Антоний и Клеопатра Маккалоу Колин

— Очень хорошо, царь Птолемей. Я буду вести с тобой переговоры. Но не при стольких свидетелях. Господа легаты, вы можете идти. Помните клятву, которую вы дали мне. Я хочу, чтобы даже шепота вашего об этом никто не услышал. И не смейте это обсуждать даже между собой. Понятно?

Статилий Тавр кивнул и ушел с остальными легатами.

— Садись, Цезарион.

Прокулей, Тирс и Эпафродит встали у стены палатки, едва дыша от ужаса, на таком расстоянии, чтобы их не видели оба участника драмы.

Цезарион сел, его зелено-голубые глаза оказались единственным, что не принадлежало богу Юлию.

— Что же ты можешь предложить, чего не может Клеопатра?

— Для начала — спокойную атмосферу. Ты не испытываешь ненависти ко мне. Как ты можешь ненавидеть меня, если мы никогда не встречались? Я хочу мира тебе и Египту.

— Огласи свои предложения.

— Моя мать удалится как частное лицо в Мемфис или Фивы. Ее дети от Марка Антония поедут с ней. Я буду править в Александрии как царь и в Египте как фараон. В клиентуре Гая Юлия Цезаря, сына бога, — как его самый преданный царь-клиент. Я дам тебе столько золота, сколько ты запросишь, а также пшеницу, чтобы кормить всю Италию.

— Почему ты будешь править мудрее, чем правит твоя мать?

— Потому что я — кровный сын Гая Юлия Цезаря. Я уже начал исправлять ошибки, которые на протяжении многих поколений совершала династия Птолемеев. Я установил бесплатную долю зерна для бедных, я сделал гражданами Александрии всех ее жителей, а сейчас я разрабатываю процедуру демократических выборов.

— Хм. Очень по-цезарьски, Цезарион.

— Понимаешь, я нашел его бумаги, те, в которых он составлял планы, как вывести Александрию и Египет из застоя, который длился в Египте тысячелетия. Я понял, что его идеи правильные, что мы погрязли в безжалостном болоте привилегий для высших классов.

— О, ты говоришь как он!

— Благодарю.

— Мы оба — сыновья божественного отца, это правда, — сказал Октавиан, — но ты намного больше похож на него.

— Так всегда говорит моя мать. И Антоний тоже.

— Ты никогда не думал, что это значит, Цезарион?

Молодой человек не понял.

— Нет. Что это может значить, помимо того, что это реальность?

— Реальность. По сути, в этом вся проблема.

— Проблема?

— Да. — Октавиан вздохнул, соединил свои скрюченные пальцы пирамидкой. — Если бы ты сейчас не появился, царь Птолемей, я, возможно, и согласился бы заключить с тобой соглашение. Но теперь у меня нет выбора. Я должен тебя убить.

Цезарион ахнул, приподнялся с кресла, но снова сел.

— Ты хочешь сказать, что я пойду с моей матерью в твоем триумфальном параде, а потом нас задушат? Но почему? Почему мне необходимо умереть? Кстати, почему необходима смерть моей матери?

— Ты неправильно меня понял, сын Цезаря. Ты никогда не будешь идти среди участников моего парада. Собственно говоря, я не разрешил бы тебе даже на тысячу миль приближаться к Риму. Разве тебе никто не объяснил?

— Чего не объяснил? — спросил Цезарион, потрясенный. — Перестань играть со мной, Цезарь Октавиан!

— Твое сходство с богом Юлием представляет для меня угрозу.

— Я — угроза из-за сходства? Это же бред!

— Все, что угодно, только не бред. Послушай меня, я объясню тебе. Как странно, что твоя мать тебе не объяснила! Может быть, она думала, что если ты будешь знать, то немедленно посадишь ее на Капитолии. Нет, сиди и слушай! Я откровенно говорю о Клеопатре не для того, чтобы подразнить тебя, а потому, что она была моим неумолимым врагом. Дорогой мой мальчик, я должен был руками и ногами драться, не щадя сил, чтобы возвыситься в Риме. Четырнадцать лет! Я начал, когда мне было восемнадцать, будучи усыновленным моим божественным отцом как римский сын. Я получил свое наследство и старался соответствовать ему, хотя многие были против меня, включая Марка Антония. Теперь мне тридцать два года, и, когда ты умрешь, я наконец буду в безопасности, у меня не было такой юности, как у тебя. Я был болен и слаб. Люди считали меня трусом. Я стремился выглядеть как бог Юлий: тренировался улыбаться, как он, носил обувь на толстой подошве, чтобы быть выше ростом, копировал его речь, стиль его риторики. И когда земной образ бога Юлия погас в памяти людей, они стали думать, что в мои годы он, наверное, был похож на меня. Ты начинаешь понимать, Цезарион?

— Нет. Я сожалею, что тебе пришлось страдать, кузен, но я не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет моя внешность.

— Внешность — это ось, на которой вращалась моя карьера. Ты не римлянин и не был воспитан римлянином. Ты — иноземец. — Октавиан подался вперед, сверкая глазами. — Я скажу тебе, почему римляне, прагматичный и разумный народ, обожествили Гая Юлия Цезаря. Самый неримский поступок. Они любили его! О многих генералах говорили, что их солдаты готовы умереть за них, но только о Гае Юлии Цезаре говорили, что люди Рима и всей Италии готовы за него умереть. Когда он ходил по Римскому Форуму, по аллеям и трущобам Рима или любого другого города Италии, он относился ко всем встреченным людям как к равным себе. Он шутил с ними, он выслушивал рассказы об их горестях, он старался помочь. Рожденный и выросший в трущобах Субуры, он ходил среди неимущих как один из них: он говорил на их жаргоне, спал с их женщинами, целовал их дурно пахнущих младенцев и плакал, тронутый их положением. И когда те тщеславные и отъявленные снобы, жадные до денег, убили его, народ Рима и Италии не мог перенести его потерю. Это они сделали его богом, а не сенат! Фактически сенат — ведомый Марком Антонием! — пытался всеми известными ему способами помешать обожествлению Цезаря. Не удалось. Клиентов у него был легион, и я наследовал их вместе с его состоянием.

Он поднялся, обошел стол и встал перед испуганным юношей, глядя на него сверху.

— Позволить народу Рима и Италии увидеть тебя, Птолемей Цезарь, — и они забудут обо всем. Они полюбят тебя сразу и будут безумно рады видеть тебя. А я? Меня назавтра же забудут. Весь мой четырнадцатилетний труд будет забыт. Льстивый сенат будет подлизываться к тебе, сделает тебя римским гражданином и, может быть, на следующий же день сделает тебя консулом. Ты будешь править не только Египтом и Востоком, но и Римом, несомненно, в любой форме, какую ты захочешь, от вечного диктатора до царя. Сам бог Юлий начал уже смягчать наш mos maiorum, потом мы, три триумвира, еще более упростили его, и теперь, когда Антоний уже не соперник мне, я — неоспоримый хозяин Рима. То есть при условии, что ни Рим, ни Италия никогда тебя не увидят. Я намерен править Римом и его владениями как автократ, молодой Птолемей Цезарь. Ибо Рим наконец находится сейчас в таком положении, что готов принять подобное правление. Если народ увидит тебя в Риме, он примет тебя. Но ты будешь править так, как тебя научила твоя мама, — царь, сидящий на Капитолии и правящий суд, как Минос у ворот Гадеса. Ты не видишь в этом ничего неправильного, несмотря на все твои либеральные программы реформ в Александрии и Египте. А мое правление будет невидимым. На мне не будет диадемы или тиары — знака моего статуса, и я не разрешу моей любимой жене носить ее. Мы будем продолжать жить в нашем доме, и пусть Рим думает, что правление в нем демократическое. Вот почему ты должен умереть. Чтобы Рим оставался римским.

Выражение лица Цезариона все время менялось: удивление, горе, задумчивость, гнев, печаль, понимание. Но не было ни смущения, ни замешательства.

— Я понимаю, — медленно проговорил он. — Я действительно понимаю и не могу винить тебя.

— Ты на самом деле сын божественного Цезаря, и из всего, что мне говорили, ты наследовал его блестящий интеллект. Жаль, что я никогда не увижу, наследовал ли ты его военный гений, но у меня есть несколько очень хороших маршалов, и я не боюсь царя парфян, с которым я намерен примириться и не нападать на него. Одним из краеугольных камней моего правления будет мир. Война, по сути, самое расточительное занятие человека — от жизни до денег, и я не позволю римским легионам диктовать форму правления в Риме или выбирать правителя.

Цезарион чувствовал, что теперь он продолжает говорить, чтобы оттянуть момент казни.

«О мама! Почему ты мне не доверяла? Разве ты не знала того, что рассказал мне только что римский сын Цезаря? Антоний, конечно, должен был сказать, но Антоний был твоей марионеткой. Не потому, что ты опаивала его, но потому, что он любил тебя. Ты должна была сказать мне. Но может быть, ты сама этого не понимала, а Антоний был слишком занят, доказывая, что он достоин твоей любви, и не считать важным мое положение».

Цезарион закрыл глаза и заставил себя думать, направив свой интеллект на решение этой проблемы. Есть ли хоть крохотная возможность сбежать? Он вздохнул, осознавая безнадежность своего положения. Нет, сбежать нельзя. Самое большее, что он может сделать, — это затруднить для Октавиана его убийство. Выбежать из палатки, крича, что он — сын Цезаря. Неудивительно, что Тавр так смотрел на него! Но того ли захотел бы его отец от своего неримского сына? И потребовал бы Цезарь от него последней жертвы? Зная ответ, он снова вздохнул. Октавиан был настоящим сыном Цезаря согласно его последней воле. Он даже не упомянул о своем другом, египетском сыне. И когда все произошло, что казалось Цезарю самым ценным в его жизни? Его dignitas. Dignitas! Это самое римское из всех качеств, личный вклад человека в достижения, его деяния, его сила. Даже в свои последние моменты Цезарь сохранил dignitas незапятнанным. Вместо того чтобы сопротивляться, он прикрыл тогой лицо и ноги так, чтобы Брут, Кассий и остальные не видели ни выражения его умирающего лица, ни того, что осталось от его гениталий.

«Да, — подумал Цезарион, — я тоже сохраню мое dignitas! Я умру, владея собой, своим лицом, и с прикрытыми гениталиями. Я буду достоин своего отца».

— Когда я умру? — спокойно спросил он.

— Сейчас, в этой палатке. Я должен сделать это сам, потому что никому не могу доверить такое поручение. Если моя неопытность в этом деле причинит тебе больше боли, я прошу простить меня.

— Мой отец говорил: «Пусть это будет внезапно». Если ты будешь помнить об этом, Цезарь Октавиан, я буду удовлетворен.

— Я не могу обезглавить тебя. — Октавиан сильно побледнел, ноздри его расширились, он криво улыбнулся, сдерживая дрожь губ. — Я не так силен для этого, и твердости мне не хватает. И я не хочу видеть твоего лица. Тирс, передай мне ткань и шнур.

— Тогда как? — спросил Цезарион, встав с кресла.

— Ударом меча прямо в сердце. Не пытайся бежать, это не изменит твою судьбу.

— Я понимаю. Это будет на виду у всех и будет труднее. Но я побегу, если ты не согласишься на мои условия.

— Назови их.

— Ты будешь добр с моей матерью.

— Я буду добр.

— И с моими маленькими братьями и сестрой.

— С их голов не упадет ни один волос.

— Ты клянешься?

— Клянусь.

— Тогда я готов.

Октавиан накрыл материей голову Цезариона и обвязал шнуром вокруг шеи, чтобы самодельный капюшон не слетел. Тирс передал ему меч. Октавиан проверил лезвие и нашел его острым, как бритва. Затем он посмотрел на земляной пол палатки и нахмурился, кивнул Эпафродиту, белому как полотно:

— Помоги мне, Дит.

Он взял Цезариона за руку.

— Пойдем с нами, — сказал он и посмотрел на белую материю на голове Цезариона. — Какой ты храбрый! Твое дыхание глубокое и ровное.

Из-под капюшона послышался голос, похожий на голос Марка Антония:

— Хватит болтать, кончай с этим, Октавиан!

В четырех шагах от них лежал ярко-красный персидский ковер. Эпафродит и Октавиан поставили на него Цезариона, и больше нельзя было откладывать. «Кончай с этим, Октавиан, кончай с этим!» Он нацелил меч и вонзил его одним быстрым ударом с большей силой, чем предполагал в себе. Цезарион вздохнул и опустился на колени. Октавиан тоже не устоял на ногах. Его руки еще держали эфес-орел из слоновой кости, потому что он не мог разжать пальцы.

— Он умер? — спросил он, подняв голову. — Нет-нет, только не открывай его лица!

— Артерия на его шее не пульсирует, Цезарь, — ответил Тирс.

— Значит, я это хорошо сделал. Заверни его в ковер.

— Выдерни меч, Цезарь.

Дрожь прошла по всему его телу. Пальцы наконец разжались, и он отпустил эфес.

— Помоги мне.

Тирс завернул тело в ковер, но оно оказалось таким длинным, что ступни вылезли наружу. Большие ступни, как у Цезаря.

Октавиан рухнул в ближайшее кресло и уткнул голову в колени, тяжело дыша.

— О, я не хотел этого!

— Это надо было сделать, — сказал Прокулей. — Что теперь?

— Пошли за шестью нестроевыми с лопатами. Они смогут выкопать ему могилу. Прямо здесь.

— В палатке? — спросил Тирс с больным видом.

— А почему бы и нет? Действуй, Дит. Я не хочу провести здесь ночь и не могу отдавать приказы, пока мальчик не будет похоронен. У него есть кольцо?

Тирс пошарил в ковре и вынул кольцо.

Взяв его в руку — хорошо, хорошо, рука не дрожит! — Октавиан стал пристально разглядывать его. На нем было выгравировано то, что египтяне называли уреем, — вздыбленная кобра. Камень был изумруд, по краям что-то написано иероглифами. Птица, слеза, капающая из глаза, несколько волнистых линий, еще одна птица. Хорошо, пригодится. Если надо будет показать что-то как доказательство смерти Цезариона, это подойдет. Он опустил кольцо в карман.

Час спустя легионы и кавалерия снова были на марше по дороге в Александрию. Октавиан решил поставить лагерь на несколько дней и заставить Клеопатру поверить, что ее сын спасся и находится на пути в Индию. Позади них, где так недолго стояла палатка, осталось ровное, тщательно утрамбованное место. Там, на глубине полных шести локтей, лежало тело Птолемея Пятнадцатого Цезаря, фараона Египта и царя Александрии, завернутое в ковер, пропитанный кровью.

«Чему быть, того не миновать, — думал Октавиан той ночью в той же палатке, но на другой земле, нисколько не обеспокоенный поражением его авангарда. — У той женщины уже есть легенда: ее тайком привезли на встречу к Цезарю, завернув в ковер. Правда, если верить Цезарю, это была дешевая тростниковая циновка, но историки превратили ее в очень красивый ковер. Теперь все ее надежды рухнули, тоже завернутые в ковер. И я наконец могу отдохнуть. Моя величайшая угроза навсегда ушла. Хотя умер он достойно, нужно это признать».

После той катастрофы в последний день июля, когда армия Антония сдалась, Октавиан решил не входить в Александрию как победитель, во главе легионов, растянувшихся на несколько миль, и огромной массы кавалерии. Нет, он войдет в город Клеопатры спокойно, тихо. Только он, Прокулей, Тирс и Эпафродит. И его германская охрана, конечно. Ради анонимности не стоит рисковать получить удар кинжалом убийцы.

Он оставил старших легатов на ипподроме, чтобы они занялись переписью армии Антония и установили хоть подобие порядка. Однако он заметил, что народ Александрии не делает попытки убежать. Это значило, что они примирились с присутствием Рима и останутся в городе, чтобы послушать глашатаев Октавиана, которые будут говорить о судьбе Египта. Он получил сообщение от Корнелия Галла, находящегося в нескольких милях западнее Александрии, и послал ему приказ: пусть его флот пройдет мимо двух гаваней Александрии и встанет на рейде у ипподрома.

— Как красиво! — воскликнул Эпафродит, когда они вчетвером подошли к Солнечным воротам вскоре после рассвета, в первый день секстилия.

И действительно, было красиво, ибо Солнечные ворота на восточном конце Канопской дороги представляли собой два массивных пилона, соединенных перемычкой, квадратные и очень египетские для всякого, кто видел Мемфис. Цвет ворот ослеплял. При золотом свете восходящего солнца простой белый камень казался покрытым золотом.

Публий Канидий ждал посреди широкой улицы прямо в воротах, верхом на гнедом коне. Октавиан подъехал к нему и остановился.

— Ты хочешь снова скрыться, Канидий?

— Нет, Цезарь, я больше не буду бегать. Передаю себя в твои руки, только с одной просьбой. Ты оценишь мою смелость, и смерть моя будет быстрой. В конце концов, я мог бы сам упасть на меч.

Холодные серые глаза задумчиво смотрели на маршала Антония.

— Обезглавливание, но без порки. Это подойдет?

— Да. Я останусь гражданином Рима?

— Нет, боюсь, не останешься. Есть еще несколько сенаторов, которых надо напугать.

— Пусть будет так. — Канидий пнул коня под ребра и тронулся с места. — Я отдамся в руки Тавра.

— Подожди! — резко крикнул Октавиан. — Марк Антоний — где он?

— Мертв.

Горе нахлынуло на Октавиана сильнее и внезапнее, чем он ожидал. Он сидел на своем замечательном маленьком кремовом государственном коне и горько плакал. Его германцы отвернулись, притворяясь, что любуются красотой Канопской дороги и окрестностями, а его три друга-компаньона мечтали очутиться где-нибудь в другом месте.

— Мы были родственниками, и такого конца не должно было быть. — Октавиан вытер слезы платком Прокулея. — Ох, Марк Антоний, бедная ты жертва!

Изысканно украшенная стена Царского квартала отделяла Канопскую улицу от лабиринта дворцов и зданий. Там, где стена упиралась в скалистую стену Акрона — театра, который когда-то был крепостью, — возвышались ворота Царского квартала. Ворота стояли открытыми. Любой мог войти.

— Нам действительно нужен проводник по этому лабиринту, — сказал Октавиан, остановившись посмотреть на окружающее великолепие.

Словно каждое высказанное им желание обязано было тут же исполниться, между двумя небольшими мраморными дворцами в греческом дорическом стиле появился пожилой человек. Он подошел к ним, держа в левой руке длинный золотой посох. Очень высокий и красивый мужчина, одетый в плиссированное льняное платье пурпурного цвета, подпоясанное в талии широким золотым поясом, инкрустированным драгоценными камнями. Такой же воротник вокруг шеи, закрывающий плечи. Браслеты на обеих голых жилистых руках. Голова не покрыта. Длинные седые локоны стянуты широкой полосой пурпурной материи ювелирной работы.

— Пора спешиться, — сказал Октавиан и соскользнул с коня на землю, покрытую полированным желтовато-коричневым мрамором. — Арминий, охраняй ворота. Если ты мне понадобишься, я пошлю Тирса. Больше никому не верь.

— Цезарь Октавиан, — произнес человек, низко кланяясь.

— Просто Цезарь. Только мои враги добавляют имя Октавиан. Кто ты?

— Аполлодор, приближенный царицы.

— О, это хорошо. Проведи меня к ней.

— Боюсь, это невозможно, господин.

— Почему? Она сбежала? — спросил он, сжав кулаки. — О, чума на эту женщину! Я хочу, чтобы с этим делом было покончено!

— Нет, господин, она здесь, но в своей гробнице.

— Мертва? Мертва? Она не может умереть, я не хочу, чтобы она умерла!

— Нет, господин. Она в гробнице, но жива.

— Проведи меня туда.

Аполлодор повернулся и углубился в замысловатый лабиринт зданий, Октавиан и его друзья последовали за ним. Вскоре они подошли еще к одной стене, расписанной яркими двумерными фигурами и любопытными надписями. В Мемфисе Октавиану сказали, что это иероглифы. Каждый клинописный символ означал слово, но для него они были непонятны.

— Мы сейчас войдем в некрополь Сема, — пояснил Аполлодор, остановившись. — Здесь похоронены члены дома Птолемеев и Александр Великий. Гробница царицы находится у морской стены, здесь.

Он показал на странное строение из красного камня.

Октавиан взглянул на огромные бронзовые двери, потом на леса, подъемный механизм и корзину.

— Ну что ж, по крайней мере, нетрудно будет поднять ее наверх, — сказал он. — Прокулей, Тирс, войдите через отверстие наверху этих лесов.

— Если ты сделаешь это, господин, она услышит, что ты идешь, и умрет, прежде чем твои люди смогут подойти к ней, — предупредил Аполлодор.

— Cacat! Мне надо поговорить с ней, и я хочу, чтобы она была жива!

— Есть переговорная труба, вот, около дверей. Подуй в нее, и это даст знать царице, что кто-то снаружи хочет что-то сказать.

Октавиан подул.

Послышался голос, удивительно четкий, но пронзительный:

— Да?

— Я — Цезарь, и я хочу поговорить с тобой. Открой дверь и выйди.

— Нет, нет! — Эти слова прозвучали визгливо. — Я не буду говорить с Октавианом! Пусть это будет кто угодно, только не Октавиан! Я не выйду, а если ты попытаешься войти, я убью себя.

Октавиан обратился к Аполлодору, который стоял с видом мученика:

— Скажи ее несносному величеству, что здесь со мной Гай Прокулей, и спроси, будет ли она говорить с ним.

— Прокулей? — спросил тонкий ясный голос. — Да, я буду говорить с Прокулеем. Антоний говорил мне на смертном одре, что я могу доверять Прокулею. Пусть он говорит.

— На таком расстоянии она не сможет отличить один голос от другого, — шепнул Октавиан Прокулею.

Но очевидно, она все-таки различала голоса, потому что, когда Октавиан, позволив ей говорить с Прокулеем, попытался сам продолжить этот странный разговор, она узнала его и отказалась говорить. И не согласилась говорить ни с Тирсом, ни с Эпафродитом.

— Я не верю этому! — крикнул Октавиан и повернулся к Аполлодору. — Принеси вино, воду, еду, кресло и стол. Если мне придется выманивать ее несносное величество из этой крепости, то, по крайней мере, надо устроиться поудобнее.

Но для бедного Прокулея удобств не предусматривалось. Трубка находилась на стене слишком высоко, и сидеть в кресле он не мог, но спустя несколько часов появился Аполлодор с высоким стулом, который, как заподозрил Октавиан, был спешно сделан именно для этой цели. Отсюда и задержка. Прокулею было приказано заверить Клеопатру, что с ней ничего не случится, что Октавиан не намерен убивать ее и что ее дети будут целы и невредимы. Больше всего ее беспокоили дети, и не только их безопасность, но и судьба. Пока Октавиан не согласится позволить одному из них править в Александрии, а другому в Фивах, она не выйдет. Прокулей спорил, умолял, задабривал, упрашивал, убеждал, снова спорил, подлизывался, дразнил — все напрасно.

— Зачем этот фарс? — спросил Тирс Октавиана, когда стало уже темно и пришли дворцовые слуги с факелами, чтобы осветить место действия. — Она ведь знает, что ты не можешь обещать ей то, чего она просит! И почему она не хочет говорить с тобой? Она же знает, что ты здесь!

— Она боится, что, если она заговорит со мной, никто больше не услышит нашего разговора. Это ее способ как-то увековечить ее слова. Она знает, что Прокулей — ученый, писатель, ведет хронику событий.

— Мы, конечно, сможем войти сверху с наступлением темноты?

— Нет, она еще недостаточно устала. Я хочу так измотать ее и утомить, что она потеряет бдительность. Только тогда мы сможем войти.

— В данный момент, Цезарь, твоя главная проблема — я, — сказал Прокулей. — Я очень устал, голова кружится. Я готов сделать для тебя что угодно, но тело мое сдается.

В этот момент прибыл Гай Корнелий Галл. Его красивое лицо было свежим, серые глаза — настороженными. У Октавиана появилась идея.

— Спроси у ее несносного величества, будет ли она говорить с другим, таким же известным писателем, — сказал он. — Скажи ей, что ты плохо себя чувствуешь или что я отозвал тебя, — что-нибудь, все, что угодно!

— Да, я буду говорить с Галлом, — ответил голос, уже не такой сильный спустя двенадцать часов.

Разговор продолжался, пока не взошло солнце, и все утро — двадцать четыре часа. К счастью, небольшой участок перед дверьми был хорошо защищен от летнего солнца. Ее голос совсем ослаб. Теперь он звучал так, словно у нее уже не осталось сил приказывать. Но, имея такую сестру, как Октавия, Октавиан знал, как женщина может сражаться за своих детей.

Наконец, уже к концу дня, Октавиан кивнул:

— Прокулей, смени Галла. Это ее взбодрит. Сосредоточит ее внимание на трубе. Галл, возьми моих двух вольноотпущенников и войди в гробницу через отверстие. Я хочу, чтобы вы это сделали украдкой. Никаких звякающих блоков, скрипов, громкого шепота. Если ей удастся убить себя, вы по самый нос в дерьме с моей помощью.

Корнелий Галл был ловкий, как кошка, тихий и гибкий. Когда все трое встали на стену с отверстием, он по собственной инициативе решил спуститься вниз по веревке. В слабом свете факела он увидел Клеопатру и ее двух компаньонок вокруг переговорной трубы. Царица оживленно жестикулировала, что-то говоря, все ее внимание было сосредоточено на Прокулее. Одна служанка поддерживала ее справа, другая — слева. Галл спустился, как молния. Клеопатра громко вскрикнула и схватила кинжал, лежащий рядом с ней. Но Галл выхватил у нее кинжал и держал ее без всяких усилий, хотя две выбившиеся из сил девушки царапали и били его. Затем к нему присоединились Тирс и Эпафродит, и трех женщин обуздали.

Тридцативосьмилетний мужчина в расцвете сил, Галл оставил женщин на попечение вольноотпущенников, а сам поднял два массивных бронзовых бруса, которыми были закрыты двери, и открыл их. Хлынул поток света. Он даже зажмурился, ослепленный.

К тому времени как женщин вывели на улицу, поддерживая под руки, сам Октавиан исчез. В его планы не входило встречаться с царицей лицом к лицу в ближайшие несколько дней.

Галл отнес царицу на руках в ее покои, двое вольноотпущенников несли Хармиан и Ирас. Старший легат, «новый человек», был потрясен, когда увидел Клеопатру при дневном свете. Одежда колом стояла на ней, пропитанная кровью, голые груди были покрыты глубокими царапинами, волосы спутаны. Виден был кровоточащий скальп.

— У нее есть врач? — спросил он Аполлодора, не знавшего, что ему делать.

— Да, господин.

— Тогда немедленно пошли за ним. Цезарь хочет, чтобы ваша царица была цела и невредима.

— Нам разрешат ухаживать за ней?

— Что сказал Цезарь?

— Я не осмелился спросить.

— Тирс, иди и узнай, — приказал Галл.

Ответ пришел быстро: царице нельзя покидать ее личные покои, но любой, кто ей будет нужен, может войти к ней, и она получит все, что попросит.

Клеопатра лежала на кушетке. Огромные золотистые глаза запали, вид у нее был далеко не царственный.

Галл подошел к ней.

— Клеопатра, ты слышишь меня?

— Да, — прохрипела она.

— Кто-нибудь, дайте ей вина! — крикнул он и подождал, пока она не отпила немного вина. — Клеопатра, у меня к тебе послание от Цезаря. Ты свободно можешь ходить по своим апартаментам и есть, что ты хочешь. У тебя будут ножи для фруктов или мяса, ты сможешь видеть, кого захочешь. Но если ты покончишь с собой, твои дети будут немедленно убиты. Это ясно? Ты поняла?

— Да, я поняла. Скажи Цезарю, что я ничего с собой не сделаю. Я должна жить ради моих детей. — Она поднялась на локте, когда вошел бритоголовый египтянин-жрец в сопровождении двух помощников. — Можно мне видеть моих детей?

— Нет, это невозможно.

Она упала на спину, закрыла глаза изящной рукой.

— Но они еще живы?

— Я и Прокулей даем слово, что они живы.

— Если женщины хотят править как монархи, — сказал Октавиан своим четырем компаньонам за поздним обедом, они не должны выходить замуж и рожать детей. Женщина очень редко может перешагнуть через материнскую любовь. Даже Клеопатрой, которая, наверное, убила сотни людей, включая сестру и брата, можно управлять, просто угрожая ее детям. Царь царей способен убить своих детей, но только не царица царей.

— Какова твоя цель, Цезарь? Почему бы не получить выкуп за ее жизнь? — спросил Галл, в уме сочиняя оду. Или все это для того, чтобы она приняла участие в твоем триумфальном параде?

— Последний пленный, кого я хочу видеть на моем параде, — это Клеопатра! Представь, что наши сентиментальные бабушки и мамы на всем пути парада увидят эту бедную, тощую, трогательную маленькую женщину! Она — угроза Риму?! Она — колдунья, соблазнительница, проститутка? Мой дорогой Галл, они будут плакать над ней, а не ненавидеть ее. Ведра слез, реки слез, океаны слез. Нет, она умрет здесь, в Александрии.

— Тогда почему не сейчас? — спросил Прокулей.

— Потому что, Гай, сначала я должен сломить ее. Она должна принять новую форму войны — войны нервов. Я буду играть на ее уязвимости, терзать ее беспокойством о судьбе детей, держать ее на острие ножа.

— Я все еще не понимаю, — хмуро сказал Прокулей.

— Все это имеет отношение к тому, как она умрет. Как бы она ни покончила с собой, весь мир узнает, что это был ее выбор, а не убийство по моему приказу. Я должен выйти из этой истории чистым, римским аристократом, который хорошо относился к ней, предоставлял ей полную свободу во дворце и ни разу не пригрозил ей смертью. Если она примет яд, винить будут меня. Если она заколется, обвинят меня. Если она повесится, я виноват. Ее смерть должна быть настолько египетской, чтобы никто не заподозрил моего участия в ней.

— Ты ее не видел, — сказал Галл, протягивая руку за голубем с хрустящей корочкой, начиненным необычными вкусными специями.

— Нет, и не хочу видеть. Пока. Сначала я должен сломить ее.

— Мне нравится эта страна, — сказал Галл, пробуя языком странную смесь вкусов.

— Приятно это слышать, Галл, потому что я оставлю тебя здесь управлять от моего имени.

— Цезарь! Ты можешь это сделать? — спросил благодарный поэт. — Это будет провинция под контролем сената и народа Рима?

— Нет, этого нельзя допустить. Я не хочу, чтобы какой-нибудь казнокрад проконсул или пропретор был послан сюда с благословения сената, — сказал Октавиан, жуя то, что он счел египетским эквивалентом сельдерея. — Египет будет принадлежать лично мне, как Агриппа в действительности сейчас владеет Сицилией. Небольшая награда за мою победу над Востоком.

— Сенат позволит тебе?

— Будет лучше, если позволит.

Четверо смотрели на него и видели в каком-то ином свете. Это был уже не тот человек, который несколько лет тщетно боролся против Секста Помпея и поставил все на желание своей страны дать клятву служить ему. Это был Цезарь, сын бога, уверенный, что настанет день — и он будет богом и неоспоримым хозяином мира. Твердым, холодным, отстраненным, дальновидным, не влюбленным во власть ради самой власти, неутомимым защитником Рима.

— Так что мы будем делать сейчас? — поинтересовался Эпафродит.

— Ты расположишься в большом коридоре у покоев царицы и будешь записывать всех, кто входит к ней. Никто не должен приводить к ней детей. Пусть она потомится несколько недель.

— Разве тебе не нужно было срочно уехать в Рим? — спросил Галл, мечтающий, чтобы его скорее предоставили самому себе в этой замечательной стране.

— Я не двинусь, пока не достигну цели. — Октавиан поднялся. — На улице еще светло. Я хочу увидеть гробницу.

— Очень красиво, — прокомментировал Прокулей, когда они проходили по помещениям, ведущим к комнате с саркофагом Клеопатры. — Но во дворце намного больше красивых вещей. Ты думаешь, она сделала это намеренно, чтобы мы позволили ей сохранить свои украшения для жизни после смерти, в которую они верят?

— Может быть.

Октавиан осмотрел комнату с саркофагом и сам саркофаг из алебастра с искусно нарисованным портретом царицы на крышке.

Из двери в дальнем конце комнаты донесся зловонный запах. Октавиан прошел в комнату с саркофагом для Антония и в ужасе остановился как вкопанный. Что-то напоминающее Антония лежало на длинном столе, его тело было погружено в раствор натриевой соли, лицо еще оставалось на поверхности, потому что мозг Антония надо было вынуть по кусочкам через ноздри, а потом полость черепа заполнить миром, кассией и крошками фимиама.

Октавиана чуть не вырвало. Жрецы-бальзамировщики вскинули головы и вернулись к прерванной работе.

— Антоний, мумифицированный! — поразился он. — Смерть неримлянина, но именно такой смертью он хотел умереть. Я думаю, на эту процедуру уйдет месяца три. Только потом они удалят натрий и завернут его в бинты.

— Клеопатра захочет того же?

— О да.

— И ты разрешишь продолжать этот отвратительный процесс?

— А почему бы и нет? — равнодушно ответил Октавиан и повернулся, чтобы уйти.

— Вот для чего отверстие в стене. Чтобы жрецы могли приходить и уходить. Когда работа будет закончена — с ними обоими, — двери запрут и отверстие заделают, — сказал Галл, показывая дорогу Октавиану.

— Да. Я хочу, чтобы они оба стали мумиями. Таким образом они будут принадлежать Древнему Египту и не станут лемурами, преследующими Рим.

Проходили дни, а Клеопатра отказывалась сотрудничать. На Корнелия Галла снизошло прозрение, почему Октавиан не хочет видеть царицу: он ее боялся. Его безжалостная пропагандистская кампания против царицы зверей победила даже его. Он опасался, что, если встретится с ней лицом к лицу, сила ее колдовства возьмет над ним верх.

На каком-то этапе она начала голодать, но Октавиан прекратил это, пригрозив убить ее детей. Старая хитрость, но она всегда срабатывала. Клеопатра снова стала есть. Безжалостная война нервов и воли продолжалась. Ни одна сторона не хотела сдаваться.

Однако непреклонность Октавиана действовала на Клеопатру сильнее, чем она сознавала. Если бы она смогла отвлечься от этой невыносимой ситуации, она поняла бы, что Октавиан не имел права убивать ее детей, поскольку они были несовершеннолетними. Вероятно, ее ослепляла уверенность, что Цезариону удалось бежать. Но какова бы ни была причина, она продолжала считать, что ее дети в опасности.

Только в конце секстилия, когда сентябрь уже грозил экваториальными штормами, Октавиан отыскал Клеопатру в ее комнатах.

Она с равнодушным видом лежала на ложе. Царапины, синяки и другие следы ее горя по поводу смерти Антония прошли. Когда он вошел, она открыла глаза, посмотрела на него и отвернула голову.