Антоний и Клеопатра Маккалоу Колин

— Он наймет охрану. Мы договорились?

— Да. А теперь что ты можешь предложить мне взамен?

— Когда Антоний был в Антиохии, еще на последней стадии выхода из запоя, он составил завещание. Остается ли оно его последней волей, я не знаю, но Титий и я были свидетелями. Я думаю, он взял его с собой в Антиохию, когда поехал туда. Во всяком случае, Сосий отправил его в Рим.

Октавиан помрачнел.

— Какое значение имеет его завещание?

— Большое, — просто сказал Планк.

— Расплывчатый ответ. Уточни.

— Он был в хорошем настроении, когда мы засвидетельствовали завещание, и произнес несколько фраз, которые заставили Тития и меня думать, что это очень подозрительный документ. Фактически предательский, если документ, который нельзя прочесть до смерти завещателя, можно считать предательским. Антоний, конечно, не думал, что существует посмертная измена, отсюда его неосторожные замечания.

— Давай поконкретнее, Планк, пожалуйста!

— Я не могу. Антоний был слишком скрытен. Но Титий и я думаем, что тебе полезно посмотреть на это завещание.

— Как же мне это сделать? Последняя воля человека священна.

— Это твоя проблема, Цезарь.

— Разве ты ничего не можешь сказать мне о его содержании? Что именно он говорил?

Планк поднялся и стал поправлять складки тоги, видимо полностью поглощенный этим занятием.

— Мы определенно должны придумать какую-то одежду, более удобную для сидячего положения, чем тога… О том, как он любит Александрию и ту женщину… Да, тоги неудобны… О том, что ее сын должен иметь свои права… О проклятье! На тоге пятно!

И он ушел, продолжая поправлять тогу.

Значит, ничего такого уж предательского. Разве что Планк действительно думает, что завещание Антония поможет Октавиану. Поскольку возможность стать консулом-суффектом Титию не представится еще несколько месяцев, Планк, конечно понимает, что, если наживка, которой он помахал перед носом Октавиана, окажется фальшивой, Титий никогда не сядет на курульном возвышении. Но как получить доступ к завещанию Антония? Как?

— Я помню, что бог Юлий говорил мне о весталках, которые хранят около двух миллионов завещаний, — сказал Октавиан Ливии Друзилле, единственной, кому он мог доверить такую новость. — Свитки хранятся на верхнем этаже, на нижнем и даже занимают часть подвала. У них целая система хранения. Завещания из провинций и других государств в одном месте, завещания италийцев — в другом, завещания римлян где-то еще. Но бог Юлий ничего больше не говорил о системе, а в то время я не знал, насколько это станет важным, поэтому не расспрашивал. Глупо, глупо!

Он стукнул кулаком по колену.

— Не волнуйся, Цезарь, ты получишь, что хочешь. — Взгляд больших синих глаз стал задумчивым. Она тихо засмеялась. — Ты можешь сделать что-то очень хорошее для Октавии, а поскольку я очень ревнивая жена, то же самое ты должен сделать и для меня.

— Ты — и ревнуешь к Октавии? — недоверчиво спросил он.

— Но люди, не входящие в круг наших близких друзей, не знают, в каких мы с Октавией отношениях, так? Весь Рим возмущается их разводом. Глупец, он не должен был выселять ее и детей! Это повредило ему больше, чем все твои слухи о влиянии на него Клеопатры. — На красивом лице появилось мечтательное выражение. — Было бы замечательно, если бы твои агенты могли рассказать народу Рима и Италии, как сильно ты любишь свою сестру и свою жену, с каким вниманием ты относишься к ним. Я уверена, что, если бы ты позволил Лепиду жить в Общественном доме, Лепид был бы так благодарен, что в знак благодарности оказал бы честь Октавии и мне.

Октавиан смотрел на нее, пораженный. Так смотрел он на нее каждый раз, когда ее проницательность превосходила его.

— Хотел бы я знать, куда ты клонишь, моя дорогая.

— Подумай о сотнях статуй Октавии, которые ты выставил по всему Риму и Италии, и о моих статуях. Может, было бы неплохо добавить к их надписям одну строчку? Что-нибудь очень почетное.

— Я все еще не понимаю.

— Убеди Лепида, великого понтифика, наградить Октавию и меня статусом весталок навечно.

— Но вы же не весталки! Кстати, и не девственницы.

— Почетные, Цезарь, почетные! Раструби об этом на рыночных площадях от Медиолана и Аквилеи до Регия и Тарента! Твоя сестра и твоя жена — женщины, примерные до такой степени, что их целомудрие и поведение в браке ставит их в ряды весталок.

— Продолжай! — взволнованно попросил он.

— Статус весталки позволит нам приходить в Общественный дом на половину весталок, когда мы захотим. Нет нужды вовлекать в это Октавию, если и я буду иметь такую привилегию. Я сама смогу узнать для тебя, где хранится завещание Антония. Аппулея ничего не заподозрит — с чего бы? Ее мать — твоя сводная сестра, она регулярно обедает с нами. Я очень нравлюсь ей. Я не смогу украсть для тебя завещание, но если найду, где оно, ты сможешь быстро получить его.

Октавиан стиснул ее в объятиях с такой силой, что у нее чуть не треснули ребра и перехватило дыхание. Ничто не радовало Ливию Друзиллу так, как возможность дать ему совет в тех случаях, когда сам Цезарь ничего не мог придумать.

— Ливия Друзилла, ты умница! — воскликнул он, отпуская ее.

— Я знаю, — сказала она, слегка оттолкнув его. — А теперь начинай действовать, любовь моя! На это дело уйдет немало дней, а мы не можем себе позволить ждать слишком долго.

Боль, которую Лепид испытывал от потери статуса триумвира, была несравнима с болью, причиненной изгнанием его из Рима, поэтому, когда его посетил Октавиан и сказал, что он должен сделать, чтобы иметь возможность вернуться в Общественный дом, Лепид не раздумывая согласился возвысить Октавию и Ливию Друзиллу в ранг весталок. И это не просто почетное звание. Отныне они могут безопасно ходить везде без сопровождения, поскольку ни один мужчина, даже самый отъявленный грабитель, не посмеет дотронуться до них, иначе он будет проклят как нечестивый, лишен гражданства, высечен и обезглавлен, а все его имущество, вплоть до самого дешевого глиняного кубка, будет конфисковано. Его жена и дети умрут с голоду.

Весь Рим и Италия радовались. Тот факт, что радовались они больше за Октавию, чем за Ливию Друзиллу, ничуть не задел жену Октавиана. Вместо этого она напросилась на обед в столовой весталок, чтобы познакомиться со своими подругами-жрицами.

Старшая весталка Аппулея была кузиной Октавиана и хорошо знала Ливию Друзиллу еще с того времени, когда, молодая и беременная, она жила у весталок до брака с Октавианом.

— Это знак, — сказала ей Аппулея, когда семь весталок заняли свои места вокруг стола. — Теперь я могу признаться, что очень беспокоилась. Какое это было облегчение, когда стало ясно, что твое пребывание здесь не вызвало религиозных последствий! Это было предзнаменование, я уверена.

Не очень умная женщина, эта Аппулея. Но оказываемое ей огромное почтение сделало ее именно такой, какой и должна быть старшая весталка. На ней было белое платье с длинными рукавами, поверх которого надета туника с прорезями по бокам. На шее — амулет-булла на цепочке, волосы спрятаны под короной из семи скрученных валиков шерсти, расположенных друг над другом. И все это покрывала вуаль, такая тонкая, что казалась воздушной. Аппулея железной рукой управляла своим маленьким стадом, зная, что целомудрие весталок олицетворяет удачу Рима. Время от времени какой-нибудь мужчина (например, Публий Клодий) лишал целомудрия какую-нибудь весталку, и ее судили. Но при Аппулее такого случиться не могло.

Все весталки сидели вокруг стола, который буквально ломился под тяжестью вкусных кушаний и графина искристого белого вина. Две самые маленькие весталки пили воду из Колодца Ютурны, а другие три, одетые как Аппулея, могли при желании выпить вина. Ливия Друзилла не стала одеваться, как весталки, но тем не менее была одета в белое.

— Мой муж рассказывал мне кое-что о вашем хранении завещаний, — сказала Ливия Друзилла, когда дети ушли, — но я не очень поняла. Можно мне когда-нибудь совершить экскурсию?

Аппулея засияла.

— Конечно! В любое время.

— A-а… сейчас?

— Если ты хочешь.

Итак, Ливия Друзилла повторила путь бога Юлия, который он проделал, когда стал великим понтификом. Ей показали много полок с пергаментами, на которых были отмечены детали завещаний, провели наверх, где находилось огромное количество отделений для корреспонденции, потом вниз, в подвал. Это было удивительно, особенно для такой женщины, как Ливия Друзилла, педантичной, любящей порядок во всем.

— А для сенаторов у вас отведено особое место? — спросила она после того, как обошла все и вдоволь наудивлялась.

— О да. Они здесь, на этом этаже.

— А если они были консулами, вы держите их отдельно от сенаторов?

— Конечно.

Ливия Друзилла приняла таинственный вид.

— Я бы никогда не посмела просить тебя показать завещание моего мужа, — сказала она, — но я очень хотела бы посмотреть какое-нибудь завещание человека того же статуса. Где, например, завещание Марка Антония?

— О, оно в особом месте, — сразу ответила Аппулея, ничего не заподозрив. — Хоть он консул и триумвир, он не принадлежит Риму. Поэтому его завещание хранится здесь, но отдельно от других.

Она подвела Ливию Друзиллу к стойке с множеством полочек, стоящей за экраном, отделяющим хранилище от территории весталок, и без колебания взяла с полки один-единственный лежащий там большой свиток.

— Вот, — сказала она, передавая документ Ливии Друзилле.

Жена Октавиана взвесила его на руке, повернула, посмотрела на красную печать: «Геркулес, ИМП. М. АНТ. ТРИ.». Да, это завещание Антония. Она сразу же со смехом отдала его обратно.

— Наверное, у него много распоряжений, — сказала она.

— Все великие люди так делают. Самое короткое завещание было у бога Юлия — такое благоразумие, такая четкость!

— Значит, ты можешь прочитать их?

Аппулея пришла в ужас.

— Нет-нет! Естественно, мы смотрим завещание, когда завещатель умирает и душеприказчик приходит за завещанием. Душеприказчик должен открыть его в нашем присутствии, потому что в конце каждого пункта мы должны поставить свою отметку.

— Отлично! — сказала Ливия Друзилла. Она чмокнула Аппулею в щеку, сжала ее руку. — Я должна идти, но еще один, последний, самый важный вопрос. Хоть одно завещание было вскрыто когда-нибудь до смерти завещателя, моя милая?

Снова ужас в глазах.

— Нет, ни разу! Это значило бы нарушить клятву, а этого мы никогда не сделаем.

Вернувшись домой, Ливия Друзилла нашла мужа в кабинете. Один взгляд на ее лицо — и он выслал вон писцов и клерков.

— Ну? — спросил он.

— Я держала в руках завещание Антония, — ответила она, — и могу сказать тебе точно, где оно хранится.

— Значит, кое-что нам уже удалось. Как ты думаешь, Аппулея даст мне прочесть его?

— Нет, даже если ты обвинишь ее в потере целомудрия и бросишь ее в подземелье на хлеб и воду. Боюсь, ты должен будешь силой вырвать свиток у нее — и у других.

— Cacat!

— Я советую тебе взять твоих германцев в атрий весталок в середине ночи, Цезарь, и заблокировать всю площадь с внешней стороны. Надо сделать это как можно скорее, потому что мне сказали, что Лепид скоро переедет в Общественный дом на половину великого понтифика. Наверняка будет шум, а ты ведь не хочешь, чтобы Лепид выбежал из своей половины посмотреть, что происходит. Завтра ночью, не позже.

Октавиан долго стучал в дверь, прежде чем в приоткрытой щели показалось испуганное лицо экономки. Два германца оттолкнули женщину и проводили своего хозяина до места, освещая дорогу факелами. Остальные германцы следовали за ними.

— Хорошо! — сказал Октавиан Арминию. — Если повезет, я получу его, прежде чем появятся весталки. Им еще надо одеться.

Ему почти удалось.

— Что это ты делаешь? — строго спросила Аппулея, появившись в дверях, ведущих в личные апартаменты весталок.

Сжав завещание Антония в руке, Октавиан заявил:

— Я конфискую предательский документ!

— Предательский? Как бы не так! — крикнула старшая весталка, загораживая ему выход. — Отдай это, Цезарь Октавиан!

Вместо ответа он передал документ через ее голову Арминию, такому высокому, что, когда тот поднял вверх руку с завещанием, Аппулея не смогла дотянуться до него.

— Ты будешь проклят! — с ужасом произнесла она, когда появились еще три весталки.

— Ерунда! Я — консуляр, выполняющий свой долг.

Аппулея дико закричала:

— Помогите, помогите, помогите!

— Уйми ее, Корнель, — велел Октавиан другому германцу.

Точно так же он усмирил и остальных трех весталок, после чего оглядел четырех женщин в мерцающем свете факелов. Глаза его холодно блестели, как у черного леопарда.

— Я изымаю это завещание из вашего хранилища, — сказал Октавиан. — И вы никак не сможете помешать мне. Для вашей же безопасности я советую вам молчать о том, что здесь произошло. Если вы скажете кому-нибудь, я не отвечаю за своих германцев, которые не почитают весталок и любят лишать девушек девственности, кем бы они ни были. Ведите себя тихо, дамы. Я говорю серьезно.

И он ушел, оставив удачу Рима всю в слезах.

В первый же удобный день он созвал сенат и пришел туда в очень хорошем настроении. Луций Геллий Попликола, который решил остаться в Риме, чтобы досаждать Октавиану, почувствовал, как у него встали дыбом волосы на затылке и на руках, а по спине потек холодный пот. Что еще приготовил этот маленький червяк? И почему у Планка и Тития такой вид, словно они сейчас лопнут от веселья?

— В течение двух лет я говорил членам этой палаты о Марке Антонии и его зависимости от царицы зверей, — начал Октавиан, стоя перед своим курульным креслом с толстым свитком в правой руке. — Но что бы я ни говорил, я не мог убедить многих из вас, присутствующих здесь, что я говорил правду. Вы все время требуете доказательств. Очень хорошо, у меня есть доказательства! — Он поднял вверх руку со свитком. — У меня в руке последняя воля Марка Антония, и в ней все доказательства, какие только могут потребоваться самым преданным сторонникам Антония.

— Последняя воля? — вскочив, спросил Попликола.

— Да, его завещание.

— Завещание человека священно, Октавиан! Никто не может вскрыть его, пока автор жив!

— Если оно не содержит предательских высказываний.

— Даже в таком случае! Разве можно считать человека предателем за то, что он говорит после своей смерти?

— Да, Луций Геллий. Определенно.

— Это незаконно! Я запрещаю тебе продолжать!

— Как ты можешь остановить меня? Если ты будешь вмешиваться, я велю своим ликторам вышвырнуть тебя. А теперь сядь и слушай!

Попликола огляделся вокруг, увидел лица, на которых было написано крайнее любопытство, и признал свое поражение На данный момент. Пусть это молодое чудовище сделает худшее, но потом… И он сел, зло глядя на всех.

Октавиан развернул завещание, но не стал читать. Он знал его наизусть.

— Я слышал, что большинство из вас называют Марка Антония самым истинным римлянином из всех римлян. Он заботится о процветании Рима, он храбрый, смелый, в высшей степени подходящий для распространения римского правления на весь Восток. Вот почему он просил — и получил! — Восток как свою территорию после Филипп. Это было десять лет назад. В течение тех десяти лет Рим едва видел его, так тщательно и ревностно исполнял он свои обязанности. Или такие из вас, как Луций Геллий Попликола, исполняли бы. Но с какими бы лучшими намерениями он ни поехал на Восток, это было недолго. Почему? Что случилось? Я могу ответить одним словом: Клеопатра. Клеопатра, царица зверей. Могущественная ведьма, занимающаяся оккультным идолопоклонством, познавшая науку любви и ядов. Разве вы забыли царя Митридата Великого, который ежедневно травил себя сотней ядов и принимал сотню противоядий? Когда он попытался убить себя ядом, яд не подействовал. Одному из охранников пришлось заколоть его мечом. Я еще напомню вам, что царь Митридат был дедом Клеопатры. Кровь в ее венах, естественно, враждебна Риму. Они с Антонием впервые встретились в Тарсе, где она очаровала его, но еще недостаточно. Хотя она родила ему двойню, Антоний оставался свободным от нее до зимы этого года, когда весной парфяне вторглись в Сирию. Он присоединился к ней в Александрии, но, когда появились парфяне, он оставил ее. Он должен был выгнать парфян. Но сделал ли он это? Нет! Он уехал в Афины, якобы затем, чтобы наблюдать за моими действиями в Италии. В результате он осадил Брундизий и в свое время заключил Пакт Брундизия, когда женился на моей сестре в доказательство того, что он — римлянин. Она родила ему двух девочек — вовсе не огорчение для того, кто уже имеет сыновей от Фульвии и Клеопатры.

Попликола внезапно замер, скрестив на груди руки. Планк на передней скамье и Титий на среднем ярусе все время ерзали от нетерпения. Октавиан заметил это. Он снова заговорил в полной тишине:

— Нет нужды останавливаться на катастрофической кампании, которую он развязал против Парфянской Мидии, ибо период после его ужасного отступления должен интересовать нас больше, чем потеря трети римской армии. Антоний сделал то, что он делает лучше всего, — ушел в запой до потери памяти. Лишенный рассудка и беспомощный, он обратился за помощью к Клеопатре. Не к Риму, а к Клеопатре. Она приехала в Левкокому и привезла с собой подарки, поражающие воображение: деньги, еду, оружие, лекарства, тысячи слуг и десятки врачей. Из Левкокомы эта пара поехала в Антиохию, где Антоний наконец составил свое завещание. Одна копия находится здесь, в Риме, другая — в Александрии, где Антоний провел последнюю зиму. Но к этому времени он был уже полностью под влиянием Клеопатры. Ему не нужно было больше пить вина, ему давали более вкусные яства, которые он проглатывал, — от ядов Клеопатры до ее льстивых речей. Каков результат? С окончанием весны этого года он двинул всю армию и флот в Эфес. Эфес! Это на тысячу миль западнее того места, где они действительно должны были находиться на линии от Малой Армении до юга Сирии и препятствовать вторжению парфян. Почему тогда он повел армию и флот в Эфес? И почему он потом повел армию и флот в Грецию? Разве Рим представляет для него угрозу? Или Италия? Разве армия и флот западнее реки Дрина предпринимали воинственные действия в его отношении? Нет. И вам не нужно брать с меня слово — вы это и сами знаете.

Он посмотрел на задние ряды, где молча сидели заднескамеечники. Затем медленно спустился с курульного возвышения и занял место на середине пола.

— Я ни на секунду не поверю, что Марк Антоний добровольно совершил эти агрессивные действия против его страны. Ни один римлянин не сделал бы этого, кроме тех, кто был незаконно изгнан и искал способа вернуться, — Гай Марий, Луций Корнелий Сулла, бог Юлий. Но разве Марк Антоний был объявлен изгоем? Нет, не был! До сегодняшнего дня его статус остается прежним — римлянин, гражданин Рима, последний из многих поколений Антониев, кто служил своей стране. Не всегда мудро, но всегда с патриотическим рвением. Так что же случилось с Марком Антонием?

Этот вопрос Октавиан задал звенящим голосом, хотя ему не требовалось будить сенаторов. Дремоты не было и в помине, все внимательно слушали.

— Опять ответ из одного слова: Клеопатра. Он — ее игрушка, ее марионетка. Да, все вы можете продолжить этот список, я знаю! Сегодня я смогу дать вам доказательства того, что то, о чем я говорю, лишь малая доля предательств Антония, совершенных по настоянию Клеопатры. Иностранки, женщины, поклонницы зверей! И могущественной колдуньи, способной околдовать одного из самых сильных, истинных римлян. Вы знаете, что у этой женщины, иностранки, есть старший сын, отцом которого она объявила бога Юлия. Сейчас юноше пятнадцать лет, он сидит рядом с ней на египетском троне как Птолемей Пятнадцатый Цезарь. Как вам это нравится! Для римлянина он — бастард, не римский гражданин. Ибо тем из вас, кто верит, что он — сын бога Юлия, я могу дать доказательства, что он сын не бога Юлия, а раба, которого Клеопатра взяла для своих утех. У нее влюбчивый характер и всегда было много любовников. Она использует их сначала как сексуальных партнеров, а потом — как жертв ее ядов. Да, она экспериментирует на них, пока они не умрут! Как умер тот раб, отец ее старшего сына. Вы спрашиваете, какое это имеет значение? Потому что она обольстила бедного Антония до такой степени, что он объявил бастарда царем царей, а теперь она идет войной на Рим, чтобы посадить его на Капитолии. Здесь сидят люди, почтенные отцы, кто может подтвердить под присягой, что ее любимая угроза такова: они будут страдать, когда она поставит свой трон на Капитолии и будет править суд от имени своего сына! Да, она хочет использовать армию Антония, чтобы завоевать Рим и превратить его в царство Птолемея Пятнадцатого Цезаря!

Он прочистил горло.

— Но суждено ли Риму и впредь быть величайшим городом мира, центром закона, справедливости, коммерции и цивилизованного общества? Нет, не суждено! Столицей мира должна стать Александрия! Рим должен превратиться в ничто.

Свиток внезапно развернулся, свисая с высоко поднятой руки Октавиана до черно-белых плит пола. Несколько сенаторов вскочили, отреагировав на внезапный шум, но Октавиан не обратил на них внимания и продолжил:

— Доказательство — в этом документе. Это последняя воля, завещание Антония! Он оставляет все, что имеет, включая свое римское и италийское имущество, вложения и деньги, царице Клеопатре. Клянется, что любит ее, любит, любит! Она его единственная жена, центр его существования! Он подтверждает, что Птолемей Пятнадцатый Цезарь — законный сын бога Юлия и наследник всего, что бог Юлий оставил мне, его римскому сыну! Он требует, чтобы его знаменитые «дарения» были утверждены, а это делает Птолемея Пятнадцатого Цезаря царем царей! В Риме, в котором царя нет!

Вокруг стали шептаться. Вскрыто завещание, и его может прочитать любой, кто хочет удостовериться, что Октавиан говорит правду.

— Что, почтенные отцы, вы оскорблены? Вы должны быть оскорблены. Но это еще не самое худшее, что содержится в завещании. Самое худшее — его распоряжение о собственных похоронах. Он распорядился так: где бы смерть его ни настигла, его тело надо отдать египетским жрецам, которые забальзамируют его. Поэтому эти жрецы повсюду ездят с ним, чтобы в случае его смерти сделать из него мумию по египетской технологии. Затем он говорит, что его нужно похоронить в его любимой Александрии! Рядом с его любимой женой Клеопатрой!

Поднялся шум, сенаторы вскочили со своих мест, потрясая кулаками и издавая вопли.

Попликола ждал, когда шум затихнет.

— Я не верю ни одному его слову! — крикнул он. — Завещание — подделка! Как еще ты мог получить его?

— Я выкрал его из хранилища весталок, хотя они очень хорошо хранили его, — спокойно ответил Октавиан. Он бросил завещание Попликоле, который схватил его и попытался снова свернуть. — Обрати внимание на конец. Проверь печать.

С трясущимися руками Попликола проверил печать, нетронутую, потому что Октавиан осторожно вырезал ее. Потом стал читать пункт о похоронах Антония и о бальзамировании его тела. Хватая ртом воздух, дрожа, он отбросил эту полоску бумаги.

— Я должен поехать к нему и попытаться вразумить его, — сказал он, неуклюже поднимаясь на дрожащих ногах. Затем, не стесняясь слез, повернулся к рядам и поднял вверх руки. — Кто поедет со мной?

Немногие. Те, кто ушли с Попликолой, покинули палату под свист и оскорбления. Палата наконец убедилась, что Марк Антоний больше не римлянин, что он околдован Клеопатрой и ради нее готов идти войной на свою страну.

— Какой триумф! — сказал Октавиан Ливии Друзилле, когда возвратился домой, сидя на плечах Агриппы и Корнелия Галла в роли двух пони.

Но у дверей он отпустил и их, и Мецената со Статилием Тавром, пригласив всех отобедать с ним завтра. Такую победу надо разделить сначала со своей женой, чей дьявольский план так упростил его задачу. Ибо он знал, что Аппулея и ее подруги ни за что не показали бы ему, где лежит завещание, а он не отважился бы обыскать хранилище. Он должен был точно знать, где находится завещание.

— Цезарь, я никогда не сомневалась в результате, — сказала она, прижимаясь к нему. — Ты всегда будешь держать Рим под контролем.

Он что-то проворчал, погрустнел.

— Это все еще спорно, meum mel. Новость о предательстве Антония упростит мне сбор налогов, но они останутся непопулярными, если я не смогу убедить всю страну, что альтернативой будет власть Египта и жизнь по египетским законам. Что не будет бесплатного зерна, не будет цирка, не будет торговли, все слои общества лишатся римской автономии. Они еще не поняли, и я боюсь, что не смогу объяснить это им, прежде чем опустится египетский топор в руках умелых рук Антония. Их надо заставить понять, что это не гражданская война! Это война с другим государством под римской маской.

— Цезарь, пусть твои агенты неустанно повторяют это, расскажи им о поведении Антония как можно проще. Если ты хочешь, чтобы люди поняли, им надо объяснить простыми словами, — посоветовала Ливия Друзилла. — Но ведь не только это тебя тревожит, да?

— Да. Я больше не триумвир, и если в первые дни война будет направлена против меня, какой-нибудь честолюбивый волк на передних скамьях легко свалит меня. Ливия Друзилла, моя власть еще так слаба! Что, если Поллион снова появится, приведя за собой Публия Вентидия?

— Цезарь, Цезарь, не будь таким мрачным! Ты должен продемонстрировать публично, что эта война не гражданская. Есть какой-нибудь способ показать это?

— Один есть, но этого недостаточно. Когда Республика была еще очень молода, к иностранному агрессору для заключения соглашения посылали фециалов. Во главе их был pater patratus, которого сопровождал вербенарий — фециал с ветвями вербены. Этот человек нес травы и землю, собранные на Капитолии. Травы и земля обеспечивали фециалам магическую защиту. Но потом это стало слишком неудобно, и вместо этого стали проводить торжественную церемонию в храме Беллоны. Я хочу возобновить эту церемонию и хочу, чтобы свидетелями ее было как можно больше народа. Это начало, но ни в коем случае не конец.

— Откуда ты все это знаешь? — поинтересовалась Ливия Друзилла.

— Бог Юлий рассказывал мне. Он очень хорошо знал древние религиозные обряды. У них была целая группа, интересующаяся этим предметом: бог Юлий, Цицерон, Нигидий Фигул и Аппий Клавдий Пульхр, кажется. Бог Юлий сказал мне, смеясь, что он всегда хотел провести эту церемонию, но у него вечно не хватало времени.

— Значит, вместо него это должен проделать ты.

— Я это сделаю.

— Хорошо! Что еще? — спросила Ливия Друзилла.

— Мне не приходит на ум ничего, кроме обычной широкой пропаганды. Но это не сделает мое положение более надежным.

Расширенными глазами она уставилась куда-то в пространство, потом вздохнула.

— Цезарь, я — внучка Марка Ливия Друза, плебейского трибуна, который почти предотвратил Италийскую войну, предложив закон о предоставлении римского гражданства всем италийцам. Только его убийство помешало ему сделать это. Я помню, как мне показали нож — небольшой, странной формы, которым режут кожу. Друз умер не сразу. Несколько дней длилась агония, он кричал.

Октавиан внимательно смотрел на нее, не зная, куда она клонит, но чувствуя нутром, что ее слова будут иметь огромное значение. Иногда у его Ливии Друзиллы открывался дар ясновидения. Если даже это было и не совсем так, то все равно пугало, как нечто потустороннее.

— Продолжай, — попросил он.

— Убийство Друза было бы необязательным, если бы он не сделал чего-то экстраординарного, чего-то, что подняло его статус так высоко, что только убийство могло его оттуда сбросить. Он тайно потребовал от всех италийских неграждан дать ему священную клятву личной преданности. Если бы его закон прошел, вся Италия была бы его клиентом и он приобрел бы такую власть, что мог бы при желании править как вечный диктатор. А хотел ли он этого, уже никто не узнает. — Она втянула щеки и стала похожа на умирающую. — Интересно, сможешь ли ты попросить народ Рима и Италии дать клятву личной преданности тебе?

Он замер, потом его охватила дрожь. На лбу выступил пот, застлал глаза, едкий, как кислота.

— Ливия Друзилла! Что заставило тебя подумать об этом?

— Поскольку я — его внучка, я способна думать, пусть даже мой отец был приемным сыном Друза. Это просто одна из семейных историй, видишь ли. Друз был храбрейшим из храбрых.

— Поллион… Саллюстий… кто-нибудь обязательно сохранил текст клятвы в хрониках тех времен.

Она улыбнулась.

— Нет нужды выдавать игру подобным им. Я могу повторить эту клятву наизусть.

— Не надо! Еще рано! Напиши ее для меня, потом помоги мне выправить ее для моих целей, а не для целей Друза. Как только смогу, я организую церемонию фециалов, и мои агенты начнут действовать. Я буду неустанно говорить о царице зверей, заставлю Мецената выдумать пороки для нее, составить список любовников и отвратительных преступлений. Когда она будет идти на моем триумфальном параде, никто не должен жалеть ее. Она такая тонкая штучка, что всякий, кто увидит ее, может пожалеть ее, если не будет знать, что она — смесь гарпии, фурии, сирены и горгоны, настоящее чудовище. Я посажу Антония задом наперед на осла и прилажу ему на голову рога. Я не дам ему шанса выглядеть достойно — или римлянином.

— Ты отклоняешься от темы, — тихо напомнила Ливия Друзилла.

— Да-да. В следующем году я буду старшим консулом, так что к концу декабря я развешу объявления в каждом городе, большом или малом, в каждой деревне от Альп до «подъема», «пальцев» и «каблука» «сапога». Они будут содержать клятву и просьбу принести эту клятву, если кто-то захочет. Никакого принуждения, никаких наград. Это должно быть сделано добровольно, с чистыми намерениями. Если люди хотят освободиться от угрозы Клеопатры, тогда они должны поклясться быть со мной, пока я не добьюсь, чего хочу. И если поклянется достаточно много людей, никто не посмеет сбросить меня, лишить меня моих полномочий. Если такие люди, как Поллион, не захотят дать клятву, я не стану их наказывать, ни сейчас, ни в будущем.

— Ты всегда должен быть выше возмездия, Цезарь.

— Я это знаю. — Он засмеялся. — Сразу после Филипп я много думал о Сулле и о моем божественном отце, пытаясь понять, где они допустили ошибку. И я понял, что они любили жить напоказ, экстравагантно и железной рукой управлять сенатом и собраниями. А я решил жить тихо, не напоказ и править Римом как добрый старый папаша.

Беллона была первой римской богиней войны еще в те времена, когда римские боги были лишь силой природы, не имели ни лиц, ни пола. Ее другое имя — Нериена, еще более таинственное существо, жена Марса, более позднего бога войны. Когда Аппий Клавдий Слепой построил храм, чтобы Беллона встала на его сторону во время войн с этрусками и самнитами, он поставил в храме ее статую. И храм, и статуя хорошо сохранились. Они были покрашены в яркие цвета, регулярно обновляемые. Поскольку война — это не предмет для обсуждения в пределах города, территория Беллоны располагалась на Марсовом поле, за пределами священных границ. И территория эта была большая. Как все римские храмы, этот стоял на высоком подиуме. Чтобы попасть внутрь, надо было подняться на двадцать ступеней, по десять в каждом пролете. На широкой площадке между пролетами, точно в середине, стояла квадратная колонна из красного мрамора высотой четыре фута. У подножия лестницы была мощеная площадка в один югер, где стояли статуи великих римских военачальников: Фабия Максима Кунктатора, Аппия Клавдия Слепого, Сципиона Африканского, Эмилия Павла, Сципиона Эмилиана, Гая Мария, Цезаря бога Юлия и многих других, и каждый был так красиво раскрашен, что казался живым.

Когда коллегия фециалов, двадцать человек, появились на ступенях храма богини Беллоны, они предстали перед большим количеством сенаторов, всадников, людей третьего, четвертого, пятого классов и неимущих. Сенат должен был присутствовать в полном составе, но зато Меценат тщательно отобрал остальных в достаточном количестве, чтобы засвидетельствовать событие и распространить потом эти сведения во всех социальных слоях. А для этого люди Субуры и Эсквилина были представлены так же широко, как люди с Палатина и Карин.

Присутствовали и другие коллегии жрецов плюс все ликторы на службе в Риме, и это было красочное скопление тог с красными и пурпурными полосами, круглых накидок и остроконечных шлемов из слоновой кости — одежды понтификов и авгуров, которые складками тог прикрывали головы.

На бритоголовых фециалах были блекло-красные тоги, одетые на голый торс согласно старинному обычаю. Вербенарий держал травы и землю, собранные на Капитолии, он стоял ближе всех к pater patratus, чья роль была ограничена финалом церемонии. Большая часть длинной церемонии проходила на языке столь древнем, что никто ничего не понимал, как и фециал, который идеально произносил эту тарабарщину. Никто не хотел ошибиться, поскольку даже из-за малейшей ошибки все пришлось бы начинать сначала. Жертвенным животным был небольшой боров, которого четвертый фециал убил кремневым ножом древнее Египта.

Наконец pater patratus вошел в храм и снова появился, неся копье с наконечником в форме листа и древком, почерневшим от времени. Он спустился с верхнего пролета из десяти ступеней и встал перед небольшой колонной, подняв руку с копьем, словно готовясь метнуть его. Серебряный наконечник блеснул в холодных ярких лучах солнца.

— Рим, ты под угрозой! — крикнул он на латыни. — Здесь, передо мной вражеская территория, которую охраняют военачальники Рима! Я объявляю имя этой вражеской территории. Это Египет! Метнув это копье, мы, сенат и народ Рима, начинаем священную войну против Египта в лице царя и царицы Египта!

Он метнул копье, оно пролетело над колонной и уткнулось в открытое пространство, называемое вражеской территорией. Одна плита была сдвинута. Pater patratus был хорошим воином, и копье воткнулось, дрожа, в землю под приподнятой плитой. С громкими криками народ стал кидать в сторону копья маленькие деревянные куклы.

Стоя с остальными членами коллегии понтификов, Октавиан смотрел на все это и был доволен. Древний, впечатляющий ритуал, абсолютно соответствующий mos maiorum. Теперь Рим официально находился в состоянии войны, но не с римлянином. Врагами были царица зверей и Птолемей Пятнадцатый Цезарь, правители Египта. Да-да! Какая удача, что ему удалось сделать Агриппу pater patratus, и разве плох был Меценат в роли вербенария, хотя и не очень впечатляющего?

Октавиан пошел домой в окружении сотен клиентов, очень довольный произошедшей переменой. Даже плутократы — почему самые богатые всегда больше других не хотят платить налоги? — кажется, сегодня не желают ему зла, хотя это продлится лишь до первых выплат налогов. Он собирал налоги, пользуясь списком граждан с подробным указанием доходов каждого, и эти списки обновлялись каждые пять лет. По правилам, это должны делать цензоры, но цензоров не хватало уже несколько десятилетий. Будучи триумвиром Запада последние десять лет, Октавиан взял на себя обязанности цензора и проследил, чтобы были записаны доходы всех граждан. Трудно было собирать новый налог, для этого понадобилась большая территория — портик Минуция на Марсовом поле.

Он хотел превратить первый день сбора налогов в праздник. Никаких развлечений, но атмосфера должна быть патриотической. Колоннада и участок земли вокруг портика были украшены алыми флагами SPQR и плакатами, изображавшими женщину с голой грудью, с головой шакала и руками с когтями, которые рвут на куски SPQR. На другом плакате был нарисован безобразный юноша с двойной короной на голове. Надпись внизу гласила: «ЭТО СЫН БОГА ЮЛИЯ? НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!»

Как только солнце высоко поднялось над Эсквилином, появилась процессия во главе с Октавианом в тоге жреца и с лавровым венком на голове — знаком триумфатора. За ним шел Агриппа, тоже в лаврах, одетый в красно-пурпурную пеструю тогу, с изогнутым посохом авгура в руке. Затем шли Меценат, Статилий Тавр, Корнелий Галл, Мессала Корвин, Кальвизий Сабин, Домиций Кальвин, банкиры Бальбы и Оппий и еще несколько самых преданных сторонников Октавиана. Но Октавиану этого оказалось недостаточно, он поместил между собой и Агриппой трех женщин. Ливия Друзилла и Октавия были в одеждах весталок, и на их фоне Скрибония, третья женщина, выглядела бледно. Октавиан устроил целое шоу, заплатив более двухсот талантов налога как свои двадцать пять процентов, хотя и без всяких мешков с монетами. Он представил лишь клочок бумаги — банковский чек.

Ливия Друзилла подошла к столу.

— Я — римская гражданка! — громко крикнула она. — Как женщина, я не плачу налоги, но я хочу заплатить этот налог, потому что он нужен, чтобы остановить Клеопатру Египетскую, которая хочет превратить в пустыню наш любимый Рим, отобрать у него все деньги и убить всех жителей! Я плачу двести талантов!

Октавия произнесла такую же речь и заплатила такую же сумму, но Скрибония смогла заплатить только пятьдесят талантов. Неважно. К этому времени быстро растущая толпа кричала так громко, что заглушила Агриппу, который заплатил восемьсот талантов.

Хорошая работа. Но не такой упорный, кропотливый труд, как тот, что Октавиан и его жена вложили в составление Клятвы верности.

— Ох! — вздохнул Октавиан, глядя на оригинал клятвы, которую принесли Марку Ливию Друзу шестьдесят лет назад. — Если бы я посмел заставить людей дать мне клятву быть моими клиентами, как посмел Друз!

— У италийцев в то время не было патронов, Цезарь, потому что они не были римскими гражданами. Сегодня у каждого есть свой патрон.

— Я знаю, знаю! Сколько нам нужно богов для клятвы?

— Больше, чем Сол Индигет, Теллус и Либер Патер. Друз использовал больше, хотя я удивляюсь, что он использовал Марса, поскольку — в то время, во всяком случае, — не было признаков войны.

— Я думаю, он знал, что это приведет к войне, — сказал Октавиан, держа перо на весу. — Может быть, лары и пенаты?

— Да. И бог Юлий, Цезарь. Он усилит твой статус.

Клятва была вывешена по всей Италии, от Альп до «подъема», «пальцев» и «каблука» «сапога», в первый день нового года. В Риме она украсила ростру со стороны Форума, трибунал городского претора, все перекрестки, на которых стояли алтари ларам, все рыночные площади — мясные, рыбные, фруктовые, овощные, масляные, зерновые, где продавали перец и специи, а также все главные ворота, от Капенских до Квиринальских.

«Я клянусь Юпитером Наилучшим Величайшим, Солом Индигетом, Теллус и Либером Патером, Вестой, богиней очага, ларами и пенатами, Марсом, Беллоной и Нериеной, богом Юлием, богами и героями, которые основали Рим и Италию и помогали людям в их борьбе, что я буду считать моими друзьями и врагами тех, кого император Гай Юлий Цезарь, сын бога, считает своими друзьями и врагами. Я клянусь, что буду делать все на благо императора Гая Юлия Цезаря, сына бога, в его войне против египетской царицы Клеопатры и царя Птолемея и на благо всех других, кто дает эту клятву, даже ценой моей жизни, жизни моих детей, моих родителей и моей собственности. Если усилиями императора Гая Юлия Цезаря, сына бога, народ Египта будет побежден, я клянусь, что буду ему верен не как его клиент, но как его друг. С этой клятвой я познакомлю как можно больше людей. Я клянусь, зная, что моя клятва принесет справедливые награды. И если я нарушу мою клятву, пусть я лишусь жизни, детей, родителей и имущества. Да будет так. Я клянусь».

Публикация клятвы вызвала сенсацию, ибо Октавиан ничего не говорил об этом заранее. Она просто появилась. Около нее стоял агент Мецената или Октавиана, отвечал на вопросы и выслушивал клятву. Рядом сидел писец и записывал имена тех, кто поклялся. К этому времени новость о невольном предательстве Антония распространилась повсюду. Народ знал, что винить в этом надо не его, что война нужна Египту. Антоний попал в лапы Клеопатры, она держит его в клетке, опаивает, чтобы он служил ей и в постели, и в сражении. Ложные слухи о ней множились до тех пор, пока ее не стали считать нечеловеческим чудовищем, использовавшим для секса даже своего сына-бастарда Птолемея «Цезаря». Египетские правители практиковали инцест как нечто само собой разумеющееся, а что может быть более чуждо римлянину? Если Марк Антоний прощал это, значит, он больше не римлянин.

Клятва напоминала небольшую волну посреди моря. Сначала клятву дали немногие, а дав ее, убеждали других поступить так же, пока эта маленькая волна не стала приливной волной. Поклялись все легионы Октавиана, а также экипажи и гребцы его кораблей. И наконец, осознавая, что отказ от клятвы тут же становится доказательством предательства, поклялся весь сенат. Кроме Поллиона, который отказался. Верный своему слову Октавиан не стал его наказывать. Протесты против налогов утихли. Теперь люди хотели только поражения Клеопатры и Птолемея, понимая, что их поражение означает конец налогам.

Агриппа, Статилий Тавр, Мессала Корвин и остальные генералы и адмиралы уехали к своим войскам, сам Октавиан тоже готовился покинуть Рим.

— Меценат, ты от моего имени будешь править Римом и Италией, — сказал он.

За последние несколько месяцев он сильно изменился. В прошлом сентябре ему исполнился тридцать один год. Черты лица стали тверже, выражение лица спокойнее. Он был красив мужской красотой.

— Сенат никогда этого не допустит, — заметил Меценат.

Октавиан усмехнулся.

— Сенат не будет возражать, потому что его не будет. Я беру его с собой в кампанию.

— О боги! — тихо воскликнул Меценат. — Сотни сенаторов — это же верный способ сойти с ума!

— Вовсе нет. Я каждому дам работу, и пока они под моим присмотром, они не смогут сидеть в Риме и готовить какие-нибудь пакости.

— Ты прав.

— Я всегда прав.