Самка человека, или Конец жары Айская Вероника

Наталья

В середине июля, уже порядком притомившись физически и эмоционально от борьбы с бабулиным хламом, Женя посетила свою подругу. С Натальей они учились в одной школе, но не в одном классе. При каждой встрече ее завораживала эта девочка, и Женя мечтала с ней дружить, представляя это как несбыточное счастье. Наталья была каким-то совершенно другим существом, чем Женя. Их обеих младшие сестры, однако, дружили, учась в одном классе. И вот, года 3 назад, когда Женя приезжала на месяц к бабушке и сестре, они познакомились благодаря охочей до новых, и особенно интересных людей, ну, хотя бы с интересными судьбами, маме Натальи. Женина судьба той показалась интересной. Самой Жене, находившейся тогда в своем посттравматическом депрессняке, ее судьба нисколько такой не казалась. И потому она была не против погреться в лучах собственного ореола, который ей так дружелюбно нарисовали, и приходила в гости столько, сколько ее звали.

Она шла к ним в гости в первый раз в том же, как в детстве, состоянии немого восторга и непонимания, как это она будет общаться с мечтой. И вдруг они подружились. Мечты сбываются. Большей частью, когда о них забудешь.

Теперь Наталья встретила ее возгласом:

– О! Зимняя вишня! – Ежику на голове Жени исполнилось ровно 2 месяца, и он был ей еще более непонятен, чем бритый череп. Наташкин образ, несмотря на второй смысл – или первый? – ей польстил, если иметь в виду внешность героини. – Как у тебя с личной жизнью? Замуж вышла?.. А чего так? – хорошо, значит, Наташка имела в виду только внешность.

Этот вопрос в разных формах последние года 3—4 встречал ее везде и всюду, при любых перемещениях и встречах: с родными, друзьями, знакомыми, старыми и новыми, и вовсе незнакомыми. Почти всегда он заставал ее врасплох. Участливое внимание и сочувствие окружающих не давали подолгу сосредоточиваться на чем-то более интересном, чем ее собственное одиночество. Женя отвечала по-разному. Кому подробнее, кому коротко, то просто пожатием плеч, смотря, на что соглашался собеседник. Последнее время она заранее согласно кивала головой: «Принца жду». Многие принимали это близко к сердцу и объясняли, что так нельзя и нужно любить реальных мужчин.

Но Наташка была подругой – дорогой и долгожданной, особо ценимой. По-особенному.

– А как с тем мужчиной, с которым ты тогда переписывалась? Как его звали?

Пашка был давно – почти год, как отболевшей темой. Но ей еще долго будут о нем напоминать.

– Я же тебе говорила, что я уже ничего не ждала, в смысле возможности быть с ним. Но ты, наверное, не поверила? Танюха – наша общая с ним подруга – тоже не верит до сих пор. …Забавно так: я, главно-дело, никогда не вру, я вообще врать не умею: у меня мозги для этого ленивые, а мне, как правило, не верят. Особенно в этих вопросах… Но вы как хотите, а это правда. Я надеялась на дружбу и в тот момент, да и сейчас она мне больше была бы нужна… Мне хотелось друга-брата, советчика такого искреннего, гида в чужом мире мужчин и отношений с ними.

– Ну, это ты сочинила…

– А что такого? Если мужчина не заинтересован в женщине как в женщине, то что мешает дружить?

– Что не заинтересован.

– Да, а если заинтересован?

– Тогда уже невозможно, – кивнула, убежденно улыбаясь, Наталья.

– Ну, вот именно! Там еще, а тут уже. Но это если примитивно смотреть на жизнь. А если люди говорят о чем-то большем, о душе, о духовном единении, о вере, о Боге, то как-то странно, что не получается дружить… Но, наверно, дело во мне – я напугала своим темпераментом, внезапно обрушившимся… Ты знаешь, у меня, по-видимому в этом-то и проблема: для «духовно продвинутых» я чересчур – не знаю, как сказать…

– Сексуальна?

– …не знаю… – Жене показалось слово не точным, хотя и близким, – может: эмоциональна, чувственна, темпераментна… не знаю.

– А для обычных – чересчур духовна, – закончила Наталья мысль. Весьма вероятно, с этой ее частью, особенно со словом «чересчур», подруга была согласна еще раньше, чем мысль была озвучена. – И что, у тебя никаких больше историй даже просто… Ни с кем?

– Да особо где им быть? В деревне? – Женя, рассказала весеннюю историю с Олегом.

– Ну, ты даешь… – только и сказала, грустно на нее посмотрев, Наталья.

Но тему «слишком духовная» Наталья подняла и в следующее ее посещение. Женя рассказала свое киевское воспоминание. Наталья – другая женщина, и за это – особо ценимая. Жене хотелось узнать как эта другая посмотрит на это все. А для Натальи Женя тоже была – другой, и с ней тоже нужно было знакомиться.

Наталья выслушала трепетно, кротко вздохнув в конце рассказа. Но Жене показалось, что ее недосказанной мыслью было: это, конечно, красивая и светлая картинка, но жить нужно реальной жизнью.

Но то была не картинка. А реальное чувство. И его невозможно забыть. Так же, наверное, как сама Наташка не могла бы забыть рождение дочери и сына, или что она вышла замуж за своего мужа. Это такое же реальное состояние и реальная жизнь.

***

…Осенью, по дороге к бабушке, в тот последний к ней приезд, расставшись в Екатеринбурге с тем самым Пашей, о котором поинтересовалась Наталья, Женя задержалась там у друзей. То есть у подруги Иры, с которой они познакомились относительно недавно через другую общую подругу и внезапно подружились на почве общей темы – любви к женатому мужчине, с той разницей, что Ира таки вышла замуж за своего возлюбленного.

У них жила (если это можно назвать жизнью) великолепная черная кошка, длинношерстная, с переливающимся, чуть не как перо павлина, хвостом-веером и манишкой вокруг шеи.

Кошка, несмотря на не март – просто горожане не слышат почему-то это осенью – все-таки просила кота. Непрерывно, 24 часа в сутки. Неизвестно, когда она сама спала. Ходила с круглыми, как две луны, глазами, издавая гортанный вой, и терлась и кувыркалась везде и обо всех. Если ее кто-то отсылал от себя, она переходила к другому.

Во второй будний день, когда дома больше никого не было, Женя улеглась на ковер, положив перед собой книгу. Кошка подползла к ней. И её утробные звуки совершенно диссонировали Жениному занятию. Книга была не просто книга, а Писание.

Женя обернулась на кошку, которая пристроилась к её ногам. Посмотрела прямо в сумасшедшие два желтых блюдца и твердо сказала: «Прекрати! (кошка замолчала). Я тебя вполне понимаю. У меня точно такие же проблемы. Я же не ору!» Животное выслушало, не отводя глаз, и затихло совсем и промолчало целых 2 часа…

Позже, по другую сторону зимы, мартовским теперь уже днем, последние дни с бабушкой живя – Женя еле сдерживала раздражение на неё. Поводы, конечно, были – обычные: наверное, те же крошки со стола – смахиваемые бабушкой прямо на пол – только не понятно, зачем для этого брать тряпку в руки – а не смахнуть прямо так рукой – которые потом скрипели под ногами и приходилось 5 раз в день – безо всякого преувеличения – мести пол. То ли выключенная Женей пожизненно горящая конфорка, потому что бабушка так экономила спички. Это, наверно, мы все понимаем и очень сочувствуем, эффект войны и раскулаченного детства. Но столько лет прошло. И я-то почему должна дышать газом круглые дни?!.. То ли вечное кругом любопытство – что готовишь, что ешь, что не ешь, почему не ешь… в общем, Женя ушла в ванную, чувствуя, что сейчас разорется. И будет плохо. Обе почувствовали. Бабушка ушла в дальнюю комнату.

Женя села на край ванны и заглянула в себя. А что такое – так чересчур худо как-то? Что-то клокотало внутри и рвалось наружу. Что? Она отключила контроль мыслей, подождала. Хотелось – просто орать. Бабушка не при чем. Вообще – орать. Ну, хорошо… Женя дала себе волю орать, шепотом, но сильно, как хотелось…. Часть напряжения спала. Дальше…. Почему орать-то?.. Изнутри рвался, распирал ее всю какой-то дикий ор, переходящий во – что? В вой? Что это со мной?..

И из самого естества, из нутра, из клеток выплыла… та кошка, которой она всего каких-нибудь 5 месяцев назад столь уверенно патетично сказала: «Я же не ору!»…

…Женя засмеялась. «А ты думала, ты – не самка?.. Ну, да, ты же и кошку заставила замереть в благоговейном трепете… Но не стоит возвышаться. Из праха земного сделана – в прах ее и войдешь».

***

Я не знала бабушкиной истории…

Эту историю мы узнали незадолго перед бабушкиной смертью. Бабушка, то ли растроганная Алькиным уходом – та, «нисколько не брезговал», мыла ее всю везде, переодевала и прочее – каждый раз рассказывала бабуля Жене, то ли просто под конец жизни смягчилась и поведала Альке историю своего замужества…

Она любила одного молодого человека, и он любил ее. Они поссорились. А бабушка наша – гордая. Тот уехал на время в Уфу. Бабушка еще сильнее оскорбилась, и вышла замуж за другого – за нашего дедушку.

Они всего месяц были знакомы. То есть они знали друг друга до этого, но не общались. Дед был видный, привлекательный мужчина. Бабушка тоже пользовалась успехом.

Когда они впервые вошли… это даже не дом – по дедовым фотографиям тех лет я не представляла, что могут быть такие условия: дед выглядел очень респектабельно…. Бабушка после ЗАГСа вошла в комнату, где при помощи штор помещались – все. Дед был старшим сыном. Его родители, брат, две сестры, которые скоро, правда, вышли замуж и ушли, вернее, уехали с мужьями – в Сибирь.

И когда она вошла… И поняла, что она сделала. И что это будет за жизнь. И дело было не в комнате с кучей народа – у бабушкиной семьи было все то же самое. Дело в том, что это – не ее жизнь. И чужая куча народа… И чужой мужчина будет ее мужем…

Но что? Уйти назад? Сразу развестись?! А дальше?!! Это же позор какой!!!

Она взяла себя в руки, сжала губы и шагнула – в свою такую семейную жизнь. И так и прожила – сжав губы и держа себя в руках, периодически срываясь на крик: «Всю жизна мне испортил!»

Если честно – дед, наверное, заслужил эту фразу. Он знал, что она любила другого. Но ему льстило, что она выбрала его.

Бабушка пронесла свою гордость сквозь всю жизнь. В самых разнообразных вариантах. Помню бабушкин рассказ, как одна женщина усмехнулась над чьей-то из их семьи – сестер ли ее, детей ли уже – бабайской одеждой. Бабушка ничего не ответила. Спустя время, сшила костюм с обложки журнала мод, а шила она отлично – это был один из ее источников дополнительного дохода. Пришла к той женщине и спросила: «Ну, как тебе эта бабайская одежда?» Это характерный пример бабушкиной гордости. И на всех фото она всегда действительно одета по моде тех лет.

В момент этого ее воспоминания, я бабушку недопоняла чисто эмоционально: мне показалось это мелким, даже глуповатым. Но где мне было понимать. Роль в становлении этой гордости сыграло многое. Когда их семью раскулачивали, бабушке было уже 12 лет. Жили в ИТК и назывались «нацменами». За что-то нужно было держаться, чтобы выжить, не потерять себя и не упасть духом.

Одна гордость питала другую, и сложно, конечно, выпутаться и разобраться, какая помогает жить, какая – мешает счастью…

Своего отца бабушка очень уважала и почитала. Он был, видимо, очень крепким хозяйственником, всегда знающим, что и как сделать, много могущим как нормальный мужик. А дед был – философ и поэт – в душе. С ним произошла такая романтично-драматичная история. После фильма «Гамлет» со Смоктуновским он шел в сумерках домой. И так глубоко задумался, что не видел, ни где сам идет, ни кто куда едет. И остальную часть жизни прожил без половины желудка и трети легкого. С бабушкиной крестьянской закваской, это было, видимо – не то… Смешно и будто не за что уважать. Хотя дом он с сыном вдвоем построил, и она это всегда помнила. Но больше помнила как-то потом – когда дед умер.

Я не знала этой истории. Ее даже мама не знала. Но почему-то с тех пор как я вообще стала мечтать о любви, меня неизменно посещала сопроводительная этим мечтам мысль, даже не мысль, а словно пережитое чувство – что гордость губит любовь.

А еще – не помню предмета раздумий и повода, но запомнился вывод. И судя по пейзажу за окном троллейбуса – голый ряд одинаковых тополей на фоне полузаснеженной-полузамерзшей земли газона – это была поздняя осень, почти зима первого курса университета. Я подумала, что кроме личной кармы души, у женщин видимо есть еще какая-то клеточная карма рода.

И я очень боялась поступить так же, как бабушка – не зная ничего о ней. Почему-то постоянно представлялась эта картина – обида, разрыв, задетая гордость – и постоянный слезный вывод: нужно выбрать любовь, только пожалуйста, пусть я выберу любовь.

Но выбирать пока было не из чего.

А гордость, не знаю – кармическая, клеточная, личная, родовая – взросла иного рода. А вернее жила – параллельно и безотносительно этим мечтам и выводам. Что нужно быть спокойной, свободной, независимой от таких чувств, вообще – от страстей, вообще – от привязанностей.

Моя сексуальность и моя эмоциональность – две язвительные насмешки над этой мною-какая-должна-быть.

Независимо от меня самой, меня реальной, во мне жил образ отрешенности, чистоты, свободы и… сдержанности? – да нет, это слово не причем. Должно быть нечего сдерживать. Из истории древнегреческой философии мне нравилось слово: атараксия – безмятежность чувств. Наша учительница литературы говорила: «Жания – сама невозмутимость».

Самое интересное – многие верят в меня такую – отрешенную. И поражаются мне другой: эмоциональной, шумной, общительной. Ровно так же как те, кто узнал сначала – другую, не принимают первую.

А мне что делать? А мне приходится жить с обеими. 365 дней в году, 24 часа в сутки.

Бабушка сравнивала деда со своим отцом, и дед никак не дотягивал. А когда он умер, бабушка вскоре заболела. Ей становилось все хуже, хуже… Пока не обнаружили рак. Тогда еще не было книг по метафизике болезней, но, глядя на нее, я подумала, что она стала корить себя за деда. Это было видно. Она страдала о невозвратном. Никто не видел их хороший отношений, не помнил. Но, может быть, они и были….

И только годы спустя бабушка позволила вернуться к себе самой, к своей непрожитой любви…

Паша. Я жду тебя…

С Пашей у Жени были общие друзья и знакомые, а почти за год до того с ним познакомилась ее сестра, с его вопроса о которой и началось их общение. Альке он в чем-то душевно помог. Татьяна знала его раньше, они дружили когда-то семьями до Пашиного развода. В общем, характеристики были самые лестные… Паша был немного похож на Олега (ровно другим – чем весенний тезка), наверно, это и был скрытый мотив ее к нему внимания… Когда естественное течение чувства встретило такую же естественную преграду – оно стало искать выход. Ну, хотя бы что-то похожее на прежнее русло. Еще вернее сказать, они оба были похожи на нее саму – хотя бы чисто внешне. Так, что знакомые и того, и другого, встретив их с ней, спрашивали: «Это сестра?» Познакомились они не очень теплым, но все же апрелем, пахнущим новой жизнью. При знакомстве она сразу знала, что он свободен – у нее пошла тема, и она это отмечала. Женя подумала, что вышла на новый уровень своего жития-бытия, и отважно решилась любить, уже не струсив. Правда, не сразу, но быстро. Не сразу, потому что, как обычно, не отдавая себе в том отчета, почуяв характерное волнение, она приструнила себя, сделала безмятежно-дружеское лицо и тон. Но теперь она уже знала о своих уловках, и после заметила их: если что-то скрываю, значит, что-то есть. Она призналась Тане. Было похоже, Танюха отреагировала куда раньше, чем что-то произошло:

– Я и не сомневалась! Наконец-то! Пашка очень хороший. Я счастлива за тебя!

Видела Женя его нечасто, как позволяли обстоятельства. Но обстоятельства как-то позволяли. До того лета и немного позже Женя работала в Татьянином частном детском садике. И жила с ними – Таниной семьей и Пашей в одном городе. На лето она уезжала в деревню. Было удобно. «Я – вечная ученица, работаю тоже по учебным годам». Вернее, получалось, что заканчивала она в середине мая, возвращалась в середине сентября. Женя снимала недорого, по знакомству через Таню комнату в двухкомнатной квартире. Хозяева, пожилая семья, сами поселившись в деревне, оставили за собой право иногда приезжать. Но делали это редко. А когда увидели, какой Женя навела у них порядок – почти совсем исчезли.

В то лето, сорвав в конце мая позвоночник, она вернулась в город. Первой причиной было то, что ей теперь нечего делать на огороде. Хотя, впрочем, в садике тоже стало не совсем хорошо, но другой первой был – Паша.

Жене даже удавалось с Пашей о чем-нибудь побеседовать, в общем разговоре с другими, и даже бывало, и вовсе вдвоем продолжали начатую тему. Темы были глубокие, про жизнь. Про мужчин и женщин тоже. В ходе одной такой беседы он между прочим произнес: «Вот ты какая-то неприступная». Характеристика вызвала у Жени растерянное сожаление и одновременно некоторую радость: может быть, он хочет приступить?

Однажды, в выходной душный день она лежала на диване, не собираясь уже никуда на жару выходить. Внезапно соскочила и помчалась в магазин, вспомнив, что забыла купить тетрадь, которая зачем-то была ей нужна. Не дойдя до магазина, она… увидела его. Он медленно проезжал мимо. Помахал ей рукой. Потом вовсе остановился, вышел из машины и спросил:

– Где дом Танюшки с Санькой? Я запутался…

– Вон тот, через 2 дома отсюда, не доезжая одного до светофора.– Когда она показывала рукой, который дом, а он, уточняя, тоже вытянул руку, они соприкоснулись ладонями. По ней прокатилось – и так и осталось в ней – счастливое тревожащее волнение. Они чуть перебросились приветливыми фразами. Солнечное небо отражалось в его глазах и из них лилось в нее теплой улыбкой. Придя домой в восхищении от произошедшего, она вспомнила, как неожиданно решила выйти в такой нужный момент, и пришла в еще больший восторг.

Она не знала, что с ним делать. Она не стала себя отвлекать и успокаивать, переключать. Села за стол и быстро записала в купленную только что тетрадь:

«Я чувствую тебя. Всегда. Постоянно. Ежемгновенно. Думаю о тебе, ощущаю тебя. Живу с тобой. Засыпаю с тобой. Просыпаюсь с тобой. Иду с тобой. Мечтаю о тебе… Все, что делаю – вместе с тобой.

Странно ощущать и – не знать: тебя или свое чувство? Хочется узнать тебя. Мне кажется, я все время с тобой. Но ты не со мной, и я не могу быть уверена, что я с тобой, а не рождаю иллюзию о тебе. Неужели это все – иллюзия? – мои ощущения тебя?

Ну и что! Может, это и иллюзия о тебе, но это – не иллюзия, это – реальность, живущая во мне, и я благодарю тебя, жизнь, Бога за нее.

Неужели я сама способна отвернуться от тебя, не сделать шага навстречу своей… не знаю как быть, наверное, не стоит называть….

Не знаю, что можно испытывать, читая о себе такие строки, это действительно, наверно, сложно воспринимать…. И пошлю ли я их тебе когда-нибудь? Неужели у меня будет когда-то эта возможность, это право? Неужели – не будет?.. И почему?

Хочу ТЕБЯ… хочу всем, что есть во мне – видеть тебя, слышать… вернее: вижу тебя, слышу тебя, помню тебя, дышу тобой, волнуюсь тобой, успокаиваюсь тобой, надеюсь на тебя, верю в тебя, радуюсь о тебе, и хочу тебя: чтобы это все был действительно ты, а не только мечта о тебе. Хочу тебя настоящего, какой ты есть – узнать, понять (стараться, пробовать), почувствовать – тебя, твое!

Сейчас хорошо: чувствую только чувство. Страхи где-то гуляют, спасибо им. Просто чувствую тебя во мне. Я уже открыта тебе любому – неважно, знаю ли тебя. Уже принимаю тебя, какой ты есть. А зачем, чтобы принять – знать? Я принимаю тебя, открываюсь тебе, чтобы узнавать тебя, чтобы ты вошел. Ты уже во мне. Ты – мой! Не потому, что принадлежишь мне, а потому, что в сердце моем. Я открыта тебе – будешь ли входить? Я жду тебя.

Жду тебя. Интересное слово, обычное, простое, вдруг пришло. Мечтаю, надеюсь – это не то: мысль, чувство. Жду – уже действие. Я жду тебя, уже этим живу. Это не в будущем, это – сейчас, теперь, уже.

Я не хочу быть свободной от тебя! Если бы ты знал, что это значит для меня. Я уже не свободна, я уже согласна на эту несвободу! Я уже не хочу этой свободы! Я хочу быть с тобой.

И все же… я люблю тебя.

Ты вошел в меня.

Жданно и неожиданно.

Просто и странно.

Ты вошел, и я не хочу гнать тебя. Я хочу не хотеть убежать от тебя. Я хочу позволить себе, чтобы ты был во мне. Я люблю тебя».

Татьяна сказала, что он завозил фотографии, и что он еще, может, на следующих выходных заедет к ним.

– Я тебя позову.

Женя ждала, считала дни.

«Ты не заехал! Совершенно естественно, но совершенно непонятно-что-теперь-мне-с-собою делать… То ли плакать, то ли смеяться, то ли есть, то ли нет. Можно ли мечтать или не стоит себя раскручивать… Чем больше волнуюсь, тем больше боюсь себя и тебя. Чем сильнее себя успокаиваю, тем быстрее остывает жизнь.

Очень боюсь наделать глупости, просто быть нелепой, смешной, ненужной – ни-в-каком-виде-совсем. Боюсь, что захочу больше, чем мне дадут, что вообще больше, чем можно хотеть в такой ситуации. – И этим оттолкнуть тебя. И боюсь, вообще ничего не желая, быть опять той же заморожено неприступной, к которой – и отталкивать не надо – никто близко не подойдет.

Не знаю тебя, не знаю, как о тебе мечтать. Почему ты сам будто чем-то настороженный внутри? Или мне кажется? Или моя «неприступность» дает такой эффект общения именно со мною? И совсем нет у тебя никакого двойного плана? Не представляю своих прав приблизиться к тебе: на сколько? И как? Боюсь выдать себя и быть взволнованной и чувственной – и боюсь быть никакой, нечувственной, бесчувственной, ничего не дать – тогда зачем, так ведь? А если разрешить себе выдать себя – то как это? Нужно ведь как-то облагородить – а что это значит? Куда девать эту бурность? Нужно быть сдержанной. Но у меня только и получается быть неприступной. – Мне это слово теперь как замок на двери, как забор на дороге. Как стать «приступной», не навязывая себя? В случае не с любовью все понятно: хочешь открытости – откройся сама. А здесь?

Это, видимо полная незрелость чувств. Который раз – и я у того же начала, и в тех же метаниях, незнаниях, неумениях. Я не доросла до этого искусства еще! И как теперь совершенствоваться, на каких шагах?..»

Где-то через месяц они все же увиделись. В компании знакомых. И вообще стали видеться – в компаниях знакомых – Женя пользовалась любыми возможностями. Но… приложила над собой усилие и сумела распределить свое волнение равномерно на всех окружающих его мужчин. Так распределила, что один из его друзей стал проявлять к ней интерес. А может так совпало. Это с ним, а не с Пашей она стала ходить на дискотеки, теплыми вечерами прогуливаться под звездами, перезваниваться и ходить и бывать друг у друга в гостях. Но он был не в ее вкусе. Более того – из тех, какие ей вообще не нравились. И именно поэтому, и из соображений всеобщего человеческого братства, чувства вины, что она зациклилась на Паше, а другие люди – тоже люди, а также из необходимости распределять энергию, она уделила ему порядочно внимания. И когда он особо волнительно с нею потанцевал, она опомнилась, что, видимо, перебрала с общечеловеческим сочувствием. И осталась подчеркнуто – будто так же приветливо – приятельствующей. Он понял. То есть, если честно, все было как всегда.

И вот – счастье. Сюрприз от Вселенной, как говорят некоторые. Паша едет под Москву к матери и братьям. И ей тоже нужно на родину – на Урал, и она может проехать с ним четверть страны! Двое суток! Вместе!

В ее родном городе был какой-то чудесный врач-костоправ, которого звали «Китаец», потому что он владел восточными методиками.

В дороге она наслаждалась счастьем присутствия и познавания. Это очень волнует: узнавать круглосуточные бытовые подробности. И завораживает. Во второй вечер они сидели через столик друг от друга, глаза в глаза. Они очень душевно общались. Женю охватила теплая мощная волна чувства, она забыла стесняться и смотрела на него, не стараясь ничего скрыть. Она внимала ему. Волна вышла за ее пределы, окутала его и будто ввела его в нее. Она чувствовала его всею собою. Она его понимала, знала – без слов, без вопросов и ответов. И это была – любовь. Ей было светло, легко, радостно, тепло.

И она знала, как стать ему нужной. Она знала, что ему нужно. В одно мгновенье поняла как себя вести, с какой скоростью, и в какой последовательности. Стать ему другом, завоевать – искренно! – его доверие. Пробудить чувство. И – стать женой.

И в то же самое мгновенье она поняла, что он ее не любит. И не сможет любить. Ему нужна другая. А она, сумев проделать все «как надо», потом когда-нибудь – не так долго: может, через год, скорее даже меньше, совместной жизни – станет на все свои 4 лапы, и… Он будет прав, если скажет о ней все, что думает. Но он скорее не скажет, а замкнется. А она будет биться в истериках. Пока он не уйдет.

Всплыли фотографии его бывшей жены. Ему нужно что-то такое же, но другое. А она – совсем другая.

Но чувство не прошло.

На следующий день они разъехались в разные стороны. В родном городе она осталась на полгода. «Китаец» вытащил ей позвонок в пояснице обратно на место. В тот приезд она и была с бабушкой последний раз.

Женя весной написала Паше письмо. Длинное, но как всегда и всем. Спросила, как съездил: в дороге он рассказывал о детстве и родителях. Она рассказала о своем житье с бабушкой. Получилось логично. Письмо вышло спокойное, дружески-откровенное. Написала, что всегда мечтала о брате, или друге, так как у нее всякие комплексы и хочется с кем-то о них поговорить, дружеской помощи хочется… Он ответил! Аж 3,5 тетрадных листа – «рекорд», как он сам назвал! Очень душевно. «Спасибо искренне за твою смелость, что доверяешь мне свой внутренний мир. Можешь и дальше это делать. Я тоже хочу быть тебе другом, а значит, осуждений не допущу, а больше бояться нечего». Рассказал о братьях. Чисто технические подробности встречи. О матери – только упоминание. Женя поняла: ему хотелось поделиться с кем-то наполнявшими его чувствами. Он их не описывал, конечно. Нормальная мужская характерность – если он не поэт – через обозначение действия передавать его значимость. И он, видимо, рад был, что есть повод.

Надо ли говорить, что Женя была счастлива. Еще один бриллиант из сокровищницы человеческого общения ей достался! Поскольку она здесь «застряла», а он спрашивал о здоровье, и у них были общие друзья – был еще повод написать. Он не ответил, но в наше время – где его взять на письма каждый раз? Она подождала и написала еще. Когда стала писать второе письмо – писать было не о чем: их так ничто почти и не связывало по-прежнему, она по-прежнему ничего о нем не знала, и ничего общего так и не возникло. Поэтому большей частью она спрашивала об общих знакомых или сообщала о них сама. А уже вернувшись отсюда туда, она сделала глупость… Послала письмо о любви – то самое, первое, совсем не предназначенное для послания, тем паче мужчине, который тебя не любит. Правда, с приписанными словами, что, дескать, не бойся, я ничего не жду, потому что понимаю, что не твоя женщина. Просто, мол, если ты будешь знать, будет проще, если она как-то странно себя поведет – а ей любое поведение, выдававшее ее чувства, казалось странным. Глупость – если смотреть чужими глазами, понимать чьими-то пониманиями. А если честно перед собой – Женя и сейчас не понимала, а почему? «Эти слова были написаны в прошлое лето. Мне бы хотелось без лишних слов просто подписаться под ними. Если в какой-то мере я тебе буду нужна, у тебя будет какое-то внутреннее движение ко мне в любом качестве и форме, приемлемых для тебя, для меня это очень дорого». Она ждала дружеского снисхождения. Она искренно верила, что так и будет. Что так может быть…

– Тогда я решила наивно, что откровенность поможет ему меня понять. Вот так смешно, – говорила она сейчас Наталье, – И я уже и понимала, что это глупо и смешно, но еще больше я не хотела испугаться и закрыться. А когда мы уже дважды натыкались друг на друга, и он делал вид, что меня не видит, хотя это было нереально, мягко говоря, в тех обстоятельствах, я не поняла, почему так. Может, он просто не поверил, что я ничего «такого» от него не хочу. Я написала ему еще. Письмо, естественно, получилось эмоциональным, с цитатами из его письма: «делись всем, чем посчитаешь нужным», и моими вопросами в тоне: ну, и где же твое бесстрашие? Получилось, конечно, письмо-упрек. Я где-то догадывалась, что все обречено на провал, но надеялась на его мужественность, там, что ли, на какое-то снисхождение к женским воплям. Что он как-то разглядит через форму – содержание, все о том же: просьбу о дружеской помощи. Но не вышло. Видимо, формы было много… Вскоре, через подруг я узнала, что он вовсе изменил мнение обо мне в нелестную для меня сторону.

– И все? Больше ничего? Так и не общались? У вас же общие друзья…

– Танюха пыталась спасти ситуацию, даже обиделась на него из-за меня.

– Слушай, а зачем нужно было признаваться в любви?.. – Наташка была сосредоточенная и грустная, – в такой ситуации?

– Ну… понимаешь… это было задание самой себе…

– А зачем? В чем задание? Добиваться должен мужчина.

– Я не добивалась – я призналась как раз тогда, когда точно знала, что он меня никогда не полюбит.

– А попроще как-то нельзя?

– А где оно – попроще?

– Ну, как люди…

– Ну, вот, ты – замуж вышла просто, а я просто – не выхожу, почему-то.

…Женя пришла к нему на работу, перед обеденным перерывом.

– Можно тебя?

– Ты что-то хотела? – он спросил тут же при сотрудниках тоном официального лица при исполнении официальных обязанностей.

– Давай, выйдем куда-нибудь, – непринужденно постаралась сказать Женя. Они вышли на улицу, сели на скамейку, – Девчонки сказали, что ты что-то… Тут она, наконец, вспомнила, что он не выражал желания понять, он выражал непонимание и неприятие ее последнего шага и все… ну, может, ты у меня что-то спросишь. – Она с трудом подбирала мысли, и наконец, беспомощно произнесла… – Может, ты спросишь о том, что тебе не понравилось, и я смогу объяснить, что я имела в виду?..

– Мне ничего не нужно объяснять. Мне все понятно. Я не хочу с тобой больше общаться.

Она всматривалась в его лицо, насколько это было возможно, потому что он сразу сел к ней ухом, его задней частью. Стараясь, чтоб было прилично, хотя какое уж тут приличие в таком ее и незавидном и неудобном – совсем и буквально положении: она пробовала, извернувшись из-за его плеча, заглянуть ему в глаза. И увидеть в них хоть тень хоть какой-нибудь слабенькой надежды на будущее примирение. Но… на челе его высоком не отразилось ни-че-го. Гениально.

Они молчали, и оба смотрели в одну сторону – на стену из деревьев перед ними. И это не было не только любовью, это не было дружбой, это не было даже ничем, это было хуже, чем ничего. А она думала, у них, по крайней мере, близкие взгляды на жизнь. Женя даже не представляла, что один человек может так сказать другому, притом, что собирался быть другом. У нее документ есть. Ну, ладно, а вот он – смог. Нашим легче. Нет любви, нет проблем. Стало до грусти легко, пусто-легко-пусто. Хотелось плакать, будто она несла тяжелый груз и только-только полюбила эту тяжесть, как его вдруг отняли. И легко и жалко – того, что в нем.

Она пошла домой через парк, длинным путем, где сейчас она почти никого не могла встретить.

Вообще-то он не говорил, что он мне друг. Только «хочу быть другом». Хотел – перехотел. Нормально. Друг – это хочешь, не хочешь, volens – nolens, так сказать. А тут остался только ноль-ens. И даже какая-то минус бесконечность.

Неужели нельзя по этому сумбурному переходу от признаний к претензиям – как он говорит, – понять, что это и есть те самые комплексы, о которых я и признавалась в первом письме? И как-то мне оставить дружески протянутую руку?.. – Но это означало бы, что он должен быть сильнее меня, мудрее меня. А почему он должен быть? Конечно, и не должен. Ну, и ладно, и пусть.

Но я не сама, не сама, не сама сбежала! Если от этого сейчас веселее.

Она шла и рыдала с грустнейшим наслаждением облегчения и не-предательства. Честное избавление. Пусть она ничего не сумела, но она и не сбежала.

И еще один нюанс, прозвучавший в ее реакции на Пашино суровое непримирение, занимал ее внимание. Когда ее нутро тоскливо заскулило, как потерявший хозяина пес, то между чувством и мыслью пронеслось что-то такое: «Выйти б замуж поскорее и начхать на вас всех остальных, за забором; строить отношения с одним мужчиной, и – все. Пусть, может и несладко, но с одним и одним, без этих трудных начал, продолжений и разнообразий. – И пронеслись перед глазами все ее знакомые, годами устойчивые пары в подтверждение картины «каменной стены». – Все остальные люди становятся на 3й, 5й, 10й план. И нет нужды особо переживать. А тут каждый новый человек – событие, явление, мысле-, чувство-, жизнеобразующий фактор. Утомительно очень…

Но занятным в этом был протест, молниеносным вихрем поднявшийся на это усталое настроение, и звучавший примерно так:

«Ну, а если я не хочу отгораживаться и защищаться одним от других, и делать из него таможенника-пограничника – и постепенно конвоира? – Но тогда это и есть опять твое „общечеловеческое братство“, ты уж выбери, чего ты хочешь?» У нее смутно закралось подозрение, что ее еще увлекает, ей хочется этого разнообразного постижения. «Видимо, я еще не выбрала…»

Но было грустно, честно грустно. «В том-то и дело, хотелось просто дружбы. Но с оттенком любви – потому, что без такого оттенка, я дружить и так могу. Причем без оттенка любви именно со своей стороны, ведь с Русланом-то я дружила, при его любви ко мне – Женя вспомнила историю многолетней давности, где роли были расставлены наоборот. – Ну, да, а зачем ему этот оттенок? У него на такой вариант дружба не предусмотрена, у него других хватает. Да он, просто, ничего не понял: как для меня это важно…

…Я понимаю, что веду себя смешно, нелепо, неуклюже и несуразно, – но, ведь, именно этого я всегда и боялась и поэтому не решалась ни на что…

У Цветаевой что-то есть на эту тему… про нелепость… …У нищего прошу я хлеб… Богатому даю на бедность… – Мой день беспутен и нелеп! – Мне нищий – хлеба не дает, Богатый – денег не берет, Луч не вдевается в иголку… Луч не вдевается в иголку…».

Анюта. Обаяние доброты

– У вас куча энергии, – заявил ей тогда «Китаец» – так его называли здесь, тоже знаменитого в их городе мануальщика – среди всего прочего: метафизика болезней – непременный атрибут восточной медицины, – вы ее не расходуете.

Буквально накануне он же ей сообщил: «Вы из тех, кто всегда боится недоделать, и потому все время переделываете».

– Вы же вчера только сказали, что у меня – синдром хронической усталости, а сегодня – куча энергии? – Женя честно силилась почувствовать хоть каплю из этой кучи.

– В том-то и дело: вы делаете не то, что хотите, и тратите силы, но не используете свои возможности. Вот и усталость.

Недавно перебирая свой письменный стол, она наткнулась на записи-дневники полутора-двухлетней давности – и испытала два чувства в один момент: какой ужас! какой сумасшедший это писал?! и – облегчение, что выбралась из этой ямы. Да, из ямы она выбралась, но куда идти, она не понимала.

Аня давно уже была их настоящим другом: очень хорошая, очень добрая, совершенно чудесная женщина, жившая вся на отдачу – такая скорая помощь на все случаи жизни. Когда-то Анюта была начальницей на производстве, и ушла с работы по каким-то сугубо нравственным, этическим причинам – и это важная деталь ее портрета: ничуть не кривить душой. Вся грамотная, при этом вовсе не гуманитарий, Анюта сама считала, что у нее чисто логическое восприятие Бога, и все вопросы Бытия постигала через научные теории, читала Бехтереву и тому подобное. С мамой Жени они познакомились, когда занимались Рерихами. И как-то так постепенно случилось, что Аня много стала посвящена в их поиски. С Женей она уже после возилась, а сначала сестре Альке и их маме помогала: сестрам – справиться с волнением поисков, маме – с переживаниями по поводу этих поисков дочерей. Даже просто терпеливым участием – как просто чувством – но именно такое участие особенно сложно бывает найти.

– Я так богато, как вы, чувствовать не умею, – при этом говорила Аня. – Я к Нему не этим, – показывала она: не сердцем, мол, – пришла. У меня все отсюда, – стучала Анюта себе по виску.

Звучало это довольно абсурдно: чтобы быть такой доброй в реальном действии, как Аня, никакой головы никому не хватило бы. По всей вероятности, это такая степень веры – которая без дел мертва есть – когда она сама ее не замечала, ибо почувствовать можно, если раньше не чувствовал, а если этим живешь и дышишь – просто так существуешь – то заметить сложно, вот Аня и думает, что не чувствует, – так думала Женя.

– Вы такие чувственные, у вас такое к Нему отношение, а я – технарь.

Женя изливала ей свои страдания по поводу веры в тот еще свой приезд. У Жени был кризис веры. И куча эмоций. И Анюта ее метания с уважением и трепетом выслушивала.

Тогда неожиданно в их разговоре – очень давно не вспоминала, потому что было уже все давно решено: я – верю – Женя и вспомнила киевскую историю, главное – ту фразу на первой ступеньке метро. Аня, внимательно выслушав, сказала с сочувствием.

– Видимо какой-то дар, опыт божественных откровений у тебя был… Возможно, что тогда определялась твоя судьба: либо ты исполняешь или не исполняешь данные тебе возможности либо достигнутые тобой способности – но это одинаково. А ты отказалась. Да, такие вещи даром не проходят… Некоторые вообще разума лишаются или жизни…

Женя приняла Анину версию, и сначала было попыталась испугаться священным ужасом некоему своему святотатству. Действительно, двумя годами позже ее киевского общения с Богом, она впала в серьезную и затяжную депрессию. Это будто подтверждало мысль Ани: видимое святотатство ее вывода-решения логично должно было повлечь страдание. И все же внутри вновь не возникло чувственного соответствия тому, что она в тот момент испытывала. Или у нее сил не было тогда даже пугаться на Анину мысль.

А на момент того разговора у Жени снова наступила депрессия. Очень сильная. Тупик. Бессонница: не понятно, зачем засыпать, если непонятно, зачем просыпаться. И это было неприятной и пугающей неожиданностью – потому что, поверив – Женя считала себя защищенной от таких фокусов. Верь и трудись, отдавай все силы на благо людям, будь скромной и незаметной, доброй, ничего не ожидая взамен. А тут – лежишь и ждешь ото всех помощи и внимания. Депрессия случилась на почве проблем с позвоночником – вообще-то, еще в детстве обещанных врачами, и это еще никто не предполагал, что она окажется в деревне. Но Женя свой позвоночник эксплуатировала вовсю, как здоровый, и очень неожиданно для себя обнаружила, что совсем не сильная женщина. Однако – это была только почва, зерна – были в чем-то другом. Произошла личная катастрофа: что теперь делать? А теперь-то как быть?

…То, что Анюта так серьезно тогда отнеслась к моему воспоминанию и при этом все же ощущение какой-то внутренней неправды этой будто само собой напрашивающейся логике ее вывода, возродило во мне ощущение некоего непонятного пока вопроса, и показало, что и сейчас у меня нет на него – возникшего еще в юности, – ответа.

Вопроса, который я и сейчас не знаю, как задать.

***

– Я тебе тогда зря это сказала, – сожалела Аня в этот раз. – Я потом переживала. Наверное, усилила твое состояние. Тебе и так было тяжело.

– Да, вот именно, мне уже было так хреново, что кто-то что-то ухудшить – тем более ты – уже не мог. Ты знаешь, когда я об этом вспоминаю, мне определенно кажется – это вообще натяжка считать, что я тогда понесла наказание за то, что якобы когда-то отвернулась от Бога.

– Тем более, почему ты должна была нести наказание, если ты к Нему все-таки пришла?

– Но я вообще думаю, Господь не обидчив, и Ему дела нет до того, что я Ему сказала. Я искала Истину. А из-за атеистического воспитания никак не могла понять, что Бог и есть Истина. Уже тем паче, что Христос – есть Путь, Истина и Жизнь, я впервые прочитала 1,5 года спустя после Киева. Но я точно знала, что я – не атеистка. Атеизм —ограничивает поиск. Я его как раз не собиралась отрицать и тогда. Это был – один берег. А второй? И Бог меня как-то тоже замыкал и ограничивал. Вот тогда я, похоже, наметила второй. Только я и сейчас его не вижу.

– Конечно же, это логика человеческих слов ограничена, чтобы выразить взаимоотношения с Ним. А Он смотрит в суть того, что ты чувствовала, хотела, могла, или не могла и потому не хотела, – они с Аней опять оказались на одной волне. Впрочем, Аня, похоже, всегда и со всеми на одной волне.

– Как бы я ни хотела сформулировать, с какой-либо точки зрения, я бы не выразила логично то, что я чувствовала. В том, ведь, и странность и нелогичность тогдашнего моего состояния, что я поверила в Него, почувствовала Его присутствие в мире. И Ему же и сказала – отказалась. И мне не было страшно тогда – когда отказалась. Мне кажется, Он меня понял. Вопрос, от чего я отказалась? Я не понимаю – что Он понял?

– Скорее всего, ты отказалась – я много думала над этим – от догм?

– Ну, да, а теперь напрашивается такой вывод, – они обе усмехнулись тому, как их кидало из вывода в вывод. – Только для меня конкретно – это что?..

– Да, сейчас у меня совсем другое восприятие Бога, – говорила задумчиво Аня. – Он —Источник. Источник бесконечный. Идея вернуться к Богу – вот она замыкает. Зачем Ему нужно наше возвращение? Это не разумно и не логично. Будто Земля – всего лишь учебное поле, чтобы через страдание, либо, как сейчас более, конечно, светлая мысль распространяется: через счастье, что-то познать и – в высший более совершенный мир. То есть, научиться чему-то, и к Нему. Вот эта идея ограничивает очень. Зачем Богу нужен этот круговорот? По-моему, бессмыслица.

– Видимо, взяли за основу фразу: «Никто не придет к Отцу, кроме как через меня». К Отцу же…

– Думаю, это о том, что только Христос может научить правильно выстроить отношения с Богом. То есть, Христос – Путь от этого Источника в Жизнь вообще… а вовсе не к Нему.

– Ну, да. И еще во всех религиях удивляет: почему мы считаем мир несовершенным, если мы в нем так несовершенно обитаем?

– Наверно, потому, что у нас и у каждого, и у всех вместе взятых не выстроены эти отношения…

– Ну, да, и легче сказать, что все плохо, «Все пропало, Шеф, все пропало!» Ну, оказалось, для меня новое восприятие Бога, тоже не ответило на все темы моих отношений с Ним… Поверить было проще, честно говоря. Чем верить. Ты знаешь, такое ощущение, что в Киеве я себя даже больше понимала… Не понятно – почему я ушла от своего понимания и куда? Все-таки – в догмы? Может, от этого, как раз – депрессии эти?

Наталья Женю не понимала. Аня – понимала. Но, Наталья – другая и счастлива. Другая, чем Аня и Женя вместе взятые.

***

Общаясь с Аней и тетей Женей, своей полу-тезкой, Женя попадала под обаяние доброты. Под мощное теплое обаяние их доброты – живой, реальной, с делами и действиями, со словами и чувствами. Чувствительными чувствами – что бывают сильнее даже самих этих дел. Даже их отказы – только потому что не могут! – никогда потому что не хотят, не понимают, не вникли, не чувствуют, не сочувствуют, – помогали и поддерживали, потому что кто-то, бывает, даст и сделает, а кто-то не сможет и откажет – с таким пониманием и чувствованием тебя, что тебя этим отказом согреет и обнимет.

И океаноподобное, будто безмерное добро – как теплая мощная воронка втягивает в какую-то вселенскую надежду. Что все будет хорошо.

Жене хотелось быть как они.

И… не хотелось.

Глядя на Аню и тетю Женю – она не понимала: почему так? Почему доброта эта – материнская вселенская безусловная – всегда отдельно от сексуальности?

Ни Аня, ни тетя Женя, ни экранные или книжные образы доброты – не сочетались с сексуальностью. Слова: «Ну, ты, прям, совсем Мать Тереза», – притом, что, спроси любого – прообраз весьма искренно уважаем – в народе устойчиво означают доброту, с подтекстом перешедшей норму и бессмысленной потерей своего «Я», где вместе с ним человек-женщина успешно и окончательно утратила свою женскость.

Это зачем – или почему? – так понадобилось вычищать?

Тогда зачем быть женщиной, если не быть женщиной? Зачем быть женщиной, чтобы не быть женщиной? В том-то, ведь, и все дело, что она – не женщина, она – Монахиня, с большой буквы и прочее, но – не женщина.

Однажды по какой-то причине Аню посетила ностальгия и Женя узнала историю единственной любви в ее жизни, и истории замужества – и это были разные истории. Замуж Анюта вышла по случайности события – для нее во всяком случае – и по серьезности подхода – от большого ума и большой совести и чести – из чувства ответственности и нравственным понятиям: как сейчас бы назвали – эффект корпоратива: вдруг случился секс слегка нетрезвой девушки с совсем не трезвым и напористым мужчиной, который и стал ее мужем – потому что она, как честная женщина теперь должна была выйти за него замуж. Ведь, было же? Ну, и все.

Супружеский долг всю семейную жизнь – был действительно долгом, обязанностью – тяжкой ношей. Аня каждый раз проводила аутотренинг с просьбой и уговором своего тела – прими его, он мой муж. Так надо.

Женя поразилась тогда – что за темные века в последней трети 20 столетия?! Служить «всю жизна» нелюбимому – и нежеланному мужчине – из-за того, что он с тобой переспал, будучи не в состоянии тебя же спросить – а тебе это нужно? Почти тоже, что у их бабушки. Кстати, бабушку по-русски звали тоже – тетя Аня.

Любимый мужчина был много позже замужества. Когда Аня заговорила о нем – светло-серые глаза ее стали влажно-блестящими, яркими, глубокими, засияли чувством, жизнью, женственностью, волнением. У обоих были семьи, история длилась недолго. Женя постеснялась спросить – было ли что у них? В смысле, близости? Скорее – и нет. Потому что Аня – очень для себя строго понимает честность и порядочность.

Несмотря на это, а может как раз благодаря этому, именно Аня больше, чем кто-либо – куда больше, чем Наташка – понимала Женю, ее неувиденную собой потребность в мужчине, в сексе, в любви. Аня, будучи сама не другой – видела эту другую в Жене. Аня сохранила чуткость и искренность и не только не возвращала младшую подругу в привычную Жене колею, но подсказывала ей иной способ жизни. Куда раньше всех друзей, бессмысленно припечатавших ее словом «монахиня», Аня говорила ей:

– Может быть, я думала потом о тебе, ты, наоборот, слишком много на себя взяла – на свое женское тело?

– Ну, то, что много – на такое тело – это-то уж было понятно…

– Я имею в виду – вообще, аскезы твои… Зачем тебе это на себя брать?

– А, ну это – все имеют в виду. Только я не беру – она сами как-то лезут… Теперь тут же прекращаю читать книжки, если какие-нибудь цитаты про святых встречу. Тетя Дина на днях дала одного психолога (или как они называются – они пишут про все подряд?) почитать. Она от него в восторге. Там опять рассказ, эпизод, про какого-то нашего популярного святого. Я тут же почувствовала, представь, характерное движение стыда, что я не живу так отрешенно от земного, что я хочу чего-то земного… Вот так. И – отдала книгу, от греха подальше. Я не знаю, как другие читают подобное и «не заражаются». Но я лучше – вовсе не буду…

– Ну, да… – Аня понимала. – Тебе лучше вообще выбраться из всего этого… Тебе нужно отдать свою чувственность земным делам, задачам земной жизни. И физическую чувственность тоже. Может, ты себя как-то расслабишь и позволишь пожить просто земными радостями?

Женя не понимала и ее. Но то, что Аня понимала, что для нее, Жени, это невозможно так просто – именно это, как вода по каменным уступам, принесло все же идею, саму мысль о такой возможности – смягчить этот острый скальный утес, висящий над всем внутренним и внешним пространством ее жизни – которая стала словно всего лишь подножьем этим высшим смыслам, этой жесткой вертикали.

***

Она зашла в гости к Миле с Русланом.

Мила открыла дверь и сразу провела на кухню. И только когда они вдвоем уже разговорились – через дверной проем Женя увидела… Пашка?! – к ним направлялся Руслан. Женя от испуга рассмеялась у себя внутри: довспоминалась.