Антоний и Клеопатра Маккалоу Колин
— Его отец выбрал имя Друз. Нет, я его не видела. Ему сейчас тринадцать месяцев.
— Тебе, конечно, не хватает его?
— Только когда у меня была молочная лихорадка.
— Я… я…
Октавия в нерешительности замолчала. Она знала, что люди говорят о маленьком Гае, будто он — холодная рыба. Ну что ж, он женился тоже на холодной рыбе. Их обоих интересовали не те вещи, которые Октавия считала важными.
— Ты счастлива? — спросила она, пытаясь найти какую-то общую тему.
— Да, очень. Моя жизнь теперь такая интересная. Цезарь — гений, его разносторонний ум восхищает меня! Это такая привилегия — быть его женой и помощницей! Он прислушивается к моим советам.
— Действительно?
— Все время. Мы с нетерпением ждем наших разговоров на ночь.
— Разговоры на ночь?
— Да, он копит все трудные вопросы за день, чтобы обсудить их со мной наедине.
Картины этого странного союза замелькали перед глазами Октавии: двое молодых и очень привлекательных супругов, прижавшись друг к другу в постели, разговаривают! «А они — они… Может быть, после разговора», — заключила она, потом вдруг очнулась, когда Ливия Друзилла засмеялась, словно колокольчики зазвенели.
— После того как мы тщательно обсудим его проблемы, он засыпает, — ласково проговорила она. — Он говорит, что За всю свою жизнь никогда не спал так хорошо. Разве это не чудесно?
«О, да ты все еще ребенок! — подумала Октавия, все поняв. — Рыбка, попавшая в сеть моего брата. Он лепит из тебя то, что ему надо, а супружество не является для него необходимостью. А этот брак, confarreatio, осуществлен ли он? Ты так гордишься этим браком, а на самом деле он накрепко привязывает тебя к нему. Впрочем, даже если брак осуществлен, тебе это тоже ни к чему, бедная рыбка. Каким же проницательным он должен быть, чтобы встретиться с тобой один раз и увидеть то, что вижу я сейчас, — жажду власти, равной только его власти. Ливия Друзилла, Ливия Друзилла! Ты потеряешь твою детскость, но никогда не познаешь настоящего женского счастья, как познала его я, как знаю его сейчас… Первая пара Рима, они являют миру суровое лицо, сражаются бок о бок, чтобы держать под контролем каждого человека, каждую возникающую ситуацию. Конечно, ты одурачила Агриппу, он был сражен тобою, как и мой брат, я думаю».
— А что со Скрибонией? — спросила она, меняя тему.
— Она здорова, но несчастлива, — вздохнув, ответила Ливия Друзилла. — Раз в неделю я навещаю ее теперь, когда в городе стало спокойнее. Трудно выйти на улицу, когда уличные банды буйствуют. Цезарь и у ее дома поставил охрану.
— А Юлия?
Ливия Друзилла сначала не поняла, но потом лицо ее прояснилось.
— О, эта Юлия! Смешно, мне всегда приходит на ум дочь бога Юлия, когда я слышу это имя. Она очень хорошенькая.
— Ей уже два года, значит, она уже ходит и говорит. Она смышленая?
— Я не знаю. Скрибония так трясется над ней.
Внезапно Октавия почувствовала, что к глазам подступает слезы, и поднялась.
— Я очень устала, дорогая моя. Ты не против, если я прилягу? У нас еще будет время увидеть детей. Мы пробудем здесь несколько дней.
— Вероятнее всего, неделю, — уточнила Ливия Друзилла, явно не в восторге от перспективы встречи с племенем ребятишек.
Предсказание Мецената сбылось. Проведя зиму в Афинах и оценив сумму в подвалах Секста Помпея, Антоний захотел получить львиную долю.
— Восемьдесят процентов — мне, — заявил он.
— В обмен на что? — спросил спокойно Октавиан.
— Флот, который я привел в Тарент, и три опытных адмирала — Бибул, Оппий Капитон и Атратин. Шестьдесят кораблей под командованием Оппия, шестьдесят — под командованием Атратина. А Бибул будет командовать всеми.
— А за двадцать процентов я должен обеспечить еще по меньшей мере триста кораблей плюс пехоту для вторжения на Сицилию.
— Правильно, — сказал Антоний, разглядывая ногти.
— Ты не чувствуешь некоторую диспропорцию?
Усмехнувшись, Антоний подался вперед с едва уловимой угрозой.
— Посмотри на это с другой стороны, Октавиан. Без меня ты не сможешь побить Секста. Поэтому условия буду диктовать я.
— Переговоры с позиции силы. Да, я понимаю. Но я не согласен по двум причинам. Первая: мы будем действовать сообща, чтобы удалить репей под седлом Рима, а не под твоим или моим. Вторая: мне нужно более двадцати процентов, чтобы восстановить ущерб, нанесенный Секстом Риму, и выплатить долги Рима.
— Да мне насрать, что ты хочешь или что тебе нужно! Если я буду участвовать, я получу восемьдесят процентов.
— Значит ли это, что ты будешь присутствовать в Агригенте, когда мы откроем подвалы Секста? — спросил Лепид.
Его приезд явился сюрпризом для Антония и Октавиана. Они были уверены, что третий триумвир и его шестнадцать легионов надежно изолированы в Африке. Откуда он узнал о встрече так быстро, что успел принять в ней участие, Антоний не знал. Но Октавиан подозревал старшего сына Лепида, Марка, который находился в Риме и собирался жениться на первой жене-девственнице Октавиана, Сервилии Ватии. Кто-то проболтался о встрече, и Марк сразу же связался с Лепидом. Если ожидались большие трофеи, Эмилии Лепиды должны получить значительную долю.
— Нет, меня не будет в Агригенте! — огрызнулся Антоний. — Я буду на пути к подавлению парфян.
— Тогда как ты можешь рассчитывать, что деньги Секста будут поделены согласно твоему решению? — спросил Лепид.
— Потому что если это не будет сделано так, как я решил, великий понтифик, ты лишишься своего поста и всего остального. Заинтересован ли я в твоих легионах? Нет, я в них не заинтересован. Единственные легионы, которые что-то стоят, принадлежат мне, а я не вечно буду на Востоке. Восемьдесят процентов.
— Пятьдесят, — сказал Октавиан по-прежнему спокойно. Он посмотрел на Лепида. — А для тебя, великий понтифик, ничего. Твоих услуг не потребуется.
— Чепуха. Конечно, они потребуются, — самодовольно возразил Лепид. — Однако я не жадный. Мне достаточно десяти процентов. Тебе, Антоний, судя по твоим действиям, даже сорока процентов много, но я соглашусь на них, раз ты такой жадный. У Октавиана огромные долги из-за грабежа Секста, поэтому он должен получить пятьдесят процентов.
— Восемьдесят — или я увожу свой флот обратно в Афины.
— Пожалуйста, но тогда ты ничего не получишь, — сказал Октавиан, подавшись вперед, тоже со скрытой угрозой, но у него это получилось лучше, чему Антония. — Пойми меня правильно, Антоний! Секст Помпей в будущем году все равно потерпит крах, дашь ты корабли или нет. Как законный и исполнительный триумвир, я предлагаю тебе шанс иметь свою долю в трофеях после его поражения. Предлагаю. Твоя война на Востоке, если она будет успешной, даст прибыль Риму и казне, поэтому твоя доля поможет финансировать эту войну Другой причины моего предложения нет. Но Лепид тоже имеет свой интерес. Если я использую его легионы и легионы Агриппы, чтобы вторгнуться на очень большой и гористый остров, при условии что у Секста больше не будет флота, Сицилия падет очень быстро и с малыми потерями. Поэтому я согласен уступить нашему великому понтифику десять процентов трофеев. Мне нужно пятьдесят. Тебе остаются сорок. Сорок процентов от семидесяти двух тысяч — это двадцать девять тысяч.
Антоний слушал с возрастающим гневом, но ничего не отвечал.
Октавиан продолжил:
— Однако к тому времени, как мы закончим войну против Секста, он добавит к своему состоянию еще двадцать тысяч талантов — цена урожая этого года. Значит, он будет «сидеть» уже почти на девяноста двух тысячах талантов. Десять процентов от этой суммы — это свыше девяти тысяч талантов. Твои сорок, Антоний, дадут тебе тридцать семь тысяч. Подумай об этом! Огромная плата за малое участие — всего один флот, каким бы хорошим он ни был.
— Восемьдесят, — повторил Антоний, но уже не так решительно.
«На сколько же процентов он готов был согласиться? — подумал Меценат. — Разумеется, не на восемьдесят. Он должен был знать, что столько он никогда не получит. Но конечно, он забыл прибавить еще один урожай к трофеям. Это зависит от того, сколько он уже потратил мысленно. Если он рассчитывал на пятьдесят процентов, по старым цифрам это тридцать шесть тысяч. По новым цифрам, учитывая потерю десяти процентов, он получает даже немного больше».
— Помните: все, что получишь ты, Антоний, и ты, Лепид, будет за счет Рима. Никто из вас не потратит своей доли на сам Рим. Зато все мои пятьдесят процентов пойдут прямо в казну. Я знаю, что генералу полагается десять процентов, но я ничего не возьму. На что я потратил бы их, если бы взял? Мой божественный отец оставил мне состояние больше, чем достаточно для моих нужд. Я купил единственный дом в Риме, который мне был нужен. Он уже обставлен. А больше мне для себя ничего не нужно. Моя доля целиком идет Риму.
— Семьдесят процентов, — сказал Антоний. — Я — старший партнер.
— В чем? Конечно, не в войне с Секстом Помпеем, — возразил Октавиан. — Сорок, Антоний. Соглашайся или не получишь ничего.
Спор продолжался месяц, в конце которого Антоний уже должен был бы приближаться к Сирии. В том, что он остался, целиком были виноваты деньги Секста. Антоний намеревался в результате переговоров получить достаточно, чтобы самым лучшим образом снарядить двадцать легионов, двадцать тысяч кавалерии и несколько сотен единиц артиллерии. И еще огромный обоз, способный вместить провизию и фураж для огромной армии. Октавиан намекает, что он оставит себе эти проценты! Да не оставит он! И Октавиан хорошо это знает. Рим получит лучшую армию, какую он когда-либо выводил на поле сражения. А грабеж в конце кампании! Да все богатства Секста Помпея померкнут перед его трофеями!
Наконец проценты были согласованы: пятьдесят — Октавиану и Риму, сорок — Антонию и Востоку и десять — Лепиду в Африке.
— Есть и другие проблемы, — сказал Октавиан, — которые надо решить сейчас, а не потом.
— О Юпитер! — рявкнул Антоний. — Какие?
— Пакт Путеол или Мизена, назови как хочешь, дал Сексту полномочия проконсула на островах и на Пелопоннесе. Через год он будет консулом. Все это надо немедленно аннулировать. Сенат должен возобновить действие своего декрета, объявившего его врагом родины, лишить Секста очага и воды в радиусе тысячи миль от Рима, отобрать у него провинции и не упоминать его имя в анналах — он не сможет быть консулом никогда.
— Как все это можно сделать немедленно? Сенат собирается в Риме, — возразил Антоний.
— Почему? Когда стоит вопрос о войне? Когда на повестке дня стоит вопрос о войне, сенат обязан собраться даже за померием. Здесь присутствуют более семисот твоих сенаторов, Антоний, которые лижут твою задницу так усердно, что их носы совсем побурели, — едко заметил Октавиан. — Здесь у нас присутствует великий понтифик, ты — авгур, а я жрец и авгур. Препятствий никаких нет, Антоний. Совсем никаких.
— Сенат должен собраться в освященном здании.
— Без сомнения, в Таренте есть такое здание.
— Ты забыл одну вещь, Октавиан, — сказал Лепид.
— Прошу, просвети меня.
— Имя Секста Помпея уже есть в анналах. Это происходит, когда мы намечаем консулов за несколько лет вперед, а потом просто делаем вид, что их выбрали. Вычеркнуть его имя будет святотатством.
Октавиан захихикал.
— Зачем вычеркивать, Лепид? Я не вижу необходимости. Разве ты забыл, что есть другой Секст Помпей из той же семьи, ходит по Риму с важным видом? Нет причины, почему он не может стать консулом через год. В прошлом году он был одним из шестидесяти преторов.
На всех лицах появились широкие улыбки.
— Блестяще, Октавиан! — воскликнул Лепид. — Я знаю его. Он внук брата Помпея Страбона. Это до смерти польстит ему.
— Достаточно «почти до смерти», Лепид. — Октавиан потянулся, зевнул, похожий на довольного кота. — Вы не считаете, что мы можем заключить Пакт Тарента и сообщить Риму радостную весть, что триумвират продлен еще на пять лет и что дни пирата Секста Помпея сочтены? Антоний, поехать должен ты, начинать кампанию в этом году уже слишком поздно.
— Ох, Антоний, это же замечательно! — воскликнула Октавия, когда Антоний сообщил ей о поездке в Рим. — Я смогу увидеть маму и маленькую Юлию. Ливия Друзилла равнодушна к ее состоянию. Она даже не пытается убедить маленького… Цезаря Октавиана, я хочу сказать, видеться со своей дочерью. Я боюсь за малышку.
— Ты снова беременна, — добродушно сказал Антоний.
— Ты догадался! Поразительно! Это еще только предположение. Я хотела сказать тебе, когда буду уверена. Надеюсь, это будет сын.
— Сын, дочь — какое это имеет значение? У меня и тех и других достаточно.
— Действительно, достаточно, — согласилась Октавия. — Больше, чем у любого другого известного человека, особенно если учесть близнецов Клеопатры.
Блеснула улыбка.
— Ты недовольна, моя дорогая?
— Ecastor, нет! Я только горжусь твоей способностью к деторождению, — возразила она, тоже улыбаясь. — Признаюсь, иногда я думаю о ней, о Клеопатре. Как ее здоровье? Довольна ли она своей жизнью? О ней почти все в Риме забыли, включая и моего брата. Жаль как-то, ведь у нее сын от бога Юлия да еще твои близнецы. Может быть, однажды она вернется в Рим. Я хотела бы снова ее увидеть.
Он взял ее руку, поцеловал.
— Одно я могу сказать тебе, Октавия: в тебе совершенно нет ревности.
В Риме Антоний получил два письма: одно от Ирода, второе от Клеопатры. Считая письмо Клеопатры менее важным, он сначала сорвал печать с письма Ирода.
Мой дорогой Антоний, я — царь евреев, наконец-то! Это было нелегко, если учесть неопытность Гая Сосия в военном деле. Он не Силон! Хороший губернатор в мирное время, но не может держать в руках евреев. Однако он оказал мне честь, дав мне два очень хороших римских легиона и позволив мне повести их на юг, в Иудею. Антигон вышел из Иерусалима встретить меня в Иерихоне. И я его разбил наголову.
Он убежал в Иерусалим, который мы осадили. Город пал, после того как Сосий прислал мне еще два легиона. Он сам привел их. Когда город пал, он хотел его разграбить, но я отговорил его. Я сказал ему, что мне и Риму нужна процветающая Иудея, а не разграбленная пустыня. В конце концов он согласился. Мы заковали Антигона в цепи и послали его в Антиохию. Когда ты будешь в Антиохии, ты можешь решить, что с ним делать, но я очень хочу, чтобы его казнили.
Я освободил мою семью и семью Гиркана из Масады и женился на Мариамне. Она беременна нашим первым ребенком. Поскольку я не еврей, я не могу быть верховным жрецом. Эта честь досталась саддукею Ананилу, который будет делать то, что я ему скажу. Конечно, у меня есть оппозиция и есть люди, которые участвуют в заговоре против меня, но ничего из этого не выйдет. Моя нога твердо стоит на еврейской шее, и я ее никогда не сниму, пока жив.
Пожалуйста, я умоляю тебя, Марк Антоний, отдай мне цельную, единую Иудею вместо пяти отдельных территорий! Мне нужен морской порт, и я буду счастлив, если это будет Иоппа. Газа слишком далеко на юге. Лучшая новость: я вырвал у Малхуса Набатейского право добывать асфальт в Асфальтовом озере. Малхус был на стороне парфян и отказал в помощи мне, его собственному племяннику.
Заканчивая письмо, я снова от всей души благодарю тебя за поддержку. Будь уверен, Рим никогда не пожалеет, что сделал меня царем евреев.
Антоний положил свиток, который сразу же опять свернулся, и какое-то время сидел, соединив руки на затылке и улыбаясь своим мыслям об этой семитской жабе. Меценат восточного покроя, но в отличие от Мецената жестокий и свирепый. Вопрос в том, что будет лучше для Рима в южной части Сирии: вновь объединенное Иудейское царство или разрозненное? Не расширив ни на милю географические границы, Ирод мощно обогатился, приобретя бальзамовые сады Иерихона и право добывать асфальт в Асфальтовом озере. Евреи воинственный народ, они отличные солдаты. Нужна ли Риму богатая Иудея, которой правит очень умный человек? Что будет, если Иудея поглотит всю Сирию южнее реки Оронт? Куда обратится потом взгляд ее царя? На Набатею, которая даст ему один из двух больших флотов, занятых торговлей с Индией и Тапробаной. Еще больше богатства. После этого он посмотрит на Египет. Меньший риск, чем любая экспансия на север, в римские провинции. Хм…
Он взял письмо Клеопатры, сломал печать и прочел его намного быстрее, чем письмо Ирода. Письма Ирода и Клеопатры не очень отличались. Ни в том ни в другом не было сентиментальности. Как всегда, Клеопатра восхваляла Цезариона, но это была не сентиментальность, это была львица и ее детеныш. Если отбросить Цезариона, это было письмо скорее монарха, чем экс-любовницы. Глафира сделает хорошо, если последует примеру своей египетской соперницы.
Носатое личико Клеопатры проплыло перед его мысленным взором. Золотистые глаза сияют, как сияли они, когда она была счастлива — а она была счастлива? Такое деловое письмо, смягченное только любовью к старшему сыну. Да, прежде всего она была правительницей, а уж потом — женщиной. Но по крайней мере, с ней было о чем поговорить. И было гораздо больше тем для разговора, чем с Октавией, которая поглощена своей беременностью и радуется, что снова вернется в Рим. С Ливией Друзиллой она редко виделась, считая ее холодной и расчетливой. Конечно, она так не говорила, — когда это его теперешняя жена нарушала хоть раз правила поведения, даже наедине с мужем? Но Антоний знал об этом, потому что разделял неприязнь Октавии. Девица была законченной креатурой Октавиана. Что такого было в Октавиане, что он умел хватать и удерживать своими стальными когтями нужных ему людей? Агриппа, Меценат. А теперь Ливия Друзилла.
И вдруг он почувствовал такую ненависть к Риму, к его тесно сплоченному правящему классу, к жадности Рима, к непреклонным целям Рима, к божественному праву Рима управлять миром. Даже Сулла и Цезарь ставили желания Рима выше своих желаний, клали на алтарь Рима все, что они делали, питали Рим своей силой, своими подвигами, своим animus, который был их движущей силой. Может быть, именно это отсутствовало в нем, Антонии? Может быть, он неспособен посвятить себя каким-то абстракциям, идеям? Александр Великий не думал о Македонии так, как Цезарь думал о Риме. Он думал сначала о себе, он мечтал о собственной божественности, а не о мощи своей страны. Вот почему его империя распалась, как только он умер. Империя Рима никогда не распадется из-за смерти одного человека или даже многих людей. У римлянина было свое место под солнцем, он никогда не думал о себе как о солнце. А Александр Великий так думал. Может быть, и Марк Антоний так думал. Да, Марк Антоний хотел иметь свое солнце, и его солнце не было солнцем Рима. Нет, это не солнце Рима.
Почему он позволил этой компании в Таренте уменьшить его долю? Надо было уехать и увезти флот из Тарента. Но он этого не сделал. Он считал, что остается, чтобы обеспечить безопасность и благополучие своего войска при вторжении в Парфянское царство. Его обхитрили простыми обещаниями! «Да, я обещаю дать тебе двадцать тысяч хорошо обученных легионеров, — сказал Октавиан сквозь зубы, явно говоря неправду. — Я обещаю послать тебе твои сорок процентов, как только мы откроем дверь в подвал Секста. Я обещаю, ты будешь старшим триумвиром. Я обещаю соблюдать твои интересы на Востоке. Я обещаю то, я обещаю это». Ложь, ложь, все ложь!
«Думай, Антоний. Думай! Из тысячи сенаторов семьсот на твоей стороне. Ты можешь объединить выборщиков в высших классах и контролировать законы, выборы. Но почему-то тебе никогда не удается добраться до Цезаря Октавиана. Это потому, что он здесь, в Риме, а тебя здесь нет. Даже в это долгое лето, пока ты находишься здесь, ты не можешь использовать свои войска и покончить с ним. Сенаторы ждут, чтобы узнать, сколько они получат из сундуков Секста Помпея, — то есть те, кто на лето не улизнул из вонючего, задыхающегося от жары Рима на свои виллы на побережье. И народ не видит тебя. Теперь, когда ты вернулся, тебя больше не узнают с первого взгляда, хотя прошло всего два года. Они могут ненавидеть Октавиана, но эта ненависть перемешана с любовью. Октавиан — тот человек, которого люди вынуждены и любить, и ненавидеть. А во мне сейчас никто не видит спасителя Рима. Они слишком долго ждали, когда же я покажу себя. Пять лет прошло после Филипп, а я еще не сделал того, что обещал сделать на Востоке. Сословие всадников ненавидит меня больше, чем Октавиана, — он должен им миллионы миллионов, что делает его обязанным им. Я им ничего не должен, но мне не удалось сделать Восток безопасным для их деятельности, и этого они не могут простить.
Июль пришел и ушел. Секстилий быстро исчезает куда-то, а куда — непонятно. Почему время так быстро летит? На будущий год… это должен быть будущий год! Если этого не произойдет, я буду никем, первым с конца. А это маленькое говно победит».
В комнату, неуверенно улыбаясь, вошла Октавия. Антоний кивком головы подозвал ее.
— Не бойся, я не съем тебя, — низким голосом сказал он.
— Я так и не думала, мой дорогой. Я только хотела узнать, когда мы поедем в Афины.
— В сентябрьские календы. — Он прокашлялся. — Я возьму тебя с собой, но без детей. К концу года я буду в Антиохии, а ты останешься в Афинах. Детям лучше оставаться в Риме под защитой твоего брата.
Она погрустнела, на глазах выступили слезы.
— Это будет тяжело! — сказала она дрожащим голосом. — Я им нужна.
— Если хочешь, можешь остаться здесь, — огрызнулся он.
— Нет, Антоний, я не могу. Мое место рядом с тобой, даже если ты редко будешь приезжать в Афины.
— Как хочешь.
14
В жизни Антония появился новый Квинт Деллий, высокий и очень элегантный сенатор из очень древнего рода, который почти сто лет назад дал богине Весте весталку. Фонтеи Капитоны были римскими аристократами из плебеев. Его звали Гай Фонтей Капитон, он был красив, как Меммий, и образован, как Муций Сцевола. Фонтей не был подхалимом. Ему просто нравилось быть с Антонием, он был очень хорошего мнения о нем и, как верный клиент, был рад оказать ему услугу.
Когда Антоний покинул Рим и Италию в сентябре, отплыв вместе с Октавией на флагмане из Тарента, он взял с собой Фонтея. К ста двадцати кораблям его флота были добавлены еще двадцать квинкверем, которые Октавия подарила своему брату из ее личного состояния. Все сто сорок кораблей стояли на якоре в Таренте. Строились навесы, чтобы суда можно было вытащить на берег до наступления зимы.
Для экваториальных штормов было еще рановато, но Антоний торопился, надеясь на попутный ветер во время всего плавания вокруг мыса Тенар у подножия Пелопоннеса, а потом до Афин, чтобы встать на якорь в Пирее.
Но на третий день плавания случился ужасный шторм, заставивший их искать укрытия на Коркире, красивом острове недалеко от греческого Пелопоннеса. Качка плохо отразилась на состоянии Октавии, которая была уже на седьмом месяце, поэтому она обрадовалась возможности ступить на твердую землю.
— Я не хочу, чтобы ты опоздал, — сказала она Антонию, — но признаюсь, я надеюсь, что мы пробудем здесь несколько дней. Мой ребенок должен стать солдатом, а не моряком.
Он не улыбнулся ее маленькой шутке, ему не терпелось снова отправиться в путь, его не трогали ни страдания жены, ни ее любезные попытки не досаждать ему.
— Как только капитан скажет, что мы можем отправляться, мы снова поплывем, — резко произнес он.
— Конечно. Я буду готова.
В тот вечер она не пришла на ужин, сославшись на боль в желудке, еще не прошедшую после качки, а Антоний устал от тех, кто окружал его, добиваясь его внимания, заставляя его демонстрировать дружелюбие, которого он не чувствовал. Фактически единственным человеком, который ему нравился, был Фонтей. И он попросил Фонтея разделить с ним обед. Обедали они вдвоем.
Проницательный, как природный дипломат, и тепло относящийся к Антонию, Фонтей с благодарностью принял приглашение. Он давно догадался, что Антоний несчастлив, и, может быть, сегодня ему представится случай нащупать рану Антония, посмотреть, сможет ли он найти отравленный дротик.
Это был идеальный вечер для откровенного разговора. Пламя лампы трепетало при порывах ветра, завывавшего за окном. Дождь барабанил по ставням, небольшой поток булькал, стекая с холма. Угли раскалились докрасна в нескольких жаровнях, прогоняя холод из комнаты; слуги двигались, как лемуры, выходя из тени и снова скрываясь в тени.
То ли из-за атмосферы, то ли потому, что Фонтей точно знал, как вызвать правильный отклик, Антоний рассказал ему обо всех своих страхах, ужасах, дилеммах, беспокойствах, но как-то сбивчиво и без всякой логики.
— Где мое место? — спросил он у Фонтея. — Чего я хочу? Я истинный римлянин. Или что-то случилось, что сделало меня меньше римлянином, чем я был раньше? Я знал все, как мои пять пальцев, у меня была большая власть. И все же, все же у меня нет места, которое я мог бы назвать своим. Или «место» неправильное слово? Я не знаю!
— Может быть, под словом «место» ты имел в виду «назначение», — сказал Фонтей, осторожно нащупывая нить разговора. — Ты любишь кутить, быть с мужчинами, которых ты считаешь своими друзьями, и с женщинами, которых ты желаешь. Лицо, которое ты показываешь миру, дерзкое, самоуверенное, спокойное. Но за этой внешностью я вижу большие сложности. Одна из них привела тебя к косвенному участию в убийстве Цезаря — нет, не отрицай! Я тебя не виню, я виню Цезаря. Он тоже тебя убил, сделав Октавиана своим наследником. Я могу лишь вообразить, как глубоко это задело тебя! Ты потратил свою жизнь, служа Цезарю, а человек твоего темперамента не мог понять, почему Цезарю не нравились иные из твоих действий. А потом он оставил завещание, в котором даже имени твоего не упомянул. Жестокий удар по твоему dignitas. Люди удивлялись, почему Цезарь отдал свое имя, свои легионы, свои деньги и свою власть красивому мальчику, а не тебе, уже взрослому мужчине. Они поняли завещание Цезаря как знак его ужасного недовольства твоим поведением. Это не имело бы значения, если бы он не был Цезарем, идолом народа, — они сделали его богом, а боги не принимают неправильных решений. Поэтому ты был недостоин стать наследником Цезаря. Ты никогда не смог бы стать вторым Цезарем. Именно Цезарь сделал это невозможным, а не Октавиан. Он отнял у тебя твое dignitas.
— Да, я понимаю, — медленно проговорил Антоний, сжав кулаки. — Старик плюнул на меня.
— Ты от природы не мыслитель, Антоний. Ты любишь иметь дело с конкретными фактами, и у тебя привычка Александра Великого разрубать узлы мечом. У тебя нет способности Октавиана проникать под кожу общества и нашептывать ложь как истину таким образом, чтобы люди поверили. Источник твоей дилеммы — пятно на твоей репутации, которое поставил Цезарь. Почему, например, ты выбрал Восток как твою часть триумвирата? Ты, вероятно, думаешь, что сделал это из-за богатств и войн, которые можешь вести там. Но я так не думаю. Не поэтому. Я думаю, это был благовидный предлог не находиться в Риме и Италии, где тебе нужно было бы показываться перед народом, который знает, что Цезарь презирал тебя. Покопайся в себе поглубже, Антоний. Найди свою рану, дай ей правильное определение!
— Удача! — выпалил Антоний, изумив этим Фонтея, и повторил громче: — Удача! Удача Цезаря превратилась в поговорку, она была частью его легенды. Но когда он вычеркнул меня из завещания, он передал свою удачу Октавиану. Как иначе удалось бы выжить маленькому червяку? С ним удача Цезаря, вот как! А я свою удачу потерял. Потерял! И в этом все дело, Фонтей. Что бы я ни делал — нет удачи. Как с этим справляются? Я знаю, что я не могу.
— Но ты можешь, Антоний! — воскликнул Фонтей, оправившись от этого необычного откровения. — Если ты решил рассматривать твою меланхолию как потерю удачи, тогда поймай свою удачу на Востоке! Эта задача тебе по плечу. Восстанови свою репутацию у всадников, сделав Восток идеальным местом для предпринимательства! И возьми себе восточного советника, кого-нибудь с Востока, кто лучше тебя знает все о Востоке. — Он помолчал, подумав о Пифодоре из Тралл, связанном с Антонием через брак. — Советника с властью, влиянием, богатством. Триумвиром тебе быть еще пять лет благодаря Пакту Тарента. Используй их! Создай для себя бездонный колодец удачи!
Антоний повеселел. Прочь уныние! Внезапно он ясно увидел, как вернуть свою удачу.
— Ты готов предпринять для меня продолжительное путешествие по зимнему морю? — спросил он Фонтея.
— Все, что угодно, Антоний. Меня действительно беспокоит твое будущее, идущее вразрез с Римом Октавиана. Это еще один фактор, вызвавший твою меланхолию: Рим Октавиана чужд римлянам, которые ценят Рим таким, каким он был раньше. Цезарь начал менять права и прерогативы первого класса, и Октавиан намерен продолжить это. Я думаю, что, обретя удачу, ты должен будешь поставить своей целью возвращение прежнего Рима. — Фонтей поднял голову, прислушался к звукам ветра и дождя, улыбнулся. — Шторм затихает. Куда ты хочешь, чтобы я поехал?
Это был риторический вопрос: он знал, это Траллы и Пифодор.
— В Египет. Я хочу, чтобы ты увидел Клеопатру и убедил ее присоединиться ко мне в Антиохии еще до конца зимы. Ты сделаешь это?
— С удовольствием, Антоний, — ответил Фонтей, скрывал свое смятение. — Если здесь, на Коркире, есть корабль, способный пересечь Ливийский океан, я отправлюсь сейчас же. — И печально добавил: — Однако кошелек мой неглубок. Мне нужны деньги.
— Деньги у тебя будут, Фонтей! — заверил его Антоний, сияя от счастья. — О, Фонтей, спасибо тебе! Ты указал мне, что надо делать! Я должен использовать Восток, чтобы заставить Рим отвергнуть махинации Цезаря и его наследника!
Когда Антоний проходил мимо комнаты Октавии, направляясь в свою комнату, он все еще был очень возбужден и полон желания как можно скорее доплыть до Антиохии. Нет, он не остановится в Афинах! Он поплывет прямо в Антиохию. Приняв решение, он открыл дверь в комнату Октавии и увидел ее, свернувшуюся калачиком на постели.
Он присел на край, убрал со лба жены прядь волос, улыбнулся.
— Бедная моя девочка! — нежно промолвил он. — Нужно было оставить тебя в Риме и не подвергать опасности, заставляя плавать в Ионическом море в период штормов.
— Утром мне будет лучше, Антоний.
— Может, и так, но ты останешься здесь, пока не сможешь вернуться в Италию, — сказал он. — Нет, не протестуй! Я не потерплю возражений, Октавия. Возвращайся в Рим и рожай нашего ребенка там. Ты скучаешь по детям, которые в Риме. А я не поеду в Афины, я прямо направляюсь в Антиохию, поэтому со мной ты поехать не сможешь.
Ей стало очень грустно. Она с болью смотрела в эти рыжие глаза. Откуда она узнала, непонятно, но это был последний раз, когда она видела Марка Антония, ее любимого мужа. Проститься на острове Коркира — кто бы мог предсказать такое?
— Я сделаю все, что ты считаешь лучшим, — сказала она, глотая слезы.
— Хорошо!
Он встал, наклонился поцеловать ее.
— Но я ведь увижу тебя утром, да?
— Увидишь, конечно увидишь.
Когда он ушел, она отвернулась, спрятала лицо в подушку. Нет, не для того, чтобы поплакать, — горе было слишком велико для слез. Впереди ее ждало одиночество.
Фонтей уехал первым. В гавани стояло сирийское торговое судно, которое тоже пережидало шторм. Поскольку его капитан в любом случае собирался плыть по Ливийскому морю, он сказал, что не прочь остановиться в Александрии за немалое вознаграждение. Его трюмы были забиты обитыми железом галльскими колесами для повозок, медными горшками из Ближней Испании, несколькими бочонками гарума. Пространства между ними были заполнены парусиной с земель племени петрокориев. В результате у его судна была низкая осадка, что увеличивало его остойчивость. Капитан был рад отдать свою каюту под кормой этому щеголю сенатору с семью слугами.
Фонтей помахал Антонию рукой на прощание, до сих пор еще не придя в себя. Все получилось совершенно неправильно! Каким самоуверенным он был, считая, что может читать мысли Антония, не говоря уже о том, чтобы манипулировать им! Почему у этого человека такая идея фикс — его удача? Иллюзия, вымысел. Фонтей не верил, будто удача существует сама по себе, что бы ни говорили люди об удаче Цезаря. А Антоний не хотел видеть истины, он сосредоточился на удаче. Удача! И Клеопатра! О боги, о чем он думал, выбирая ее своим советником по Востоку? Она же обманет его, и он еще больше запутается. В ее венах течет кровь царя Митридата Великого вместе с выводком убивающих, безнравственных Птолемеев и несколькими парфянами в придачу. Для Фонтея она была квинтэссенцией всего самого худшего на Востоке.
Фонтей был согласен на гражданскую войну, если эта война необходима, чтобы отделаться от Октавиана. И единственным человеком, способным побить Октавиана, был Марк Антоний. Но не тот Антоний, какого Фонтей знал последние годы. Для этого нужен был Антоний времен Филипп. Клеопатра? О. Антоний, плохой выбор! Фонтей был в дружеских отношениях с вдовой Цезаря Кальпурнией до того, как она покончила с собой. И Кальпурния нарисовала ему исчерпывающий портрет Клеопатры, с которой она познакомилась в Риме, как и другие женщины. Этот портрет никак не вселял надежду в посланца Антония.
Он прибыл в Александрию после месячного плавания из-за шторма, заставившего их провести шесть дней в Паретонии. Что за город! Капитан нашел там лазерпиций и выбросил за борт парусину, чтобы освободить место для двадцати амфор с этим растением.
— Я сделал себе состояние! — торжествующе похвастался он Фонтею. — Если Марк Антоний будет жить в Антиохии, начнется такая разгульная жизнь, что я смогу за одну только дозу запрашивать целое состояние! А в амфоре несколько тысяч ложек этого снадобья. О счастье!
Хотя Фонтей не бывал в Александрии, на него не произвела особого впечатления безусловная красота города, его широкие улицы. Он подумал, что Меценат назвал бы Александрию пустыней с прямыми углами. Однако благодаря страсти каждого последующего Птолемея воздвигать новый дворец Царский квартал был великолепен. По меньшей мере два десятка дворцов плюс зал для аудиенций.
Там, среди блеска золота, которое приводило в трепет каждого римлянина, видевшего это, он встретился с двумя марионетками. Это единственное слово, которое он сумел найти для них. Они были застывшие, деревянные и раскрашенные. Пара кукол, сделанных в Сатурнии или Флоренции. Невидимый хозяин управлял ими с помощью веревочек. Аудиенция была короткой. Его не попросили изложить суть дела, только разрешили передать привет от триумвира Марка Антония.
— Ты можешь идти, Гай Фонтей Капитон, — сказала кукла с белым лицом, сидящая на троне, расположенном выше.
— Мы благодарим тебя за визит, — сказала кукла с красным лицом, сидящая на троне, расположенном ниже.
— Слуга сопроводит тебя отобедать с нами сегодня вечером.
Без макияжа и атрибутов это были два человека маленького роста, хотя мальчик обещал стать высоким. Фонтей знал его возраст — десять лет, но подумал, что он выглядит на тринадцать или четырнадцать, хотя его половая зрелость еще не соответствовала этим годам. Живой портрет Цезаря! Еще один игрок на сцене будущего и неожиданная, но очень веская причина, почему Антоний не должен общаться с этой женщиной. Цезарион был единственным объектом ее любви. Любовь отражалась в ее великолепных золотистых глазах каждый раз, когда она смотрела на сына. В остальном она была тощей, маленькой, почти безобразной. Ее спасали глаза и красивая кожа. И голос, низкий, мелодичный и умно используемый. Оба говорили с ним на безупречной латыни.
— Марк Антоний послал тебя, чтобы ты предупредил нас о его приезде? — с живостью спросил мальчик. — Я так скучаю по нему!
— Нет, царь, он не приедет сюда.
— О-о!
Лицо померкло, он отвел глаза.
— Какое разочарование, — заметила мать. — Тогда почему ты здесь?
— К этому времени Марк Антоний должен уже быть в Антиохии, — сказал Фонтей, отметив, что пресноводная креветка безвкусна. Если прямо у ее ног плещется Наше море, почему она не пошлет свой рыболовецкий флот ловить креветки в соленой воде? Пока его ум был занят разгадыванием этой загадки, язык продолжал говорить: — Он планирует остановиться там по двум причинам.
— Одна из которых, — прервал мальчик, — близость этого города с землями парфян. Он нападет на них из Антиохии.
«Невоспитанное маленькое чудовище! — подумал Фонтей. — Встревает в разговор взрослых! Более того, его мать считает, что это нормально и даже замечательно. Хорошо, маленькое чудовище, посмотрим, так ли ты умен на самом деле».
— А вторая причина? — спросил Фонтей.
— Это действительно Восток, чего нельзя сказать о провинции Азия и, конечно, о Греции или Македонии. Если Антоний хочет навести порядок на Востоке, он должен расположиться где-то именно на Востоке, а Антиохия или Дамаск это идеальное место, — невозмутимо ответил Цезарион.
— Тогда почему не Дамаск?
— Климат лучше, но слишком далеко от моря.
— Именно так и сказал Антоний, — заметил Фонтей, слишком дипломатичный, чтобы показать свое недовольство.
— Так почему же ты здесь, Гай Фонтей? — спросила царица.
— Чтобы пригласить тебя, царица, в Антиохию. Марк Антоний очень хочет увидеть тебя, и, более того, ему нужен совет человека, восточного по рождению и по культуре. Он считает, что ты — самый лучший кандидат.
— Он рассматривал другие кандидатуры? — резко спросила она, нахмурившись.
— Нет, рассматривал я, — спокойно ответил Фонтей. — Я называл имена, но Антоний выбрал тебя.
— А-а!
Она откинулась на ложе и улыбнулась, похожая на рыжую кошку, которая лежала рядом с нею. Тонкая рука погладила животное по спине, и кошка улыбнулась хозяйке.
— Ты любишь кошек, — отметил Фонтей.
— Кошки священны, Гай Фонтей. Когда-то, лет двадцать пять назад, римский предприниматель в Александрии убил кошку. Люди разорвали его на куски.
— Брр! — вздрогнув, произнес Фонтей. — Я привык к серым кошкам, в полоску или пятнами, а такого окраса никогда не видел.
— Это египетская кошка. Я зову ее Бастелла. Звать ее Баст было бы святотатством. Но знаки говорят, что я могу использовать латинское уменьшительное имя. — Клеопатра отвернулась от кошки, чтобы съесть финик. — Значит, Марк Антоний велит мне приехать в Александрию?
— Не велит, царица. Просит.
— Как бы не так! — хихикнул Цезарион. — Он велит.
— Можешь сказать ему, что я приеду.
— И я! — тут же добавил мальчик.
Последовала короткая немая сцена между матерью и сыном. Ни слова не было произнесено, хотя она очень хотела что-то сказать. Схватились две воли. Чья победит? То, что победил сын, не стало сюрпризом для Фонтея. Клеопатра не родилась автократом. Таковой ее сделали обстоятельства. А вот Цезарион стал автократом еще в утробе матери. Точно как его отец, Фонтей почувствовал, как мурашки побежали у него по спине и волосы встали дыбом. Только подумать, каким же будет Цезарион, когда станет взрослым! Кровь Гая Юлия Цезаря и кровь восточных тиранов. Его нельзя будет остановить. И, зная это, Клеопатра будет угождать бедному Антонию. Ее не интересуют ни Антоний, ни его судьба. Она лишь хочет, чтобы ее сын от Цезаря правил миром.
Фонтею посоветовали возвращаться по суше в сопровождении египетской охраны, необходимой по утверждению Клеопатры. Сирия полна разбойников, поскольку во время оккупации парфян многие принципаты потеряли свою власть.
— Я последую за тобой, как только смогу, — сказала она Фонтею. — Но не думаю, что это будет до Нового года. Если Цезарион намерен поехать со мной, мне нужно будет назначить регента и совет, хотя Цезарион пробудет в Антиохии всего несколько дней.
— Он знает об этом? — хитро спросил Фонтей.
— Конечно, — резко ответила Клеопатра.
— А дети Антония?
— Чтобы их увидеть, Антоний должен приехать в Александрию.
Месяц спустя Фонтей вошел в резиденцию Антония в Антиохии и нашел хозяина погруженным в работу. Луцилий бегал, выполняя один за другим приказы Антония, а сам Антоний сидел за столом и просматривал груды бумаг и несколько свитков. Вместо отдыха он делал смотр войскам, укрытым в зимнем лагере после короткой кампании в Армении, которую Публий Канидий провел так же эффективно, как Вентидий проводил предыдущие кампании. Сам Канидий оставался на севере с десятью легионами, ожидая весну, остальные легионы, кавалерию и Марка Антония. Единственное, что Канидий делал неправильно, по мнению Антония, — в каждом письме он предупреждал, что царю Армении Артавазду доверять нельзя, как бы он ни уверял в своей лояльности к Риму и враждебности к парфянам. Антоний предпочел проигнорировать это предупреждение, скорее не доверяя другому Артавазду, царю Мидии. Тот тоже напрашивался в друзья.
— Я вижу, город полон настоящих и потенциальных монархов, — сказал Фонтей, усаживаясь в кресло.
— Да, наконец-то я их всех рассортировал и созвал, чтобы они узнали свою судьбу, — с усмешкой произнес Антоний. — Она… она приедет? — добавил он, не в силах скрыть волнение.
— Как только сможет. Этот дерзкий мальчишка Цезарион настоял на поездке с ней, поэтому ей нужно назначить регента.
— Дерзкий мальчишка? — нахмурился Антоний.
— Таким я его считаю. Он и впрямь невыносимый.
— Он участвует в монархии наравне со своей матерью. Он тоже фараон.
— Фараон? — переспросил Фонтей.
— Да, верховный правитель реки Нил, истинного царства Египет. Александрия считается неегипетским городом.
— Я согласен с этим. На самом деле очень греческий город.
— Только не в пределах Царского квартала. — Антоний старался выглядеть равнодушным. — Когда она приедет?
— В начале нового года.
Упавший духом Антоний взмахом руки отпустил его.
— Завтра я раздаю щедрые дары Рима всем нынешним и будущим монархам, — сказал он. — На агоре. Обычай и традиции требуют, чтобы я был в тоге, но я ненавижу тогу. Я ношу золотые доспехи. У тебя с собой есть парадные доспехи?
Фонтей очень удивился.
— Нет, Антоний. Даже будничных нет.
Читать бесплатно другие книги:
