Бисерным почерком

шестой день поисков, когда я уже думал, что ничего подходящего не найду, и начинал отчаиваться, наконец попался более или менее приемлемый вариант: бывшая парикмахерская на Железной. Помещение неидеальное, имеет один огромный минус, но есть и существенные плюсы.

Начну с плюсов.

Нет никаких соседей, что в условиях здешней невероятной скученности просто невероятно. Дом расположен на самом краешке Гетто, в углу, образуемом внешней стеной. Она примыкает с двух сторон – трехметровая, с колючей проволокой поверху. С третьей стороны большая воронка, залитая дождевой водой. Там раньше было деревянное строение, во время осады разрушенное бомбой. Обломки, видно, растащили на дрова прошлой зимой, и теперь это просто огромная лужа – прорвало водопровод, и потом не стали откачивать. С четвертой стороны – улица, тупик, куда никто не заходит, потому что незачем. Прямо остров! Это прекрасно.

Парикмахерская принадлежала поляку, поэтому жильцов отсюда выселили. Говорят, с территории Гетто выставили полтораста тысяч неевреев, чтобы освободить место для вдвое большего числа новых жителей, сплошь подневольных – за одним-единственным исключением в лице твоего покорного слуги. Трехэтажный дом стоял опечатанный Юденратом, ждал заселения.

Первый этаж, где находилась собственно парикмахерская, может быть довольно легко переделан в класс для работы с детьми. Там же есть помещение, пригодное для кухни и столовой. Второй этаж будет спальней для воспитанников. На третьем расположатся комнаты сотрудников. И еще имеется мезонин с двумя комнатами. Маленькая – моя личная, побольше – кабинет, где можно также проводить совещания.

Сзади, через черный ход, попадаешь в зажатый между стенами крошечный дворик. В такие, вероятно, выводят на прогулку заключенных: по бокам кирпич, под ногами асфальт, сверху только квадрат неба. Зато пространство полностью изолировано от внешнего мира, и детям будет где в безопасности дышать свежим воздухом. Потому что за пределы Трезориума им попадать незачем. Ничего хорошего маленькие островитяне в этом дурном океане не увидят.

Теперь про огромный минус. Размеры! Как я ни прикидываю, больше восьми детей здесь не разместить. В спальнях можно бы, но в классной никак – будет тесно. Пятилеткам для игр нужно пространство. Я ужасно мучаюсь из-за того, что эксперимент так сжимается. Ведь я надеялся поработать с потоком минимум из двадцати пяти объектов, а восемь – что это? Непредставительно, некорректно, большинство индотипов останутся за пределами исследования…

Однако ничего не поделаешь. Если бы я промедлил, дом заняли бы жильцами. Сюда все время доставляют новых евреев, из других городов и местечек. За неделю, миновавшую после изоляции Гетто, говорят, прибавилось пятьдесят тысяч. Живут по десять, по двенадцать человек в комнате.

В общем, я решился, с нелегким сердцем. Отправился на Гжибовскую, в Юденрат, и уже упоминавшийся хапуга из отдела распределения жилищ, чудеснейший пан Фишелевич, за взятку выдал мне ордер. Теперь я «председатель домового комитета» и в этом качестве отвечаю за жизнеобеспечение жильцов, их благонадежность, за своевременную уплату ими всех положенных сборов и дисциплинированное выполнение трудовых повинностей. Разумеется, это нарушение установленных правил, но сверхчеловеки брезгуют совать свой арийский нос в недочеловеческие дела, а у евреев любой вопрос можно решить за хорошее отношение или за деньги. Их у меня полно.

В общем, участники сделки остались довольны. Для Фишелевича 2000 злотых – превосходная добыча, он просил «любезного пана Данцигера» обращаться и впредь по любому поводу. А для меня это всего лишь одна двадцатидолларовая бумажка из моего волшебного чемодана.

Еще за полторы тысячи злотых (какие-то пятнадцать долларов!) в другом отделе Юденрата я оформил лицензию. Учебные заведения в Гетто запрещены, но детские сады допускаются, а чем мы там будем заниматься – поди проверь. Теперь у меня есть бумага, на которой трогательно соседствуют шестиконечная звезда и орел со свастикой. Я – директор «заведения для детей дошкольного возраста», которое называется «Wyspa skarbw», «Остров Сокровищ».

25 октября 1940 года – исторический день. Мой трезориум официально существует!

26 октября

Сегодня приступил к набору команды.

Мне требуются:

– во-первых, четыре шацзухера по направлениям «Голова», «Сердце», «Тело» и «Креативность»;

– аниматор для работы с детьми в классной (женщина);

– технический персонал: кухарка, фельдшерица-няня и, главное, кастелянша, которая будет управлять хозяйством, осуществлять закупки и прочее.

С этой ключевой фигуры я и начал, потому что кастелянша займется поиском кухарки и фельдшерицы, пока я буду искать педагогов. Мне требовалась женщина ушлая и при этом честная – нечасто встречающееся сочетание.

Я никого в Гетто не знаю, зато я хорошо усвоил курс практической психологии и умею читать людей. Пожалуй, это – мой талант, очень помогающий мне в жизни и в работе.

Поступил я следующим образом. Отправился на Слиску, где сейчас расположено главное торговище Гетто – разумеется, нелегальное, но совершенно необходимое для выживания всей этой огромной массы людей, нуждающихся в еде, одежде, обуви, лекарствах и всем прочем. Товарно-денежные отношения, вероятно, будут существовать даже в Преисподней.

Ходил по этому импровизированному рынку, приглядываясь не к товарам, подчас весьма причудливым, а к торговцам. Несколько раз останавливался, надолго, потому что казалось: вот он, мой кандидат. Но потом, разглядев в лице или поведении что-то не то, двигался дальше.

Наконец присмотрел коренастую тетку в добротном пальто и шерстяном платке, обтягивающем широкие татарские скулы. Она продавала поистине удивительный товар: нарукавные повязки со звездой Давида, которые вообще-то бесплатно выдаются в Юденрате, потому что обязательны для ношения. Сначала меня просто заинтересовал этот диковинный бизнес. Кто будет такое покупать? Зачем? Потом, увидев, что торговля идет очень бойко, я подошел ближе, понял, в чем дело, – и восхитился.

Повязки были двухсторонними, с обратной стороны черными. Евреи, у которых есть пропуск в Город, выйдя за пределы Гетто, могли одним движением перевернуть свою позорную нарукавную ленту, и она превращалась в траурную. А если впереди патруль, так же просто было вновь обратиться в законопослушного Jude. Гениально!

Потом я увидел, как торговка окликнула уже отошедшего покупателя, который забыл взять сдачу. Значит, не только предприимчивая, но и честная?

Оставалось только выяснить, нет ли у нее семьи, которая будет отвлекать от работы. Подошел, поговорил. Семья была, муж и двое детей, но погибли во время осады от авиабомбы. Женщина рассказала про это буднично, не давя на жалость, и это мне тоже понравилось. Крепкая. Если жизнь сшибает с ног, поднимается и идет дальше. Прямо там же, на тротуаре, нанял ее на службу. Пани Марго – так она попросила ее звать.

Итак, в трезориуме появился первый сотрудник, кастелянша.

Я объяснил ей задачу – найти кухарку и няню-фельдшерицу. Сразу стало ясно, что в выборе помощницы я не ошибся. Пани Марго уверенно сказала: идемте на улицу Павя.

Оказывается, там нечто вроде биржи труда. Те, кому нечего продать или выменять, пытаются найти работу или хотя бы приработок.

Мне не понадобилось вмешиваться. Пани Марго наделена психологическим даром не в меньшей степени, чем я, а по части общения даст мне сто очков вперед. Я не мог понять, по какому принципу к одним женщинам она подходит, а к другим – нет. Спросил. «Для няни нужно три вещи. Чтоб была заботливая – это всегда видно по лицу. Чтоб не белоручка – видно по пальцам. И чтоб одинокая – это видно по глазам, – ответила мне чудесная пани Марго. – С фельдшерицей немного сложнее. Тут нужно найти или врачиху, которая не боится черной работы, или…» «Можете не продолжать, – сказал я. – Я вижу, вы знаете, что делаете. Вот вам второй ключ от дома, вот деньги на первые расходы. Встретимся вечером». И, успокоенный, ушел.

У меня было дело поважнее: найти педагогов. Заходя вперед, скажу, что пани Марго за день подобрала обеих сотрудниц. Пани Фира до войны работала поварихой в многодетной ортодоксальной семье. Значит, умеет готовить простые и здоровые кушанья. Прекрасно. Пани Берта – медсестра из Лодзи, старая дева, которая не вышла замуж, потому что должна была воспитывать шестерых младших братьев и сестер. Обе, кажется, очень хороши, но писать о них скучно. Если окажутся негодны – уволю, найдем других. При здешней безработице это не проблема.

Иное дело – педагоги. О Брикмане напишу завтра. Очень устал. Слипаются глаза.

27 октября

Мейер Брикман, конечно же, первый, о ком я вспомнил, когда идея трезориума вдруг обрела реальные черты. Я знаю его – сколько же? – семь лет, со времен моей работы в «Школе гениев». Был такой широко обсуждавшийся педагогический проект. Частный филантроп, миллионер Блязняк, разбогатевший во время войны на импорте аргентинских мясных консервов, основал пансион для особо одаренных детей. Педагогический состав подбирался очень придирчиво, по результатам собеседований и экзаменов. Девиз школы был «Великие учителя для великих детей». Чушь, конечно. Дети все великие, если правильно к ним относиться. Тем не менее я поступился своим кредо, пошел туда работать школьным психологом – эта должность тогда была в новинку. Во-первых, надеялся хотя бы отчасти внедрить мой метод, а во-вторых, сыграло роль хорошее жалованье. Я устал от вечного безденежья.

Однажды директор школы говорит: «Дорогой барон (пансион претендовал на аристократизм, и подозреваю, что меня взяли не в последнюю очередь из-за моего дурацкого титула), в Городе есть феноменально хороший преподаватель математики, некто Брикман. Частный репетитор, на которого пишутся в очередь и платят за уроки большие деньги. Этот еврей любого тупицу за месяц готовит к сдаче выпускного экзамена на отлично. Сбоев у него не бывает. Мы предложили ему прекрасные условия – ни в какую. Упрямый. Вы же психолог, попробуйте с ним поговорить».

Я поговорил. Брикман – кстати, совершенно не похожий на семита, такой сухощавый блондин со светло-голубыми глазами – вежливо выслушал меня не перебивая (он вообще человек немногословный). Потом коротко, но столь же учтиво отказал, пояснив: «Мой жизненный принцип – свобода. Я работаю только на себя. Когда хочу. И зарабатываю ровно столько, сколько мне нужно».

По правде сказать, я его не очень и уговаривал, но мне было любопытно, каким образом он достигает таких поразительных результатов. Ведь есть же подростки, совершенно не способные воспринимать абстрактные знания вроде математических, – почти вся доминанта «Т» и значительная часть доминанты «С».

– Очень просто, – ответил мне Брикман. – Можно заинтересовать кого угодно и чем угодно. Главное – уяснить, как открывается дверь. Каждый ученик – замочная скважина. Чтобы в ней повернулся ключ, у него должна быть правильная бородка. В трудных случаях нужен не ключ – отмычка, неважно. Первые два-три занятия я трачу не на математику, а на знакомство. Присматриваюсь. Когда же «слепок скважины» готов, дальше всё легко.

Мой человек, сразу подумал я тогда. И заговорил про свою теорию. Беседа получилась долгой. За ней были другие. В последующие годы мы даже совместно опубликовали несколько статей.

Брикман идеально подошел бы для трезориума, но я не видел его с начала войны, потому что было не до педагогики. Где он сейчас, я не знал. Брикман слишком умен, чтобы глупо погибнуть или угодить в Гетто. Но не эмигрировал ли он?

Очень волнуясь, я оставил пани Марго на бирже труда и поехал на Маршалковскую, где мой единомышленник жил в мирное время.

Это была моя первая вылазка в Город с еврейской повязкой на рукаве. (Кажется, я уже писал, что постоянный пропуск обошелся мне всего в 500 злотых.)

Впечатления настолько любопытны с антропологической точки зрения, что я позволю себе отвлечься от темы.

Ехал я в трамвае, где евреям запрещено садиться и можно находиться только на задней площадке. По реакции, которую вызывала (или не вызывала) у окружающих моя шестиконечная стигмата, люди делились на четыре категории.

Первая, самая большая – наверное, половина пассажиров – не обращали на меня внимания. Скользнут взглядом по повязке, и никакого чувства в глазах. Заклейменный еврей, привычная картина, к их жизни это отношения не имеет.

Некоторые намеренно отворачивались, будто меня в трамвае нет. Им было неудобно, даже стыдно, но сделать они ничего не могли и потому меня как бы не видели, чтобы не расстраиваться.

Один пассажир – только один – улыбнулся мне и кивнул, хотя мы незнакомы. «Позитив-эмиттер», сразу определил я. Такие находятся всегда, даже в нынешние мерзкие времена.

Но интереснее всего четвертая категория. Сначала кондуктор грозно потребовал у меня разрешение на пользование общественным транспортом (без этого евреям ездить на трамвае нельзя). Я предъявил. Тогда он говорит: «В салон не соваться. Высажу». Маленький человек, а все-таки начальник.

Потом на остановке вошли двое пролетариев, оглядели меня с брезгливой миной, и один сказал мне – громко, чтобы все слышали: «Отойди, жидок. От тебя чесноком воняет». При этом чеснок я с детства не люблю и никогда его не ем.

Этот маленький инцидент заставил меня задуматься о том, что обычно меня мало занимает: о структуре человеческого общества.

Теоретически возможны два типа социальной организации – вертикальная и горизонтальная. Исторически опробована только первая, тянущаяся еще от первобытной животной стаи с ее доминантными, второсортными и третьесортными самцами. При подобной системе люди иерархически расставляются сверху донизу по своей «значимости», то есть общество признаёт, что один человек важнее другого. Моя же педагогическая революция, свершившись, неминуемо создаст совершенно иное государство, где все одинаково ценны и находятся на одном «этаже». Такое устройство является горизонтальным еще и потому, что каждому человеку видны и горизонт, и небо наверху, и земля под ногами – а не только задница того, кто гадит тебе на голову, и не голова того, на кого гадишь ты.

В общем, путешествие с повязкой было полезным.

Выйдя на Маршалковской, я с минуту постоял перед подъездом, собираясь с духом. Скорее всего никто не откроет, готовил я себя к разочарованию.

Но когда позвонил, открыла пани Брикман, очаровательная польская немочка с золотистыми кудряшками и ясными глазами. Зовут ее Грета. Она очень нежная и очень красивая – до такой степени, что ей незачем было развивать свой ум. С Мейером они всегда жили душа в душу. Если бы меня интересовало что-то кроме моей теории и я решил бы жениться – выбрал бы себе такую же спутницу. Я ведь тоже доминанта «Г», как и Брикман. Мы во многом похожи.

Повязку я снял на лестнице, чтобы избежать ненужных вопросов. Приложился к пухлой ручке пани, спросил, дома ли супруг. Мое сердце замерло, а после сжалось, потому что Грета ответила: мы с Мейером расстались, когда вышел указ о разводе арийцев с евреями.

– Где мне его найти? – спросил я в отчаянии.

– Не знаю, – ответила она и слегка покраснела.

Неумные женщины с нежной кожей совсем не умеют врать.

И я сразу успокоился.

То есть, что они развелись – скорее всего правда. Мейер ни за что не стал бы подвергать свою Греточку опасности. Но что она не знает, где он – черта с два. Слишком уж они любили друг друга. К тому же через открытую дверь гостиной я увидел на столе раскрытую книгу корешком кверху – «Шахматные этюды». Из Греты шахматистка, как из меня учитель танцев.

– Очень жаль, – сказал я как можно громче. – У меня к пану Брикману есть важный разговор. Если случайно встретите его – пожалуйста, передайте.

Приподнял кепи, раскланялся, вышел. Подождал на лестнице с полминуты, и, конечно же, выскочил Брикман в домашней куртке с бранденбурами.

Люди мы не сентиментальные, поэтому после короткого рукопожатия я сразу перешел к делу.

Выслушав мое предложение – как всегда, внимательно и без эмоций – Мейер несколько мгновений помолчал. Потом говорит:

– Интересно. Но нет, слуга покорный. Гетто – это капкан. Однажды он окончательно захлопнется, и оттуда уже не выберешься.

– А на что тут рассчитываете вы? – спросил я. – И чем намерены заниматься? С утра до вечера решать в четырех стенах шахматные этюды – этак с ума сойдешь. И рано или поздно кто-нибудь из соседей заметит, что вы здесь прячетесь. Донесет. Погубите и себя, и пани Грету. Я же предлагаю вам настоящее дело. То самое, о котором мы столько мечтали.

Теперь он молчал дольше, и все же не более минуты. Мозг у Брикмана как арифмометр.

– Подождите здесь, – сказал он, приняв решение. – Нет, лучше на улице. Это может занять некоторое время.

Я и сам хотел уйти от двери подальше, чтобы не дай бог не услышать рыданий. Знаю, что и Мейеру это было бы неприятно.

Прождал я его не менее часа. Даже начал беспокоиться, не перевесили ли эмоции брикмановскую рациональность.

Но он вышел, с чемоданом. Такой же невозмутимый, только бледный.

И потом ни разу не обернулся. Я-то не выдержал, оглянулся.

Увидел между штор белую женскую фигуру. Она сделала какой-то жест. Помахала на прощанье? Да, помахала – но кулаком.

Я очень доволен. Поиск начался с большой удачи.

28 октября

Опять чудесный день. Был в Юденрате, в отделе регистрации, которым руководит пан Шпектор. Он не берет взяток, что неудобно, поскольку приходится с ним дружить, а это отнимает лишнее время. Битый час я слушал его рассказы о рыбной ловле, зато получил доступ к картотеке. Она содержится в удивительном для нынешней хаотической реальности порядке. Десятки и десятки тысяч карточек разложены по профессиям – таково требование сверхчеловеков, которые потом будут решать, кого и как использовать для пользы Рейха.

Педагогов несметное множество, и все без работы, ибо, как я уже писал, учить еврейских детей чему бы то ни было строжайше воспрещается. Каждый сочтет за счастье иметь кров и питание, трудясь по специальности. Но как отобрать тех, кто способен за короткий срок усвоить необходимые навыки?

На третий час перебирания карточек я вскрикнул так громко, что от соседних столов обернулись. Я бы и в пляс пустился, если бы не боялся, что выставят.

Хаим Гольдберг! Мой коллега по Виленскому педагогическому! Преподавал там историю культуры.

Студенты относились к нему иронически, называли «Дон Хайме» и «Благородный идальго». Он действительно похож на испанского кабальеро: высокий, худющий, длинные черные волосы до плеч, очень белое лицо с тонкими чертами и прекрасными глазами. Очень нервный, легко возбудимый, вечно что-то опрокидывал, расплескивал. У него еще был и тремор в пальцах. Безусловный и несомненный человек искусства. Если б не дрожь, стал бы художником или музыкантом. Хотя нет. В Гольдберге совершенно не было нарциссизма, который так полезен для настоящего творца. Зато лектор уникальный – мог зажечь самую вялую аудиторию.

В институте он продержался недолго. Выгнали за несдержанность. Хаим иногда бывал ужасно груб. Однажды я спросил: «Зачем вы так с N.? Ведь это безобиднейшее, добрейшее существо». «Не выношу скучных», – отрезал Гольдберг. «А кто не скучный?» «В ком есть огонь. У меня на таких чутье».

Когда я увидел карточку с его именем и адресом, сразу вспомнил эти слова и подумал: отличный куратор для «К». Даже вводить в курс методики не придется – я еще в Вильно все мозги ему проел моей теорией.

Вечером я отыскал жуткий, сырой подвал, где за шторкой обитал мой «Благородный идальго». Он еще больше отощал, впавшие щеки приобрели голубоватый оттенок.

Нечего и говорить, что мое предложение было принято с восторгом.

Двое педагогов есть! Кураторов для «С» и «Т», а также аниматора придется отбирать по конкурсу.

Пока Хаим и Мейер расклеивали объявления на стенах домов близ «трудовой биржи», я зашел в редакцию «Еврейской газеты», созданной для публикации приказов немецких властей и Юденрата, но прирабатывающей частными анонсами. Купил самое видное место на последней странице: «Детский сад-интернат ищет опытных педагогов, которые будут обеспечены проживанием и питанием. Соискателям явиться туда-то, во столько-то».

Завтра будет интересно!

29 октября

Уф. Ну и денек.

Я, конечно, предполагал, что соискателей будет много, но даже не представлял, до какой степени. Очередь начала выстраиваться с рассвета и к назначенному времени заворачивала за угол.

Мы договорились, что будем проводить отбор в два этапа. У тех, кто не подходит, вежливо берем адрес и говорим, что свяжемся. Во второй тур попадают лишь кандидаты, понравившиеся всем троим. Но последнее слово всегда остается за мной. Во всяком творческом коллективе, как и в экспедиции по поиску сокровищ, демократия невозможна. Капитан внимательно выслушивает членов команды, но принимает решения сам.

Собеседования длились девять часов. Семнадцать человек получили приглашение прийти завтра снова.

Я ужасно волновался, Гольдберг тем более – на ночь дам ему валериановых капель, а то не уснет. Один Мейер был безмятежен, а к вечеру даже порозовел. Дело в том, что я купил ему пропуск, и он готовился провести ночь со своей Гретой. Перед комендантским часом Брикман ушел и пообещал быть на месте к десяти утра, когда возобновится работа с кандидатами.

Все они хороши, и уже ясно, что завтра педагогический коллектив будет окончательно сформирован.

30 октября

Какие счастливые дни. Я будто на крыльях летаю.

Не буду описывать четырнадцать отсеянных, хотя некоторые очень недурны. Каждому после беседы мы ставили баллы, причем у Брикмана с Гольдбергом было по пять баллов, а у меня десять. В одном случае, о котором напишу ниже, получилось поровну, и я без зазрения совести добавил себе еще один балл.

Итак, результаты.

С доминантой «Т» будет работать Гирш Лейбовский.

Мы предполагали, что это место займет какой-нибудь учитель физкультуры или труда. Но фаворит, которого, честно говоря, я для себя определил еще вчера, не то и не другое.

Я обратил на него внимание, когда он дожидался своей очереди в бывшем парикмахерском салоне. Собеседование происходило в соседней комнате, нашей будущей столовой. Очень уж непохож был маленький, элегантно одетый мужчинка на остальных – учителя ведь публика в основном скромная и небогатая. Этот же стоял, изящно прислонившись к стене, и быстро двигал рукой – кажется, что-то писал карандашом в блокноте. Проходя мимо к лестнице, чтобы подняться на второй этаж в уборную, я подсмотрел. Щеголь не писал, а рисовал. Там было несколько штриховых портретов, вернее шаржей. Я увидел, что претендент развлекается, изображая соседей. Рисунки поразили меня своей скупостью и точностью. Несколько линий – и самая суть человека схвачена. Оказывается, для этого достаточно передать поворот головы, основную черту лица, контур плеч. Художник видел в том, кого изображал, самое главное – и пришпиливал характер к бумаге, как растение в гербарий. Восхитившись таким удивительным даром, я подумал, не подойдет ли рисовальщик для группы «К». Но у меня уже был Гольдберг.

Когда кандидат вошел к нам для разговора, оказалось, что по профессии он и есть художник, притом известный. Работал в модном журнале. Хаим и даже Мейер знали его по имени. Я-то нет. Мне и название журнала ничего не говорит. Красивая одежда никогда не входила в сферу моих интересов.

Коллегам Лейбовский не понравился. На вопрос, который задавался всем – почему он хочет работать с детьми, – франт ответил:

– У меня была работа, приносившая хорошие деньги, и было хобби, дававшее радость. Я страстный наездник. Лошадь у меня конфисковали, из журнала выгнали, переселили сюда. Кому в Гетто нужен рисовальщик модных силуэтов? Я ищу любую чистую работу. Для тяжелой физической я не годен.

Мейер и Хаим переглянулись – их покоробил цинизм.

– Зачем мы вам нужны ясно, – сухо сказал Брикман. – Но неясно, зачем вы нужны нам.

Соискатель со вздохом поднялся, готовый уйти. Но я попросил его задержаться. Что-то такое я почуял – в его быстром, цепком взгляде, в безжалостно точных шаржах.

– Что вы про нас думаете? – спросил я. – На кого или на что каждый из нас похож?

Помощники уставились на меня с недоумением, не понимая, о чем я. А Лейбовский без колебаний ответил, кивнув сначала на Брикмана, затем на Гольдберга и на меня:

– Камень-ножницы-бумага. Ну или, – теперь он начал с меня, – треугольник, квадрат, звездочка.

Почему Брикман – камень и квадрат, в общем догадаться было нетрудно. Почему я – бумага и треугольник, тоже. Насчет Хаима… Ножницы – видимо, из-за пальцев, постоянно находящихся в движении, из-за нервной заостренности, из-за раздвоенности. Хм, интересно.

– А почему пан Гольдберг звездочка?

– Мерцает, – коротко ответил Лейбовский.

И я сразу сказал ему:

– Приходите завтра.

После того как он вышел, у нас возник спор. На что нам сдался этот хлыщ? – горячились коллеги.

– Он понимает язык тела. А к тому же еще и жокей – значит, спортсмен, – объяснял я.

Ругались мы из-за Лейбовского и сегодня, на втором туре. Тут-то мне и пришлось пренебречь демократией, прибавив к своим десяти баллам божественное право самодержца. Правда, я пообещал, что мы берем рисовальщика условно, с испытательным сроком. Если я в нем ошибаюсь – заменим.

Труднее всего нам далась доминанта «С». Для этой работы идеально подошел бы эмоционально талантливый Сказочник, но он слишком много о себе понимает, и у него собственный приют, где он портит детей своей неуемной и неумной любовью.

Тут опять не обошлось без моего диктаторства, хоть до сшибки лоб в лоб дело и не дошло.

Коллеги склонялись к другому кандидату, который мне, в принципе, тоже понравился. Славный такой, симпатичный, как говорится, душа нараспашку монах-бенедиктинец, которого доставили из монастыря, потому что он крещеный еврей. Кандидат набрал у нас 26 баллов из 30, и мы считали дело решенным, тем более что уже поговорили со всеми семнадцатью «повторниками». И вдруг в дверь постучали. Просунулась какая-то долговязая нескладная тетка в мешковатом пальто, шляпке с обвисшими полями, в сползающих чулках. Такая типичная-растипичная учителка, рабочая кляча провинциального школьного образования. Шмыгая носом, она поправила огромные круглые очки и трагическим голосом воскликнула:

– Я, кажется, опоздала? Умоляю, не выгоняйте меня! Выслушайте!

Вчера мы ее не видели, и на этом основании бессердечный Мейер попробовал спровадить явно негодную соискательницу, но женщина безнадежно, горько расплакалась, слезы полились по ее лошадиному лицу прямо рекой. Жалостливый Хаим шепнул, что проще будет коротко с ней побеседовать.

Невнятно пробормотав свое имя, эта дама представилась учительницей начальных классов, доставленной в Гетто с краковским эшелоном.

– Почему вы хотите устроиться на эту работу? – скучающе спросил я.

И здесь обнаружилась маленькая странность. Устремленные на меня глаза на миг широко раскрылись, будто я являл собой нечто невиданно восхитительное, а ответ был дан после паузы. Удивительный ответ.

– Я чувствую, что у вас здесь затевается нечто невероятно интересное. О вашем трезориуме среди учителей ходят такие волнующие слухи! Может быть, я наконец смогу скинуть эту чешую ящерицы, – она брезгливо показала на свое потертое пальто, – в которое превратила меня тоскливая школьная трясина. И стану той, кем мечтала стать в юности!

Женщина сдернула очки, и я увидел, что она совсем не старая и что лицо у нее никакое не лошадиное, а интересное: живое. И как верно она сказала про работу в трезориуме! Ни в одном другом кандидате я не почувствовал этой азартной увлеченности, которая мне столь хорошо знакома.

Вмешался мой «креативник» Хаим:

– Зачем же вы дали себя затянуть трясине? – презрительно спросил он. – Разве вас кто-то загнал в нее насильно? Разве человек не хозяин своей судьбы?

Женщина повернулась к нему, и опять произошло то же самое. Ее глаза на секунду расширились, и ответ прозвучал не сразу. Он был грустен, ко лбу каким-то неописуемо изящным движением взлетели тонкие, дрожащие пальцы.

– Вам трудно понять, что такое вечная неуверенность в себе, вечное желание быть не хуже других – и постоянно оказываться хуже… Вы ведь никогда ничего подобного не испытывали? Это сразу видно.

Гольдберг слегка зарумянился, польщенный, а я начал что-то подозревать. Но у Брикмана ум быстрее, чем у меня.

– Сколько букв в алфавите? – резко спросил он.

– Что? – смешалась претендентка. – Кажется, двадцать девять? Нет, тридцать.

– Сколько будет семью восемь? – был следующий вопрос.

– Что за странный экзамен? – попробовала она возмутиться, но Мейер потребовал:

– Отвечайте!

– Погодите… шестьдесят три… Нет, пятьдесят… э-э-э… шесть. Почему вы спрашиваете?

– Потому что вы лжете, – отрезал он. – Никакая вы не учительница. Учительница знала бы, что у ящериц нет чешуи, что в польском алфавите 32 буквы и таблица умножения отскакивала бы у нее от зубов.

Что-то в женщине переменилось. Верней, всё переменилось. Она будто стала стройнее и свободнее, как если бы действительно сбросила несуществующую в природе ящеричную чешую.

– Вы правы, пан, – сказала она со вздохом. – Я не учительница, я актриса. И видимо, не очень хорошая… Мне просто нужен заработок, кусок хлеба. И я в этом чужом месте совсем одна. Но это моя проблема, и я как-нибудь ее решу. Прощайте, господа. Извините, что отняла у вас время.

Я был в восхищении. Какая мимикрия, какое чутье на людей! Каждого мгновенно поняла сердцем, с каждым разговаривала по-разному! Со мной – как с одержимым маньяком. Что-то такое, видно, прочла по лицу. Хаиму, вечно метущемуся и неуверенному в себе, очень метко польстила. К Мейеру обратилась прямо, с достоинством – это не могло ему не понравиться.

И между прочим, попрощаться попрощалась, но не поднялась со стула. Значит, бой проигранным еще не считает.

– Подождите, пожалуйста, за дверью, пани…

– Дора. Дора Ковнер, – сказала она. – Амплуа – харктерные роли.

Перед тем как выйти, кинула взгляд на каждого. Мне – чуть сдвинув брови, Хаиму – нежно улыбнувшись, Мейеру – с холодным кивком.

– Что скажете, коллеги? – спросил я. – Не кажется ли вам, что это «С» в чистом, природном виде?