели судья. Он не может в процессе «суда» (перевода) объявить перерыв и удалиться в свою комнату, чтобы свериться с толстыми томами кодексов и уложений (то есть со словарями и справочниками). Не может подозвать к себе прокурора и адвоката и шёпотом с ними посоветоваться (то есть воспользоваться чужой подсказкой). Любую деталь обсуждаемого предмета-вопроса, любой термин и словечко, любое выраженьице, независимо от того, исходят они от «защиты» или от «обвинения», нравятся они ему лично или нет – все их он должен и может «вытащить» только из одного доступного ему универсального справочника – из собственной головы.

И потому серьёзный профессионал-синхронист всё время, свободное от перевода как такового, вынужден проводить в чтении. Периодики. Спецлитературы. Программ партий. Энциклопедий. Потому что он всегда, повторяю, должен знать предмет не хуже, чем его знают спорщики – и обвинители, и защитники; о чём бы ни взялись они рядиться, будь то библейские древности или кредитные риски на межбанковском рынке репо.

В силу данного обстоятельства у всех нас синхронистов вырабатывается с годами профессиональная привычка, постепенно и незаметно становящаяся второй натурой: без устали читать, чтобы знать «не хуже», и в погоне за этим знанием одинаково упорно искать, находить и слушать аргументы и «защиты», и «обвинения». Потому что в первую и главную очередь важно – знать правильно, или иначе – справедливо, как судья; почитывание же и пописывание исходя из личных эстетических или, скажем, политических пристрастий и антипатий – это когда-нибудь потом, на досуге, в кругу семьи и друзей, коли проснётся и вознамерится поболтать дремлющий внутри каждого из нас филозоф.

В СЛУЧАЕ же с письменным переводом аналогия с трудом судьи несколько иная.

Всякий судья выслушивает каждое новое дело дважды: сначала как бы с глазу на глаз, знакомясь с ним в тиши своего кабинета, и уже потом прилюдно – в зале заседаний. Примерно так же двигается работа и при письменном переводе.

Ведь серьёзный профессиональный перевод начинается не в тот момент, когда переводчик приступает к переложению первой иноязычной фразы на свой язык, а несколько раньше. Сначала, ещё и не берясь даже за перо, переводчик просто читает текст в оригинале, от начала до конца. И тоже два раза.

Первый раз – именно обыкновенно читает, как любой читатель. Только гораздо внимательнее. Потому что его задача при чтении – не просто интуитивно воспринять, а ещё и обязательно рационально вникнуть во все смыслы текста: и в общую глобальную мысль, ради которой написана книга (или повесть, статья, заметка), и в значение каждого отдельного соображения, из сочетания которых в конце концов сложится глобальная авторская мысль.

Что-то похожее проделывают шахматисты, когда разбирают и изучают чужую партию – ход за ходом – вникают в её стратегию и тактику, и потом играют её до какого-то предела, не задумываясь, уже как свою собственную. Не сомневаюсь потому, что любой писатель может только мечтать, чтобы все его читатели были, как письменные переводчики; ведь внимательнее, чем они (мы), слово на бумаге не читает никто.

Вторая читка всё того же текста имеет целью проверить с привлечением всех известных и доступных справочников и источников правильность своего понимания и всего предмета в целом, и всех вызывающих хоть малейшее сомнение слов и фразеологизмов, специальных терминов и имён собственных, событий и мест их происшествия. Всё это переводчик дотошно разбирает «по всему фронту», выясняя правильность собственного знания и, конечно, его пополняя.

Только после этого он и берётся за перо, чтобы, как и судья, разобравшись досконально в деле, вынести теперь свой справедливый прилюдный приговор.

РАССКАЗАЛ я об этих тонкостях, чтобы подчеркнуть: все упомянутые правила перевода в равной мере применимы и к переводу традиционному, и к «переводу» с русского на русский. К любому, короче, пересказу на понятном языке, который будет читать или слушать доверчивая аудитория: будь то задорная заметка в заводской многотиражке, гневная прокламация на площади или занудный нечитабельный трактат из области политической философии.

И это пока ещё ни о каких чреватых заблуждениями трудностях перевода разговор не шёл. Это ещё пока было просто напоминание о прилежании, без которого нет и не может быть профессионализма и в том, и в другом переводе. А трудности начинаются вот когда:

Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился….

Эту знаменитую, вызывающую у меня профессиональный восторг фразу мне как-то пришлось переводить на французский язык. И в ней-то я как раз столкнулся с трудностью. С настоящей. Кто ещё не догадался: речь – о портянке (хотя и Ромуальдыч, привычно оборачивающий ноги грязными тряпками, тоже казус хитрый).

Дело в том, что нынешним носителям французского языка этот предмет гардероба не известен. Вообще не известен – как явление Природы. И что тут тогда делать?

Вставлять описательную формулу? Но тогда нарушится чудесный поэтический ритм фразы. Писать, что состарившийся отпрыск некоего Ромуальда судорожно задёргался от духана собственных носков (предмета гардероба вполне общеизвестного)? Дословный смысл всего высказывания – не нарушится, это правда. Но зато нарушится, как бы это сказать… восприятие цивилизационного контекста, что ли.

Потому что ведь для любого русскоязычного портянка – это не просто предмет гардероба. Таким предметом она для нас является только на первом, дословном и утилитарном уровне понимания нашего языка. А на более высоком, мироощущенческом уровне языкового восприятия, портянка для нас – стереотип, то есть символ, через который нам открывается целый образ жизни. В данном случае – нищего старика-плебея, отец которого носил когда-то очень патрицианское имя Ромуальд, да то ли то был амбициозный, ничем не оправданный выпендрёж большого деревенского оригинала, то ли и впрямь было когда-то в семье аристократическое процветание, да всё вышло.

Так что образ очень нам понятный и весьма богатый нюансами, классический стереотип не простого дословного, а сложного мироощущенческого уровня. Перевести который точно и полно на другой, «беспортяночный» язык, не знающий к тому же фамильярных форм отчества и правил их применения в нашем народном обиходе, можно только с комментарием переводчика, со сноской. Любой другой вариант будет с какой-то потерей, с тем или иным искажением или даже усечением всего смыслового комплекса оригинала.

Ну и вот теперь, понимая, что даже распростецкая портянка – как заправский лапоть – на самом деле совсем не так проста, когда речь идёт о самовыражении и правильном понимании целой нации, можно начинать конкретный разговор о заблуждениях более серьёзных и печальных, в которых могут оказаться – и оказываются – переводчики (в кавычках и без), а вслед за ними и все их доверчивые читатели и слушатели, когда имеют дело с этими (не-)простыми стереотипами второго, мироощущенческого уровня.

Ответственность, от которой не избавляет незнание

ТОЛЬКО сначала отвлекусь на минутку и перенесусь в прошлое, в Бельгию, на поля неподалёку от города Ватерлоо, и пусть на дворе будет 18 июня 1815 года, пятый час пополудни.

Потому что в этот самый час генерал Фридрих фон Бюлов вывел на поле боя первый из прусских корпусов фельдмаршала Гебхарда Леберехта фон Блюхера, князя Вальштадского. И потому что до этого момента исход сражения не то что не был ясен, а вообще даже всё шло к тому, что гений Бонапарта в который раз одолеет противника. Потому что, наконец, именно в этот час решилась теперь уже окончательно судьба мятежного императора.

Дело в том, что Наполеон накануне отрядил тридцатитысячный отряд маршала Груши с заданием перехватить пруссаков, но Блюхер совершил успешный быстрый манёвр, большая часть его корпусов успела проскочить до подхода замешкавшегося Груши, и – генералы Блюхера появились на поле боя со свежими войсками в самый критический момент. В результате Наполеон проиграл не просто сражение – всю свою эпоху.

Ну и вот попробуй теперь, читатель, пофантазировать и представить себе, что ты – простой строевой офицер в том роковым образом опоздавшем заградительном отряде. Что ты – ветеран наполеоновских войн, в своём императоре души не чающий и жизнь за него готовый отдать без малейшего колебания. И что через несколько дней после сражения стало известно: Груши – не замешкался. Груши ваш отряд «притормозил» совершенно сознательно. Потому что Груши – предал Наполеона. И получилось, что все вы, весь отряд, сами того не ведая и уж точно не желая, стали соучастниками самой подлейшей мерзости, какую только можете себе вообразить.

Вот какие вас охватят чувства в такой ситуации?

После Цусимы наши молодые флотские офицеры – абсолютно ни в чём не виноватые – стрелялись, будучи не в силах вынести позора. Какого именно позора – не знаю, это только они сами знали. Может – позора поражения в бою. Может – позора для Отечества. Может – какого-то ещё. Важно, однако, в моём рассуждении не точное установление причины, а то, что даже будучи лично абсолютно ни в чём не виноватым, в некоторых ситуациях ответственности всё равно не избежать. Если, конечно, ты человек чести.

Да простит мне маршал Груши эту дурацкую фантазию. Он в реальной жизни никогда никого в бою не предавал. В битве при Нови, прикрывая отступление разбитых Суворовым французов, получил четырнадцать – четырнадцать! – ранений. При Ватерлоо до самого конца честно исполнял все приказы своего императора. Когда главное дело уже кончилось, и Наполеон бежал – Груши, не зная об этом, ещё несколько часов добивал прусский арьергард у Вавра. И добил, и увёл свой отряд в целости и сохранности в намюрскую крепость. А затем – собрал остатки разбитой армии, совершил организованный марш и занял оборонительную позицию перед Парижем. Хотя это и не могло уже ничего изменить.

Смысл этого аллегорически-романтического отступления был вот в чём. Во всех моих последующих рассказах не будет поиска лично виноватых – хотя бы потому, что их почти и нет (правда, в масштабах всего Человечества). Но мне тем не менее не хотелось бы, чтобы из-за этого сложилось впечатление, что, коли очевидно виноватых среди нас нет, то никто ни за что и не несёт ответственности. Потому что, как я только что попытался аллегорически продемонстрировать, ответственность есть всегда. Другое дело – осознаёшь ли ты её, какова мера твоих ума, профессионализма и чести.

На основе этого понимания и построен мой первый рассказ, который не только по всем своим внешним признакам, но и по сути – абсолютно макиавеллианский.

ВОТ как среднестатистический читатель это определение – макиавеллианский – понимает? Как, вообще, все мы его обычно понимаем в целях и того, и другого перевода (иначе говоря, в процессе усвоения мысли)?

Ответ напрашивается сам собой, причём на любом языке во всём сегодняшнем образованном мире: это что-то коварное, что-то от нас скрытое, что-то явно не в наших интересах. Какой-то неблагожелательный происк какой-то злой силы, исповедующей один главный принцип: цель оправдывает средства, и для её достижения все они хороши.

Почти аксиома. Но если есть хоть малейшее сомнение, жёсткие правила перевода безоговорочно требуют проверки.

Поэтому беру словарь и смотрю, каково вполне устоявшееся, нормативное значение этого слова. Например, статья из английского толкового словаря после двух обычных притяжательных значений приводит ещё и третье:

Макиавеллианский… 3. Отличающийся особой или беззастенчивой хитростью, лживостью или неискренностью (Random House Unabridged Dictionary).

Дальше ради достижения наибольшей правдоподобности затеянного эксперимента обращаюсь к самому доступному в мире и потому самому пользуемому на сегодня источнику справочной информации: просматриваю, что на сей счёт пишет «Википедия».

В русскоязычной статье о Макиавелли сказано:

Исторически его принято изображать тонким циником, считающим, что в основе политического поведения лежат выгода и сила… Впрочем, такие представления скорее следует отнести к исторически сформировавшемуся имиджу Макиавелли, чем к объективной реальности.

Во франко-язычной статье уже даже звучат страстные нотки, а аргумент всё тот же, но более обоснован:

Изначально, в благородном смысле макиавеллизм относится к концепциям Никколо[4] Макиавелли, изложенным в его политических произведениях. При таком его понимании «макиавеллизм – это попытка выставить на всеобщее обозрение лицемерие общественной комедии, выявить те чувства, которые на самом деле подвигают людей на те или иные поступки, очертить истинные конфликты, образующие ткань исторической поступи, и изложить лишённый каких бы то ни было иллюзий взгляд на то, что же такое есть в реальности общество.»[5]

А в англоязычной статье и вовсе заявлено прямо и недвусмысленно:

В современном языке определение макиавеллианский используется с уничижительным, негативным смыслом, но такое его приложение ошибочно…[6]

И что же получается? Заблуждение?

РАЗОБРАТЬСЯ, откуда и почему возник такой дуализм во вроде бы нормативном толковании («переводе») давно привычного и понятного «макиавеллизма», на самом деле не так уж и сложно.

Прежде всего надо вспомнить, что в своей главной, фундаментальной работе «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли написал вот такие довольно знаменитые строки[7]:

Книга I, Глава XII. О том, сколь важно считаться с религией и как, пренебрегая этим, по вине римской Церкви Италия пришла в полный упадок

Государи или республики, желающие остаться неразвращенными, должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение, ибо не может быть более очевидного признака гибели страны, нежели явное пренебрежение божественным культом. …

Если бы князья христианскойреспублики сохраняли религию в соответствии с предписаниями, установленными ее основателем, то христианские государства и республики были бы гораздо целостнее и намного счастливее, чем они оказались в наше время. … Тот, кто рассмотрит основы нашей религии и посмотрит, насколько отличны ее нынешние обычаи от стародавних, первоначальных, придет к выводу, что она, несомненно, близка либо к своей гибели, либо к мучительным испытаниям.

…дурные примеры папской курии лишили нашу страну всякого благочестия и всякой религии, что повлекло за собой бесчисленные неудобства и бесконечные беспорядки… мы, итальянцы, обязаны Церкви и священникам прежде всего тем, что остались без религии и погрязли во зле.

В этом рассуждении Макиавелли нужно для наших целей отметить, как главное, вот что: он в желательной с его точки зрения системе государственного устройства не осуждал и не отрицал религию. Наоборот, он развёрнуто и определённо указал на её крайнюю важность и потому обязательную необходимость. Но при этом недвусмысленно подразумевал подчинённость Церкви – т. е. культового административного учреждения – светским князьям (правителям государств).

А ведь практически во всей тогдашней – католической – Европе руководителем всего и вся считался и на практике являлся верховный церковный чиновник, папа римский. И потому этот Макиавеллиев тезис означал прямой вызов существовавшему повсеместно устройству государственной жизни. Всего несколько сухих и бесстрастных абзацев – но в них фактически изложены идейные основания, на которых тогда могла бы быть осуществлена форменная революция во всех европейских государствах.

ТЕПЕРЬ читаем коротенький отрывок из прекрасного очерка, который посвятил Макиавелли известный английский публицист и историк первой половины девятнадцатого века Томас Маколей:

Нет никаких оснований считать, что окружавшие его люди находили его произведения шокирующими или нелепыми. Напротив, сохранилось более, чем достаточно, доказательств того, что и к нему, и к его работам современники относились с большим уважением. Его книги были опубликованы под патронажем самого папы Климента VII, а неподабающим для христианина чтением их объявили только поколение спустя, на Тридентском соборе. Он, действительно, подвергся осуждению некоторых членов демократической партии (во Флоренции. – А.Б.), но только за то, что посвятил своего «Государя» покровителю, носившему непопулярную среди них фамилию Медичи; а вот по поводу его столь сурово с тех пор осуждённых аморальных доктрин никакого возмущения никто тогда, вроде, не выказал. Первые гневные возгласы против них зазвучали по сю сторону Альп, и в Италии их, кажется, восприняли с полным недоумением. А самым первым его гонителем был, насколько мы можем знать, кардинал Поул, наш соотечественник.

Это кажущееся противоречие – один папа издаёт труды Макиавелли, а его преемник предаёт автора анафеме, – объясняется просто.

Папа Климент VII – это Джулио Медичи, внебрачный сын одного из Медичи, племянник Лоренцо Великолепного и двоюродный брат папы Льва X. Во время, когда Макиавелли написал своего «Государя», Джулио Медичи был произведён в кардиналы (стал князем Церкви) и назначен архиепископом во Флоренцию – «столицу» дома Медичи и одновременно отчизну Макиавелли. Видимо, именно он, Джулио Медичи выступил непосредственным заказчиком «Государя», поскольку известно, что он слыл сторонником воссоединения бесконечно раздробленной в то время Италии.

Но эти его устремления наталкивались на практически непреодолимую трудность: такая политика неизбежно вступала в противоречие со стратегическими интересами папской курии, которая тогда возглавляла одно из главных государственных образований на территории нынешней Италии со столицей в Риме (называлось это гос. образование «Папская область», создано было в восьмом веке и существует по сей день, но теперь уже только в виде карликового государства Ватикан). Не один век папы отчаянно интриговали и сталкивали лбами разных местных правителей («государей»), безуспешно пытаясь подчинить себе таким образом всю страну и в любом случае – причём уже гораздо более успешно – не допустить чрезмерного усиления любого из конкурентов в ущерб своим интересам. Известно много случаев, когда они заключали военные союзы с разными европейскими монархами – против своих итальянских соперников. Именно из-за этого Макиавелли и написал, только не в заказном «Государе», а в «Рассуждениях…», в уже процитированной выше главе:

«Церковь была виновницей того, что Италия не смогла оказаться под властью одного владыки, но находилась под игом множества господ и государей. Это породило столь великую ее раздробленность и такую ее слабость, что она делалась добычей не только могущественных варваров, но всякого, кто только ни желал на нее напасть. Всем этим мы, итальянцы, обязаны Церкви, и никому иному.»

Итак – Реджинальд Поул, который, похоже, и стоял у истоков нынешнего нормативного, словарного значения «макиавеллианского». И кто он такой?

Годы его жизни: 1500–1558. Выходец из очень знатной английской семьи, по матери – Плантагенет (то есть при определённом стечении обстоятельств имел законное право претендовать на королевский трон). Закончил жизнь в должности архиепископа Кентерберийского (главы английской Церкви) и Канцлера Оксфордского университета. Однажды даже чуть не был избран очередным папой римским.

Для нас, однако, важно не столько его аристократическое величие в Англии и огромное влияние в римской Церкви, сколько то, чем он занимался в расцвете сил.

А занимался он борьбой с королём Генрихом VIII, который упразднил в Англии главенство римской Церкви. (После смерти Генриха старый порядок вещей ненадолго восстановила ревностная католичка королева Мария I, при которой кардинал Поул и стал её главным и ближайшим советником, а также архиепископом Кентерберийским. Именно с его помощью королева Мария вошла в историю под прозвищем «Кровавая» – за жестокие массовые расправы с «еретиками».) То есть при Генрихе VIII Церковь в Англии поставили именно на то место, которое ей в своих рассуждениях и отводил Макиавелли. Причём, если верить кардиналу Поулу, мысли и советы Макиавелли, может, и не лежали в основе действий короля Генриха, но какую-то важную роль в реформации английской Церкви тем не менее явно сыграли.

Потому что у короля Генриха в эпоху противостояния с папской курией главным советником, помощником и проводником его воли был некий Томас Кромвель (Оливер Кромвель ему доводился пра-правнучатым племянником). Вместе они, среди прочего, упразднили в Англии монастыри, изъяли в пользу казны всё их имущество, конфисковали церковные земли, прекратили отчисления в пользу папской курии, изгнали с государственных должностей церковных сановников и заменили их на светских служащих. Именно Томаса Кромвеля считают автором большинства Актов (законов), принятых парламентом в период реформации английской Церкви, в 1532–1539 гг. И вот он-то, как гораздо позже сообщил сам кардинал Поул (и как с тех пор принято считать), на заре реформации вроде бы дал Поулу, тогда ещё только будущему кардиналу такой вот совет:

…лучше бросить всяких мечтателей вроде Платона и прочесть вместо этого книгу находчивого итальянца, толкующего об искусстве управления вполне практически.

Но дело, похоже, обстояло не совсем так. Вот что по этому поводу написано в энциклопедии «Британника»:

По словам кардинала Поула, версию которого слишком легко приняли на веру, Кромвель к тому времени (концу 1520-х гг. – А.Б.) под впечатлением от изученного им макиавеллевского «Государя» превратился в настоящего «посланника Сатаны». Поул встречался и беседовал с Кромвелем один раз (в 1529 г. – А.Б.) и через десять лет после этой встречи, в 1539-м году написал, что Кромвель посоветовал ему тогда прочесть недавно вышедшую в Италии книгу о политике, а он со временем обнаружил, что имелся в виду «Государь» Макиавелли. Обнаружить сие Поулу и впрямь было возможно лишь через несколько лет: ведь «Государь» был впервые опубликован в 1532-м году, то есть через три года после памятной беседы Поула с Кромвелем. По некоторым имеющимся сведениям Кромвель вообще узнал о «Государе» только в 1537-м или 1539-м году……вполне вероятно, что рассказ об этом случае родился в воображении Поула, когда под впечатлением от прочитанного в 1538-м году «Государя» находился он сам, а Кромвель тогда же жестоко расправлялся с членами его семьи; ведь до тех-то пор черт макиавеллианского «посланника Сатаны» Поул в Кромвеле не находил.

Томас Кромвель и впрямь немало поспособствовал отправке на плаху чуть ли не всех близких родственников Поула, не пощадил даже его мать. Но в значительной степени виноват в их гибели был сам кардинал: ведь именно в это время он по заданию папы римского в качестве его нунция мотался по Европе между испанским императорским и французским королевским дворами и пытался сколотить общеевропейскую анти-английскую лигу; прямо как Наполеон.

Почему он столь очевидно предал свою родину? Потому что в Англии последовательно и наглядно осуществлялся на практике «проект Макиавелли»: нация объединилась под рукой одного Государя, парламент давал законы и выражал интересы знати и народа, Церковь заняла подабающее ей подчинённое место и ограничилась своим непосредственным делом; место в этом государственном устройстве нашлось всем – кроме Ватикана. Одним из главных чиновников – «членом ЦК» – которого как раз и являлся Поул. То есть под угрозой оказались перспективы в том числе и его личных карьеры и власти, а то и вовсе даже трудоустройства.

Так что вполне закономерно, что о самом Макиавелли и о его рассуждениях папский нунций, князь Церкви Реджинальд Поул высказался следующим образом:

Я нахожу, что сия книга написана врагом рода человеческого. В ней растолкованы все возможные способы, коими могут быть уничтожены религия, справедливость и всякая склонность к добродетели.

УТОЧНИМ. Макиавелли сказал (в «Рассуждениях…»; курсив мой):

…ибо там, где существует религия, предполагается всякое благо, там же, где ее нет, надо ждать обратного.

И ещё он сказал:

Государи или республики… должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение…

На что кардинал Поул, без тени смущения по поводу собственной какой-то просто вопиющей ввиду её очевидности лжи, ответил: у Макиавелли «растолкованы все возможные способы, коими» может быть уничтожена религия. И потому квалифицировал его, как «врага рода человеческого».

По-моему, точно так же в нашем не столь давнем российском прошлом любую персональную критику в адрес руководителей государства (Сталина, например) объявляли без обиняков злонамеренным происком против Партии и всей родной страны, и потому самого критика тут же зачисляли во «враги народа». Не вижу никаких различий в логике осуждений, с которыми выступали что былые советские партийцы, что кардинал Поул. Те твердили: «Мы говорим Ленин, подразумеваем – Партия», этот явно имеет в виду: «Он говорит Церковь, а мы подразумеваем – религия».

Потому не удивительно всё-таки, вопреки недоумевающему Маколею, что самая первая критика Макиавелли прозвучала именно «по сю сторону Альп». Ведь именно тут, по сю сторону приложили король Генрих и его советник Кромвель теорию Макиавелли на практике: в одной отдельно взятой стране лишили Церковь главенства и подчинили её Государю. Причём – буквально следом за первой публикацией макиавеллианских (в благородном смысле) политических трактатов в Италии.

И потому опять не удивительно, что при первой же представившейся официальной возможности – на Тридентском (Трентском) Соборе, открывшемся в конце 1545-го года с целью покончить с еретиками-реформаторами – римская Церковь срочно ополчилась в том числе и на столь опасного для неё подавателя вредного примера: официально предала Макиавелли анафеме, а политические трактаты его включила в только что учреждённый «Индекс запрещённых книг» (Index Librorum Prohibitorum). Причём одним из трёх легатов уже нового папы – не Климента VII – на первых заседаниях Тридентского Собора был как раз кардинал Поул.

На практике эти предупредительные меры в тогдашней католической Европе означали, что ознакомление с произведениями Макиавелли, вынесение самостоятельного суждения о нём и о его учении стали – невозможными. Не только рядовые христиане, а и подавляющее большинство тогдашних научно-образовательных центров – университеты и монастыри – отныне могли только повторять и всё больше затверждать официальную «линию партии».

При этом не будет натяжкой сказать, что в XVI веке в Европе единственным действительно массовым средством информации и потому мэйнстримом была церковь. Именно так: не с заглавной буквы, а со строчной. Церковь в каждом городском квартале, церквушка в каждой деревне. Тогда ведь в интернете не сидели и перед телевизором носом не клевали; тогда слушали проповеди.

А в них по тогдашнему закону каждый священник в меру своих способностей обязан был не излагать объективно пастве взгляды пребывавших в анафеме, не разъяснять подробно и терпеливо выдвинутые ими мироощущенческие стереотипы, а клеймить сих поганцев, проклинать их – и только; как то строжайше предписывало высокое начальство. На протяжении нескольких столетий.

РЕЗУЛЬТАТ, естественно, не заставил себя ждать.

Всего через тридцать с гаком лет после завершения Тридентского собора, в 1598 или 1599 году в Лондоне самый в ту пору славный английский драматург Кристофер Марло выпустил на сцену свою новую пьесу «Мальтийский жид». По тогдашним порядкам в начале представления зачитывалось эдакое разъяснительное вступление – чтобы рядового зрителя правильно «сориентировать». И вот в такой вступительной ориентировке к «Мальтийскому жиду» для широкой публики о главном персонаже пьесы сказано, что он – «истинно Макиавиль» (a sound Machiavil). Но поскольку персонаж самим Никколо Макиавелли не являлся, то, значит, на тот момент имя его в восприятии театральной публики стало уже вполне нарицательным (как у нас, например, видимо к концу XIX века, Хлестаков).

Стоит добавить, что «истинно Макиавиль» в пьесе Марло – подлец невероятный, творит чем дальше, тем больше и тем гнуснее злодеяния, да к тому же ещё и зовётся очень для тогдашней публики символичным именем Варавва. Из-за чего в подсознании публики должны были неизбежно сами собой расставиться знаки равенства между именем Макиавелли, самыми невероятными гнусностями и каноническим образом злодея. Сам Марло это придумал, нечаянно у него так хитро получилось, или всё-таки кто-то подсказал ему авантажный пропагандистский ход – не узнаем уже никогда.

Пьесу играли не один год, разные труппы, в том числе и королевская. И, возможно, в результате и этой психической атаки, тоже через некоторое время – если точно, то в 1665 году – выступая в английском Парламенте, Спикер Палаты общин, говоря о реакции голландцев на разумные (естественно) предложения английского короля, сказал следующее:

Однако, голландцы (коварно, тайком, гнусно? – А.Б.) порешили неправедно приобретённое сохранить силой.

В скобки и под знаком вопроса определение, квалифицирующее голландское решение, я поставил потому, что не знаю наверняка, какой именно пейоративный смысл уже вкладывали тогда в «макиавеллизм». Но зато вижу, что эволюция со времён выхода в свет «Мальтийского жида» произошла и состоялась: имя нарицательное превратилось в обычное определение и как таковое вошло в языковой обиход. Вот оно (выделено шрифтом):

But the Dutch resolved, with Machiavil, to keep by Force what they had got by Wrong….

От with Machiavil до machiavellian уже осталось совсем немного, один небольшой словообразовательный шажок. Процесс формирования стереотипа завершился примерно за 150 лет.

НУ а откуда же всё-таки противореие, в которое вступила со словарём «википедия»? По-моему – всё дело в эволюции СМИ.

Примерно 150 лет, только теперь уже тому назад, Церковь начала необратимо и с ходом времени всё более стремительно утрачивать свою ведущую медийную роль, упускать из рук монопольный контроль над мэйнстримом. Образно говоря, Церковная Берлинская стена пала, «Индекс запрещённых книг» перестал обеспечивать искомый результат, Церковь утратила свою способность наводить на общество благоговейный ужас.

Причём сегодня её печальный «Индекс» читается, как полный перечень чуть ли не всех отныне общепризнанно великих и гениальных писателей и мыслителей христианской («западной») цивилизации. А они-то как раз макиавеллизм воспринимали исключительно в изначальном, благородном смысле: Монтескье, Дидро, Руссо, Гёте, Байрон… И как бы от имени их всех скопом – Фрэнсис Бэкон:

Мы многим обязаны Макиавелли и прочим, кто не поучает, что людям пристало делать, а пишет о том, что люди делают.

Вот и принесли реабилитированные на смену страстным, но не рациональным проклинаниям и гневным проповедям вдумчивое, массовое объективное переосмысление «макиавеллианского». И потому язык, хотя и со своим обычным отставанием, за ним последует.

Уверен, что в не таком далёком будущем в толковых словарях, в статьях о «макиавеллизме» и «макиавеллианском» перед нынешними определениями вставят оговорку: устар. Ведь вот сумели же учёные, те, что занимаются политической философией и историей права, уже давно, но, правда, без лишнего шума договориться: Никколо Макиавелли – основоположник и главный вдохновитель современной республиканской идеи.

ОЧЕНЬ показательно в связи с этим, что теперь, когда борьба за глобальное господство безвозвратно проиграна, Церковь больше не держит на Макиавелли зла. В посвящённой ему статье Католической энциклопедии New Advent рассказ о нём ведётся вполне доброжелательный, вдумчивый и без всяких обвинений шиворот-навыворот вроде того изначального, прозвучавшего из уст кардинала Поула.

Война отгремела, и настоящие профессионалы, как им и подабает, теперь с уважением говорят о славном и доблестно сражавшемся противнике.

А ещё, если подражать великому насмешнику Макиавелли и никогда не упускать случая ввернуть в серьёзный разговор что-нибудь весёлое, вот шутка, в которой на самом деле нет ни грана шутки, а одна только чистая правда, как оно часто в реальной жизни и бывает.

В своей только что вышедшей новой книге, в очередной раз разъясняющей массам в США очередную смену политического курса англо-американского истэблишмента, один из главных популяризаторов партийной линии в западном мэйнстриме – Томас Фридман – написал:

Чтобы действительно представить себе масштабы и сложность задачи, которую нам предстоит решить при переходе к Системе чистой энергии, лучше всего взять и, если подзабыли, перечитать Макиавелли. Мне лично в «Государе» больше всего нравится вот этот отрывок….

И это в глубоко ортодоксальных, религиозных христианских США звучит из уст ихнего специалиста агитпропа не хуже нашего былого политобозревателя Юрия Жукова. Надо представить себе, как читаешь году эдак в 1980-м только что выпущенную в Политиздате миллионным тиражом свежую книжку Юрия Жукова (это будет точный советский аналог новой книги Фридмана), а в ней:

…лучше всего взять и, если подзабыли, перечитать Черчилля. Мне лично в его «Фултонской речи» больше всего нравится….

Тем временем инструктора райкомов партии в большой суматохе отправляют заинтригованных лекторов общества «Знание» на спецсеминары для срочного сов. секретного ознакомления с оною речью…

Шутки шутками, а ведь в Штатах сразу следом за этим очередным эпохальным трудом Томаса «Юрия Жукова» Фридмана (с интервалом в два месяца) вышла книга уже гораздо более серьёзная, абсолютно академичная, под названием «Чем Макиавелли важен: Путеводитель по Демократии на пути к гражданственности», в анонсе которой сказано:

«Для всех нас, живущих в демократической Америке и одновременно борющихся за сохранение нашей демократии, в мысли Макиавелли в первую очередь имеет значение та сумма индивидуальных и коллективных качеств, которые требуются от настоящего гражданина, и которую сам Макиавелли называл „добродетелью“ (virtu). Речь тут о таких разных качествах, как мужественность, отвага, находчивость, стремление к самосовершенствованию и даже стоическое приятие неизбежного…».

О том, какие значения – очень разные – вкладывал Макиавелли в это самое загадочное в «Государе» слово – virtu – написаны целые книги; об одном этом слове. Некоторые переводчики вообще в отдельных местах макиавеллиева текста оставляли его без перевода – не знали, как же всё-таки его точно перевести, как не вложить в уста автора то, чего он в виду не имел.

Вдобавок, Макиавелли это своё излюбленное словечко применял не к жизненному настрою граждан или тем более целого народа (даже такого продвинутого, как американский), а к мотивациям, которые должен иметь один единственный Государь, берясь за те нелёгкие дела, о которых Макиавелли, используя для наглядности конкретные примеры, в «Государе» как раз и повествовал.

Забавно – правда ведь? – как этот американский профессор-новатор всё ненавязчиво перекрутил, готовя американский народ к грядущим нелёгким делам…

ВОЗВРАЩАЮСЬ к тому, с чего начал: к виноватым и к ответственности.

Виноват ли кто-то в создании явно незаслуженного «макиавеллианского» стереотипа? И правомерно ли, вообще, считать, что кто-то виновный в данной клевете обязательно должен быть? Мол: сначала кто-то, когда-то именно оклеветал… а потом уже все остальные принялись вторить, не задумываясь, сами не ведая…

Я не профессиональный историк, и не профессиональный юрист, и потому не мне судить. Я же могу только согласиться с мыслью, что у истоков всякой лжи всегда обязательно стоит какой-нибудь кардинал Поул, во плоти и во крови реальный живой человек, вполне сознательно лгущий в корыстных интересах и своей Партии, и своих собственных.

Соответственно, если проследить всю цепочку распространения и постепенной мироощущенческой стереотипизации любой такой лжи, то чем ближе к истоку, тем больше будет появляться на экране локатора таких сознательных лжецов. И наоборот: чем дальше от нас отстоят истоки какой-нибудь «стереотипной» лжи, тем меньше среди нас самих преднамеренно, сознательно повинных в ней.

Но искать всех этих милых лжецов, выставлять на обозрение публики и оглашать обвинительный вердикт – дело, повторяю, не моё, а профессиональных историков и юристов.

Вот недавно папа римский признался, наконец, публично, что дело тамплиеров было сфабриковано Церковью. Значит, было на момент его покаяния, помимо него самого, сколько-то сознательных лжецов: это, как минимум, те, с кем папа обсуждал и принимал решение: будем сознаваться или нет?

А раз они многовековую тайну сегодня знали, значит, все семьсот лет, что утекли со времён того грустного и гнусного события, кто-то это знание правды в недрах папской курии хранил и передавал преемникам. И, значит, всё это время, вплоть до публичного выступления папы – все они, посвящённые, сознательно лгали и были в том очевидно виноваты.

Но всё-таки ничтожно это малое, как я уже говорил, количество людей в масштабах Человечества, на протяжении веков, на всей планете. Хотя не уверен, достаточный ли это повод для амнистии, которая словно бы сама по себе, по умолчанию тут же от имени всего Человечества применилась к намеренно лгавшим папам со-товарищи.

Действительно категорично по этому поводу могу сказать только одно. Когда в обвинениях в чей-то адрес нарушены правила риторики и систематически используется, как сегодня говорят, чёрный пиар (настоящий профессиональный термин: чёрная пропаганда), тогда никакое справедливое сждение об этом человеке и уж тем более никакой качественный перевод его трудов невозможны без дотошного выяснения всех обстоятельств.

Люцифер в Аду

ПРАВИЛА риторики былые хулители макиавеллианских идей нарушали примерно одинаково и почти всегда одним и тем же образом.

Главные обвинения в адрес Макиавелли – преимущественно вариации на тему «Государя». «Государь» же – это короткий, вполне прозрачный и жёстко структурированный трактат чисто прикладного свойства, состоящий из цепочки однотипных блоков, каждый из которых выстроен по принципу:

– обозначен конкретный проблемный аспект управления государством;

– приведён пример решения проблемы такого типа в античности;

– приведён пример решения проблемы такого типа в новейшей истории (современной, естественно, Макиавелли);

– дан анализ приведённых примеров, показывающий, какие меры позволили решить проблему, а какие – нет.

Практические примеры в этих блоках, спору нет, полны безнравственности, вопиющих коварств и злодеяний. Но ни одно из них Макиавелли не выдумал из головы, не подсунул втихаря читателю. Все они почерпнуты из современной ему и вполне обычной тогда международной дипломатической, политической и военной практики. Которую к тому же Макиавелли знал не просто так, по чужим книгам и рассказам, а изнутри, благодаря своему личному опыту многолетней службы в должности посла по особым поручениям флорентийского правительства.

Это значит, что Макиавелли в своей книге не учил ни какому-то невиданному в его время коварству, ни неслыханному тогда злодейству. Он просто наставлял готовившегося к большой политике очередного юного Медичи: Вот как сегодня в реальном мире на практике управляют государствами. Тебе в этом мире предстоит жить и править. Поэтому сии правила игры тебе непременно надлежит знать и соблюдать: иначе тебе и твоему народу наступит скорый и бесславный конец.

В таком случае, чтобы обоснованно, то есть достойно, не нарушая правил риторики, обвинить Макиавелли в пропаганде зла и насилия, нужно обязательно сначала последовательно, блок за блоком найти и привести верные доказательства того, что он в своих наставлениях мухлевал, передёргивал для пущего удручения факты, клеветал на власти предержащие и сам сочинял злодейства, которые потом выдавал за примеры из жизни.

Если же таких доказательств нет, если ничем таким Макиавелли всё-таки не занимался, и если отобранные и приведённые им конкретные примеры – независимо от степени их злодейства и безнравственности – соответствовали действительности и правдиво и точно отражали тогдашнюю политическую теорию и практику, то тогда Макиавелли был не злодей, а действительно прекрасный знаток политических наук своего времени и посему дельный наставник для будущих государственных мужей.

Склоняюсь именно к этому мнению, потому что довольно долго специально искал и читал в том числе и критику в адрес Макиавелли. И пока ещё ни разу – ни разу – не встретил ни в одном из этих осуждений даже хотя бы просто предположение, что хоть что-то в прозвучавшей в «Государе» фактуре может быть неправдой. Во всех смертных грехах обвиняли Макиавелли, во всём, чём угодно – но только не в подложности выбранных им исторических примеров.

А значит, по правилам риторики нет пока и не может быть места всей этой хуле; пока можно только развести руками, вздохнуть глубоко и покачать печально головой: в какой жестокий, нелёгкий век и мир сей Никколо родился… Ну или вот по примеру Томаса Фридмана: взять да и начать его перечитывать, если уже подзабыл.

ТЕПЕРЬ перехожу к чёрной пропаганде («чёрному пиару»).

Самое краткое и доходчивое описание этого достойного рода занятий я для себя нашёл не в специальной, а в художественной литературе, в романе «Убийцы» Джойс Кэрол Оутс. Часть этого романа – что-то вроде потока сознания постепенно и очевидно впадающего в безумие карикатуриста (чем и обсуловлена рваность и некоторая внешняя бессвязность его речи). И вот в одном месте этот персонаж вспоминает выпущенный им когда-то отдельным альбомом сборник карикатур некоторых выдающихся личностей и восторгается тем, как он их всех там тогда отделал (повторяющиеся в тексте многоточия – авторские, отражают не разрывы в цитируемом тексте, а паузы в скачущей мысли персонажа):

Свести весь облик человека к одной-двум чертам, исказить их и уподобить животному… распластать на двухмерной доске объёмные и такие неуловимые контуры лица… это лёд и пламя в работе, это искусство карикатуриста… искусство нравоучителя… пуританское, безличное, беззаветное… даже временами, может быть, фанатичное. Это – мастерство. Мастерство работы с жизнью. Куда как более эффективное, нежели даже убийство как таковое. Высмеянные… униженные издёвкой… с выставленными напоказ тайными слабостями… секретами… Я сделал так, что человечного в них почти не осталось, что они потому стали посмешищем, убить которое ничуть не жалко и не зазорно. Не зазорно их убить потому, что нечего в их нелепости жалеть… нелепы они, потому что никого их убийство за душу не возьмёт.

Применительно к Макиавелли это мастерство работы с жизнью использовали, например, вот как.

Через все гневные приговоры, вынесенные Макиавелли, особенно Церковью, красной нитью проходят две его знаменитые «крамольные» мысли:

Цель оправдывает средства

и

Если выбирать между Раем и Адом – я предпочту Ад: там собеседники интереснее.

Это и есть главные, неопровержимые доказательства Макиавеллиевой считай что сатанинской безнравственности.

А на самом деле?

Про свой выбор в пользу интересных собеседников в Аду Макиавелли сообщил в свои самые последние часы собравшимся вокруг его смертного одра родным и друзьям. Сообщил, поделившись перед тем только что увиденным во сне: сначала привиделись ему люди истощенные и оборванные, которые на вопрос, кто такие и куда путь держат, ответили: «Мы праведники и дорога наша – в Рай»; а затем привиделись ему люди строгие и серьёзные на вид, в опрятных и дорогих одеждах, углублённые в обсуждение предметов государственных и философских, и среди них Платон, Плутарх, Тацит; они на тот же вопрос отвечали: «Мы проклятые из Ада».

И вот считается, по укоренившейся легенде, что именно после этого пересказа якобы увиденного сна Макиавелли и сказал свою знаменитую, ставшую такой проклятой в его исторической судьбе фразу. (На бумаге, во всяком случае, сам Макиавелли её своей рукой не выводил.)

Что античных философов и политиков римская Церковь записала в свой христианский Ад – это понятно и более или менее известно всем. Но вот что Ад, в представлении и понимании таких людей, как Макиавелли, когда-то был для Человечества ещё и Аидом, Гадесом, или иначе всё тем же Адом, но в толковании не современной Церкви, а античных язычников – это уже от внимания нередко ускользает.

А ведь именно эта деталь имеет принципиальное значение для правильного понимания предсмертной шутки Макиавелли. Не зная, о каком именно аде он в данном случае вёл речь, понять, почему то была, скорее всего, именно шутка – не получится.

Различие же заключается в том, что наказание в Гадесе (Аиде) было гораздо менее изощрённым и трудоёмким, нежели в христианском Аду: в Гадесе совершивших неправедные поступки просто лишали возможности что-либо забывать – и всё. В отличие от них, все остальные безгрешные испивали воды из реки Лета, избавлялись таким образом с большим облегчением от памяти о жизни земной и отправлялись в Элизий (Рай), на Елисейские поля – фланировать и болтать милые светские беседы ни о чём.

Если кратко, то в античные, до-христианские времена главная разница между Раем и Адом была в том, что пребывавшие в Раю не имели памяти, а пребывавшие в Аду, nolens volens, помнили всё (что справедливо, потому что и впрямь очень мучительно).

Ну и куда же тогда мог хотеть попасть сохранявший пока ещё свой здравый ум выдающийся, если не гениальный, историк, философ и правовед, который к тому же пол-жизни посвятил изучению и популяризаци как раз этих самых античных времён?

Да и разве настолько уж сложно заметить, что этой до заурядного обычной в его устах античной аллегорией – ведь речь-то о Платоне, Плутархе, Таците – Макиавелли на самом деле сказал своим друзьям:

«А я вот всё равно считаю, что потеря памяти не облегчение и не награда, а сущее наказание!».

Другими словами – нет на свете ничего дороже, чем пребывать на равных в сообществе мудрых и знающих людей. Чего бы это ни стоило. Ничего не побоюсь!

Хорохорился, наверное, чуя Смерть уже совсем рядом. Всё ещё пытался выпендриться перед друзьями, как когда-то; уж он-то умел, а они, такие же, как и он, несгибаемые весельчаки – ценили. Хотел уйти и остаться в памяти – с шуткой, с улыбкой на устах, навсегда…

А ведь это и есть та самая трёхмерность человека, которую можно взять да и «распластать на двухмерной доске». Та самая человечность, с которой можно сделать так, что её «почти не останется». Останется – посмешище, нелепость, которые даже убить – и то не жалко, и не зазорно.

И будет такое осквернение человека более эффективно, «нежели даже убийство, как таковое». И будет оно поэтому ещё и более безнравственно. Особенно если знать, как вот в случае с Макиавелли, что уже своей рукой и на бумаге написал он как-то в письме приятелю вот такую недвусмысленную фразу[8]: